ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Станислав  Яржембовский

Может ли человек мыслить?
   

 Дескать, он прикажет ей: «Помножь-ка мне

 Двадцать пять на девять с одной сотою!»

 А потом сидит, болтает ножками,

 Сам сачкует, а она — работает.

                                                Из песни шестидесятых годов

В том, что машина способна мыслить, нас, кажется, убедили уже окончательно. Компьютер обыгрывает человека в шахматы, доказывает теоремы, переводит с иностранного языка, пишет сти­хи и музыку и делает мно­го чего такого, что напоминает разумное человеческое творчество или, по крайней мере, пародию на него. И ес­ли успехи компьютерного интеллекта впечатляют пока еще не всех, то это лишь дело времени. С учетом непрерывно возрастающего научно-техничес­ко­го прогресса компьютер уже в обозримом будущем должен затмить все интел­лек­туальные достижения чело­ве­ка, отбросив нас с вами на обочину столбовой дороги самораз­вития мирового разума. Ничего не подела­ешь — мы сами выпустили этого джинна из бу­тылки: в своих позна­ва­тель­ных возможнос­тях ком­пью­тер стартует не с нуля, он разго­няет­ся мощной пра­щой нашего же с вами ра­зума и потому вполне может стать очередной (воз­можно, даже окончательной) точкой роста на эволюцион­ном древе — по­добно тому как прежде ветвь приматов создала подобную точку роста в виде человека разумного. Мы в состоянии вло­жить в компьютер все свое знание без ос­тат­ка, компью­тер же, в свою очередь, сможет — в принципе само­стоя­тель­но, без дальнейшего нашего учас­тия, — разогнать это знание да­ле­­ко за преде­лы, поло­жен­ные нам биологи­чес­­кими, пси­хо­­ло­ги­чес­ки­ми, социаль­ны­ми и еще ка­ки­ми-нибудь дру­ги­ми фак­то­ра­ми.

Так думают рационалисты. Виталисты рассуждают иначе. Человек со своей рациональностью впал в безумие, оторвавшись от непосредственной живой связи с матерью-природой. Не нара­щи­вать рациональное знание нам надо, а, наоборот, как можно бы­с­­т­рее стряхнуть с себя это на­важ­дение, с тем чтобы вернуться в дочеловеческий рай природ­но­го существования. Живот­ные, не утерявшие (в отличие от нас, людей) живой связи с нашей общей матерью-природой, на­м­ного мудрее нас в экзистенциальном смысле. И не только живот­ные, но и растения, и камни — вообще вся природа, которую мы самонадеянно называем «неодушевленной» или «не­живой», хотя как может быть «неживым» то, что порождено нашей общей матерью и сохраняет с ней прямую связь? Наша за­дача заключается не в том, чтобы силами своего тщедушного разума недовольно перечить природе, а в том, чтобы слиться с ней в окончательном упоитель­ном экста­зе. Ведь если человек что-то там и мыслит, то настолько ущерб­но и опасно, что в космическом плане было бы лучше, если бы он вообще этого не делал.

В общем, с какой стороны ни посмотри, получается, что человек — лишний на этом празднике жизни. Оба полюса саморазвития бытия — оргиастическое торжество витальности (пусть порой и бру­тальной, но зато первозданно искренней и мощной), с одной стороны, а с другой — мир вы­сочайших абстракций, утонченно-выверенных и изощ­ренно-безукоризненных, схваченных си­лой идеального, очищенного от всего случайного и наносного интеллекта, — достигаются ми­ро­вым самобытием в конечном счете помимо человека. С точки зрения витализма человек — прос­то ошибка природы, с точки зрения рационализма он не более чем промежуточное звено эволю­ции, которое должно быть в конце концов преодолено: «Человек есть нечто, что должно быть преодолено». Вряд ли Ницше, произнося эти слова, имел в виду компьютер, но в наш век всеобщей компьютеризации его девиз выглядит весьма актуальным.

