ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Петербург в поэзии русской эмиграции (первая и вторая волна). Вступ. ст., составление, подгот. текста и примеч. Р. Тименчика и В. Хазана. — СПб.: Академический проект, Издательство ДНК, 2006. — (Новая Библиотека поэта).

Конечно, это было неправильно — что не было такой книги. В высшей степени правильно — что теперь она есть.

Здание т. н. петербургского текста наконец-то, можно сказать, достроено. Соответственно, заиграет новыми интересными цитатами т. н. петербург­ский миф.

Ведь многие очень умные люди совершенно всерьез полагают — и это даже целому свету известно, — что постоянное проживание в этом городе не проходит человеку даром. Что Петербург с необычайной силой воздействует на ум и характер своего обитателя и чуть ли не предписывает ему образ действий и судьбу.

Некоторые иногородние вообще до сих пор верят, что каждый из нас по первому требованию в любой момент, аккуратно придерживая за пазухой топор, переведет старушку через Невский.

Кроме того, данное издание окажет неоценимую помощь составителям всяческих викторин.

И любителям т. н. краеведения: столько прелестных реалий досовет­ского городского быта в этих стихах, и как щедро разъяснены они в примечаниях. Подсвеченные сосуды с какими-то цветными растворами в окнах аптек, наряды извозчиков, адреса колбасных магазинов и винных погребов, маршруты конки, наряды извозчиков и швейцаров.

По-настоящему потрясающее чтение — биобиблиографические справки о представленных в этой антологии стихотворцах. Практически за каждой фамилией — сюжет невозможногоавантюрного романа, часто с круго­светным путешествием. Война, революция, эмиграция, опять война — опасности, лишения, трагические утраты. Но каждый, прежде чем погибнуть и стать забытым, успел что-то написать, имел читателей, а то и почитателей, так что эти 152 (если я верно сосчитал) имени образуют огромный как бы остров литературы — ушедший в бездну.

Участвуют, впрочем, и сколько-то знаменитостей: Зинаида Гиппиус, Игорь Северянин, Саша Черный, Иван Бунин, — но так участвуют, чтобы не особенно выделяться, почему и выглядят довольно странно.

А основная масса — планктон, обладатели талантов некрупных. Искренности не отнимешь, техника не хуже ничьей, — а набор идей один на всех. Стихи, траченные, как молью, тривиальностью.

Вот и Петербург у большинства состоит целиком из объектов, упоминающихся в обзорной автобусной экскурсии, с прибавлением дежурных эпитетов (скажем, вода в каналах — всегда либо черная, либо тяжелая) и классических реминисценций. Все тут прогуливаются по гранитным набережным, вдоль чудных садовых оград, поглядывая то на царственную, например, Неву, то на (проставьте прилагательное) шпиль Адмиралтейства, при случае и к месту припоминая то роль императора Петра в русской истории, то арию Лизы в опере Чайковского. Если прогуливаются вдвоем, далеко не релевантен покрой чьей-нибудь кофточки, но самое главное — что вообще все это осталось в невозвратимом прошлом, и жизнь пропала.

Главная тональность — элегиче­ский восторг.

Остальное зависит от личной изобретательности.

…Где небосвод давно распорот

Адмиралтейскою иглой...

 (Николай Агнивцев)

          Где сшиты саваны тумана

Адмиралтейскою иглой...

 (Давид Бурлюк)

Раскидано размытое величие.

Иголочкой игла, и шило — шпиль…

 (Юрий Иваск)

Туда, туда, где Питер четкий

Вонзил в луну блестящий штык…

 (Татиана Остроумова)

Как постоянно восхищал

Меня — пред летнею грозою —

Пронзенный облаков опал

Адмиралтейскою иглою…

 (Алексей Плюшков)

…В салюте шпагой замер

Адмиралтейства шпиль…

 (Владимир Юрасов)

Чтобы сочинять такие стихи, совсем не обязательно иметь местную прописку. Какой-нибудь Юрий Трубецкой (настоящая фамилия — Нольден-Меншиков) родился в Варшаве, детство и юность провел в Киеве — не исключено, что и не бывал никогда в Петербурге — или побывал однажды, проездом, — а тексты как у всех:

Ни одного человека не встретив,
Невский мы не узнали.

Летний Сад простирался,
Усыпанный желтой листвою.

Исаакиевский храм изменился,

И только

Игла Адмиралтейства

Как прежде вонзалась в небо…

Похоже, что собственными глазами этот город можно увидеть разве что в детстве. Тогда есть шанс, что какой-нибудь яркий атом памяти прорвет бумагу:

Мощность Петропавловской твердыни,

Шпиль Адмиралтейства в облаках

И у Елисеева в витрине

Пара неуклюжих черепах!

