С самого начала заметим, что речь здесь пойдет не о тео­логии — богословии (теос — бог), а о телеологии — уче­нии о целесооб­раз­­ности бытия как состоянии исполненности, завершенности, к которому стремит­ся все су­щее (телео — цель и одновременно целостность). Наряду с причин­ностью телеология является объяснительным принципом, однако ее подход к объяснению яв­ле­ний существенно иной. При­чинность понятна интуитивно: это парадигма, в которой все мы воспитаны с детства. Все происходящее является результатом чего-то предшествующего, и на­оборот, вся­кое действие непременно влечет за собой какое-то следствие. Как глубоко подметил Козь­ма Прут­ков: «Щелкни ко­былу в нос — она махнет хвостом».

Здесь, впрочем, следует сде­лать важную ого­вор­ку. Если рассматривать причинность в широком смы­сле, то ей, конечно, никакой альтерна­тивы нет: для всего, что существует, должно иметь место какое-то основание. В этом смысле телеология тоже небеспричинна, просто здесь основания находятся в целях, иногда телеологию так и называют: «целевая причин­ность». Противостоит телео­логии при­чин­ность в узком смысле: не всякое основание, а лишь такое, которое, во-пер­вых, находится в прошлом, а во-вторых, расположено на более низком уровне бытия. Такая причинность неразрывно связана с детерминизмом и с редукционизмом: мы объясняем насто­ящее через про­ш­лое и высшее через низшее.

В отличие от причинности телеология ищет от­ве­т на вопрос зачем, а не от­чего. Даже эти­мологически этот подход утверждает, что на­сто­я­щее не «вы­талкивается» про­­шлым в будущее, а «вытаскивается» будущим из про­шлого. Не эле­менты, груп­пируясь по прихоти случая, фор­мируют из себя целостность, а, наоборот, це­лост­­ность в своих «высших» интересах группирует элементы. С точки зрения телео­ло­гии все, что на поверхности, проявля­ет­ся как действие неких элемен­тар­ных при­чин, в своей глубине порож­де­но целостностями как целями. В том числе понимание любых част­нос­тей воз­мо­жно лишь по­то­му, что мы уже заранее имеем представ­ление о том целом, которым эти частности опреде­ляются.

Телеология как объяснительный принцип явлений миропо­ряд­ка безраздельно господствовала в религиоз­ную эпоху, и назывался тогда этот принцип «Промыслом Божьим». Впро­чем, свое зна­чение он сохра­нил и с появле­ни­ем ра­цио­наль­­ной философии, его исповедо­вали и Платон и Ари­­с­­то­тель. Лишь с возникновением экспери­мен­таль­ной нау­ки, начиная от Галилея и в особен­нос­ти пос­ле Ньютона, господство захватили причин­ностные объяснения явле­ний при­ро­ды. Од­на­­ко победное шествие принципа при­чин­нос­ти ограничилось лишь областью механики, уже в термо­динамике строгий причинностный де­тер­­минизм дал сбой. Это обусловлено тем, что детерминизм возможен лишь там, где имеет место обратимость, отсутствие развития, где есть только экспликация импли­цит­но­го, автоматическое следова­ние из заданного набора аксиом. Термодинамика же вы­явила не­об­­ра­тимость фи­зи­ческих процессов, при­чем в «отрицательном» смысле: косми­чес­кий меха­низм, представлявшийся дотоле вечным и неизменным (и потому богоподобным), ока­зался пре­ходя­щим и тленным. Как и всё на свете, со временем он ветшает и по­степенно сам собой при­ходит в упадок, так что в конце концов все заканчивается не три­умфом вечной молодости мира, ка­ким мир был на заре своего создания, а банальным стар­ческим маразмом — медленной и неот­вра­тимой тепло­вой смертью вселенной. Термодинамика разруши­ла причин­ность как детерминизм, показав, что порядок может само­произвольно переходить в хаос, чего механика Ньютона никак не предусматривала.