И здесь самое время задаться вопросом: а что, если компьютер и животное безо всякого на то права присваивают себе сугубо чело­веческий предикат мышления и мудрости, вынуждая нас искать новое наименование тому, что выделяет человека из всего бытия? Когда в Германии произошла ре­во­люция и были отменены сосло­вия, к известному банкиру барону Фюрстенбергу явились пред­ставители профсоюза служащих и в категоричес­кой форме потребовали, чтобы тот от­ныне к ним обращался не бесцеремонным — «Эй, Мюллер! Эй, Мейер!», а демократично-ува­жи­тельно: «Господин Мюллер! Господин Мей­ер!», на что банкир, пожав плечами, ответил: «Ради бога, господа, как вам будет угодно. Един­ственное условие: меня в таком случае прошу отныне на­зывать просто Фюрстенберг. В конце кон­цов, должно же между нами быть какое-то различие!» Если признать, что компьютер не просто аккуратно выполняет порученные ему функции, но еще и мыслит (а животное не просто пребывает в мире, но к тому же является еще и носителем какой-то особой космической мудрости), то человек может в порыве благо­род­ного негодо­вания за­явить: «В таком случае я не мыслю и не мудрствую! Должно же, в конце концов, между на­ми быть какое-то различие!» Вопрос, однако, в том, нужна ли нам вообще такая игра в демо­кра­тию и не проще ли, оставаясь в русле традиции, от­казать компьютеру в мышлении, а животному в мудрости, оставив эти предикаты исклю­чи­тельно человеку. Парадок­саль­но, но сейчас уже при­ходится оправдываться и заниматься апо­ло­гией очевидного — столь напориста агрессия компьютера и животного, которые, к счастью, пока что действуют в этой тяжбе не не­пос­ред­ственно, а через своих человекоподобных адвокатов, так что диалог еще возможен. Пока не поздно, попы­та­емся рассмотреть подробнее, почему претензии компьютера на мышление, а животного на мудрость несостоятельны. При этом основное внимание будем уделять компью­теру: все-таки животное символизирует скорее наше прошлое, компьютер же — будущее.

Начнем с того, что принципиальное различие между человеческим и компьютерным мышле­ни­ем (если называть то, что делает компьютер, мышлением) заключается не в скорости обработки информации и не в ее объеме, а в самом объекте мышления. Компьютер занят исключи­тель­но обработкой символов, замещающих реальность. Сверх этих символов-заместителей компью­тер ничего не знает, он даже не догадывается о том, что за доступной ему символикой может стоять какой-то совершенно иной мир, ничуть не похожий на мир привычных ему символов. Только человеку дано знать то и другое: и объекты реального мира, и замещающие их симво­лы. Живя одно­вре­менно в обоих этих мирах — реальном и символическом, человек умеет связывать их между со­бой, сво­бодно пере­ходя из одного мира в другой: мышление — это всегда балансиро­вание между реальностью и замещающими ее символами. Животное, которому даны только объекты реального мира и не даны замещаю­щие его символы, находится по одну сторону этого баланса, компьютер, целиком погруженный в мир символов, — по другую его сторону.

Ясно, что компьютер мыслит не сам собой, вопрос о компьютерном мышлении — это фактически вопрос о роли формализма в человеческом мышлении. Предтечами разработчиков машинного интеллек­та бы­ли формалисты, работавшие под лозунгом «Позаботьтесь о син­таксисе (озна­чаю­щем, зна­ках), семантика (означаемое, смысл) позаботится о себе сама». Формализм в широком смысле ис­следует связи между символами, за которыми для него ничего не стоит. В частности, предполагается, что сущность худо­жест­венного произведения це­ликом заключена в особеннос­тях его формы, никакой отдель­ной «сущности» не существует. Впрочем, формализм (позднее структура­лизм) в литерату­ро­ведении был лишь частным (и за­поздалым) проявлением глобаль­ной эпидемии пан­логизма — ин­теллектуальной чумы, порож­денной эпохой Просвещения и выраженной в желании подвести железобетон­ный логический фундамент под всю мыслительную дея­тель­ность человека. Самым ярким про­явлением панлогизма была фило­соф­ская система Гегеля, нес­колько позже была сделана попыт­ка поставить на строгую логи­ческую основу всю математику (про­грамма Гиль­берта), еще позже такую же попытку в отно­шении логики предпринял Витген­штейн. Ве­з­де этот подход по­терпел полное фиаско: гегелевс­кий панлогизм был разоблачен как философс­кое жульничество уже Шел­лингом, программа Гильберта была унич­тожена теоремой Гёделя, после чего в математике возобладало интуитиви­ст­­с­кое направление, Витгенштейн в кон­це концов сам отрек­ся от своих радикальных идей, в свое время до осно­вания потрясших философский мир. Да и в литера­ту­роведении структу­ра­лизм уже, кажется, всем продемон­стри­ро­вал свою бесплод­ность (поздний Шкловский называл структуралистов «умными и отсталы­ми»).