 (Григорий Сатовский-младший)

И таких вещей в этом томе довольно много. Мелькнет какая-нибудь коробка спичек фабрики Лапшина, шарик мороженого, игрушка на Пасху, елка на Рождество.

Тогда Петербург забывает о своей метафизике и становится просто другим названием счастья.

Владимир Сорокин. День опричника: Роман. — М.: Захаров, 2006.

От первого действующего лица рассказанный рабочий день руководящего сотрудника кремлевской силовой структуры, наделенной чрезвычайными полномочиями.

Соучастие в убийстве, потом в коллективном изнасиловании, потом вымогательство, после обеда организация еще одного убийства, после ужина — легкое соучастие в третьем.

В паузах — несколько деловых совещаний, разные секретные переговоры, просмотр телепрограмм, а также двух концертов и одного кинофильма, прием сильной наркотической дозы с последующей галлюцинацией в духе патриотического садизма, выпивка, закуска. Под конец, на десерт, — коллективное совокупление с товарищами по службе.

Плюс разъезды, перелеты, город­ские пейзажи — вид из «мерседеса» (он же «мерин») с притороченной на капоте натуральной собачьей головой.

Плюс поток, так сказать, сознания этого самого Комяги, отразивший фрагменты укрепляемого им государственного строя.

Поскольку все это происходит где-то лет через тридцать тому вперед. С Белой Смутой покончено, предшествовавшая ей Красная практически забыта. На западе воздвигнута Русская Стена с отверстиями для труб газопровода, с воротами для ультратрассы Гуанчжоу—Париж. Такая же Стена, естественно, на юге.

«С тех пор, как все мировое производство всех главных вещей-товаров потихоньку в Китай великий перетекло, построили эту Дорогу, связующую Европу с Китаем. Десятиполосная она, а под землею — четыре линии для скоростных поездов. Круглые сутки по Дороге ползут тяжелые трейлеры с товарами, свистят подземные поезда серебристые. Смотреть на это — загляденье».

Такая, значит, экономика. Насчет внешней политики тоже не сомневайтесь: союзник один и враг — люто ненавидимый, заокеанский, — тоже один.

В общем, сценарий как сценарий, в меру правдоподобный, ничего неожиданного.

Личная же интуиция, фантазия и прочие лит. ресурсы автора потрачены на древнерусский колорит этого золотого века. Номенклатура чинов и титулов, стилистика процедур-обрядов — ни дать ни взять «Князь Серебряный» графа Алексея Константиновича. Ну и прилагательное, само собой, норовит забежать существительному за спину, отчего знакомая пошлость всего происходящего как бы возводится в квадрат, а то и в куб.

«Сидим в пустом зале. Справа от меня — постановщик. Слева — смотрящий из Тайного Приказа. Спереди — князь Собакин из Внутреннего Круга. Сзади — столоначальник из Культурной Палаты. Серьезные люди, государственные. Смотрим концерт праздничный, предстоящий. Мощно начинается он, раскатисто: песня о Государе сотрясает полутемный зал. Хорошо поет хор Кремлевский. Умеют у нас на Руси петь. Особенно, если песня — от души.

Кончается песня, кланяются молодцы в расписных рубахах, кланяются девицы в сарафанах да кокошниках. Склоняются снопы пшеницы, радугой переливающиеся, склоняются ивы над рекой застывшей. Сияет солнце натуральное, аж глаза слепит. Хорошо. Одобряю. И все остальные одобряют. Доволен постановщик длинноволосый».

Душная, короче сказать, вещица. Мерзкая взаимосвязь отвратительных объектов описана как последовательность гнусных событий порочного сознания. Пародия на пародию. Политическая сатира в стиле мягкого порно.

Можно было бы не обратить внимания — пролистать сочинение, плюнуть и забыть, — а оно почему-то запоминается. Разумеется, не как прогноз — что нам за дело до будущего, — а как диагноз.

Rйgime nouveau: Россия в 1998—2006 годы. // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре, № 6, 2006.

Сборник исключительно толковых статей, написанных умными специалистами. Такими умными, что даже представляется загадкой, зачем они так тщательно формулируют то, чего все равно нельзя изменить.

Впрочем, это издание вашему рецензенту вообще не по зубам. Так что отделаемся выписками — из какого-нибудь такого текста, в котором понятны все слова.