Что касается более сложных природных явлений, таких как жизнь и разум, то здесь ситуация и вовсе особая. Речь здесь уже идет не о переходе порядка в хаос, а, наоборот, о возникновении порядка более высокого уровня. При этом переход на более высокий уровень происходит вне воз­мож­нос­тей причинностного (из прош­лого — в бу­дущее) опи­сания: подобно тому как в небытии нет ни­каких оснований для возник­но­вения бытия, так же и в неживой природе нет ничего та­кого, что вынуждало бы ее создать жи­вое, а сама жизнь совер­шенно не обязана ав­то­матически порождать из себя разум — лесам не нужны кислотные дожди, карасям не нужны пестициды. Ни­каких при­чин как имманент­ной, внут­ренней необходимости для всего этого нет; разум возник не благодаря, а скорее во­преки нуждам природы. Чем выше под­ни­маемся мы по лестнице бытия, тем сомнительнее выглядит принцип при­чин­­ности и тем прав­доподобнее телео­ло­гический прин­цип. В частности, всякая ин­ди­виду­альная жизнь про­яв­­ляет спо­собность к ус­лож­нению не только в своих собственных интересах, но и в интересах биоце­но­за как целого, а разум — и того больше — способен к актив­ному целепола­ганию, чем, кста­ти ска­зать, и выражает свое богоподо­бие.

В современной физике, говоря о телеологии, пользуются термином «вариаци­он­ные принципы», полностью лишен­ным какой-либо теологической окраски. Вариационные принципы позволяют приходить к познанию законов при­ро­ды не индуктивно «снизу», путем обобщения кон­крет­ных эмпирических фактов, а дедук­тив­но «сверху», ис­ходя из самых общих умозритель­ных сообра­жений. При этом ищется величина, которую природа в данной области «экономит», — некая «це­левая функция» или «функционал», и затем формулируется соответст­вующий экстре­мальный (или шире — оптимальный) прин­цип. Такая целевая функ­ция содер­жит в скрытом виде все нуж­ные нам за­­ко­ны, получить их в явной форме — дело техники. Исторически экстре­маль­ные прин­ципы впервые были использованы в оптике. Еще Герон Алек­сан­д­­рийский выво­дил закон отра­же­ния света из принципа кратчай­ше­го пути. Однако этот прин­цип оказался спра­ведливым толь­ко для одно­род­ных сред. Фермб расширил принцип Геро­на на случай не­однородных сред, пока­зав, что све­то­вой луч избирает не крат­­чайший, а скорей­ший путь, и с тех пор все законы оптики вы­во­дятся из принципа Ферма. В механике известен принцип наи­мень­шего дейст­вия: истин­ное дви­жение отлича­ет­ся от всех воз­мо­жных тем, что для него «дейст­вие» (произ­ве­дение массы, ско­рос­ти и пути) ми­ни­мально. Лейбниц и Эйлер использо­вали этот принцип в ка­честве вспо­мо­­га­тель­ного сред­ства для реше­ния опреде­лен­­но­го класса ма­те­мати­чес­ких задач, уни­вер­саль­ное философское зна­чение его впервые осо­з­нал Мопертюи. Строгая математическая фор­му­ли­­ров­ка этого прин­ципа, сво­бодная от всякой ме­тафи­зики, принадлежит Лагран­жу, кото­рый утвердил пози­тивист­скую точку зрения на вариационные принципы: они­-де всего лишь изящ­ная и ком­пактная упа­ко­вка для большого количес­тва опытных фактов, не вносящая ничего но­вого в уже известные за­коны. С благословения Лагранжа телеологи­ческие объяснения стали рас­сматриваться как вспомо­гательные и предварительные, полезные лишь эври­с­тически, кото­рые в конеч­ном итоге не­­об­ходимо свести к объ­яснени­ям с помощью причинностных законов. Любые по­пыт­ки вер­нуть те­леологическим вариационным принци­пам их преж­нее рели­гиоз­ное значение фун­да­мента на­уки отверга­лись как недопустимые втор­жения теологии в чуждую ей область. И только по­яв­ле­ние квантовой ме­ха­ники привело к пере­смо­тру роли вариацион­ных прин­ципов. В настоящее время эти прин­ципы рассматриваются в ка­честве столь же естес­т­вен­ного фун­да­мен­­та физики, каким для мате­матики является теория мно­жеств.

