К 100-летию ТАТЬЯНЫ ГНЕДИЧ

Владимир Васильев

ИЗ ТОГО, ЧТО МНЕ ЗАПОМНИЛОСЬ

Несмотря на то что уже наступила хрущевская «оттепель», мой преподаватель французского языка, блестящий его знаток Юрий Михайлович Красо­^­­в­ский (светлая ему память!), получив повестку о явке в Большой дом, не сп­ал всю ночь. А оказалось, что он должен был всего-навсего засвидетельствовать принадлежность какой-то мебели (или чего-то в этом роде) Татьяне Григорьевне Гнедич, вернувшейся из ссылки. Написавшая о Татьяне Григорьевне целую книгу Галина Усова удивляется, где она обрела такую раритетную обстановку в своем первом, если не считать совсем короткого ее пребывания в Павловске, прибежище. Возможно, это и была принадлежавшая ей до ареста собственность.

А поселилась Татьяна Григорьевна вместе с мужем Георгием Павловичем Богдановым и тетушкой Анастасией Дмитриевной Макаровой в городе Пушкине на Московской улице, 24. Это была довольно большая комната в коммунальной квартире, той самой, где она принимала датского поэта-коммуниста Отто Гельстеда. Татьяна Григорьевна кроме английского языка, которому ее обучил отец, французского, которому ее обучила мать, в дальнейшем овладела еще немецким и скандинавскими языками. Местные власти, скорее всего, по указанию из Смольного, чтобы не компрометировать, нет, не знаменитую переводчицу поэмы Д.-Г. Байрона «Дон-Жуан», а самих себя, предложили жильцам квартиры часика на полтора удалиться и, таким образом, сделать вид, что коммунальной квартирой Татьяна Григорьевна владеет единолично. Могу представить себе удивление Гельстеда, когда он увидел комнату, вынужденно перегороженную длинным шкафом, на полках которого среди прочих книг на самом видном месте стояли полное собрание сочинений Ленина и трехтомная история царских тюрем, а по другую сторону шкафа находилась опочивальня хозяйки.

Пока еще не вернулись жильцы коммунальной квартиры, я успею рассказать, что Татьяна Григорьевна в детские годы любила сшивать крохотные тетрадки и в них бисерным почерком записывать полюбившиеся ей стихи. Это ей пригодилось в заключении. Именно там она задумала перевести огромную, в 16 000 строк, байроновскую поэму, не имея при себе ни текста, ни справочников. Она воспользовалась тем, что до Великой Отечественной войны в Первом Педагогическом институте иностранных языков вела семинар по Байрону и, обладая феноменальной памятью, несколько глав «Дон-Жуана» помнила наизусть. Начала она с перевода девятой главы, которая особый интерес вызывает тем, что в ней главный герой поэмы привез Екатерине II депешу о взятии Суворовым турецкой крепости Измаил. Но кроме того, первые 22 строфы в виде лирического отступления, посвящены философским размышлениям о жизни и смерти, а главное — проблеме власти. Тут мятежный Байрон не щадит ни своих, ни чужих. А когда он заговорил о России, то его суждения о ней под пером переводчицы второй половины 1940-х годов прозвучали удивительно злободневно:

Вот наш герой, судьбой своей влеком,

В полярную столицу поспешает —

К вельможам, пообтесанным Петром.

Теперь сия империя стяжает

Немало лести. Жаль признаться в том,

Но и Вольтер хвалой ее венчает.

По мне же, самодержец автократ

Не варвар, но похуже во сто крат.

Это, конечно, антитеза тогдашнему роману Алексея Толстого «Петр I», за который «красный» граф, угодивший «красному» самодержцу, еще до завершения книги в 1941 году получил Сталинскую премию.

Переводить поэму было бесконечно трудно и потому, что она написана октавами, которые требуют, как видно из только что приведенной строфы, двух тройных рифм. Следует также напомнить, что слова в английском языке в полтора раза короче, чем в русском, и это создает дополнительные сложности при адекватной передаче мысли.

Во время работы над поэмой у Татьяны Григорьевны, естественно, возникали разные варианты перевода той или иной строки, и постепенно подошел час, когда ей стало казаться, что запас памяти исчерпан и что в ее мозгу все окончательно перепутается. Вот тут-то ее и выручил удачный случай: ей на руки было выдано десять небольших по размеру листков для написания подробной автобиографии. Татьяна Григорьевна сэкономила один лист (я его видел у нее собственными глазами: на лицевой стороне было типографским способом отпечатано: «Листок следователя») и микроскопическими буковками на обеих его сторонах зафиксировала проделанную ею работу. Следователь, которому она покаялась в этом совершенном ею «преступлении», прочел, вероятно, не без помощи подследственной, микроскопические октавы и, уяснив, что он имеет дело с незаурядной переводчицей, добился (если бы все следователи действовали так!), чтобы Татьяне Григорьевне позволили иметь в одиночной камере писчую бумагу и английский оригинал байроновской поэмы.

