Елена  Дунаевская

Отъезд и переселение души

На старость уехать в больную страну,

Где запах шавермы и роз.

В маразм уходить, как уходит ко дну

Ломоть, ноздреватый до слез.

И не вспоминать ни холодный закат,

Ни мрак, ни повальную ложь,

Когда здесь всю Пасху мацою хрустят

И каждый кусок словно нож.

И быть благодарной за стол и кровать,

И в свечечках страшных музей,

И русские книги порой открывать,

Как письма от мертвых друзей.

Зато — цикламены из ямок в камнях,

И бабочек кордебалет,

И птица в окно залетела на днях

И четко сказала «Привет».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А после — клюющие сцену коски,

Летучая флейта спины.

Танцовщица, сполох любви и тоски,

Мои воплощенные сны.

А что я? Я кокон распавшийся твой,

Огня неуклюжий сосуд,

Чье зренье двойное и тайный покой

На торжище танец спасут.

* * *

Ничего, кроме мокрых болотных красот,

Это лето тебе не сулит.

Здесь могучие травы, овсюг и осот,

Волдыри, пузыри, упыри.

И опять соловьи, как шарманка, трещат,

Злые утки гоняют тупых.

Вместо замка Морганы — синеющий чад

Этих белых ночей городских.

Из пейзажа здесь вынут зачитанный Блок,

Остается — чухонский пейзаж,

Где берут твою жизнь, как грошовый залог

Тех высот, что ты жизни не дашь.

Но из туч, из страниц, из-под каменных плит

Смутный шепот, прозрачный росток

Устремляется вверх, бледным светом облит,

И единой ладони хлопок

Заполняет во сне этот город тщеты,

Чье лицо — разведенные на ночь мосты,

Белой ночью, которая вовсе не ночь…

Потому что здесь выжить и значит — не смочь.

* * *

                                                                                          To Jelle Noorman

Старушка-девочка с изменчивым лицом

Вам посылает это письмецо

И вспоминает, как на склоне лет

На плечи ей ложился мягкий свет

И об Европе давняя мечта

Казалась достоверна и проста,

Как пресный подогретый бутерброд

Твоих доброжелательных щедрот.

И розы запоздалые цвели

На пятачках ухоженной земли,

И двигались гортензии, как блюдца,

И я, боясь в грамматике споткнуться,

О каменные спотыкалась плиты,

И знала я, что буду позабыта,

Что чистый твой, политкорректный мир

На темно-синем небе черных дыр,

И редких звезд, и воплей не приемлет,

А это — я, и рухлядь — мой удел.

И улыбалась, ты ведь так хотел,

И мысленно благодарила землю

За сизые соборы, за цветы,

За то, что рядом долговязый ты,

Смешливый, добродетельный эстет,

Шел, за рога ведя велосипед.

Что ж, с Рождеством, милейший из коллег.

Воспоминаниям не долог век,

Как ветка остролиста под стеклом,

Они крошатся, и фальшивят звуки…

Ты не узнаешь из письма о том,

Что твоя седая раба

Целует

Твои молодые руки.

* * *

Болотные бесы, и дышит радоном гранит,

Наклеено небо на мокнущий свод каземата.

Сдираю обои, зачем-то кладу ветонит

На сложную трещину в серости шероховатой.

Из камня и грязи построено наше жилье,

В рассохшийся плинтус вколочены страшные гвозди.

Протухшие новости в стенах, родное вранье,

А сверху бордюрчик — как жест освежающей злости...

И всех-то делов — разукрасить убогий каркас:

Рождение, смерть и неряшливый труд посредине.

Наклеивший небо, топорно сработавший нас,

Какую ты подпись поставишь на этой картине?

Игорю и Ирине

1

Мне кажется, я все-таки жила,

Я знала вас, печальных и красивых,

Как силуэт на зелени стекла,

Очерченных, среди жилых массивов

Ступавших, как танцовщики — меж скал,

Чей шаг  и пульс  пространства совпадал,

А жест был точен, как движенье  брови…

Две странные мои полулюбови,

Полусмущенья, полупониманья,

Что  не созданья вы – переизданья

Старинных книг, но в хрупком переплете —

В плаще из яркой, ненадежной плоти.

2

Это гонит Геката крылатых собак

По затертым кругам бытия,

И дыханием их увлажняется мрак,

И на плетке блестит  чешуя,

Это Гекатонхейрами бредит земля,

Сотни черных деревьев родив,

Это речь превращается в смачное «бля»

И надежда — в развязный мотив.

Это просто декабрь на земле декабря,

Где холодные угли горят,

И где блики прядет  смоляная вода,

Уравняв «никогда» и «всегда».

3. Памяти Ирины

Горбоносый твой профиль и важная речь,

Эта чопорность прошлого века,

Неумение с сердца заботы совлечь…

Бледных дам в кисее, ниспадающей с плеч,

Так писал вдохновенный калека.

Твою душу — в мусатовских дев хоровод,

Странный ум — словно Джеймсом воспетый.

А короткая жизнь — как дурной перевод

На язык недоумков  классических од

Или петраркианских сонетов.

Да и что наша жизнь? Отпечаток души

Там, куда эту душу сослали:

Полоса от форсажа в рассветной тиши,

Письмена  на бумаге, тропинка в глуши,

След резца  и клеймо на металле.

Но болотная топь забывает следы

Или темной водой заливает.

Ты лежишь под землей,  ровно в часе езды,

У тебя  только мама бывает.

Я — твой воск, и  надменно-змеиную стать,

И другого,  высокого мира печать

Я храню, как стихи и прозренья.

Ты тянула слова, не бросала курить,

Даже, кажется, щей не умела сварить —

Совершенное  Божье творенье.

«Что нам жизнь? Наши слуги ее проживут».

Над тобою тревожный царил неуют,

Синева и высокая драма.

Отрешенность — твоя ледяная звезда,

Как у всех, занесенных судьбой не туда.

А была ты — Прекрасная Дама.

Если жизнь есть другая, то в жизни другой

Я хотела бы  встретиться снова с тобой,

Да и с ним, с кем порой враждовали.

Даже если опять ничего не поймем,

Мы узнаем друг друга, и сядем втроем,

И посмотрим вперед без печали.

4

Два силуэта в золоте заката,

Прямее и чеканнее, чем мы…

Вот край сознанья, океан догадок

И облачные, впереди, холмы.

Пейзаж души, и в золотом окладе

Из ярких, низких солнечных лучей

Вы, завершенные, стоите сзади

На почве достоверной и ничьей.