С утилитарно расчетной точки зрения оба подхода — причинностный и телеологический (ва­риационный) — экви­валентны, при этом причинностное описание часто бывает более пред­­­по­ч­­ти­тель­ным в силу привычности вычис­ли­тельных процедур. Главный не­до­­статок причин­ност­­ного подхода в физике — необходимость ис­пользования по­ня­­­тия сило­вого воздей­ст­вия. Си­ла — ве­личина довольно сом­нительная, она ведь непосредственно никогда не на­­б­лю­­да­ется и не измеря­е­тся, силой мы называем невидимую при­чину видимого уско­рения тела. И самое главное, суще­ст­вуют случаи несиловых взаимодействий. Например, в ато­ме нет никаких сил, которые застав­ляли бы электроны заполнять всё более высокие энергетические уровни. Сами по себе кулонов­ские силы, действующие в атоме, позво­ляют всем электронам собраться на од­ном энергетиче-с­ком уровне. И если бы это было так, менделеевской таблицы элементов вообще не сущест­во­вало бы. Управляет запол­нением электронных оболочек абсолютно несиловой прин­цип Паули. При телеологическом подходе от весьма неубе­дительного понятия силы мож­но вообще отка­заться: тело ведет себя так или иначе не потому, что к этому вы­нуж­дают его ка­кие-то таинст­венные «силы», а под воз­дейст­вием общей ситуации, в которой это тело нахо­дится. Это, конеч­но, не означает, что термин «сила» изгнан из фи­зики, это невоз­можно сделать даже чисто пси­хологи­чески — в «силу» уже многовековой привычки. Просто те­перь, го­во­ря о «силе тяжести», «центробежной силе», «силе ре­акции опоры», «силе трения» и бесчисленного коли­чества дру­­гих «сил», мы понимаем их не буквально, а образно, поскольку никакой физической реаль­но­с­­ти за этими «силами» нет.

Возможность в неявном виде учитывать несиловые вза­и­модействия — важнейшее тактическое пре­имущество экст­ремальных принципов. Стратегическое же их преиму­ще­ство заключается в эврис­ти­ческом и обобщаю­щем зна­чении. Дело в том, что по-настоящему глубокая научная тео­­рия не исчерпывается зако­нами, связывающими друг с другом раз­лич­ные явления, та­кая теория должна содер­жать еще и логические связи меж­ду самими законами, что поз­воляет «понять эмпири­че­с­­кую закономерность как логи­ческую необходи­мость» (Эйн-штейн). Пока такие связи от­сутст­вуют, данную область зна­ния можно рассмат­ри­вать лишь как совокуп­ность эмпиричес­ких дан­ных, до статуса строгой теории она еще недо­тягивает. Вну­тренняя ло­ги­ческая струк­тура — не­об­ходимый признак настоящей на­учной тео­рии. Эта струк­тура, пона­чалу не очень совершен­ная, постепенно эволюционирует к своему «иде­­аль­но­му» со­стоянию. Наиболее впечатляющим результатом, достигну­тым на этом пути, является обнаружение того поразительного фак­­­та, что законы сохранения ма­терии и энергии, на ко­торых базируется вся физика, являются автомати­ческими след­ст­виями таких вполне тривиальных свойств про­стран­ства и времени, как их однородность и изотроп­ность. То есть в сущности физика сводится к геометрии простран­ственно-временного конти­ну­­ума. Находясь в рамках причинност­ной ньютоновской физики, догадаться об этом невоз­мож­но.