В течение 1945-го и следующего года, пока шло следствие, Татьяна Гри­горьевна, часто отказываясь даже от прогулок во внутреннем дворике, закончила переводить «Дон-Жуана». Эта работа, посланная на отзыв крупнейшему специалисту М. Л. Лозинскому, получила высокую оценку. Но говорят, что все арестанты, подозревавшиеся в политической неблагонадежности, никогда не получали оправдательного приговора. Не получила его и Татьяна Григорьевна. Ей только подыскали наиболее мягкий вид преступления: вменили в вину намерение остаться в Англии, если бы она туда полетела вместе с делегацией ленинградских писателей. А такой «десант» в Лондон действительно готовился, потому что выдержавший суровую блокаду Ленинград выглядел в глазах всего мира как символ беспримерного героизма. Татьяна Григорьевна должна была способствовать успеху наших писателей и как толмач, и как переводчица на английский язык поэмы Веры Инбер «Пулковский меридиан».

Забегая вперед, отмечу, что когда общество дружбы «Великобритания — СССР» пригласило Татьяну Григорьевну в Англию, уже незадолго до ее кончины, то несмотря на отмену в 1956 году Военной коллегией Верховного суда СССР судебного приговора Татьяне Григорьевне за отстутствием в ее действиях состава преступления, советские власти, вероятно, надеясь, что приглашенная не пройдет врачебной комиссии — тогда это было непременным условием для поездки за границу, сохраняли молчание до тех пор, пока Татьяна Григорьевна не обошла всех врачей. Все врачи убеждали ее не предпринимать такого опасного для ее здоровья путешествия. Но Татьяна Григорьевна, уже отсидевшая десять лет за желание повидать туманный Альбион, каждого врача по отдельности убедила, что у нее еще достаточно сил, что она поедет не одна, а с сопровождающим лицом, и каждый врач пошел на сделку со своей совестью и состояние ее здоровья признал удовлетворительным. После таких треволнений, после такого большого количества времени, потраченного Татьяной Григорьевной на обход врачей, власти обрели голос и сказали, что они не рекомендуют ей принимать приглашение англичан, так как оно последовало со стороны «реакционного общества дружбы». (В моей голове до сих пор не укладывается, как это общество дружбы может иметь ярлык реакционности.)

А в 1947 году Татьяна Гнедич на Запад и тем более не была отпущена. Ее отправили совсем в другую сторону — в лагерную ссылку на долгих восемь лет. Тем не менее произошло чудо: один машинописный экземпляр переведенного «Дон-Жуана» ей разрешили взять с собой, а два других остались до лучших дней в Ленинграде.

Много позднее Татьяна Григорьевна в память об этом листке следователя вписала в мой заветный альбом, в котором я собирал и продолжаю собирать автографы наших отечественных переводчиков, тоже мелко-мелко, и еще упрекая меня за то, что я ей принес недостаточно тонкое перо, одну из октав  своего перевода байроновской поэмы. Читать ее можно лишь через лупу. Порадовала Татьяна Григорьевна и Гельстеда, показав гостю его стихи, которые она в такой же манере, еще до его приезда в Россию, записала как по-датски, так и в своем переводе. Татьяна Григорьевна мне говорила, что если верить в переселение душ, то в Средние века она, несомненно, была монахом, переписывающим рукописи.

Однако вернемся на Московскую улицу. Хозяйка и гость так увлеклись беседой на разные темы, что лимит времени, о котором Татьяна Григорьевна знала, но, видимо, забыла, оказался превышенным настолько, что желавшие вернуться домой жильцы квартиры уже неоднократно и нетерпеливо появлялись на ее пороге.