Никаких оснований не имеет формальный подход и в попытках понять проблему мышления. В сущ­­­ности, то, что умеет делать компьютер, — никакое не мышление, а лишь симуляция его фор­­мальной стороны. Чтобы в этом убедиться, зададимся таким вопросом: знает ли ино­ст­ран­ный язык программа-переводчик? Такая программа осуществляет перевод, сопоставляя текст со словарем и грамма­тическим справочником, устанавли­ва­ющими соответствия между обо­ими языками (в словарь и грамматику помимо отдель­ных слов вводятся также и их стан­дартные сочетания). Но ведь ту же самую работу (хотя и намного медленнее) способен сделать человек, заведомо не имеющий ни малейшего по­ня­тия о языке переводимого текста, — если будет аккуратно выпол­нять все пред­пи­са­ния словаря и грамматического справочника. Ясно, что без насилия над здра­вым смыслом невозможно считать такого человека знаю­щим язык, даже если со своей задачей он справится вполне успешно.

Перевод можно рассматривать как метафору (и даже частный случай) познания вообще: по­знание в широком смысле есть перевод книги природы на внутренний язык человека. Если пе­ревод примитивного (узкоспециализированного) текста доступен в равной степени человеку и машине, причем машина даже имеет в этом случае несомненное преимущество в скорости, то адекватный перевод настоящего, полноценного текста доступен лишь человеку. Причина за­клю­чается в том, что никакая сколь угодно сложная про­грамма не способна овладеть полно­ценной контекстуальной селекцией, то есть не умеет выбирать из сино­нимичес­кого ряда то единственное слово, которое только и уместно в данном контексте. В литературном тексте (и тем более в тексте книги природы) самые различные аспекты бытия так тесно переплетены между собой, что распутать этот клубок оттенков смы­сла, скрытых ссы­лок и тонких намеков мо­жет лишь тот, кто изоморфен всем этим аспектам. Человек — органичес­кая часть мира и по­тому, по крайней мере потенциально, может быть изоморфен ему. Впрочем, потенци­аль­ная воз­можность еще не гарантирует ее реализации: жи­вот­ное, хотя и явля­ется органической час­тью мироздания, в полной мере ему не изоморфно, оно остается именно частью мира, не имея ни­каких шансов на постижение его целостности. Машина же вообще не является органической частью ми­ра, это чистая логика, полностью отор­ванная от мировой органики.

То же самое можно выразить в терминах тактических и стратегических задач. Знание — это прежде всего информационное обслуживание дейст­вия (ср. фаустовское «сна­чала было дело») с целью обеспечения его максималь­ной эффек­тивности: «Знание — Сила». Оптимизация действия с помощью знания может осуществляться по двум ти­пам критериев: тактическим, ва­ж­­ным для сиюминутного успеха, и стра­тегическим, учи­тывающим по­следствия отдален­ные, напря­мую из сложившейся к данному моменту ситуации пока что не ви­димые. Достаточно сло­ж­ный автомат спо­со­бен, исходя из предыдущего опыта, выра­ба­ты­вать в процес­се само­обуче­ния новые так­ти­чес­кие критерии, благодаря чему каж­дую по­с­­­леду­ю­щую задачу ему уда­ется решать более эф­фек­тивно. Он при­обре­тает своего рода «интеллект», если под таковым понимать усво­енный (вклю­­ченный в алгоритм нового дейст­вия) опыт преды­дущих дейст­вий. Но что компью­теру в прин­ципе недоступно, так это из­менить заложенные в него стратеги­чес­кие установки, поскольку для этого надо хотя бы смут­но догадываться о том, чего в его опыте еще не было. Здесь требуется то, что мы называем ин­туицией, а это уже роскошь, до­ступ­ная не всякому по­зна­ю­щему субъекту, но лишь такому, вну­тренняя структура кото­рого в чем-то сход­на со струк­турой по­знаваемого им объек­та. Ин­туиция — это спо­соб­ность к самоотождествле­нию с объектом позна­ния: подобное познается по­доб­ным, по­зна­­ющий субъ­ект должен быть опре­деленным об­разом внут­рен­не подобен поз­навае­мо­му объ­­екту (знаме­ни­­тое веди­чес­кое «тат твам аси» — «то есть ты», ты-видящий тож­дест­вен тому, что видишь).