Неожиданную поддержку телео­логический подход полу­чил со стороны сравнительно недавно осознанного ант­роп­ного принципа: фундамент ми­роздания по непонятным причи­нам оказался скон­­струированным именно таким об­разом, что­­бы на­иболее эффективно поддер­жи­­вать высшие формы бытия, запросы которых во времена закладки «ну­ле­во­го цикла» нашего мира учесть бы­ло явно невоз­мож­но. Лет за тридцать до формулирования антропного принци­па появилась иде­о­­ло­­гия «хо­­лиз­ма», в которой некоторые дав­ние телеологические идеи были пе­ре­фор­мулиро­ваны на современном научном языке, главным образом, на мате­риале биоло­ги­ческой эволюции. Воз­ник­ли и другие, более глубоко разработанные теории систем, среди кото­рых сле­ду­­ет отме­тить «Тектологию» А. Богданова. Однако только в работах Ильи Пригожина и его шко­­лы был вскрыт тот внутренний механизм, благодаря которому система ока­зы­вается чем-то боль­­шим, чем просто сумма своих частей, что и вынуждает нас признать примат целого. Та­ким меха­низ­мом ока­залась нелинейность. Этот под­ход стал утверж­даться под раз­лич­ными наиме­но­ва­ниями, такими как «си­нергетика», «плекти­ка», «детерминистский хаос» и други­ми, хотя ни один из этих терминов так и не стал обще-при­ня­тым.

В биологии в качестве ведущего эволюционного принципа в настоящее время принимается принцип максимальной взаим­ной информации, обеспечивающий максимальное при­­­способление организма к среде обита­ния: по мере адап­тации к среде признаки и реакции организма со все боль­шей полнотой отражают условия среды. У хорошо при­способленного ор­га­низма эта взаим­ная информация так велика, что, наблюдая его признаки, можно до­во­ль­­но точно опре­де­лить условия среды, в которой он обитает. (Впрочем, обратная задача, как это часто бывает, не­кор­ректна: зная условия среды, невозможно однозначно пред­сказать признаки организ­ма, спо­­­­соб­ного выжить в этой сре­де, наборы таких признаков могут быть совершенно раз­личными.) Од­нако принцип максимальной взаим­ной ин­формации справедлив лишь для мик­роэволюции, он не срабатывает при резком изменении условий окружающей среды — при смене аттрак­то­ра. В этом случае слишком хорошее приспособление организма к среде будет для него фа­таль­ным. В интересах долговременной эволюции, то есть с учетом удаленных аттрак­торов, ор­ганизм не должен быть слишком хорошо приспособлен к окружающей среде, он дол­жен об­ладать не­ки­ми невостребованными в сущест­вующих условиях качествами, не только со­вер­шен­но бес­по­лезными, но, возможно, даже и вредными для акту­аль­ного приспособления. Поэтому па­ра­док­сальным образом принципом макроэволюции должна быть макси­мальная неприспособ­лен­нос­ть организма, в рамках которой еще возможно его выживание на данном отрезке микро­эво­лю­ции (ницшевское «все, что только меня не убивает, де­ла­ет меня сильнее»).

Естественно было бы ожидать, что и социальной жизнью должен руководить схожий принцип минимальной при­спо­собленности. Так оно и было в религиозную эпоху: чело­веческая жизнь счи­талась приготовлением к вечной жизни в «царстве небесном», и этот дальний небесный ат­трак­тор очень сильно конкурировал с дей­ст­вием ближ­него земного аттрактора. В связи с этим удо­вольствиями зем­ной жизни полагалось пользоваться в меру, по воз­мож­ности даже в ми­нимальной степени: лишь по­сто­ль­ку, по­скольку это не ме­шало сверхзадаче, дви­жению к даль­нему аттрактору, нашему, по вы­ражению Платона, «до­рогому отечеству». Такая аскетичес­кая по­­зиция не оз­на­ча­ла то­таль­ного отвержения здешней жизни, просто эта жизнь не считалась са­мо­целью, ибо сущест­во­вала задача поважнее, так что оптимум оказывался за пределами мак­си­мальной приспособ­лен­ности к миру сему. От­сюда выте­кали и соответствующие темы для меди­тации: «блаженны нищие ду­хом», «последние станут пер­вы­ми», «бо­гатые уже полу­чили свое», «не заботьтесь о завтраш­нем дне», «отдавший свою жизнь, приобретет ее» и т. п. Надо сказать, что подобная точка зрения характерна не только для хрис­тианства: «И поистине, я люб­лю вас за то, что вы сегодня не умеете жить, о высшие люди!» — так говорил Заратустра.

