ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

 

Михаил  Нехорошев

НА КРУГИ СВОЯ

В кино очень любят снимать что-нибудь историческое. Хоть Древний Рим, хоть Бастилия, хоть шведы под Полтавой — все было давно, и никто не знает подробностей. Снимай, что душе угодно, и не перечь стереотипу зрителя. Главное — чтоб костюмчик сидел по фигуре. Чтоб Карла ХІІ, конечно, теснили рать за ратью, чтоб ядра из пушек летели, это, ребята, обязательно, но спасательные вертолеты МЧС должны остаться за кадром. Большинство этих лент так и называют — «костюмные» фильмы. И никаких претензий к авторам.

Все замечательно, пока сюжет вьется около событий, уже ставших историческими, и дело тут не только в дистанции. Есть вещи, которые уходят в историю крайне медленно, неохотно, и тут мы как раз в первых рядах. История СССР — «вещь в себе» от начала и до конца, от «Авроры», стреляющей по Зимнему, и до Фороса. История СССР не ушла в историю, она вся здесь вместе с гимном. СССР — с нами. Историки спорят и пишут, а мы смотрим телевизор. Сегодня массовое сознание верит ТВ, как прежде верило слову
Божьему. Только в этом и есть предмет разговора.

 

Сериал «В круге первом» прошел с шумной рекламой, с бойкими анонсами, а в финале — с некоторой, значит, беседой о том, какое замечательное произведение и с какими трудами было снято. Все было в формате, как в лучших домах. Наталья Дмитриевна Солженицына уверяла нас, что поиск дипломата по телефонному звонку — «это абсолютно подлинная история». Что все подробности совпадают один к одному, и никак иначе. Замечательный артист Евгений Миронов проникновенно говорил, что, наверное, было у Сталина какое-то особое обаяние, а то ведь как же все это, иначе ведь не понять. Владимир Петрович Лукин добавил, что в молодости много слышал о Сталине, и ничего, кроме ужаса, в этих воспоминаниях не было. Так сказать, horror non-stop, вот и все обаяние, но особого впечатления эти слова не произвели.

Все было в формате, с одним только отступлением. Не было восторга, что, мол, кинулся народ в магазины и библиотеки, весь ушел в чтение романа. Даже на ТВ понимали — не прозвучит. Не поверят. Быть такого не может. Кому ж нынче охота читать отменно длинный роман, да еще о событиях, случившихся не то чтоб очень давно, но совсем в другую эпоху, о вещах, ушедших в историю. Пусть специалисты разбираются, им за это деньги платят.

Все понятно, а все-таки жаль. Во-первых, времена эти не вполне ушли в историю, ох не ушли, хотя и надо бы. А во-вторых, роман так и остался непрочитанным. Хотя тот зритель, который обеспечивает рейтинг ТВ, будет убежден, что отменно знает и роман, и эпоху, и подробности, ведь сериал — «это абсолютно подлинная история». Как же — свежо предание.

 

В этом романе эпизод с дешифровкой вроде того замкового камня, без которого самая замечательная арка (свод, купол) тут же и рухнет. Дешифровка — ключевой момент детективной линии и связка двух пластов, в реальности не пересекающихся. Даже не двух пластов, а двух миров: Марфинской шарашки и дипломата Володина. Шарашка, ее география, ее работа, ее правила жизни — это почти документ, а дипломат Володин — фигура гипотетическая, виртуальная. Эти два мира могли бы жить в романе по отдельности, но автор хотел их тесного переплетения. Хотел, надо полагать, как раз для того, чтоб усилить ощущение подлинности.

А нет его, этого ощущения, нельзя поверить в реальность Володина. Мне вообще казалось, что для 1949 года это не советский дипломат, а разве что пришелец, вроде дона Руматы, и вся эта линия — чистая фантастика, вариант «если бы», «мысленный эксперимент» и прочее. И поводы для сомнений у меня были очень весомые.

В сентябре 1946-го «Правда» напечатала ответы Сталина на вопросы корреспондента «Sunday Times». «Атомные бомбы предназначены для устрашения слабонервных», — говорил вождь. Это он иностранцам говорил про «слабо­нэрвных», а сам еще летом 45-го требовал ускорения работ, и собирали зэков тысячами на спецобъекты, и Солженицын вполне мог попасть куда-нибудь в хозяйство Курчатова или Кикоина. В ноябре 1947-го Молотов сделал заявление, что секрета атомной бомбы давно не существует, а разные пикантные детали в такие заявления не попадают. В августе 1949-го прошли успешные испытания нашей бомбы. Помню, разучивали в школе песню на стихи, кажется, Михалкова: «Мы недавно проводили испытанья нашей силе. Все на славу удалось, где что надо — взорвалось…». И вот представьте, что пришелец Володин ни с того ни с сего в самом конце 1949-го решил, что нельзя давать бомбу коммунистам, видимо, плохо разобрался в земных делах. Однако ж автор упорно отстаивал именно этот вариант, хотя были и другие.