Тем не менее остается все же смутное подозрение (которое, собственно, и питает надежды раз­работчиков искусственного интеллекта) в том, что ма­шина, находясь в исключительно выгод­ной стартовой позиции (она ведь раз­гоняется, как уже было сказано, пращой человеческого ра­зума), все же способна изнутри овла­деть глобальными стратегическими смыслами и тем самым своими собственными силами вырваться из плена голой логи­ки, самоусложнившись до такой степени, чтобы, вопреки нашему скептицизму, в конце кон­цов все же достичь тре­буемой изо­морфности с миром. Было предпринято несколько отчаянных попыток дос­тичь этой цели. Поначалу большие надежды возлагались на стремительный рост быстродей­ст­вия и объ­ема па­мяти ком­пьютеров. Однако попы­т­ка взять «числом» не увен­чалась ус­пе­хом: конфликт между одновременным ростом быстро­действия и памяти (чем об­ширнее память, тем длитель­нее поиск в ней нужной информации) в конечном счете завел проблему в ту­пик. Была предпринята по­пытка выбраться из этого за счет распа­раллелива­ния: задачу стали разбивать на сегменты, каж­дый из которых про­считывается на отдельном компьютере. Но и здесь почти сразу же наметился новый тупик: эффект быстро сходил на нет за счет необходимости час­тых пере­ключений между компьютерами. Ус­ловно говоря, парал­лельное подключение мил­лиона ком­пью­теров увеличит производительность не в миллион раз, а всего в сто, от силы в тысячу, никак не более. Для то­го чтобы конкурировать с человеческим интеллектом, этого оказалось недостаточ­но. Сейчас при­­ходится констати­ровать, что кавалерийская атака элементных компью­теров, так лихо начав­шаяся в шестиде­ся­тые годы (тогда победа казалась предрешенной, речь шла только о сроках: уложимся в десять лет или все-таки потребуется двадцать), к настоящему времени окончательно захлеб­нулась.

Ныне надежды возлагаются в основном на «нечеткую логику» и в особенности на «нейронные сети»­ — вспомнили-таки суворовское «не числом, а уменьем». Нейрокомпьютеры — это уже нечто качест­венно со­вершенно иное, чем привычные «тупые» ком­пью­теры, — они способ­ны обу­чаться на наборе вводимых в них примеров. Подходящая тренировка позво­ляет машине вы­рабатывать реф­лексы (почти по Павлову), которые могли бы в дальнейшем обес­печить ей адек­ват­ное пове­де­ние в мире. Новый подход, который ныне бурно развивается, основан на пред­ставле­нии о мо­з­ге как о реаль­ном и успешно действующем прототипе сете­вого нейро­компьютера. В качестве рабочих эле­ментов чело-вечес­кого нейрокомпь­ю­тера рас­смат­ри­ваются ней­роны (их у нас в моз­ге порядка ста миллиардов), представляющие нечто вроде транзистора, только с очень большим количеством входов. Каждый нейрон сум­мирует (с раз­личными весовыми коэф­фици­ен­тами) поступаю­щие на него от других нейро­нов нервные им­пульсы и, как только их взвешенная сум­ма превысит некий порог, генери­рует им­пульс, адре­суемый десяткам тысяч других ней­ронов. Нейроны обмениваются информацией и способны запоминать ее, благодаря чему ней­рон­ная сеть способна удерживать в памяти образы, «вспо­миная» их по требованию.

До самого недавнего времени оптимистично полагали, что если естествен­ный интеллект пока еще сильнее искусст­венного, то по той лишь причине, что его вычислительные ре­сур­сы на­мно­го пре­вышают ресурсы современных ком­пьютеров. Однако в настоящее время уповать на такой разрыв не приходится: вычислительные возможности мозга и современных суперком­пью­теров уже сравнялись. Общее число ин­формационно значимых собы­тий, которые могут проис­ходить в мозге за одну се­кунду, — напри­мер, генерация нейроном выходного импульса — оцени­вается ве­ли­чиной порядка сотен мил­лиардов, что вполне сопоставимо с числом опе­раций в се­кунду, совершаемых современным суперкомпьютером. То есть по своей вычис­ли­тель­ной мощ­ности компьютер уже догнал мозг (потому-то машина стала систематически вы­иг­рывать у че­ловека в шахматы), тогда как по части настоящего мышления ни о каком срав­нении по-преж­нему нет и речи. И это при том, что нейрон как «эле­мент­ная база» по всем статьям уступает мик­росхеме: он неверо­ятно медлителен и ненаде­жен, максимальная частота импульсов в нем просто смехотворна — какие-то десятки герц, скорость передачи нервных им­пульсов в мил­ли­о­ны раз мень­ше, чем ско­рость передачи электромагнитных сигналов между эле­ментами ком­пью­тера, — по всем критериям передачи и хранения информации нейрон из рук вон плохой функцио­нальный элемент. Каким же образом агрегат, состоящий из столь несовер­шенных эле­ментов, может не прос­то конкурировать с компьютером, но и бесконечно его пре­восходить?