И все-таки нет худа без добра. Пушкинский райком партии и районный исполком устыдились произошедшего инцидента, и переводчице и ее домочадцам (а у Татьяны Григорьевны уже появился приемный сын Анатолий Архипов) во избежание дальнейших конфузов предоставили отдельную трехкомнатную квартиру на улице Васенко, а ныне Дворцовой, 8. На тех, кто впервые сюда приходил, квартира производила неизгладимое впечатление. Гостя уже в длинной прихожей встречали расставленные вдоль всей стены книги, преобладали они и в скромной гостиной хозяйки. Место оставлено было только для фотографии, с которой на вас смотрела красивая молодая женщина, мать Татьяны Григорьевны, а над диваном висели два портрета: Пушкина и Байрона и чуть пониже — вышивки белой гладью; они были дороги Татьяне Григорьевне как память о самых близких ей людях — прежде всего о матери, которая, к сожалению, не дожила до ее славы, умерев в блокадном Ленинграде в 1943 году. Трепетное отношение к хранившимся у Татьяны Григорьевны вышивкам заставляет думать, что, может быть, поэтому незадолго до своего ухода из жизни она обратилась к моей жене с просьбой исполнить ее желание быть погребенной в белом кисейном платье, богато украшенном белой гладью. Это, наверно, представлялось ей прощанием не только с теперешней, но и с родительской семьей, последним воспоминанием о юности и о счастье. Пожелание Татьяны Григорьевны, разумеется, было выполнено. На стене дома, где скончалась прославленная переводчица, два года назад была в ее честь установлена мемориальная доска.

Хочется отметить, что в последние годы жизни многострадальной писательницы у нее наладились хорошие отношения с местными властями. Так, она была избрана председателем районного отделения Комитета защиты мира, приглашалась на многие культурные мероприятия, проводившиеся в Пушкине. При редакции районной газеты она организовала и вела литературное объединение.

К послесталинскому коммунистическому режиму Татьяна Григорьевна относилась вполне лояльно. Она, помню, встревожилась один только раз, когда Хрущев снова начал «закручивать гайки» и пошли слухи, что грядет возврат к сталинской диктатуре. Татьяна Григорьевна жаждала спокойной старости и ради этого даже готова была забыть свои прошлые обиды. Однажды на заседании переводческой секции в Доме писателя им. В. В. Маяковского кто-то стал перечислять жертвы сталинских репрессий в среде переводчиков и назвал ее фамилию. Татьяна Григорьевна, неожиданно для меня, резко поднялась со стула
(я как раз сидел рядом с ней) и потребовала, чтобы по такому случаю о ней не говорили, объяснив, что если бы она не оказалась в заключении, то не состоялся бы перевод «Дон-Жуана». Объяснение, разумеется, выглядело неубедительно. А когда при Хрущеве начались студенческие волнения (это, по-моему, произошло до того, как он начал «закручивать гайки»), она как-то в недоумении спросила у меня, чего еще молодежи не хватает при возросшем в стране материальном достатке. Я ответил, что молодежь живет не хлебом единым. Честно скажу: понять гражданскую позицию Татьяны Григорьевны мне было трудно. Она вроде и осуждала молодых бунтарей, и одновременно тянулась к ним, причем к самым строптивым. Она особо покровительствовала Борису Куприянову, ныне священнику храма в поселке Александровская (это он освящал мемориальную доску своей бывшей наставницы), Виктору Ширали, Олегу Охапкину и уже покойному Виктору Кривулину — тем молодым поэтам, которым за их оппозиционные настроения был со стороны Союза писателей доступ к печатному станку закрыт наглухо.

Молодежь платила Татьяне Григорьевне взаимной любовью. Я это особенно почувствовал по тому приему, который ей устроили студенты ЛГУ, когда она привезла на Васильевский остров членов своего семинара для чтения переводов английских поэтов.

Что же касается отношений Татьяны Григорьевны с властями Пушкина, то она иногда проявляла оппозиционность. Ей, например, не понравилось, когда они в центральном городском сквере задумали соорудить статую Ленина. Она предлагала вместо него поставить в городе муз скульптурную группу писателей, живших в Царском Селе, прежде всего Пушкина, Жуковского, Карамзина, Лермонтова и Тютчева. Но тогда эта идея выглядела утопической. А сегодня, в преддверии трехсотлетнего юбилея Царского Села, пушкинскому муниципалитету можно было бы подумать и об этом.

Не согласна Татьяна Григорьевна была и с обновлением зеленого массива той части Екатерининского парка, которая прилегает к дворцу. Сейчас мы видим, как красиво разрослись новые насаждения, и уже понимаем, что у каждого парка есть свой возрастной предел. А тогда многим пушкинским жителям казалось, что и ведущая от Екатерининского дворца к гроту липовая аллея, видевшая гулявших по ней лицеистов, да и все остальные деревья, дожившие до нашего времени, должны, несмотря ни на что, оставаться нетронутыми, потому что они — свидетели нашей истории.

