Катя Капович

* * *

За домом вырос сад, где я сирень ломала,

на кладбище ее в тот год осталось мало,

там бабы с Магалы все обломали, видно,

и продали уже. Одновременно стыдно

и сладко вспоминать жизнь, что прошла куда-то

туда, где больше нет ни девочек, ни сада,

ни мальчика в очках, и только я брожу.

Душа моя, я знаю тут крылечко,

где можно тихо сесть спиною к гаражу

и выдохнуть колечко.

К нам урка подходил стрельнуть на опохмел,

наш был ответ простой: а Мотыля ты знаешь?

И он не лез к тебе и долго вбок глядел,

туда, где в кладке не хватало клавиш.

Мотыль в тот год учил, что если будут бить,

бежать нельзя, бить в пах ногою,

на помощь звать, «да-нет» не говорить.

И белый свет в глазах не путать с чернотою.

* * *

Училище напоминало ферму

машинного доения голов.

Ученики, переваривши термо-

динамику, слонялись средь дворов.

Однажды со стены пропал Лесков

и появилось «Соколова — стерва».

Потом в спортивный зал внесли рояль,

учились танцевать на переменах,

а после декабря там сразу был февраль,

и штукатурка сыпалась на стенах,

когда они, согнутые в коленах,

скакали, даже нервный Баштанарь.

Танцуют Констандогло и Петров,

танцуют в паре два Аркаши рыжих,

танцуют все, выходят из углов,

стеклом увеличительным их выжег

на памяти моей Господь. Все ближе

круги подмышек, музыка без слов.

О чем же я железным соловьем?

Они передо мной пройдут колонной,

когда умру однажды целиком.

Между козлом, канатом и бревном

гори, гори, линолеум вощеный,

повисни, жизнь, как пыль, в луче косом.

* * *

Когда пришлось уборкою заняться,

тогда нашлись и ратуша, и немец

на дне того же чемодана подле

клубка носков и пары полотенец,

и берег, где стучал зубами после,

а немец говорил: пойдем купаться.

Сниму часы с руки и закопаю

в песок, пускай не будет ничего

потом, когда размелет часовая

разлуки вещество.

Ты немца посылал, ты пил из горлышка,

женился на другой и снился вновь.

Возьму увеличительное стеклышко

и докажу свою любовь.

Играя Беккета

Афишный столб в чернильных силуэтах

и гардероб, где мокрые плащи,

ботинки в целлофановых пакетах —

потом ищи-свищи.

И нас разводят с номерком в кармане,

распределив по разным этажам:

одних — в партер, других — в крыло, и там

с фонариком ведут между рядами.

Там, наступая на ноги сидящим

и уклоняясь от коленей вбок,

мы обживаем взглядом черный ящик

и белый потолок.

Моллой устал. Моллой на стул садится.

Моллой глядит. Моллой прикрыл глаза.

Ему надуло ветром поясницу.

Моллою нет начала и конца.

Моллой во сне сидит в пальто и шляпе,

Моллой встает и входит в темноту.

Сейчас Моллой протянет руку к лампе

И что-то скажет на ходу.

Нам действия Моллоя непонятны,

мы ждать устали под прямым углом.

Душа скорбит, и мы хотим обратно

в свой собственный дурдом.

* * *

Пикник разбив под общим небом

на берегу большого лета,

вино закусывали хлебом

художник С. и два поэта.

Ходила трубочка по кругу,

по треугольнику ходила,

и я протягивала руку

и всех любила.

Как хорошо в тот день в подлеске,

в весенних сумерках недлинных

неприручённые подростки

бродили в медленных осинах.

Верни мне стриженое детство,

его простое счастье-горе —

и перочинный ножик красный

в сыром заборе.

* * *

Избавились от крысы, что жила

в контейнере, набитом всяким хламом.

Когда сквозь двор наутро я прошла,

она лежала в закутке том самом,

где тлел фонарь и шелестел бамбук

и снова начинался дождик серый,

чтоб в луже рисовать за кругом круг

с упорством переростка-пионера.

И лужа, что была ее прудом

и зеркалом, в которое взирала,

и где лежала каменным комком,

в то утро ничего не отражала.

Уже, подруга, ты не будешь впредь

Делить углы двора, как биссектриса.

Что тут сказать? Что ты страшна как смерть?

Что шерсть твоя от ветра серебрится?