Вот, скажем, очерк Леонида Косалса «Клановый капитализм в России»:

«Главное противоречие клановой системы заключается в конфликте политики и экономики. И если экономическая система со всеми ее дефектами и ограничениями все же является рыночной и во многом работает относительно рационально, то качество политической системы, измеряемое степенью обратной связи между народом и властью, является катастрофически низким. Это противоречие выражается в принятии неэффективных и даже абсурдных политически мотивированных решений, навязываемых экономике и провоцирующих кризисные ситуации…

Ограничения, имеющиеся в нынешней системе, вместе с указанным противоречием в относительно близкой перспективе (шесть—восемь лет) могут привести к системному кризису даже при сохранении благоприятной внешнеэкономической ситуации. Можно говорить о двух непосредственных и основных источниках этого кризиса. Первый — это постепенное накопление до критического уровня ошибочных политических решений… Второй — разложение правящего клана…»

Автор (он, между прочим, профессор Высшей школы экономики) предсказывает, что случится после кризиса. Одно из трех, знаете ли:

«Вариант первый — создание капиталистического общества подобно существующему сейчас в Восточной Европе. Для этого при сохранении основных элементов клановой структуры будут необходимы демонтаж системы конвертации ресурсов, а также мас­штабная демонополизация и разделение сформировавшихся сверхкрупных государственно-частных компаний.

Вариант второй — создание агрессивного политического режима на базе идей радикального национализма и православного фундаментализма при дальнейшем ограничении экономиче­ских свобод и огосударствлении боль шей части экономики. Тогда можно будет ожидать попыток восстановления империи с помощью военной силы на территории той или иной части бывшего СССР.

Вариант третий — распад России на ряд более мелких (хотя и достаточно больших по территории) государств. В этом случае можно ожидать несколько локальных гражданских войн…»

В числе авторов этого «Неприкосновенного запаса» — Борис Дубин, Евгений Сабуров, Николай Митрохин, Андрей Левкин, Ольга Серебряная. Все буквально всю окружающую реальность видят насквозь — это плюс. Однако, судя по всему, не очень-то надеются уцелеть, — и это минус.

А наше дело, само собой, — сторона. Наша линия совпадает с названием работы Бориса Дубина: всеобщая адаптация как тактика слабых.

К. К. Гершельман. «Я почему-то должен рассказать о том…»: Избранное / Составление, подгот. текста, вступ. ст. и примеч. проф. С. Г. Исакова. — Таллинн: INGRI, 2006.

Думаете — еврей, про Холокост? Я тоже, раскрывая, преодолевал предчувствие очередного ужаса. Но ничего подобного, и даже почти наоборот. Из прибалтийских немцев, сын тайного советника, белогвардейский офицер, эмигрировал после гражданской войны в Эстонию, а в начале Второй мировой — в Германию. Жил скучно, добропорядочным мелким служащим, но в свободное время сочинял. Даже печатался, изредка и понемногу, в эмигрантской прессе. Славы никакой не стяжал, более полувека назад умер и напрочь забыт, — спасибо, дочь и сын, тоже уже немолодые, решили собрать тексты, выбрать, издать.

И, по-моему, они это сделали не напрасно. Не то чтобы Карл Гершельман был писатель с блестящим дарованием. Но он располагал — или чувствовал, что располагает, — чем-то вроде ответа на один вопрос, от которого все мы инстинктивно отворачиваемся, а этот человек, защищенный своим неизвестно откуда пришедшим знанием, только в ту сторону и смотрел.

Он всю жизнь размышлял о смысле смерти.

То есть именно размышлять получалось не очень: в прозе, будь то фантастический рассказ или философский мини-трактат, Гершельман слишком напряженно серьезен и от этого впадает в наивность — обыкновенный резонер, и больше ничего.

«Всякое зло поправимо, кроме смерти. Надо и смерть сделать поправимой — это воскресение».

Совсем другое дело — стихи. Угловатые и бедные, они настойчиво пытаются выговорить — и все-таки недоговаривают — какую-то тайну. Благодаря которой пишущий их человек переносит свою участь явно легче, чем человек, их читающий. То есть у него имеется для нас с вами очень важное и радостное сообщение.

В сущности, даже понятно — какое. Очень простое: что смерть — не то, что мы воображаем. Во всяком случае, точно не конец. Конца не будет.

Но откуда это известно какому-то Гершельману и с какой стати какой-нибудь я ему поверю?

Ни с какой. И он вас ни в чем не уверяет, а только старается изо всех сил (которых у него немного) передать вам, как он видит вещи. Как ему хорошо оттого, что он видит их именно так.

Я почему-то должен рассказать о том,
Что за окном — хорошая погода,
Что светло-сер сегодня за окном

Покатый купол небосвода.

Что косо освещен соседний дом,
На крыше кот уселся рыжий.

Мне почему-то надо рассказать о том,
Что я живу и крышу эту вижу.

У него, по-видимому, бывало переживание вечности настоящего. Резко повышавшее ценность данности — все равно какой. Это редкий духовный опыт. Не поделиться им с другими, полагал Карл Гершельман, было бы нечестно и бессердечно. Вероятно также, что силу, принуждавшую его создавать тексты, он принимал за литературный талант.

Так или иначе, он сделал что мог, остальное его не касается.