В вопросе обновления парка Татьяну Григорьевну поддерживал Глеб Константинович Васильев. Сын одного из первых послереволюционных директоров Сельскохозяйственного института (ныне Аграрный университет), он получил химическое образование, но по своей сути был гуманитарием-полиглотом. Он знал несколько западноевропейских языков и обладал превосходной памятью. Глеб Константинович и Татьяна Григорьевна организовали общественное движение, направленное на защиту старого, хотя и отжившего парка, обращались за помощью к министру культуры Е. А. Фурцевой и собрали подписи многих именитых ленинградцев под статьей, где высказывались возражения против парковых преобразований. Статья была помещена в «Ленинградской правде», и за ее публикацию главный редактор газеты был снят с должности. Ситуация с Екатерининским парком обострилась настолько, что дирекция дворца-музея и парков вынуждена была поставить высокий забор между своей территорией и городской чертой и, усыпив бдительность горожан, в один прекрасный день неожиданно провела вырубку деревьев.

Общественной деятельностью Татьяна Григорьевна занималась и в сфере  образования. Она установила контакты со школой № 606 с углубленным преподаванием английского языка и часто туда наведывалась. Поскольку ее литературные гонорары в целом были невелики, она давала частные уроки английского языка детям дошкольного и школьного возраста. Мою малолетнюю дочь на занятия к Татьяне Григорьевне водила жена. Несколько раз на них присутствовал и я. Татьяна Григорьевна обучала детей языку очень действенным игровым методом. Она даже намеревалась свой метод преподавания языка изложить в книге. Очень жаль, что смерть разрушила ее планы, потому что осуществить их Татьяне Григорьевне было бы легко: она любила сам процесс передачи мысли на бумагу и, например, все уроки с моей Олечкой по их окончании немедленно конспектировала.

Так же она поступала на занятиях ЛИТО в городе Пушкине и в своем  переводческом семинаре при Ленинградском отделении Союза писателей: возвратившись домой совершенно усталая, она все равно находила силы вспомнить, кто и что говорил по поводу того или иного литературного перевода, какое резюме она сама делала и, таким образом, составляла через копировальную бумагу несколько экземпляров достаточно точного конспекта проведенных ею занятий. Эти машинописные экземпляры она раздавала участникам семинара. Некоторые из них у меня сохранились.

Татьяна Григорьевна всегда жила общественными интересами, но у нее была и своя семейная жизнь, в особенности с тех пор, как она решила усыновить талантливого, умного и подвижного мальчика Толю Архипова. До их знакомства он уже отличился в кино, сыграв в десятилетнем возрасте роль городского мальчика, попавшего в деревню (фильм «Старожил», 1958 год). Усыновление Толи протекало весьма сложно. Мне кажется, что и воспитатели детского дома на Октябрьском бульваре ревниво не желали расстаться со своим питомцем, да и Толины сверстники завидовали ему. Время было упущено, и официальное усыновление не состоялось, поскольку Анатолию исполнилось
16 лет. Тем не менее Толя поселился у Татьяны Григорьевны, чувствовал там себя как дома, и Татьяна Григорьевна мне говорила: «Как приятно, когда знаешь, что тебя любит юное существо». Татьяна Григорьевна подготовила приемного сына к поступлению в Ленинградский университет, где он окончил итальянское отделение филологического факультета и стал настолько крепким поэтом-переводчиком, что ряд его работ был опубликован в самой почетной тогда двухсоттомной «Библиотеке всемирной литературы».

С появлением в доме Татьяны Григорьевны Толи Архипова ее семейная жизнь, с одной стороны, посветлела, но, с другой стороны, осложнилась. Как нам стало известно позднее, Анастасия Дмитриевна Макарова ей вовсе не приходилась тетушкой, а была ее напарницей по ссылке, которую отбывала как жена расстрелянного наркома сельского хозяйства Карельской АССР. И мужа Татьяна Григорьевна при посторонних величала «Георгием» потому, что, в силу возраста лишенная возможности иметь реального ребенка, она от другого Георгия, от Джорджа Байрона, завела себе ребенка виртуального. Она неодно­кратно шутила, что ее русский «Жуан» является плодом любви с Байроном. А Богом данный ей Георгий Богданов по паспорту числился Егором, она в домашнем быту называла его Егорием, что опять-таки было более созвучно с именем Георгий. Как он мне однажды рассказал, его знакомство с Татьяной
произошло в лагере, где он в то время находился вольнонаемным рабочим. Тамошние заключенные из интеллигенции просили его оказывать Татьяне Григорьевне всяческую помощь, чтобы сохранить ее жизнь для русской культуры. Бесценна его поддержка была в зимнюю пору. Он, например, обеспечивал ее дровами. Заключенные тоже проявляли заботу о Татьяне Григорьевне, а она в свободные от работы вечера занимала их досуг чтением наизусть как отечественных, так и зарубежных поэтов. Особенно она любила, я сказал бы даже, была влюблена в запретного тогда Гумилева. Она много раз мне говорила, что советская власть его простит.