Пришлось обратиться к разным источникам по теме, и оказалось, что мальчик-то был, что звонил некто, даже несколько раз звонил. И дешифровка была, и Рубин-Копелев вдохновенно решал и решил задачу. Словом, все было, но совсем не так, как «В круге первом». Никаких, упаси Бог, благородных идей, а тот случай, когда кто-то кое-где у нас порой хочет устроиться поуютней, пользуясь служебным положением. Вот кое-кто из дипломатов и подсуетился перед отъездом за кордон: заложил нашего агента. И действительно говорил что-то про бомбу. Своя-то у нас есть, но надо быть в курсе мировых достижений, и покой разведке даже не снится. Ситуация, если не входить в детали, банальна, разве что майор Пронин не маячит за телефонной будкой.

Солженицын сочинил другой сюжет, на то он и писатель, и зря Наталья Дмитриевна уверяла публику: «Все, что написано в этом романе, имело место на самом деле». Но публика верит, потому что изучать историю сложно и утомительно, а дайджесты и сериалы легки и приятны. Реплики в Интернете подтверждают, что обсуждаются главным образом артисты. Реальные события заменяются в «рейтинг-сознании» ТВ-картинками. И сериал «В круге первом» как раз с помощью этого сознания становится костюмированным фильмом: даром, что ли, народ так взволнованно обсуждал, почему это зэки в послевоенной Москве в джинсе щеголяют.

В том-то и беда. Не в джинсе, конечно, а в нашем взгляде на историю.

 

Про джинсу тут же объяснили в массовой прессе. Напомнили про поставки по ленд-лизу,  подтвердили, что зэки в Марфине были в синих комбинезонах. Пресса точно знала, что для «рейтинг-сознания» именно здесь лежит ключ к подлинности как сериала, так и романа. Про бомбу вопросов не было, хотя вопрос нравственного выбора — а он в романе самый главный! — проклятая бомба делает крайне сомнительным. История о том, как баловень судьбы, порхающий по заграницам с диппаспортом, вдруг проникся народным горем и принял судьбоносное решение, выдумана до последней запятой. Мало того, что история была совсем другая, так ведь Солженицын, начиная роман в 1955-м, не мог знать никаких подробностей из жизни дипломатов. В такой ситуации любой писатель сочиняет нечто соцреалистическое. Жил, мол, был такой Володин, типичный, знаете ли, потребитель и любитель удовольствий. Что Володин делал на работе, автору не известно, фактура тут хромает, но это мелкие издержки стиля. А потом вдруг Володину все наскучило, — как, допустим, Онегину, — и стали мысли разные появляться, и дядя — как раз из самых честных — многое подсказал. Словом, герой «перековался», и отличие от традиционного соцреализма только в том, в какую сторону шла «перековка». Вряд ли это существенное отличие.

Но вопрос нравственного выбора, заявленный на уровне «to be or not to be», подлинности здесь не имеет. Соцреализм и Шекспир стоят на разных полках.

С Нержиным этот вопрос выглядит еще хуже, чем с Володиным. Ему предлагают перейти с артикуляционных испытаний на криптографию, а он отказывается, подозревая, что там его завалят работой, и не будет возможности заниматься своим, заветным, не пойдет он «в лапы осьминогу криптографии». Гордо так отказывается, хотя знает, что за это его отправят очень далеко от Москвы, и в лагере он, скорей всего, в землю ляжет, и никакого смысла в этом выборе нет. И почему вообще бесправного зэка уговаривают, как кисейную барышню? Да что там зэк, если речь идет о спецобъекте с военной дисциплиной и режимом секретности? Там для всех один порядок: дали приказ, и — вперед. На режимных предприятиях это правило действует везде и всегда.

С Нержиным — опять фантастика, которая заслоняет собой настоящие во­просы нравственного выбора, как и бывает при соцреализме. Но это, вы ж понимаете, по гамбургскому счету, а для сериала — просто самое то и лакомый кусочек. Правдоподобие. А все прочее даже вредно. И сериалам, и зрителям. Муляжи и миражи украшают нашу жизнь.