Это может означать лишь одно: дело не в вычислениях. Наш мозг вообще ничего не вычисляет, человеческое мышление основывается на совершенно иных принципах, нежели те, на которых работает любой компьютер. Да что там человеческое мышление! Самая глу­пая му­­ха, самая без­дар­ная бак­терия и даже самый при­митивный вирус, со­сто­ящий, кажется, всего-то из од­ной мо­ле­­кулы, — все они намного хит­рее и намного умнее самой хит­ро­умной вы­чис­литель­ной машины. Все они реагируют на явления вне­ш­него мира гораздо адек­ватнее машины не потому, что быс­трее просчитывают варианты сво­его оптимального поведения, а потому, что являются органи­ческой час­тью этого мира и, следовательно, внутренне ему хотя бы отчасти подобны, то­гда как ком­пь­ютер — это все­го лишь механическое вопло­щение голой ло­ги­ки, он не вы­рос из ми­ра, он при­сут­ст­вует в мире как ино­­родное тело. Человек как часть мироздания при­час­тен к чему-то тако­му, что важнее и глубже ра­цио­нального зна­ния: у нас есть интуиция как связь с миро­вым целым не по прин­ципу логического зна­ния, а по прин­ципу аналогии и метафоры. И эту имма­нен­т­­­ную нам связь с мировым целым мы при всем желании не можем вложить в ком­пьютер, по­тому что ис­точ­ник этого знания нам просто не принадле­жит, во всяком случае распоря­жаться им рационально мы в не состоянии.

Ком­пьютерный разум — это пародия на разум, гро­тескная ими­тация внешней логи­чес­кой струк­туры, никак не передаю­щая самой сути процесса мышле­ния. Лихорадочное быстро­дейст­вие ком­пью­тера уже само по себе является уг-рожающим пока­за­телем его глупости. Причем порок компьютерной глупости — врожденный, его невозмож­но ис­пра­вить: всякий компьютер является, в сущ-ности, машиной Тьюринга, и потому если он и «мыс­лит», то лишь од­но­­мерно. Любое живое существо умнее его на целую степень свободы, поскольку «мыслит» двумерно — используя анало­гии. Че­ловек же превосходит животное еще на одну степень свободы: он мыс­лит трехмерно — ме­тафорически. Способность к наиболее эффективному — метафорическому — мышлению, по-видимому, обуслов­лена волновой природой рабо­ты нашего «процессора». Хотя с формальной точки зрения наша нейронная сеть состоит из отдельных фиксированных элемен­тов, сеть эта столь безнадежно запутана, что функционально ее следует рассматривать как сплош­ную среду, струк­турно практически однородную. Примерно так, как в гидродинамике жид­кость рассматривается в качестве сплошной среды, хотя, строго говоря, она состоит из отдельных молекул. В этой квазисплошной нейронной среде не существует передачи однозна­ч­но определенных информационных импульсов от нейрона к нейрону: информация передается авто­волнами возбуждения и торможения, охватывающими обшир­ные участки моз­га. Между прочим, природа этих волн не электрическая, а химиче-ская, точнее, биохимическая (что-то вро­де волн Белоусова — Жабо­тинского), хотя они и приводят к появлению электрических потен­ци­алов на клеточных мем­бранах. При этом особенно важно то, что переносимая этими вол­нами ин­формация не отно­сится к непосредственному со­держанию той или иной мыслитель­ной «картинки», отобража­ющей некое явление внешнего мира. Исходные реальные картинки, прой­дя некий анализатор, уже аппроксимированы фрактальными структу­ра­ми, которые, в свою оче­редь, кодируются очень небольшим количеством управляющих пара­метров. Примерно так, как акустиче-ский сигнал подвергается в нашем ухе обработке частотным анализатором, раз­лага­ю­щим поступа­ющую на него извне звуковую дорожку в спектр. Фрактальные структуры хра­нят­ся в мозге в виде очень простых программ, которые при поступлении ини­циирующего импуль­са запускают соответствующие итерационные процедуры, формирующие нужный образ-кар­тин­ку.