Однако возвращаюсь к сложной обстановке в семье Татьяны Григорьевны: сначала не ладили между собой Анастасия Дмитриевна и Егор-Георгий (он, подвыпив, однажды признался мне, что они брали Макарову в Ленинград, чтобы она помогала им вести хозяйство, а вместо этого она в их доме превратилась в «министра финансов»). С появлением Толи Архипова начались трения уже между тремя членами семейства. Татьяна Григорьевна испытывала давление со стороны не только своих близких, но и дальних знакомых, настаивавших на ее разводе с мужем и считавших их брак мезальянсом. Однажды Татьяна Григорьевна об этом поделилась со мной примерно так: «Я не могу покинуть человека, уберегшего меня от смерти». Мне, и не мне одному, все же казалось, что Татьяна Григорьевна не порвала с мужем не только в силу долга. Она любила своего избранника и поэтому снисходила даже к такой его слабости, как дружба с зеленым змием. Привязалась она и к Анастасии Дмитриевне, а о любви к приемному сыну и говорить не приходится.

Она выполняла все Толины желания и капризы (а почему бы и нет?). Так, захотелось Толе поехать в Москву, и Татьяна Григорьевна после переиздания байроновского «Дон-Жуана» не только взяла его с собой в столицу, но и пообещала купить ему там все, чего он пожелает; захотелось Толе завести собаку,
и в квартире появился волкодав Чалый, который вскоре вымахал в огромного пса. Чтобы понятнее была одна связанная с этим псом скорее печальная, чем смешная история, я должен предварительно подготовить читателя.

Татьяна Григорьевна опровергла поговорку «В здоровом теле — здоровый дух». Она до самой смерти имела ясный ум и безупречную память, но физиче­ски выглядела совершенно немощно. У нее был врожденный порок сердца. Кроме того, в молодые годы она страдала падучей болезнью. Узнав об этом
и опасаясь рецидивов, я долгое время в те дни, когда Татьяна Григорьевна выезжала из Пушкина в Ленинград для проведения там занятий в переводческом семинаре, брал с собой нашатырный спирт и, будучи царскоселом, провожал ее до самого дома. Когда мы у Витебского вокзала пересекали Загородный проспект, моя спутница очень боялась машин, хотя их тогда было куда меньше, чем сейчас, и судорожно держалась за мою руку. А когда мы медленно-медленно всходили на второй этаж Витебского вокзала, на уровне которого расположена платформа, и так же медленно подходили к этой платформе, то часто поезд уходил у нас из-под самого носа, и нам ничего не оставалось, как ждать следующего состава. А зимой было так холодно (тогда вовсе не ощущалось теперешнего потепления климата) и поздними вечерами так редко курсировали электрички!

Подготовленный мной читатель теперь поймет, как удивился выше упоминавшийся Глеб Константинович Васильев, когда он однажды обернулся к окну (в то время он жил на первом этаже) и увидел, что мимо его дома «пронеслась» Татьяна Григорьевна. Оказалось, что на этот раз она вынуждена была прогуливать Чалого, потому что выпросивший его на свое попечение Толя не всегда возвращался домой вовремя, а Егорий частенько по вине Бахуса терял всякую форму. Так что, когда Толя женился и переехал в Ленинград, Чалому оставалось только надеяться на здравое поведение теперь уже второго хозяина.

Татьяна Григорьевна легко находила общий язык с любым человеком.
В связи с переведенным «Дон-Жуаном» она ездила на консультации к академикам А. А. Смирнову и М. П. Алексееву и в их кругу достойно представляла род Гнедичей. И она же могла помочь советом и поговорить по душам с простой уборщицей. Кроме того, Татьяна Григорьевна тонко чувствовала, в какое окружение тот или иной человек впишется всего естественнее. Например, ее самый любимый ученик в семинаре Василий Бетаки при всех своих литературных достоинствах был человек шумный и бескомпромиссный, из-за чего в среде переводчиков нажил себе много врагов. А старых людей, пристрастившихся посещать учебные переводческие семинары Татьяны Григорьевны, он пытался изгнать, полагая, что их время кончилось и им здесь нечего делать. Сердобольная Татьяна Григорьевна снисходила ко всем талантам и ершистость Бетаки не одобряла. В вечерней электричке, едва я на минуту забылся и о чем-то начал с ней спор чересчур горячо, она меня остроумно одернула, сказав, что я веду себя «бетактно».

