ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Мюриэль Барбери. Лакомство:  Роман. / Пер. с фр. Н. Хотинской. — М.: Издательство Ольги Морозовой, 2006.

Может, кто видел картинку в хрестоматии. В советской. Репродукцию с живописного полотна. То ли соц-, то ли кап-, коричневый с белым — словно гимназистка — реализм: «Взволнованный Некрасов у постели умирающего Белинского», как-то так.

Полный комплект постельного белья, из которого приподнимается великий критик, произнося предсмертный бред. Насчет установления в России республиканского строя, как всем известно. Некрасов, точно, присутствует, но практически сливается с фоном. Все внимание — на (вернее, за) полуоткрытую дверь. Там, в прихожей, за-плаканная женщина, прижимая к себе девочку лет шести, объясняется с человеком в мундире: над ее чепцом возвышается его, скажем, плюмаж. Это, значит, принесли Неистовому Виссариону повестку из Третьего отделения, но не стоило трудиться, господа, поздно, достаточно вы преследовали его при жизни, а теперь ему не страшен ни звон цепей, ни, тем более, свист бичей.

Вот и этот романчик — на такой же самый сюжет, один к одному. (Минус полиция с политикой.) Тоже спальня, и на смертном одре шевелится знаменитый литератор, гений, тоже великий критик. Опять же рыдающая — чуть не сказал: вдова. Продолжатель традиций тоже имеется — правда, за сценой, зато не без речей, совсем — о, совсем! — наоборот:

«Это конец целой эпопеи, конец моего ученичества, на пути которого, точь-в-точь как в одноименных романах, восторги сменились амбициями, амбиции разочарованиями, разочарования цинизмом. Нет больше того робкого и простодушного юноши, есть влиятельный критик, его боятся, к нему прислушиваются, он прошел лучшую школу и попал в лучшее общество, но день ото дня, час от часа чувствует себя все более старым, все более усталым, все более ненужным: болтливый и желчный старикашка, израсходовавший лучшее в себе, а впереди — плачевный закат без иллюзий. Не это ли чувствует он сейчас? Не потому ли мне виделась в его усталых глазах затаенная печаль? Неужели я иду по его стопам, неужели повторю те же ошибки, изведаю те же сожаления? Или просто настало для меня время пролить слезу над собственной судьбой, далекой, бесконечно далекой от его неведомого мне земного пути? Этого мне никогда не узнать.

Король умер. Да здравствует король».

Вот такими словесными букетами (я отщипнул только один стебелек), гирляндами, венками осыпают одр отходящего властителя дум те, кто любил его, ненавидел — зависел — терпел — вертел. Супруга, дочь, сын, племянник, любовница, кто-то еще. Каждый выходит на авансцену со своим монологом. Рассказывает — горюет ли он, прощает ли мэтру и классику свои обиды или нет, и почему, — или наплевать. Выясняется: без пяти минут покойник вел себя раньше кое-как, вообще был тот еще тип: кому разбил сердце, кому сломал жизнь — а все потому, что с фанатической страстью предавался своему волшебному искусству.

Особенно жалкой показалась мне история дочери. Как она в одночасье и навсегда утратила контакт с отцом. Что и предопределило, надо думать, ее дальнейшие несчастья.

Дело было так: однажды он спросил ее мнение. Захотел услышать ее эстетическое суждение об одном из шедевров — или это был не шедевр, кто же знает. Прямо так и спросил: тебе нравится?

«— Тебе нравится? — вдруг спросил он меня своим глуховатым голосом.

Паника. Замешательство. Рядом со мной тихонько сопел Жан. Я сделала над собой нечеловеческое усилие и слабо пискнула:

— Да.

— А почему? — продолжил он до-прос еще суше, но я видела, что в глубине его глаз, впервые за много лет по-настоящему смотревших на меня, мелькнуло что-то новое, доселе незнакомое, искорка, нет, пылинка ожидания, надежды, это было непостижимо, пугало и парализовало, потому что я давно уже свыклась с мыслью, что от меня он ничего не ждал…»

Момент, обратите внимание, поистине роковой. Найди бедная девочка удачную мотивировку, выкажи она тонкий вкус и дар слова — по-другому сложилась бы вся судьба. Она же ответила наудачу, ляпнула банальность — и…

«И — проиграла. Сколько раз с тех пор прокручивала я в мыслях — и в образах — эту душераздирающую сцену, этот ключевой момент, когда что-то могло бы повернуться иначе и пустыня моего детства без отца могла расцвести новой чудесной любовью… Как в замедленной съемке, на скорбном полотне моих обманутых желаний отсчитываются секунды одна за другой: вопрос — ответ, ожидание — и конец всему. Огонек в его глазах погас так же быстро, как вспыхнул. И вот уже, брезгливо поджав губы, он отворачивает голову, расплачивается, а я навсегда возвращаюсь в застенки его равнодушия».