Фрактальная программа существенно отличается от детерминистской: она задает лишь гене­раль­ное направление, общую идею картинки, никакие детали в ней не прорабатываются, они возникают сами собой при итерационном процессе выполнения программы в соответствии со сложив­шимися на данный момент обстоятельствами. Задается стратегическая цель, а как к ней идти — дело тактики, которую подсказывает конкретная ситуация. Между прочим, на таких же фрак­тальных принципах работает и генетический код: его отдельные фрагменты включаются (и да­же иногда модифицируются) в зависимости от условий окружающей среды. В этом же и суть так называемого «Божественного промысла»: это не жесткий детерминизм, а некое задание, для ус­пешного выполнения которого нужны еще и подходящие внешние условия. Нужно прийти к за­данной Божественной тонике, даже если приходится двигаться к ней весьма окольным путем, создавая попутно целую жизненную симфонию.

Благодаря исключительно экономной кодировке в моз­ге в латентном виде может существовать огромное количество наложенных друг на друга волновых «голограмм», наличие которых не создает никакой особой нагрузки на его вычислительный потенциал, подобно тому, как по од­ному про­воду оптоволоконной линии связи могут передаваться одновременно миллионы раз­лич­­ных сиг­налов. При необходимости нужные из голограмм быстро запускаются в работу, фор­мируя со­ответствующие образы, близкие к исходным реальным первообразам. При этом важен имен­но «голографический», то есть распределенный, не элементный ха­рак­тер мысли­тель­ных кар­­ти­нок: все они одновременно хранятся и воспроизводятся везде — в каждом, пусть самом не­боль­­шом фрагменте пирамидной области серого вещества мозга, поэтому выход из строя даже зна­чительного количества (сотен миллионов, возможно, миллиардов) нейронов любо­го учас­т­­ка этой области никак не повлияет на функционирование мозга в целом: картинки бу­дут со­хра­няться и воспроизводиться, возможно, с небольшими вариациями, но без принципи­альных иска­жений.

В первом при­ближении все такие образы-картинки независимы друг от друга, однако в опре­деленных обстоятельствах они — в силу своей нелинейности — способны частично взаимо­дейст­во­вать. Именно в силу такого «перекрестного» влияния оказывается возможным метафо­ри­чес­кое мышление как результат «индукции», возникающей при неожиданном (и зачастую совер­шенно случайном) соприкосновении образов различных аспектов бытия. Благодаря нелиней­ному взаимодействию наложенных друг на друга мыслительных кар­тин наше мышление ока­зы­вается не одномерно-логическим и даже не двумерно-образным, но трехмерно-метафори­чес­ким. Более того, хотя мы существуем в трехмерном пространстве и являемся существами трех­мер­ными, восприни­маем мы внешний мир так, как если бы мы были существами четырех­мерными. И это не пустые слова, под этим утверж­де­нием имеется реальная физическая база. Дело в том, что ору­дие нашего интеллекта — кора больших полушарий мозга — является струк­ту­рой фрак­таль­ной. Ее поверхность столь силь­но изборож­дена извилинами, что имеет размер­ность боль­ше двух, а ее объем, запол­нен­ный пирами­даль­ными клетками «серого вещества», имеет размер­ность, при­ближающуюся к четы­рем, за счет того, что каждая отдельная клетка контактирует не только со своими ближайшими соседями (как у эле­мен­тов обычного трех­мерного тела), но и — посред­ством десятков тысяч дендритов и аксонов — со многими весьма и весьма от­да­­лен­ны­ми клетками. Отсюда-то и проис­хо­дят все на­ши — столь загадочные и сверхъ­­­ес­тест­венные для ав­то­мата и животных — спо­собности. Благодаря своей фрактальной «четырехмерности» мы бес­конечно выше не только произведенного нами компьютера, мы вы­ше самой про­­из­ведшей нас природы: никакое природное тело не имеет такой сложной струк­туры, какую имеет наш мозг. Создав его, природа вышла за пределы при­сущей ей трехмерности, тем самым превзойдя самоё себя. Именно этим определяется неот­мирность — Божественность челове­чес­кого разума. Чело­век способен познавать мир, потому что выше его. Познавая мир, человек «осмысливает» его в двояком понимании этого слова: не только осознает, понимает его, но и наполняет его смыс­лом. В природе как таковой никакого смысла нет, смысл в нее вносит познающий человечес­кий ум.

