ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Марк Солонин. 22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война? — М.: Яуза, Эксмо, 2006.

Книга, надо сказать, потрясающая. Не в том смысле, что содержит сенсационные факты (хотя содержит), и оставим в стороне, что прекрасно (в самом деле прекрасно) написана. Потрясает она тем, что на пятистах без малого страницах идет, не прерываясь ни на секунду, работа настоящего ума.

Разбираются конкретные операции (наступательные, между прочим! Контр­удары Красной Армии в первые недели ВОВ). Изучаются маршрут и судьба отдельных частей и соединений
(нескольких механизированных корпусов). Сопоставляются ну очень специальные цифры (какая-нибудь толщина брони, скорость, потребность в горючем, все такое).

А вместе с тем вас — заведомо никакого не специалиста — не оставляет чувство, что на ваших глазах и при вашем участии автор извлекает из частностей, из почти мелочей нечто не­обычайно важное.

Хотя лично я, например, — конечно, к моему же стыду, — и про мелочи эти прежде не слыхивал. Даже про самые крупные из этих мелочей. Типа того, что 25 июня 1941 года Совет­ский Союз вторично напал на Финляндию. Нейтралитет которой обязался соблюдать — и тремя днями ранее обязательство подтвердил. Массированные бомбардировки, танковая атака — и все это без результата, зато с последствиями, одно из которых — блокада Ленинграда…

Попробую показать примененную в этой книге манеру мыслить. Вот, допустим, автор задается вопросом:
отчего так неправдоподобно велики неучтенные потери советской боевой техники при отступлении 1941 года? Неучтенная техника, это значит — потерянная не в бою. О чем же говорит термин «неучтенная убыль» в применении хотя бы к танкам (около трех четвертей всех машин)?

Первым делом Марк Солонин берет калькулятор и скрупулезно подсчитывает эту самую неучтенку. Потом вооружается метелкой и долго-долго сметает с проблемы слой советских лжей: что якобы танки были старые, никудышные; что якобы кончилось горючее, а достать было негде, вот и пришлось бросить; что якобы их истребила вражеская авиация; и проч. После чего — по какой-то нечеловеческой уже дотошности — включает пылесос.

И только доказав неопровержимо, что танки были — будь здоров какие, горючего хватило бы хоть до Парижа, урон же от авиации был минимальный, — принимается решать задачу сам.

А именно: зацепляется за несколько строчек из отчета командира одной из разгромленных дивизий — в которой за пять дней из 363 танков пропали неизвестно куда 228. А колесных машин оставлено из-за технических неисправностей и из-за отсутствия горюче-смазочных материалов — 81
из 800.

«Суммарное число застрявших и сломавшихся грузовиков не превысило и 10 % от общего количества. Что же это за сверхнадежные и высокопроходимые машины? Отвечаем — 503 «ГАЗ-АА» и 297 «ЗИС-5».

Уважаемый читатель, вы знаете, что это такое — «полуторка» «ГАЗ-АА»? Нет, вы этого не знаете…»

Само собой — следует подробное техническое описание. Затем опять вопрос:

«И вот такие машины почти без поломок прошли, как минимум, 500 км <…> от границы до Днепра — а танки на том же маршруте все переломались и застряли в болотах? Как это можно совместить?»

Подумаешь — какая-то ведомость какой-то дивизии, а сколько шуму.

Но тут автор берет ведомость генеральную — изданную не так давно Генеральным же штабом. Выписывает оттуда проценты потерь за второе
полугодие 1941 года: 73% танков,
70% противотанковых пушек, 60% гаубиц, 65% ручных пулеметов, 61% минометов… Хотя, казалось бы, что может сломаться в миномете?..»

А потери автомобилей, вообразите, — 33,3% за шесть месяцев. Не странно ли? Автору не лень еще раз объяснить нам, почему это странно. Под конец он снисходит и до разгадки:

«Ответ очевиден, хотя и очень неприличен: для деморализованной, охва­ченной паникой толпы танки и пушки, пулеметы-минометы являются обузой. Мало того, что танки ползут медленно, они самим фактом своего наличия заставляют воевать. Вот поэтому от них и поспешили избавиться. А грузовичок — даже самый малосильный — сберегли. Он лучше подходит для того, чтобы на нем «перебазироваться» в глубокий тыл…»

Вот примерно так. Педантичный перебор исторических реалий взмывает на высоту морально-политического трактата.

Который описывает:

«…гигантскую пропасть между размахом и качеством материально-технической подготовки сталинской империи к войне и проявленной Красной Армией полнейшей неспособно­стью эффективно использовать эти ресурсы. Многомиллионная Красная Армия оказалась одинаково неспособна ни к обороне, ни к наступлению. И если трехкратного численного превосходства оказалось недостаточно хотя бы для того, чтобы предотвратить небывалый разгром, то что могло бы изменить превосходство пятикратное? Семикратное?».

