ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

А. А. Зимин. Слово о полку Игореве. — СПб.: Дмитрий Буланин, 2006.

Не каждому по способностям. Эту книгу надо прочитать, пока головной мозг еще не начал уменьшаться в объеме, то есть самое позднее — семестре так в шестом. Прочитать, не пропуская ничего. Потому что автор так мыслит — в этой давно позабытой манере: ничего не пропуская. Так и пишет. Все три глагола: писать, мыслить, читать — в данном случае синонимы.

По каковой (довольно необычной, согласитесь) причине эта книга способна изменить человеку жизнь. (Если, конечно, еще не поздно, если жизнь не зашла слишком далеко.) Настроив его серые клеточки на страсть к т. н. истине.

Дело не в том, — совсем не в том! — что автор переводит время некоего литературного памятника на шесть столетий вперед.

Тут бабушка все равно сказала на-двое: прямых доказательств такой датировки нет, и, скорей всего, не отыщутся они никогда; а хоть бы и отыскались — реальность и глазом не моргнет.

Вот если бы труд А. А. Зимина вышел в свет, когда был создан — в 1963-м (а не ушел, наоборот, во тьму) — это, пожалуй, отчасти повлияло бы на обстановку; пожалуй, имело бы последствия.

Тогдашний тираж — для служебного пользования — 101 экземпляр. А был бы 100 000 — расхватали бы за сутки. Книга вошла бы в интеллигент­ский канон, раздвинув границы разрешенной свободы. Облегчила бы, опять же, муки советского отрочества. (Ломать детям мыслительный аппарат школа всерьез начинает как раз об «Слово о полку…».) Градус интеллектуальной трусости, глядишь, несколько понизился бы за сорок-то с лишним лет.

А нынешний тираж — 800 (восемьсот) экз. И не рвут из рук.

Надо полагать, все прояснилось и так, само собой, и никого не волнует. То есть прояснилось, что когда бы и кем бы это самое «Слово о полку…» ни было написано — в любом случае написано оно не про то, что надо молоть на экзамене. Что-то не так в этом тексте (например — практически не участвуют здравый смысл и мораль, зато празднует фонетика). Обязательное толкование неприлично дребезжит, и люди это чувствуют. Причем давно. См. роман «В круге первом», главу 55: «Расследованием установлено, что Ольгович, являясь полководцем доблестной русской армии, в звании князя,
в должности командира дружины, оказался подлым изменником Родины. Изменническая деятельность его проявилась в том, что он сам добровольно сдался в плен заклятому врагу нашего народа ныне изобличенному хану Кончаку, — и кроме того сдал в плен сына своего Владимира Игоревича, а также брата и племянника, и всю дружину в полном составе со всем оружием и подотчетным материальным имуществом…»

То есть официозная филология перестаралась. Ее варево сделалось несъедобным. В частности, книга
А. А. Зимина возникла из-за того, что он буквально отравился статьями сборника «„Слово о полку Игореве“» — памятник XII века» (1962 год). И вздумал — исключительно чтобы очистить организм — прокипятить массу не­добросовестных утверждений на огне исторической критики. Он был историк, не филолог, сунулся в чужой монастырь, себе на беду.

Верней, на полбеды. Настоящая беда — хотя и победа, — что он, установив настоящие факты, не остановился, а пошел в ту сторону, куда они вели, как следы. И пришел в XVIII век.

Хотя это всего лишь общий знаменатель длинного ряда т. н. выводов. Говорю «т. н.», потому что пока не прочитаешь эту — или такую — книгу, так и будешь воображать, что выводы действительно выводятся, извлекаются (либо сами вытекают) из чего-то другого, в чем они содержались или были заключены. Скажем, из фактов. Либо из посылок, опять же т. н. По установленному факту ударяют другим установленным, либо малая посылка вычитается из большой — остаток у вас на ладони.

Так вот, представьте себе: вывод — это такая вещь, которую нигде не добудешь. Не украдешь, не купишь, не найдешь. Вывод обязательно нужно сделать — например, как прыжок со льдины на льдину на быстрой реке. То есть мышление — страшно рискованное занятие, связанное с экстремальными переживаниями. Доставляющими, соответственно, ни с чем не сравнимый кайф.

Что до фактов — их тут сотни. А. А. Зимин строит их попарно в колонну. Пара за парой вступает в круг ума и задает какую-нибудь задачу, как все равно маленький двухголовый сфинкс. Ум должен найти ответ или погибнуть. (То есть сдаться, но это одно и то же.) Он побеждает.

Вот какая книга. Вот что бывает, если какой-нибудь предмет овладевает мыслью всецело. Человек, в голове которого что-то такое случилось, иногда впадает в состояние, называемое гениальностью. Как правило — ненадолго, увы. Но все равно — незабываемое, должно быть, счастье.