Уникальная особенность человеческого мышления заключается в парадоксе творче­ст­ва. Пара­док­сальность творчества в том, что оно по своей сути основано на ошибке (здесь надо отдать должное формалистам, которые поняли это первыми). То, что для любой формальной сис­темы является катастрофой, для человека удивительным образом становится источником допол­нительных возмож­ностей. При работе элементного компьютера ошибка в одном-единственном разряде двоичного кода вызы­вает немедленное прекращение всех вычислений и возвращение системы в исходное состояние. Это связано с тем, что формальные системы не различают глав­ного и второ­сте­пенного, в них все равным образом важно. В нашем же «голографическом компью­те­ре» слу­чайная ошибка может привести к деформации исходного образа, иногда весь­ма значительной, но никогда к полному его исчезновению: если какой-то штрих оказался по­чему-то не на месте, это еще не означает, что образ воспроизведен неверно и потому подлежит немедленному уничто­же­нию. Небольшие ошибки, приводящие к несущественному искажению образа, чаще всего классифицируются как безо­бидные и либо снисходительно игнорируются на­шим сознанием, либо им автома­тически кор­рек­тируются — исходя из контекста, которым на­ше сознание владеет. В умении различать главное и второ­степенное — отделять зерна от пле­вел — главное преимущество человеческого разума. Никакие формальные системы на это не способны: еще никому не удавалось свести семантику к синтаксису.

Однако время от времени могут иметь место и серьезные сбои в работе сознания, вызы­вающие принципиальные искажения исходного образа. Они связаны главным образом с нели­нейными взаимодействиями различных голограмм, оказавшихся активированными в нашем сознании од­но­временно. Аналогией этому яв­лению может служить возникновение так называемых пара­зит­ных авто­ко­­ле­­баний в резо­нансном контуре радиоприемника: вместо того чтобы выделять и усиливать вне­шний сигнал, приемник неожиданно начинает генерировать свой собственный. Примени­тельно к мышле­нию это означает, что, помимо «отражения» внеш­него объек­тив­ного мира и учета этих данных для выработки оптимальной стратегии поведения во внеш­нем мире, человеческий мозг спо­собен созидать свои собственные субъек­тивные миры — фантазии, сны, мечты, идеи. То есть ошибка, сбой может стать источником и условием творчества: случай­ные отклонения при воспро­изведении перво­началь­но однозначно закоди­рованной картинки вызывают не только причуд­ливость фантазий и пута­ницу сновидений, но делают возможным и конструктивное творчество. В том числе и самопознание как углубление в себя есть добро­вольный отказ от приема «по­лез­ных» сигналов внешнего мира в пользу сознательной наст­ройки на собственную «час­тоту» — настройки, с точки зрения приспособления к внешнему миру не только совершенно бесполезной, но, возможно, даже вредной и опасной. Здесь приходится признать частичную правоту виталистов: такого рода не предусмотренные природой настройки могут оказаться патологическими — это случай паранойи, чрезмерной зацикленности на самом себе. Но где-то между олигофренией животного и шизофренической паранойей ницшевского «сверхчеловека» — гипо­те­тического гиперкомпьютера — существует узкая и опасная область под­линно челове­ческого творческого мышления.

Сможет ли человек когда-нибудь создать искусственный интеллект, равноценный естественно­му? Сможет, если создаст среду из ста миллиардов нейронов, каждый из которых будет связан с де­сятками тысяч своих собратьев по разуму, образуя сплошную среду, в которой одно­вре­менно будут суще­ст­вовать миллионы образов, преобразованных во фрактальные структуры, в кото­рых ин­форма­ция будет передаваться с помощью биохимических автоволн, которые, в свою очередь… и так далее до бесконечности. Проект построения полноценного искусственного интел­лекта напоми­на­ет проект Наполеона по созданию взамен христианства новой религии, в цен­тре которой нахо­дилась бы личность самого императора. Когда он спросил совета у Фуше, как это лучше всего сде­лать, тот незамед­лительно ответил: «Очень просто, сир. Прикажите себя рас­пять и на третий день извольте воскреснуть!»