Гуманизм потеснил традиционную религиозную точку зрения, выдвинув совершенно новый жиз­­ненный идеал. В гуманисти­чес­кой социологии в ка­честве определяющего был принят мак­си­малистский прин­цип Бен­тама: мак­си­маль­ное благо для макси­маль­­­­ного коли­чества людей — причем не в каком-то мифическом «мире ином», а здесь и сейчас. На­до заме­тить, что ес­ли бы речь шла ис­клю­чительно о матери­аль­ных потреб­нос­тях, то задача их мак­симального удовлетворения бы­ла бы заведомо невыпол­ни­мой: в этом случае че­ло­вечество оказалось бы в состоянии перма­нент­ной войны всех против всех за огра­ниченные ресурсы — как это и про­ис­ходит в природном ми­ре. К счас­тью, человек все же пока еще отличается от животных и помимо матери­альных благ для него су­щест­венно ва­ж­ны также и блага духовные: «...не хлебом еди­ным жив чело­век, но всяким сло­вом, ис­хо­дя­щим от Гос­пода». Эта еван­гель­ская формула была, впрочем, очень быстро пере­осмыслена в формулу римской ох­локра­тии «хле­ба и зрелищ», где ду­ховность оказалась замещенной зрелищами. Для эффек­тивного управ­лении об­ществом необ­хо­димо найти опти­маль­­ную сумму материальных и нема­те­ри­аль­ных благ, идет ли речь о еван­гельс­кой двоице хле­ба земного и хлеба небесного или о римс­кой двоице хлеба и зре­лищ. Если не­материальные по­требности удовлетворить впол­не воз­мо­жно даже при их без­гра­­нич­ном рос­те (притча о пре­ломлении семи хлебов), то ма­териальные вряд ли. Здесь не поможет никакой тех­нический про­гресс, потреб­ности лю­дей рас­тут быст­рее, чем их возможности (обобщенный закон Мальтуса), ибо человек есть существо по преиму­щест­ву завидующее, homo invidiosus. Поэтому власть иму­щим не остается ниче­го иного, как ум­но­жать зрелища, которые доступны в равной и неограниченной мере как богатым, так и бедным. Так что в совре­мен­ных усло­виях прин­цип Бен­тама сле­довало бы пере­фор­мулировать следующим образом: «макси­маль­ное количес­т­во раз­влече­ний для мак­си­маль­ного ко­личества людей». Этот принцип и управляет ны­не­ш­ним безудер­ж­ным рос­том как поп-куль­туры, так и средств массовой инфор­мации, он же служит главнейшим демократизатором и наиболее эффективным стаби­лизатором классового мира. Насколько важен этот принцип для сохранения хрупкого общественного согласия в сов­ремен­ном все более поля­ризу­ющемся на бога­тых и бед­ных мире, показывает исто­рический анекдо­т из жизни Мак­сима Горь­кого. В двадцатые годы прошлого века все передовые лю­ди в России с нетерпением жда­ли, ко­гда же на­конец и на Западе грянет предсказанная Марксом революция (при­мерно с таким же нетерпе­нием ждали всю Великую Отечественную войну открытия Второго фронта). Ко­гда Горь­кий вернулся из поезд­ки в Анг­­лию, на него на­кинулись с жад­ными рас­спросами: ско­ро ли там про­­изойдет револю­ция? «Не будет там ни­какой ре­во­люции», — грустно отве­чал прозревший буре­вестник. — «Как же так, а что же будет?» — «Фут­бол!»