И разъясняет:

«Пять десятилетий советские историки плакались на то, что «история отпустила нам мало времени для подготовки к войне». Увы, все было точно наоборот. Много, недопустимо много времени отпустила злополучная «история» сталинскому режиму. Два десятилетия свирепого разрушения всех норм морали и права, всех представлений о чести и достоинстве дали, к несчастью, свои ядовитые плоды. Ни в одной стране, ставшей жертвой гитлеровской агрессии, не было такого морального разложения, такого массового дезертирства, такого массового сотрудничества с оккупантами, какое явил миру Советский Союз…»

В книге действительно сказано — в какой фазе и в силу каких причин армия и страна очнулись. Ее очень стоит прочитать. Ее обязательно надо обдумать.

Анна Политковская. Никакой «Другой России». И почка. История, которой могло и не быть, если бы мы были другими. — М.: «Новая газета», 2006.

Русская литература, в отличие от советской, занималась несчастьем человека. Причем преувеличивала роль в человеческой судьбе Больших Случайностей: скажем, в какой историче­ской обстановке отбывает свой срок персонаж или сколько ему досталось денег, знаний, свободы.

Обращала, короче говоря, свое внимание на факторы поправимые (хотя бы в теории, в принципе), поскольку работала жестами сострадания, типа: подайте ж милостыню ей! — а его освободите наконец от крепостной зависимости! И вообще, господа, не пора ли обустроить жизнь так, чтобы неудачник не плакал.

Тут русская литература немножко противоречила самой себе. Как бы не замечая, что, например, ее т. н. Лишний Человек, будучи несравненно богаче, свободнее и культурнее ее же
т. н. Человека Маленького, чувствует себя точно так же нехорошо. В свою очередь, и Маленький Человек, даром что находится на общественно-политической пирамиде многими ступенями выше Человека Крепостного, требует к себе не менее пронзительного сочувствия. В подразделе же Пьяненьких мы вообще замечаем, что грамотный, не подлежащий телесному наказанию какой-нибудь Мармеладов срывает с наших ресниц слезу даже более горючую, чем, допустим, семеро самодеятельных социологов из Горелова, Неелова, Неурожайки тож.

А сравнить «потребительские корзины» Катерины Кабановой и Антона Горемыки?

Потом русская литература пустилась в другую крайность — настаивая, наоборот, будто праздные и сытые мучаются (по крайней мере, перед смертью) сильнее трудящихся и угнетенных.

Потом пришел Чехов и, с медицинским своим образованием, уравнял шансы. Опять же, наступил XX век.

И другой литератор, ныне забытый С. Л., вывел окончательную формулу: никто никого не несчастнее.

Правда, к этому времени русская литература практически прекратилась.

Разве что вспыхнет иногда — через непредсказуемый промежуток времени, — как метеорит в черных небесах августа, как последняя фаланга древесной ветки в черном, съевшем себя костре, — какой-нибудь такой сюжет. Дескать, человеку и так живется хуже некуда — хоть бы вы-то, ироды, оставили его в покое, не отягчали жребий, печальный и без вас. Без вас, дураки. Без вас, наперсники разврата. Короче, всех касается — особенно тебя, низкое государство.

В этом смысле Анна Политков­ская — ныне убитая — была типичный представитель русской литературы. Вероятно — последний: недаром же
из людей, промышляющих поделками по языку, ни один не пожалел о ней вслух.

Что ж, хотя бы разберем эту вещь — одну из последних.

«Жил в Мурманске мальчик. Семен Ломакин. Заболел гриппом, а потом подряд ангиной — как многие другие мальчики и девочки. Долго-долго выздоравливал — очень ослаб, температурил постоянно, бледный был».

Зачин, как видите, заурядный,
житейский. Климат бывает суров, организм — хрупок. Но Рок уже постучался в дверь, уже вошел. В белом халате, но не снимая сапог. В образе Равнодушного Невежества.

«Мама очень волновалась, а врачи в детской поликлинике — нет. Говорили: Мурманск тут, полярная ночь, будет весна — выздоровеет. Наконец, мама стукнула кулаком по столу: да сделайте же анализы, ребенок по утрам уже и отекать стал!

Сделали — и срочно удалили Семену левую почку. У мальчика диагностировали запущенное осложнение, и спасти без удаления было уже невозможно».

Что ж, так бывает. Мальчику не повезло. Причем с некоторой точки зрения — принимая во внимание колорит эпохи, — еще и неизвестно, не повезло ли:

«Врачи опять нашли слова для мамы: живут же с одной почкой, и нормально живут, и по инвалидности будет получать, и в армию не пойдет!»

Однако не тут-то было. Несчастного мальчика ждет Несчастный Случай. Через несколько лет. Самый обыкновенный: однокласснику отец подарит на Новый год заманчивую штуку — сноуборд, одноклассник позовет покататься с горки. Вот и второй почки, считайте, нет: разорвана пополам.

Наступает очередь Чуда: удачной, сверх всякого вероятия, хирургиче­ской операции. Которая войдет, говорят, в историю медицины. Жизнь мальчика спасена.