Так вот, Василия Бетаки Татьяна Григорьевна охотно брала с собой на репетиции «Дон-Жуана» к Николаю Павловичу Акимову в его Театр комедии, где Василий в кругу актеров чувствовал себя как рыба в воде. Но когда в Пушкине, на квартире Нины Карповны Муратовой, энергичной и интересной армянки, скончавшейся два года назад на 98-м году жизни, возник домашний театр, который тоже ставил «Дон-Жуана», то там безраздельно царствовали друг Нины Карповны Глеб Константинович и Толя, исполнявший роль самого Дон-Жуана. Ни Бетаки, ни я, несмотря на то что у меня и с Глебом Константиновичем, и с Толей были самые теплые отношения, на эти «живые картинки», как скромно был окрещен спектакль, ни разу не приглашались. Здесь зрителем сначала был лишь один человек — автор перевода. Собственно говоря, доморощенный «Дон-Жуан» задумывался как сюрприз для Татьяны Григорьевны, и,  после того как сюрприз с блеском состоялся, Татьяна Григорьевна сразу была принята в труппу, благо почти весь текст знала наизусть.

Глеб Константинович был застрельщиком и в увеселениях, часто устраиваемых на дому у Татьяны Григорьевны в период ее проживания на Московской улице. Там были представлены все возрасты, потому что хозяева и гости пристрастились к загадыванию и разгадыванию шарад, а эта игра требовала как молодых сил для лучшего театрального воспроизведения обычно двух слогов, образующих самостоятельные слова, из которых складывается само задуманное слово, тоже требующее наглядного изображения, так и людей постарше, которые наиболее удачно придумывали шарады, да и чаще их разгадывали. Во время игры компания разбивалась на два лагеря. В одном лагере задумывалась и исполнялась шарада, а во втором должны были ее отгадать.

Чаще же всего противоборствовали Глеб Константинович и я. Поскольку Глеб Константинович был эрудит, то я не стеснялся загадывать ему самые сложные шарады. В один прекрасный день, а точнее, вечер я попросил Толю Архипова изобразить перед командой Глеба Константиновича две одинаковые сцены, а именно: Толя, облаченный в какой-то халат, символизировавший тогу, дважды подходил к стене и бился о нее лбом. Это означало сначала первый, а потом второй слог задуманного слова. Само же слово Толя изобразил так: он носился по комнате и крушил все, что ему попадалось. Нам был задан вопрос: «Если первые два представления одинаковы, то что же, и слово должно состоять из двух одинаковых слогов типа ма-ма, па-па или чего-то в этом роде?» — «Да», — ответили мы. Шарада не была разгадана, хотя не один Глеб Константинович знал задуманное слово «варвар» и даже главный ключ к разгадке: «Вар, верни мне мои легионы!» Так, по словам римского историка Светония, в отчаянии воскликнул император Август при известии, что его полководец потерпел сокрушительное поражение в Тевтобургском лесу. Нас, правда, укоряли, почему Толя, изображая варвара, для полной исторической достоверности не надел шаровары, но, увы, такой экипировки под рукой не оказалось.

Татьяна Григорьевна большей частью предпочитала оставаться зрительницей. Но однажды не удержалась и предложила нам старинную шараду, которую помнила с детства. Она взяла в руки две тарелки, пригласила к себе нескольких человек и два своих предмета сначала направила в нашу сторону, потом в сторону своей команды, потом снова в нашу сторону, но тарелками коснувшись только одного человека (кажется, это был Толя), и наконец тарелками прикоснулась к самой себе. После этого она попросила угадать к слову «тарелки» задуманное ею прилагательное в старинной форме женского рода. Мы встали в тупик. Разгадка оказалась весьма простой: «тарелки вы-мы-ты-я».

Из всех праздников Татьяна Григорьевна больше всего любила Новый год. Она с ностальгией вспоминала о елке, которую ее родители устраивали в Подмосковье, где они жили до революции. С началом Первой мировой войны они вынуждены были уехать в Одессу, а оттуда ее отец, служивший в Белой гвардии, отплыл в Константинополь, и после этого, как мне рассказывала Татьяна Григорьевна, никаких известий о нем не приходило. Вскоре, каким образом, мне осталось неясным, Татьяна Григорьевна с мамой оказались в Крыму, откуда выезд на Большую землю разрешался только по пропускам. Мать Татьяны Григорьевны обратилась за пропуском к видному военачальнику, которому до революции семья Гнедичей предоставляла свой дом для большевистских сходок. Пропуск был получен. Однако я отвлекся.