Теперь вы знаете все. Я имею в виду — про слог, про тональность, про композицию данного сочинения.

Впрочем, нет: про композицию — еще не все. Дело в том, что эти некромонологи суть как бы вставные новеллы, а главную партию исполняет сам умирающий герой. Он мыслит и страдает, он томится неясным последним желанием, он просто не в силах умереть, не испытав напоследок острейшего из прежде испытанных эстетических наслаждений. Но не может вспомнить, в чем оно состояло, каким произведением было доставлено. И мучительно напрягает эмоциональную память. Вот вспомнит — вкусит — и почит счастливым.

Ну, как если бы Белинский, вместо того чтобы грезить о конституции, хрипел: дайте, дайте, хочу перечитать! — и домашние разворачивали перед его глазами издание за изданием: Пушкина? Лермонтова? Гоголя? — а он после тяжелого раздумья отталкивал бы книгу исхудалой, тяжелеющей рукой и лепетал: не то, опять не то.

А нам, то есть читателям, дано было бы наблюдать его мыслительный процесс: какими озарениями освещаются полушария его мозга, какие блестящие идеи о художественных особенностях выдающихся текстов посещают его и уходят с прощальным поклоном. Пока не явится то, по чему он тоскует, — какое-нибудь мелкое стихотворение, допустим, Клюшникова.

Именно все это и проделывает со своим героем мадам Барбери. Вы уже убедились, насколько она красно- и многоречива, поэтому хватит цитат. Верней, будем сокращать.

Перед самым концом автор позволяет герою припомнить искомое впечатление. Тут пригождается торчащий поблизости в позе Некрасова племянник:

«— Да, дядя, да, что, что ты хочешь?

— Иди… купи мне эклеров… — шепчу я и с ужасом сознаю, произнося эти чудесные слова, что восторг, которым они наполняют мое сердце, может разорвать его раньше времени…»

Эклер, простой, как правда, эклер — из супермаркета, в пластиковой упаковке, бесформенный, липкий — вот примиряющая художника с Богом разгадка смысла его жизни и смерти.

Да, я забыл сказать: специальность героя — критика кулинарная. Он писатель про еду, рецензент (вроде меня, только знаменитый, потому что выдающийся) рыбного, мясного и десертов. Почему и в агонии мысленно дегустирует все, чего отведал за творческую биографию. Книга наполнена описаниями всевозможных блюд. Наверное, убедительными (лично я судить не могу — ничего такого не пробовал): мадам Барбери  удостоена за этот роман «Prix du meilleur livre de litterature gourmande».

Кстати: та штука, из-за которой мастер навсегда охладел к дочери, называлась лукумад. Это такие «крошечные и совершенно круглые сладкие пирожки, которые обжаривают в кипящем масле — быстро, чтобы они покрылись хрустящей корочкой, а внутри остались нежными, как пух, — потом обмазывают медом и подают очень горячими на маленькой тарелочке с вилочкой и стаканом воды».

А она не нашла ничего лучшего, как брякнуть вульгарное: вкусно. Мог ли Белинский не вычеркнуть ее из своей души?

«Есть или не есть, жить или не жить — дело ведь не в этом, главное, знать, зачем. Во имя отца, сына и эклера, аминь. Я умираю».

Такой романчик.

Марек Краевский. Призраки Бреслау: Роман. / Пер. с польск. С. Соколова. — М.: «Фантом Пресс», 2007.

Превосходный подарок для кого-нибудь неприятного. Например, для злобного и вышестоящего зануды. На 23-е, скажем, февраля. Пусть порадуется мельком и спрячет в кейс, предвкушая.

Важно, чтобы это был именно зануда и, желательно, жадина. Такой, развернув и погрузившись, не позволит себе стряхнуть вязкий дурман зловонной скуки — не пропадать же добру — и прогрызется к финалу. Заснет поздно (зануды, тем более приняв на грудь, читают вдумчиво), ночью будет метаться и храпеть, утром явится в беззвучной ярости, с больной головой, при первой возможности свалит с работы, — короче, у вас покер.

На следующий день можно игру и продолжить: заметить как бы невзначай, что в Польше тамошние Гедройцы называют этого Марека Краевского не иначе как местным Акуниным (за то, что предпочитает декорации старинные: вот и в этом произведении время т. н. действия — 1919-й, когда Вроцлав звался видите как), — у получателя в головном мозгу заведутся еще две аллергенные зоны. Приняв болезненный зуд за интерес, он станет его утолять — подсядет на фандоринский цикл, подпишется (ради данной рубрики) на «Звезду» — такой мазохизм.

Сделается отчаянным полонофобом, естественно.

