ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

СЕРГЕЙ ТХОРЖЕВСКИЙ

АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГЕРЦЕН СЕГОДНЯ

«Мы пережевываем беспрерывно прошедшее и настоящее, всё случившееся с нами и с другими, ищем оправданий, объяснений… Всё окружающее нас подверглось пытующему взгляду критики. Это болезнь промежуточных эпох» — так писал Герцен в свое время, то есть очень давно. А ведь любая эпоха, как правило, представляется современнику именно «промежуточной», или, как чаще говорят, переходной. «Но со времен царя Гороха непереходных нет эпох», — замечал еще Вяземский.

Человек живет в ожидании перемен даже тогда, когда на перемены рассчитывать трудно. Представляется, что наши постоянные усилия должны же дать наконец желаемый результат. С другой стороны, чем черт не шутит, все может произойти…

Ныне мало кто в России уповает на революцию. Революционный путь утратил свою притягательность для большинства населения. Слишком много на этом пути было сломано, покалечено, многое уже не восстановить. Говоря словами Герцена, у нас «во всем, везде сначала дикая сила, ломанье, а когда дело вполовину погибло на корню, тогда принимаются залечивать».

В конце жизни Герцен писал: «Я не верю в прежние революционные пути и стараюсь понять шаг людской в былом и настоящем, для того, чтоб знать, как идти с ним в ногу, не отставая и не забегая в такую даль, в которую люди не пойдут за мной — не могут идти». Счастлив тот, кто, говоря словами Герцена, «умеет так лавировать, что, уступая волнам и качаясь, все же плывет в свою сторону!». А чтобы понимать «шаг людской в былом», надо ясно видеть и понимать, что «все летописи полны крови и неправды».

Всякая революция взрывчата и потому захватывает относительно короткий исторический период. Всякая реакция идет туго и потому захватывает гораздо более длительный период истории. «Побежденное и старое не тотчас сходят в могилу, — отмечал Герцен, — всемирная экономия не позволяет...» А вообще «силы сами по себе беспрерывно развиваются, подготовляются, а потребность на них определяется историей». Так что «кандидатов на всё довольно — занадобится истории, она берет их, нет — их дело, как промаячить жизнь».

Путь России к революционным потрясениям складывался со всей исторической неизбежностью: «Тем, что Петр I, окончательно оторвал дворянство от народа и пожаловал ему страшную власть над крестьянами, он поселил в народе глубокий антагонизм», и Герцен предвидел: «Этот антагонизм приведет
к социальной революции, и не найдется в Зимнем дворце такого бога, который отвел бы сию чашу судьбы от России».

Собственно, вожди Октябрьской революции видели в ней лишь первоначальный этап революции мировой. Многозначительно изображение земного шара на советском гербе, оно отражало глобальные претензии коммунистов. Солнце на том же гербе, надо понимать, символизировало светозарность коммунистического учения.

Согласно Марксу, при победе коммунизма в мире должен был бы произойти скачок из царства необходимости в царство свободы. Это сказано красиво, вернее — высокопарно, но, если не поддаваться магии красивых слов, надо признать: из царства необходимости человечество не выскочит никуда и нико­гда. Необходимостью обусловлено всё: научные открытия, технические достижения, прогресс образования и медицины, демократизация общества. И, наконец, если царство свободы наступит когда-нибудь, то прежде всего потому, что оно станет необходимым.

Рисовать утопии — занятие неблагодарное. И совершенно ненужное. Герцен убеждает нас: «Цель для каждого поколения — оно само». И еще: «...цель, бесконечно далекая, — не цель, а, если хотите, уловка: цель должна быть ближе, по крайней мере — заработная плата или наслаждение в труде». Ни от кого нельзя требовать жертвенности. «Разве это не называется вводить в за­блуждение чужие умы и свой собственный, повторяя ежеминутно, что человек не должен думать о себе; что он должен жить только для других, что нет судьбы более сладостной и более прекрасной, чем «умереть за родину»? Умереть за свою идею — великое достойное дело, но это вовсе не счастье; это трагиче­ский и очень печальный жребий; а между тем мы так привыкли к этому декламаторскому жаргону, что почти так же трудно найти человека, погибающего за идею, как человека, смеющего сказать, что высшее счастье вовсе не в том, чтобы погибнуть по каким бы то ни было мотивам».

«Зачем всё живет? Тут, мне кажется, предел вопросам; жизнь — и цель, и средство, и причина, и действие». «Жизнь не достигает цели, а осуществляет всё возможное, продолжает всё осуществленное, она всегда готова шагнуть дальше — затем, чтоб полнее жить, еще больше жить, если можно; другой цели нет».