Итак, Татьяна Григорьевна всегда с нетерпением ждала Нового года. Многие игрушки она изготовляла сама. Елку ей поставляла за взаимные услуги дирекция пушкинского Дома культуры. Ее муж, по профессии электрик, эту елку иллюминировал, а на центральной ветке ставил электродвижок, который медленно вращал по горизонтали круглую платформу с какой-нибудь оригинальной игрушкой. Лично меня восхищал домик лесника, окутанный снегом в виде ваты и с призывно светившимися миниатюрными оконцами. На елку Татьяна Григорьевна приглашала детей своих друзей и тех, кому она давала уроки английского языка. Повеселившись, дети тащили из мешочка билетики и по каждому билетику получали подарок, потому что лотерея была беспроигрышная. Елку Татьяна Григорьевна не убирала до своих именин, Татьянина дня (25 января).

Поскольку для самой Татьяны Григорьевны елки ее детства закончились преждевременно, с приходом революции, то создается впечатление, что она доживала это детство с тягой к игрушкам на протяжении всей оставшейся жизни. На книжном шкафу у нее хранилась целая коллекция кукол. Не случайно она поддерживала дружеские связи с Ниной Карповной Муратовой. Та тоже, имея за спиной героическое прошлое и не создав из-за войны собственной семьи, доигрывала свое детство коллекционированием фарфоровых куколок.

В друзьях у Татьяны Григорьевны была не одна Нина Карповна. Здесь прежде всего надо назвать Ефима Григорьевича Эткинда, с которым она познакомилась еще до войны, когда он был мальчиком, и обучала его английскому языку. Вернувшись из ссылки, она на первых порах остановилась у него на квартире. Через много лет, исключенный из Союза писателей, лишенный звания доктора филологических наук и изгоняемый из Советского Союза, Ефим Григорьевич приехал в Пушкин попрощаться с Татьяной Григорьевной. Она, при всей своей любви к Эткинду, попросила гостя, с которым ей суждено было увидеться в последний раз, ничего не писать о ней за рубежом. Она сказала, что ей будет неприятно услышать похвалу себе по «Голосу Америки» или по Би-би-си.

В писательском мире Татьяна Григорьевна неожиданно подружилась с Корнеем Ивановичем Чуковским. После выхода в свет «Жуана» она долго ждала в прессе отзывов на свою работу. «Пусть даже крититических, — говорила она мне, — лишь бы обратили на перевод внимание». Первым обратил на него внимание Чуковский. В 1968 году он осуществил расширенное переиздание теоретического исследования о художественном переводе «Высокое искусство» и включил в него новую восторженную главу о переводе Татьяны Григорьевны. Они неоднократно встречались, и однажды Корней Иванович рассказал ей, а она пересказала мне такую приключившуюся с ним историю. Присутствовал он на каком-то торжественном заседании, а недалеко сидевший от него Никита Сергеевич Хрущев, заметив его, громко сказал соседнему военачальнику: «Из всех писателей я больше всего не люблю Чуковского». Чуковский весь похолодел, поскольку дух сталинского деспотизма еще витал в воздухе. А Хрущев пояснил свою нелюбовь так: «Придешь совершенно усталый домой, хочется отдохнуть, а внук лезет на колени и пристает: почитай мне дедушку Чуковского».

В любопытных отношениях находилась Татьяна Григорьевна с Анной Андреевной Ахматовой. Упоминавшаяся выше Галина Сергеевна Усова сообщает, что эти две женщины оказались связанными любовью к одному обрусевшему немцу Акселю, впоследствии арестованному. Мне-то Татьяна Григорьевна говорила, что она жила в гражданском браке с немецким специалистом, который в Советский Союз был прислан из Германии, а перед самой войной отозван назад. Но Татьяна Григорьевна обожала всякие фантазии. Так, она рассказывала мне, что ее предок Гнедич приехал в Россию из Чехии еще при Алексее Михайловиче и первоначально его фамилия была Гнездич — от корня «гнездо», но буква «з» в дальнейшем из фамилии выпала. Однако, во-первых, в Чехии фамилия с подобным звучанием невозможна, а во-вторых, в биографическом словаре «Русские писатели. 1800—1917» в статье о Н. И. Гнедиче указано, что он происходил из казачьего рода Гнеденок.

Так вот, возвращаясь к Ахматовой, терзаюсь, что, надеясь на память, не брал на карандаш подробности из рассказываемого Татьяной Григорьевной. Она, например, поведала, что вскоре после возвращения из ссылки она на улице случайно увидела Анну Андреевну и, еще не пришедшая в себя от злоключений, решила проскользнуть незамеченной. «Татьяна Григорьевна, как вас понять? Вы уже не хотите и знаться?» — обратилась к ней Ахматова. «Что вы, Анна Андреевна, — ответила Гнедич. — Я всегда вас высоко ценю. Читаю со школьных лет». — «Вы что же, намекаете на мой возраст?» Пикировка двух поэтов продолжалась, но я, к сожалению, не помню ее конца.