Увы — лишь продлена: искалеченная почка работает еле-еле, ресурса хватит максимум на несколько лет. Выход один — поставить другую. То есть пересадить. Трансплантировать. В Москву, в Москву, в Институт трансплантологии. Не то — смерть.

Но на дворе 2005 год.

«Институт забит людьми, ожидающими органов от умерших. А органов нет — это как раз пересадки в стране прикрыли из-за «дела врачей-трансплантологов» 20-й московской больницы, которых обвинили в том, что они забрали орган у человека, еще не до конца скончавшегося. Дело это, как известно, приговорило тысячи людей по всей стране к смерти. Донорские органы отсутствуют практически полностью — это мы боремся с фактами коррупции в медицинской среде…»

Так совпало. Неподходящий для мальчика оказался Момент.

А время идет. А мальчик лежит.
И конец близок.

И мать мальчика — ее зовут Марта — пишет докторам: а возьмите для него почку мою. По моей просьбе, нотариально заверенной, так что юридического риска — ноль, правда?

Ей отвечают: что ж, это действительно не запрещено; приезжайте в столицу, имея при себе столько-то тысяч рублями, столько-то — не рублями. Обследуем вас, подлечим, а там и за скальпель, благословясь.

Тысяч у Марты значительно меньше, чем нужно. И даже на дорогу Мурманск — Москва лишний раз тратить их жаль. Но не может же такого быть, чтобы совсем ничего нельзя было придумать.

А это уже 2006-й, конец весны. Как раз проходит по интеллигентным учреждениям шорох: требуются делегаты с мест на какую-то конференцию. Какой-то «Другой России». В столице. Дорогу и гостиницу оплатят, питание — само собой.

Свет не без добрых людей: Марту вносят в список. Как не чуждую демократических убеждений.

А она, очень может статься, и в самом деле не чужда. Кроме того, чем черт не шутит: вдруг найдется ход
в благотворительный какой-нибудь фонд. Одним словом — вперед, Марта!

И вот 9 июля она в Москве. Уже подходит к гостинице «Севастополь». В которую попасть ей не суждено. Неумолимый Рок начеку: стоит у забора. «Они спросили: куда? Я честно сказала: «На конференцию „Другая Россия”». У меня забрали паспорт и вызвали машину без опознавательных знаков. Посадили. Сели вместе со мной: двое в штатском, один в камуфляже. Куда-то привезли, но не в отделение милиции. Будто бы в учреждение — люди входили-выходили через охрану. Провели в комнату, там сказали, что паспорт у меня фальшивый, что фотография криво вклеена. Я же знаю, что это глупости, стала требовать: составляйте протокол! Велели молчать, вопросов не задавать, иначе бить будут. Забрали чемодан и абсолютно все, что у меня было с собой. Заперли в холодном сыром подвале, хотя я все объяснила — медицинские документы сына были у меня с собой. Говорила, мне нельзя в холод, приехала для обследования, чтобы почку сыну отдать…»

Какой там Рок. Случайность, и то не из Больших: так, средняя. Аккурат сего числа лидеры самых замечательных государств планеты встречаются на берегу Финского залива, чтобы вместе пообедать и про все поговорить.
А эта самая «Другая Россия» устроена как бы в пику. Значит, надо, чтобы ино­странные наблюдатели убедились: бестактную затею никто не поддерживает: зал полупуст! Оперативное мероприятие, только и всего. Сравнительно с другими Марта легко отделалась: «Больше чем через сутки меня опять посадили в машину… Выкинули вместе с чемоданом в районе станции метро «Сокол». Сказали: иди, не оглядывайся. В тот же день я заболела, в подвале застудилась, и теперь должна лечиться…»

Собственно, вот и все. Операция отложена. Лечение Марты стоит денег (которых нет) и, главное, требует времени. Кстати: мальчику стукнуло восемнадцать, он, знаете ли, больше не мальчик, и, стало быть, фонд благотворительный — ау. Фонды оказывают матпомощь исключительно детям, а он — рядовой взрослый инвалид, каких тьма. Мало ли что умирающий. Сюжет окончен.

Однако русская литература своих несчастных персонажей вот так — изложив анамнез, диагноз и прогноз — не бросает. Она поворачивается к читателю и задает риторический вопрос:
 «Почему все так случилось?»

Опускает голову: «Знаете, ведь даже ответа нет на этот вопрос. Потому что „вот так у нас”...»

И вдруг — поразительный финал. Исполненный фантастической надежды. Взывающий к доброй воле. Диккенсовский такой. Набранный столбиком, как стихи:

Северо-Западный Банк СБ РФ,
г. Санкт-Петербург

ИНН 7707083893 БИК 044030653

И т. д. Реквизиты мальчика. Куда перечиЦЫЫслить деньги, чтобы его спасти. Вдруг еще не поздно.

Потому что это был не роман. Даже не рассказ. Заметка в газете. (От 31 июля — сообщаю на всякий случай.) Легкий такой жанр. Опасный — запомните, дети! — смертельно.

С. Гедройц