(Судя по мемуарным заметкам Копелева и Панина, реальный Александр Солженицын был отправлен из шарашки без особых причин. Попал под раздачу, как нынче говорят. В полном соответствии с правилами системы.)

 

В Интернете сыскалась любопытная реплика: «Как не читавший (пока), к
своему стыду, Солженицына «Гулаг», насколько там (по Солженицыну и сериалу) все соответствует реальным событиям и фактам? «Архипелаг ГУЛАГ» — это совсем другое произведение»…

На слуху, значит, «Солженицын» и «Гулаг», а дальше — случайные обрывки и мельтешенье анонса «Миронов пойдет по этапу». И мало кто в этих обсуждениях помнит, что роман «В круге первом» начинал писать не всемирно известный лауреат Нобелевской премии, а ссыльный поселенец, учитель физики в Казахстане. Из лагеря Солженицына освободили в 1953-м и отправили в вечную ссылку — в точности по приговору. (До чего же все-таки однообразна советская лексика: «хранить вечно», «вечная ссылка» и прочее там «сплотила навеки».) Под сенью этой вечности в 1955 году он сочиняет свой первый роман, не зная и не ведая, как повернется его судьба и судьба страны.

А романы такого объема и такой социальной проблематики «в стол» не пишут, хотя надежд на публикацию было меньше, чем снега в Сахаре. Значит — для себя. Для уточнения своей позиции. Позади университет, война и лагерь, впереди — неизвестность, все это надо обдумать и вывести собственную формулу бытия. И на сегодня, и на завтра. Безупречно строго определить мировоззрение.

«В круге первом» — и роман, и проповедь. Как говорят сегодня, «роман
с идеей», и многое там причудливо смешалось. Соцреализм, как уже сказано, но — антисоветский. Точнее — антисталинский. Плюс фантастика, вполне советская. Плюс фрагменты биографии автора и философии автора. Подлинность событий в таких сочинениях всегда минимальна, хотя эпический размер текста как раз должен убеждать, что все в реальности было точно по написанному.

 

Соцреализм потребовал сочинить не только фантомного дипломата, но и разным чинам — от надзирателя до генерала — написать биографии. Вставная новелла про молодость инженер-полковника Антона Яконова — чистая фантастика. Надзиратели зэкам не исповедуются, и вообще полковники откровенничают только в узком кругу, который с «кругом первым» не пересекается. Однако ж роман с идеей требует показать, что честь и совесть надо беречь смолоду, и, в конце концов, могла же у полковника быть и такая биография.

Словом, была у молодого Антона подруга Агния, которая привела его к церкви Никиты Мученика, чтоб напомнить об истоках и корнях, показать, какая красота видна с паперти. В эти же места пришел Яконов — уже в годах и чинах — в тот момент, когда получил неподъемную задачу от Абакумова. Сидел на развалинах «шатровой колоколенки» и маялся. Вспоминал, как Агния толковала про древних мастеров, про то, что все строители были богомольны, и прочее. То есть был он уже не Яконов, а символ советского кошмара вблизи порушенных истоков.

Девушка приводила Антона на Швивую горку, на Таганский холм, действительно к истокам Москвы, которая, как и подобает Третьему Риму, стоит на семи холмах. Вообще-то холмов этих побольше, но не в арифметике счастье, а в том, что вид со Швивой горки на Боровицкий холм действительно был редкой красоты. При проклятом царизме во время праздничных иллюминаций на Швивую горку пускали только по билетам, и говорят, что «лишних билетиков» не оставалось. Место действия выбрано безупречно — само действие сомнительно. Быть того не может, чтоб Антон — москвич, 1901 года рождения, как следует из текста, — в 26 лет впервые попал в эти места, хотя Москва-то была сильно меньше нынешней, а народные гулянья нельзя было посмотреть по ТВ. Быть того не может, но написано: «Антон ахнул». Открылось ему и так далее. Положим, ахнуть он мог только в приступе амнезии, но все-таки ахнул. И пришел через двадцать лет и два года на развалины, и сидел там в виде символа, и податься некуда — соцреализм требует жертв.