Печально, конечно, если люди не стремятся к полноте жизни и лишь проживают свое время как придется. Наблюдая за изменением нравов в тогдашнем русском обществе, Герцен с досадой отмечал: «Нынче всё опрощено, сокращено, всё ближе к цели, как говорили встарь помещики, предпочитавшие водку вину».

«Я не сержусь, — писал он, — потому что и не жду от людей ничего, кроме того, что они делают; я не вижу ни повода, ни права требовать от них чего-нибудь другого, нежели что они могут дать, а могут они дать то, что дают; требовать больше, обвинять — ошибка, насилие».

Мыслить — это прежде всего сомневаться. При этом, как отмечал Герцен, «критика и сомнение — не народны. Народ требует готового учения, верования, ему нужна догматика, определенная мета». К тому же «большинство бывает вообще неразвито, тяжело на подъем; чувствуя тягость современного состояния, оно ничего не делает, чтобы освободиться от него; тревожась вопросами, оно может остаться, не разрешая их».

Как известно, не только при советской власти, но и в прежние времена власть у нас приучала подчиненных к молчанию и безусловному повиновению. Вспомним слова Герцена: «Молчание кругом, подобострастное исполнение, подобострастная лесть приучают у нас самых дельных людей к страшной необдуманности, к безграничной самонадеянности и в силу этого вовлекают их в большие ошибки». Тем более, что «поверхностное знание дает фальшивую уверенность». В наше время поверхностное знание именуется некомпетентностью, прежде этого слова не было в русском языке. И так же, как и прежде, высокое начальство до недавнего времени могло принимать скороспелые решения при поверхностном знании проблем.

«Русское правительство, подобно всему, что лишено исторических корней, не только не консервативно, но, совсем напротив, оно до безумия любит нововведения. Оно ничего не оставляет в покое и если редко что-либо улучшает, зато постоянно изменяет» — это замечал Герцен, и мы тоже можем заметить, что и нынешнее российское правительство «до безумия любит нововведения» — без конца преобразует административную структуру, создавая новые управления, комитеты, советы, палаты, комиссии, законы, инструкции.

Одна проблема тянет за собой другую. Спокойной жизни в России ждать не приходится. Как видел Герцен, «одно благо вносит в душу покой и мир — это природа». «Природа представляется нам самою огромною гармоническою анархией, и именно оттого-то в природе все в порядке, что идет само по себе». Во времена Герцена еще не существовало понятие экологии. Если в наше время в природе далеко не все в порядке, то виной тому широкое и неосмотрительное вмешательство человека. Было всё в порядке, когда шло само по себе…

Как существует гармоническое равновесие в природе, так в обществе может существовать справедливость, она достигается при равновесии прав и положений. Равновесие означает устойчивость, а любая несправедливость, соответственно, неустойчива, и уже поэтому торжество несправедливости представляется в перспективе совершенно невозможным. Временно — может быть, но никогда оно не станет окончательным. Всякой несправедливости рано или
поздно приходит конец.

Это мое утверждение не означает, что я склонен верить в достижение будущего земного рая. Вспоминаю Герцена: «Объясните мне, пожалуйста, отчего верить в Бога смешно, а верить в человечество не смешно; верить в царство небесное — глупо, а верить в земные утопии — умно?»

Он же точно отметил: «Верить только в то и надобно, чего доказать нельзя». Но не всё можно доказать — в принципе. Доказать всё можно, только зная всё, а конца процессу познания не предвидится.

Когда-то Герберт Спенсер написал (цитирую по памяти): знание — шар, незнание — поверхность шара, и чем больше наше знание, тем больше наше незнание.

Во все более широкой сфере нашего незнания всё труднее поиски ответа на вопрос: бессмертна ли душа? Замечу прежде всего: я не могу не сознавать, что душа не имеет зримого облика. Уже поэтому трудно вообразить себе загробное общение душ. Но убежденно верующий человек склонен представлять себе загробную жизнь как воскресение умерших и надеется воскреснуть молодым, так сказать, в лучшем виде. Полагает, что загробная жизнь будет восприниматься как зримая реальность. А если это тебя не ждет — бессмертие души перестает быть утешающей перспективой. К тому же многие верующие представляют себе бесконечное пребывание в раю как блаженное ничегонеделание. Но разве безделье может быть идеалом существования, хотя бы и в раю? Нет, если душа бессмертна, то это Божья благодать, которая не может не иметь высокий смысл. Влиять на души и судьбы живых — вот, должно быть, всё, что может творить бессмертная душа, а иначе зачем ей бессмертие? Впрочем, наверное, не все со мной согласятся.

Наша земная жизнь полна забот и надежд и уже поэтому далеко не бессмысленна. Сколько надо успеть!

Есть хорошее правило: никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.

Еще вернее — для всех нас — правило, отмеченное Герценом в одном его письме и подсказанное жизненным опытом: «Никогда не надо слушать людей робких».

Не будем бояться перемен.