Елена Дунаевская
Отъезд
и переселение души
На старость уехать в больную страну,
Где запах шавермы и роз.
В маразм уходить, как уходит ко дну
Ломоть, ноздреватый до слез.
И не вспоминать ни холодный закат,
Ни мрак, ни повальную ложь,
Когда здесь всю Пасху мацою хрустят
И каждый кусок словно нож.
И быть благодарной за стол и кровать,
И в свечечках страшных музей,
И русские книги порой открывать,
Как письма от мертвых друзей.
Зато — цикламены из ямок в камнях,
И бабочек кордебалет,
И птица в окно залетела на днях
И четко сказала «Привет».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . .
А после — клюющие сцену коски,
Летучая флейта спины.
Танцовщица, сполох любви и тоски,
Мои воплощенные сны.
А что я? Я кокон распавшийся твой,
Огня неуклюжий сосуд,
Чье зренье двойное и тайный покой
На торжище танец спасут.
* * *
Ничего, кроме мокрых болотных красот,
Это лето тебе не сулит.
Здесь могучие травы, овсюг и осот,
Волдыри, пузыри, упыри.
И опять соловьи, как шарманка, трещат,
Злые утки гоняют тупых.
Вместо замка Морганы — синеющий чад
Этих белых ночей городских.
Из пейзажа здесь вынут зачитанный Блок,
Остается — чухонский пейзаж,
Где берут твою жизнь, как грошовый залог
Тех высот, что ты жизни не дашь.
Но из туч, из страниц, из-под каменных плит
Смутный шепот, прозрачный росток
Устремляется вверх, бледным светом облит,
И единой ладони хлопок
Заполняет во сне этот город тщеты,
Чье лицо — разведенные на ночь мосты,
Белой ночью, которая вовсе не ночь…
Потому что здесь выжить и значит — не смочь.
* * *
To Jelle Noorman
Старушка-девочка с изменчивым лицом
Вам посылает это письмецо
И вспоминает, как на склоне лет
На плечи ей ложился мягкий свет
И об Европе давняя
мечта
Казалась достоверна и проста,
Как пресный подогретый бутерброд
Твоих доброжелательных щедрот.
И розы запоздалые цвели
На пятачках ухоженной земли,
И двигались гортензии, как блюдца,
И я, боясь в грамматике споткнуться,
О каменные спотыкалась плиты,
И знала я, что буду позабыта,
Что чистый твой, политкорректный мир
На темно-синем небе черных дыр,
И редких звезд, и воплей не приемлет,
А это — я, и рухлядь — мой удел.
И улыбалась, ты ведь так хотел,
И мысленно благодарила землю
За сизые соборы, за цветы,
За то, что рядом долговязый ты,
Смешливый, добродетельный эстет,
Шел, за рога ведя велосипед.
Что ж, с Рождеством, милейший из коллег.
Воспоминаниям не долог век,
Как ветка остролиста под стеклом,
Они крошатся, и фальшивят звуки…
Ты не узнаешь из письма о том,
Что твоя седая раба
Целует
Твои молодые руки.
* * *
Болотные бесы, и дышит радоном гранит,
Наклеено небо на мокнущий свод каземата.
Сдираю обои, зачем-то кладу ветонит
На сложную трещину в серости шероховатой.
Из камня и грязи построено наше жилье,
В рассохшийся плинтус вколочены страшные гвозди.
Протухшие новости в стенах, родное вранье,
А сверху бордюрчик — как жест освежающей
злости...
И всех-то делов — разукрасить убогий каркас:
Рождение, смерть и неряшливый труд посредине.
Наклеивший небо, топорно сработавший
нас,
Какую ты подпись поставишь на этой картине?
Игорю
и Ирине
1
Мне кажется, я все-таки жила,
Я знала вас, печальных и красивых,
Как силуэт на зелени стекла,
Очерченных, среди жилых
массивов
Ступавших, как
танцовщики — меж скал,
Чей шаг и
пульс пространства совпадал,
А жест был точен, как движенье брови…
Две странные мои полулюбови,
Полусмущенья, полупониманья,
Что не
созданья вы – переизданья
Старинных книг, но в хрупком переплете —
В плаще из яркой, ненадежной плоти.
2
Это гонит Геката крылатых собак
По затертым кругам бытия,
И дыханием их увлажняется мрак,
И на плетке блестит чешуя,
Это Гекатонхейрами бредит земля,
Сотни черных деревьев родив,
Это речь превращается в смачное «бля»
И надежда — в развязный мотив.
Это просто декабрь на земле декабря,
Где холодные угли горят,
И где блики прядет смоляная вода,
Уравняв «никогда» и «всегда».
3. Памяти
Ирины
Горбоносый твой профиль и важная речь,
Эта чопорность прошлого века,
Неумение с сердца заботы совлечь…
Бледных дам в кисее,
ниспадающей с плеч,
Так писал вдохновенный калека.
Твою душу — в мусатовских дев хоровод,
Странный ум — словно Джеймсом воспетый.
А короткая жизнь — как дурной перевод
На язык недоумков классических од
Или петраркианских сонетов.
Да и что наша жизнь? Отпечаток души
Там, куда эту душу сослали:
Полоса от форсажа в рассветной тиши,
Письмена
на бумаге, тропинка в глуши,
След резца
и клеймо на металле.
Но болотная топь забывает следы
Или темной водой заливает.
Ты лежишь под землей, ровно в часе езды,
У тебя
только мама бывает.
Я — твой воск, и
надменно-змеиную стать,
И другого,
высокого мира печать
Я храню, как стихи и прозренья.
Ты тянула слова, не бросала курить,
Даже, кажется, щей не умела сварить —
Совершенное
Божье творенье.
«Что нам жизнь? Наши слуги ее проживут».
Над тобою тревожный
царил неуют,
Синева и высокая драма.
Отрешенность — твоя ледяная звезда,
Как у всех, занесенных судьбой не туда.
А была ты — Прекрасная Дама.
Если жизнь есть другая, то в жизни другой
Я хотела бы
встретиться снова с тобой,
Да и с ним, с кем порой враждовали.
Даже если опять ничего не поймем,
Мы узнаем друг друга, и
сядем втроем,
И посмотрим вперед без печали.
4
Два силуэта в золоте заката,
Прямее и чеканнее, чем мы…
Вот край сознанья, океан догадок
И облачные, впереди, холмы.
Пейзаж души, и в золотом окладе
Из ярких, низких солнечных лучей
Вы, завершенные, стоите сзади
На почве достоверной и ничьей.