Кстати, церковь Никиты за Яузой в 1936-м закрыли и хотели снести, но каким-то чудом удалось ее отстоять, хотя, конечно, там устроили склад. Но все-таки не овощную базу, а хранилище, если не ошибаюсь, студии «Диафильм». В 1947-м — за два года до визита Яконова к развалинам — отмечалось 800-летие Москвы, и Академия архитектуры СССР проводила большие работы по обмеру сохранившихся памятников, составляла планы реконструкции, словом, разрушение хотя и частично, но уступало место сохранению. В «оттепель», в 1958—1960-х годах церковь реставрировал архитектор Л. А. Давид. Так что, воля ваша, но как символ разрушения надо было взять что-нибудь другое. Пророчества Агнии, что снесут, непременно снесут эту церковь, не сбылись, но кое-что примечательное все-таки случилось. Исчез, словно его и не было, изумительный вид с паперти, хотя реки текут, и холмы стоят, как и прежде. Фантастика, метафизика, она же наша реальность, и объяснения тут просты. Все в том же, 1947-м, опять же в честь 800-летия столицы, были заложены «сталинские высотки». Ну да, «канала только не хватало, чтоб с Марса был бы виден он». И в 1952-м вознеслось на Котельнической набережной здание высотой аж 153 метра. И появлением своим подтвердило: «...мы покоряем пространство и время». Эту «высотку» мы нынче и видим со Швивой горки, а вовсе не Кремль. Строили ее, сами понимаете, зэки, а бараки стояли тут же под горкой. Будь Яконов реальным человеком, он бы в 1949-м увидел у себя под ногами стройку коммунизма среди бараков. И скорей всего, обвел бы их равнодушным взглядом — обычное дело. А вы говорите: развалины колокольни…

 

Судя по тексту, автор знал, что церковь Никиты сохранилась, как, без сомнения, знал, что бомба была испытана в августе 1949-го. И все-таки писал про декабрь 1949-го, сочинял жизнь и приключения дипломата Володина, творил параллельную реальность, потому что решал свою задачу, потому что «роман с идеей» допускает любые вольности.

И эпизод дешифровки изображен так, как опять-таки быть того не могло. Речь идет о процедуре, известной как экспертная оценка, в данном случае — сравнение и идентификация фонограмм. Объекты, подлежащие экспертной оценке, обозначают просто порядковыми номерами, иначе и смысла нет в такой работе. А в романе — против всех писаных и неписаных правил — Рубину сообщают фамилии подозреваемых. Он все время помнит эти фамилии, пробует их «на зуб», этимологию обдумывает — все требования экспертизы нарушены, не говоря уже о секретности. Это будет посильней любой фантастики, этому и название трудно подобрать. Зато легко найти объяснение: технические детали Солженицыну безразличны, ему нужен коммунист Рубин. Бывший коммунист, бесправный зэк, исключенный и разжалованный, презирающий своих тюремщиков, но хранящий верность идеалам «передового учения». Потому и берущийся за дешифровку не за страх, а за совесть. «Этот малый, — говорил Лев Копелев, — получился у Солженицына наивнее и глупее меня тогдашнего».

В романе толпы персонажей, написанных тем же методом. Все сцены в доме прокурора — так сказать, этюды по материалам открытой печати. Не бывал Солженицын в таких домах и разговоров тамошних не слышал. Разве что когда паркет настилал, так это совсем другая песня. Сюда же добавлены устные рассказы сокамерников и сведения от «вражеских голосов», которые слушали в Марфине. А все равно сплошная «фанера», биографии, сочиненные на манер истории Яконова. Целая армия «типичных героев» своего времени. И Сталин — туда же. Фантазии о том, как расположены ворота на Кунцевской даче и прочие «тонкие детали», которые в то время были скрыты за многими печатями. И упоминания о подземных ходах. Тут как раз фантазии не хватило, чтоб догадаться про особую ветку метро.

(До чего же грустно читать сегодня — я-то первый раз читаю — знаменитое письмо Копелева, отправленное в 1985-м Солженицыну и нескольким конфидентам с условием «не для печати». Особенно — про споры 60-х вокруг соцреализма. Оказывается, Лев Копелев, Александр Солженицын и Генрих Бёлль на разные лады обсуждали этот судьбоносный предмет — дурной сон, честное слово. И вот, — как пишут в романах, — прошло много лет. И оказалось, что соцреализм как раз и есть наше все, что он неисчерпаем, как и атом. Вот и сериалы туда же. Может, это и дурной сон, но отделить его от реальности не получается.)

 

Производственная линия «Круга» — рассказ очевидца и участника, почти документ. Потому «почти», что еще есть интонация.