Лично я уверен, что А. А. Зимин ни о чем не пожалел. Хотя овладей его мыслью тогда, в 1962 году, ракетное, предположим, топливо (или реакция термоядерного взрыва) — такая ли карьера его ждала.

Но получилось, что он напал на режимный объект. Охраняемый — как «Тихий Дон», как труп Ленина — спецназом: сплошь академики, доктора, не считая кандидатов. На плечах топорики держат.

Устроили научную дискуссию: пришили идеологическую диверсию, препоручили участь злоумышленника светским властям. Книжку, однако ж, истребили не полностью: экземпляра два или три заперли в сейф и выдавали академикам и докторам по первому требованию, хотя и под расписку. Чтобы им было чем вдохновляться. Наука приняла с тех пор такое направление: производила главным образом антитезисы и контраргументы, насыпая как бы курган на воображаемой могиле неупоминаемого врага.

Тем не менее он оставался физически жив, юридически свободен. Ему только вогнали в глотку, как Чаада­еву, пожизненный кляп. А читать — читал, и писать — не для печати, разумеется, — писал. И книга его росла. И стала вдвое толще. И вот — через двадцать шесть лет после смерти автора — она перед вами.

Высказываться по существу сюжета мне не пристало, вникайте сами. Это действительно не так легко.
А. А. Зимин пишет без красот и не улыбаясь.

Но еще трудней понимать его изничтожителей — видимо, уровень слишком высок.

Вот что бы вы ответили Авторитету № 1 на такое, например, соображение в пользу древности «Слова о полку…»: «...даже такая деталь, как упоминание в „Слове“ красных (то есть красивых) девушек половецких, находит себе подтверждение у Низами в его поэме „Искандер-Намэ“, где восхваляется красота половчанок»?

Другой бы (скажем, я) на месте А. А. Зимина заметался в испуге, а он воз­ражает, как отгоняет комара: «Назвать половчанок красавицами мог, конечно, писатель любого времени, а не обязательно современник похода Игоря 1185 г.».

Звучит слишком сухо. Слишком, знаете ли, непочтительно.

А вот он перехватывает подачу: отчего это автор «Слова», обращаясь ко Всеволоду Большое Гнездо (владимиро-суздальскому князю), пишет: «Аже бы ты был, то была бы чага по ногате, а кощей по резане»? То есть ход идей не вызывает сомнений: это как если бы здешний пенсионер написал Александру Лукашенко, типа — вот возглавили бы вы РФ, как подешевели бы сразу водка и колбаса! Речь, и точно, идет про товары первой необходимости: кощей — раб, чага — рабыня. Но цены — цены абсолютно нереальные, даже при Сталине не было таких. «Средняя цена обыкновенного холопа в XII веке, судя по Русской Правде, равнялась пяти, а рабыни шести гривен. Расценки Слова в 250 раз ниже для холопа и в 120 раз для рабы». Что это — маразм (тогда — XII век)? Или автор соблазнился ритмом, а древнерусскую экономику видал в гробу?

Отвечают сразу два доктора. Один говорит: это ностальгия ветерана феодальных стычек по идеализируемому прошлому. Другой: это просто средневековая поговорка, наподобие «дешевле пареной репы». Мгновенно покончив с первым, А. А. Зимин разворачивается ко второму: допустим, что поговорка, допустим. Но скажите — откуда в ней взялась резана? Это денежная единица имела хождение в Новгороде, да и там к XII веку ее сменила куна. «Появление новгородской резаны в „Слове о полку Игореве“, если считать, что это произведение написано в конце XII века, да к тому же на юге Руси, — совершенно необъяснимо».

Короче, дело ясное, что дело темное.

То ли автор «Слова о полку…», найдя в «Задонщине» (конец XIV века) красивый звуковой ход: «Земля еси Русская, как еси была доселева за царем за Соломоном…», — повторил его, усилив (и наплевав на смысл оригинала: интонация дороже): «О Русская земле! Уже за шеломянем еси!»

То ли, наоборот, автор «Задонщины» был совсем неразумный хазарин.

И так далее.

Не важно. Главное — запрета больше нет. Эта книга разрешает каждому думать, как он хочет. Про все на свете. А также показывает любому желающему, какое это наслаждение, сколько в нем горечи.

Андрей Сахаров, Елена Боннэр. Дневники. Роман-документ. Т. 1—3. — М.: Время, 2006.

Конечно, я не собирался читать все подряд, от корки, до корки: чуть не две с половиной тысячи страниц (изящ­-ное издание, между прочим). Не собирался — и не собираюсь — обсуждать характеры и отношения действующих лиц. Но нельзя же промолчать про такую книгу: прогляжу — и почтительно похвалю, — соображал я.