А если в анамнезе уже выявлена (что скорей всего) отрицательная реакция на лысых и очкастых, то и она усугубится. Поскольку составителя издательской аннотации к этому роману одаренный вами субъект будет представлять себе именно таким. Изощренно, вкрадчиво циничным:

«Читая детектив Краевского, словно заглядываешь в другую эпоху — так ярко описаны все исторические детали, но все-таки главное в нем — завораживающая детективная история, от которой буквально захватывает дух».

Собственно, все уже сказано. Самое смешное, что дух действительно захватывает. У пана Краевского (не потомок ли он того, чей дом на углу Литейной и Бассейной, который был издатель «Отечественных записок», работодатель Белинского, свояк Некрасова?) поразительный, навряд ли кем-нибудь превзойденный дар торможения. Точного подсчета я не производил, но похоже, что из каждой тысячи напечатанных тут слов приближают к финалу — скажем, пять. Чтобы рассказать, например: двое полицейских прибыли в участок — требуется две страницы. С такой скоростью передвигаются в мировом океане материки. Даже странно, что развязка все-таки наступает. Хотя лучше бы не наступала.

Оригинальность и художественность обеспечены фигурой сыщика, за которым тащится повествование. Он, видите ли, не обычный сыщик, а сыщик-алкаш. Всю дорогу с бодуна. И когда бросает взгляд на труп жертвы, или на орудие преступления, или на свидетеля — его тошнит. Прямо выворачивает всего.

Джоанн Харрис. Джентльмены и игроки: Роман. / Пер. с англ. Т. Старостиной. — М.: Эксмо, 2006.

С таким талантом, как у миссис Харрис, писать бы ей не ерунду. Но ей нравится так. Еще ей нравится играть на бас-гитаре. Легкий характер, наверное. Довольствуется славой и миллионами, а поучает человечество пусть кто-нибудь другой.

Гарантия на три (как минимум) часа занимательной игры с очень хитрым партнером. Угадайте, кто преступ-ник, — вот он, рядом, издевательски чистосердечно расписывает от первого лица свои злодеяния, свои мотивы. Не скрывает, кем он работает и где. И постоянно вертится вокруг весьма надежного и  наблюдательного очевидца,  тоже бьющегося над проблемой вместе с вами.

Не угадаете. Не поймаете. Пока объект не объявит: чурики! стоп-игра! — и сам не выйдет навстречу. В рассчитанный момент. Ровно за столько страниц до конца, чтобы вы успели отдышаться и все, что узнали, перепонять.

И уже без спешки оценить пейзажи, интерьеры, характеры, психологический колорит. Подумать лишний раз: удивительная все-таки страна — Англия. Удивительно устойчивая страна. Вот бы повидать.

«Стоило подумать об этом, как я понимаю — это обязательно случится. Не в этом году — и даже, возможно, не в этом десятилетии, — но однажды я буду стоять там и смотреть на крикетные площадки и поля для регби, на дворы и арки, и каминные трубы, и портики школы для мальчиков «Сент-Освальда». Удивительно, как успокаивает меня эта мысль, — будто свеча на окне, зажженная специально для меня, — словно течение времени, которое сильнее ощущалось в эти несколько лет, всего лишь течение облаков над этими длинными золочеными крышами».

В общем, продукт высококачественный. Срок годности, пожалуй, не ограничен. Жаль, изделие одноразовое.

Одноразовое — потому что, после того как Икс вышел со своим ножиком из тумана, вся история теряет ценность.

Миссис Харрис, безусловно, мастер, но есть и у нее, так сказать, слабая сторона. Эта симпатичная леди не чувствует зла и, по-видимому, не верит в него. И присобачивает преступление к мотиву, мотив к личности преступника — легкомысленно, как попало, полагаясь на шаблон, — авось сойдет.

Конечно, сойдет. Она вас обыграет. По правилам своего жанра. Где злодей решается на злодейство либо по расчету (обычно неверному), либо из обиды (чаще всего давнишней, дет-ской), либо от избытка злой воли. (Побуждениями № 4 и всеми остальными пускай себе пользуется т. н. жизнь.) Однако, расскажи автор все по порядку — от причин к последствиям (или перескажи его я), — вы потратили бы время и деньги на какое-нибудь другое развлечение.

Однако выбор ведь невелик. К тому же  миссис Харрис пишет ерунду очень хорошо (а Т. Старостина хорошо переводит). Как бы делает уступку самолюбию своих читателей. Пусть воображают, что они взрослые, пусть пишут в газетах: великолепная психологическая драма, сложная повесть об одержимости и мести, Харрис взялась за дело всерьез…

Писать серьезное — такая тощища. Еще хуже, наверное, чем читать. А у миссис Харрис, как сообщают издатели, хобби такие: аморальность, бунт, колдовство, вооруженные ограбления и чай с печеньем. «Не обязательно откажется от предложения, если оно касается экзотических путешествий, шампанского или желтых бриллиантов „Граф”». Адрес веб-сайта приложен.

С. Гедройц