Этот условный «футбол» и является смыслом жизни для условного «пролетария» — человека в максимальной сте­пени атомизированного и потому эмансипированного от всего на свете: от семьи («холост, бездетен»), от оте­­чества («у проле­та­риата нет оте­чества»), от любой ответст­вен­ности и от любой нрав­ственности. Последнюю ему заме­няет Уголовный кодекс — единствен­ное, что он пока еще более или менее чтит. Этот принцип удачно сформу­ли­ровал молодой Сом­мерсет Моэм: «Дей­ст­вуй по своему усмотрению, но с оглядкой на полицейского за углом».

Рели­гиозная этика не вписывается в бентамовскую социо­логию, потому что подлинная этика строится на интег­раль­ном («вариационном») прин­ципе оптимальности. Закон­ническое «пра­во» предъявляет чело­веку полный ката­лог всех разре­шен­ных и запре­щенных поступков, религи­оз­ная этика дает че­ловеку в качест­ве руководства один-единст­венный, но зато универсаль­ный телеологический принцип: дейст­вуй так, чтобы твой посту­пок сохранял свое осно­вание в любой другой системе отсчета, а не толь­ко свя­занной с твоей драгоценной личностью (например, «не при­­чиняй другому того, чего не хотел бы, что­бы при­чинили те­бе»). Что, в частности, означает: наша индиви­ду­альная свобода (как тут не вспомнить ны­­нешние не­скончаемые камлания по по­воду прав и свобод человека) не аб­солютна, она ограничена интере­са­­ми це­лостностей. Преж­де все­го, це­лост­ностью сообщества нам подоб­ных: «твоя свобода разма­хи­вать руками ограничена рас­­стоя­нием до моего носа». Это, впрочем, пролетарий понять еще может — хотя бы потому, что в среднем расстояние до чу­жого носа равно расстоянию до его собственного. Но даль­ше для не­го начинаются непреодо­ли­мые трудности, по­тому что дальше заявляют о себе инте­ресы выжи­ва­ния чело­­ве­чества как не­кой целостности (а до этого интересы выживания своего оте­че­ст­ва — мате­риализованной «души на­рода»), еще даль­ше — интересы выжива­ния всей био­сферы (что приво­дит к этике «бла­го­го­вения перед жиз­нью» Аль­берта Швей­цера). И наконец, как «максимум мак­си­морум», имеющий, впро­чем, смысл лишь для лю­дей ре­лигиоз­ных, — кровная заинтересо­ванность человека в испол­нении Бо­же­­ст­­венного задания, о чем совершенно недву­смысленно го­во­­рит­ся в притчах о вино­градарях и о зарытом в землю таланте.

Найти «зо­лотую середину» ме­ж­­­ду совер­шенно за­кон­ны­ми запро­са­ми различ­ных иерархических структур бытия — путь по ост­­­рию но­жа. В этом пара­докс че­ловека: принцип, позволяющий при­родным системам дости­гать наи­­луч­шего результата автоматически, для нас созда­ет нераз­решимые проблемы. Впрочем, на то и дана нам сво­бода воли, которая в конечном итоге оказывается не чем иным, как свобо­дой ответ­ст­веннос­ти. Это плата за привилегию быть инди­видуальностью: обретя свободу лич­нос­ти, мы вы­шли из райского состояния «коллективной ду­ши», этого антропологичес­кого аналога «вол­новой функ­ции» кван­товой физики. Нас уже ничто не объединяет на подсоз­на­тельном (вневременном и вне­пространственном) уровне; единствен­ной объединяющей силой становится обмен фор­маль­ной, конкретной, дозированной и диффе­рен­цирован­ной информацией, так что приходится до­вольствоваться этим суррогатом. И, может быть, в таком довольно пла­чевном сос­тоянии некото­рым утешением для нас могут послужить обобщаю­щие и синтезирующие телеологичес­кие теории — носталь­гические воспоминания о на­всегда утерянном рае Боже­ст­венного всеединства и всеведения.