Однако же текст этих пухлых томиков впивается в вас, как вампир. Первый раз вижу, чтобы собрание реальных, довольно обыкновенных, без всякого блеска исполненных документов превращалось прямо у вас в руках, по ходу чтения, в настоящий роман — то есть в такую вещь, с которой нельзя расстаться, пока не узнаешь, чем все кончится. Хотя, казалось бы, чего там узнавать: А. Д. умрет, Е. Г. уедет в Америку, вот и все.

Это мучительное любопытство вызвано, вероятно, тем, что таких людей, как эти двое, вообще-то не бывает. Оба исключительно странные, причем бесконечно не похожи друг на друга. И чужды, как инопланетяне, окружа­ющей среде. И буквально каждый день с утра до вечера только и делают, что совершают поступки, мотивированные чем угодно, только не житейским интересом.

А. Д. отчасти описан Достоевским в Мышкине, Набоковым — в Лужине. (Сходство поразительное и что-нибудь да значит.) Понятно, что наблюдать, как его мучают, — а его мучают почти все и почти все время, — нет никаких сил.

Так что выходки Е. Г. — раздражают они вас или восхищают — вносят освежающий комизм в атмосферу безнадежного абсурда.

Отнюдь не Настасья Филипповна (только этого не хватало). Из друзей Мышкина больше всех похож на нее поручик Келлер — помните? — боксер.

Надеюсь, она не рассердится на такую шутку. Как только не третируют ее в этом тексте — она все печатает слово в слово, брезгуя ретушью. И сама рассказывает о себе разное такое, о чем другой мемуарист (в особенности — дама) непременно бы позабыл. Не знаю, правдой ли вообще она так дорожит, или у нее завышенное чувство собственной реальности. Как бы там ни было, благородной отваги не отнимешь. Только такой человек и мог затеять подобную книгу и довести затею до конца.

Это семейная сага и политическая хроника. Семью оставим в покое. Политика представлена действиями ГБ (партии, правительства, милиции, суда, ОВИРа, жилконторы), АН (будем считать — интеллигенции) — ну и народа, само собой.

Из вязкого кошмара вытянем наудачу два-три звена.

Из ГБ в ЦК (20 апреля 1970 года): «В целях своевременного получения данных о намерениях Сахарова, вы­явления связей, провоцирующих его
на враждебные действия, считали бы целесообразным квартиру Сахарова оборудовать техникой прослушивающего оборудования. Просим согласия.
Председатель КГБ Андропов».

(27 апреля наложена резолюция: «Согласиться. Л. Брежнев».)

Теперь насчет интеллигенции. Возь­мем смешной эпизод: А. Д. соста­вил Обращения — об амнистии, об отмене смертной казни, уговаривает приличных знакомых присоединить подписи. Те, конечно, увиливают и от­лы­­­ни­­­вают
(1972 год), но (драгоценная черта, и спасибо Е. Г., что ее сохранила!) — не под разными благовидными предлогами, а под одним и тем же:

«Всегда это было как бы Дело, направленное на пользу общества…

Лихачев говорил, что он занят спасением Царскосельского и других ленинградских парков (Дело!). Евтушенко пришел к нам сам в каком-то поразившем Андрея розовом шелковом костюме. Я думала — раз сам пришел, значит, подпишет. Но, похоже, пришел просто отметиться. Говорил, что если он подпишет обращения, то ему не дадут создать журнал современной поэзии и печатать стихи молодых (Де­ло!). Бруно Понтекорво говорил что-то о своей лаборатории (Дело!). <…> Лиза Драбкина <…> — что для нее важно опубликовать повесть „Кастальский ключ“, которая будет очень полезна современной молодежи…» Короче, каждый участвовал в какой-нибудь борьбе и не имел права оголить свой участок фронта. Только один академик «сказал, что не будет подписывать, потому что советская власть его тридцать шесть раз посылала за границу».

Ну и что касается народа. В Горьком к А. Д. иногда подпускали какого-нибудь агрессивного резонера, зачем — сейчас увидите. Вот вам конспект диспута:

«Когда я копал яму под дубок, ко мне подошел полумолодой человек в военной форме, не понял какой специальн[ости]. На мой вопрос, где работает, он, засмущавшись, сказал —
в части, в произв[одственном] отделе. Он был слегка выпивши (а может, не слегка). Он хотел со мной поговорить по душам. Его вопросы — чего я добиваюсь? Его тезисы — 1) Не надо с…ть против ветра. 2) Не надо идти на поводу у жены. 3) Русский Иван проливал кровь, он должен быть главным в мире. Я сказал — добиваюсь — 1) чтобы оружие (он говорил об оружии) не было использовано для нападения или шантажа; 2) чтобы хорошие люди
не сидели по тюрьмам (его реплика: «…с ними, пусть сидят»)…»

Собственно, вся история сводится к этому диалогу. Последнюю фразу исполняет многомиллионный хор в сопровождении оркестра.