В дружеских отношениях Татьяна Григорьевна находилась и с семейством Зверевых, в доме которых устраивал свои последние фортепианные репетиции перед концертами в Большом зале Филармонии «невыездной» (поэтому и не завоевавший ни одного громкого лауреатского звания) Владимир Владимирович Нильсен. Хозяйка дома Ксения Францевна Зверева-Рейх, окончившая Ленинградскую консерваторию, как и Нильсен, по классу Н. И. Голубовской, до революции со своей сестрой Валентиной бывала на приемах у И. Е. Репина и подобные музыкальные вечера начала устраивать у себя еще в предвоенные годы. В послевоенное время Татьяна Григорьевна приглашалась к Зверевым не только как слушательница прекрасного исполнителя Нильсена, но и как чтец своих собственных стихов и переводов. Я благодарен дочери Ксении Францевны Елизавете Леонидовне за то, что благодаря знакомству с ней еще со школьных лет мы с моей женой имели удовольствие присутствовать на этих вечерах, заканчивавшихся остроумным застольем.

Мои отношения с Татьяной Григорьевной складывались хорошо. Я горжусь, что мой перевод байроновского стихотворения «Строки, начертанные на чаше из черепа» Татьяна Григорьевна помнила наизусть и в связи с ними на экземпляре «худлитовского» «Байрона», выпущенного в 1972 году, посвятила мне три комплиментарные октавы, под которыми значится: «Записано под диктовку Джорджа Гордона Байрона 29 сентября 1972 г. в городе Саарское Село. Гнедич».

Друзей Татьяны Григорьевны можно перечислять без конца, и в первую очередь тех учеников, которых она вывела в профессионалы в области литературы, и тех, которым дала путевку в жизнь, обучив их английскому языку. Подружившаяся с Татьяной Григорьевной врач Зинаида Григорьевна Шкирандо не только лечила Татьяну Григорьевну, но и сделала большое дело: записала на пленку ее голос и историю ее жизни.

Татьяна Григорьевна вынуждена была часто ложиться в больницу. Несколько раз ее госпитализировали в Военно-Медицинскую академию. Но она была такая оптимистка, так любила жизнь и хотела жить, что свои недуги преодолевала стоически. И все-таки возраст давал себя знать. Когда последний раз Татьяна Григорьевна оказалась в пушкинской городской больнице, она жаловалась на мучившие ее язвы на ногах, которые, как она говорила, у нее болели подобно зубу с открытым нервом.

Едва подлечив ноги, Татьяна Григорьевна почувствовала, что ей грозят бovльшие неприятности — сердце. Ее обещали положить в Военно-Медицин­скую академию после Ноябрьских праздников. Ожидание места в больнице оказалось роковым. Несколько дней она находилась в полубеспамятном состоянии. Анастасия Дмитриевна незадолго до этого умерла. У Толи, хотя он и развелся с женой, дом теперь был в Ленинграде. Нянчился с Татьяной Григорьевной (в буквальном смысле слова) ее Егорий. Ему она и завещала свое небольшое наследство, кроме книг. Их она отказала сыну.

7 ноября 1976 года Татьяны Григорьевны Гнедич не стало. Гражданская панихида состоялась в Белом зале города Пушкина, вблизи Лицея и Екатерининского дворца. Народу собралось много. У гроба с прощальными речами выступали представители пушкинской общественности и Ленинградского отделения Союза писателей. В почетном карауле сменялись жители Пушкина и Ленинграда, в том числе мои друзья по бывшему переводческому семинару Татьяны Григорьевны, а мне была оказана честь сказать покидающей нас наставнице несколько слов прощания. Ярче и эмоциональнее всех выступил поэт Михаил Александрович Дудин.

Затем похоронная процессия последовала на Казанское кладбище. Вот тут-то стихийно и началось настоящее прощание с Татьяной Григорьевной. Гроб снова раскрыли, и к нему устремились молодые поэты, которые ее так любили и которым она отвечала взаимностью. Читалось много посвященных ей стихов, а один из последних выступавших свое прощальное стихотворение даже положил ей в гроб.

Около беломраморной ротонды в античном стиле на кладбище возникли новые Литераторские мостки: недалеко друг от друга оказались похороненными Иннокентий Федорович Анненский, первый хранитель музея «Лицей» Мария Петровна Руденская, Елена Израилевна Рывина, Татьяна Григорьевна Гнедич. На ее скромной могиле по весне цветут ландыши.