Забавно читать, что в январе 1948-го «кто-то подсказал идею создать особую секретную телефонию» — Сталину, значит, подсказал. Не подсказал бы, так и шарашка не нужна? Как бы не так. Как будто никто не знает, что «закрытая связь» существует от века: тайные гонцы, секретные пакеты, шифры, пароли — непременные атрибуты любой власти. Власть требует секретности, подсказки ей не нужны. Появилось электричество и прочее, появились новые виды «спецсвязи». «Спец» — значит власть, госбезопасность и военные.

А Солженицыну эта техника несимпатична. Не потому даже, что делают ее для вождя, а по причинам почти философским: «Клиппирование, демпфирование, амплитудное сжатие, электронное дифференцирование и интегрирование привольной человеческой речи было таким же инженерным издевательством над ней, как если б кто-нибудь взялся расчленить Новый Афон или Гурзуф на кубики вещества, втиснуть их в миллиард спичечных коробок, перепутать, перевезти самолетом в Нерчинск, на новом месте распутать, неотличимо собрать и воссоздать субтропики, шум прибоя, южный воздух и лунный свет».

Про «издевательство» — это не то чтобы наивность или невежество, это высшая степень собственного взгляда. Вот так мне кажется, и все тут! Но хотя бы от товарищей по шарашке автор должен был знать, что дискретизацией непрерывного сигнала — таков строгий термин — занимались давно, и знаменитая теорема отсчетов (она же теорема Котельникова) — это 1933 год. Любой сигнал — хоть бы и «привольную речь» — можно делить «на кусочки», и придумать на этой основе много замечательных вещей. А «запихивание» любимой речи в телефонный провод, да с тем качеством, что было в 1940—1950-х, — вот уж точно издевательство, но ведь пользовались с благодарностью, и Солженицын пользовался, не гнушался. А нынче у него, конечно, есть и телефон мобильный, и разные CD-DVD, где сплошь пакеты цифровых данных и ничего больше. Но как замечательно, как привольно все слышно, да и видно не хуже. А философски это вполне оправданно: речь, музыка и прочие естественные звуки — тоже поток импульсов. И, разумеется, все изобретения первым делом берут в «спецтехнику». Владимир Александрович Котельников — автор той самой теоремы — получил Сталинскую премию в 1943-м и 1946-м. Очень возможно, что именно он был тогда научным куратором работ по «закрытой связи».

Технические подробности в романе — только необходимый фон, а интонация «производственных» страниц «Круга» по большей части небрежно-ирониче­ская. Вот докладывают руководству, что «перестроили на каждый шестнадцатый импульс — и гораздо лучше стало», а в наушниках-то «творилось нечто ужасное: звуки разрывались тресками, грохотами, визжанием». Может, и правда, зэки туфту гонят, морочат голову себе и начальству? И вообще публика эта подозрительна по части правильного понимания жизни. Все спорят и спорят, все норовят эрудицией блеснуть. Словом, гордыня обуяла, а про истоки забыли.

 

В поисках правды Нержин пошел в народ, к дворнику Спиридону, потому что «не могло быть сомнения, что он-то и есть тот представитель Народа, у которого следовало черпать». Плакатный зачин не сулил ничего хорошего, но две главы про Спиридона стоят в романе особняком. Здесь тот случай, когда документы не нужны и фантастика не нужна, а «вымысел не есть обман». Что проверять, если Спиридон так рассказал, а рассказать подобное могли миллионы наших сограждан. Получилась правда, и вообще стоило послушать Спиридона, не потому, что «представитель», а потому, что он из породы работников, на которых, собственно, и держится мир.

А правда, вы же знаете, такая вещь, что чуть ее коснись, так и выйдет
с одной стороны — так, с другой — совсем наоборот, да глядишь, и третья сторона объявится. Будет вам и Гегель, и очевидное—невероятное. Вот Нержин хотел «почерпнуть», а Спиридона «вечные вопросы» совершенно не занимали:

«Понятия «родина», «религия» и «социализм», не употребительные в будничном повседневном разговоре, были словно совершенно неизвестны Спиридону — уши его будто залегли для этих слов, и язык не изворачивался их употребить.

Его родиной была — семья.

Его религией была — семья.

И социализмом тоже была семья».

Сюда бы еще добавить «и патриотизмом», «и нравственным выбором» — тоже будет правда. Спиридон был и у красных, и у белых, и в «интенсивниках» числился, и каналы рыл, и в партизанах воевал, и в Германию его угнали батрачить, а поделиться с Нержиным мог только откровением, что волкодав прав и так далее, но это красивая формула, не более того. Нержин думает про ход истории, а Спиридон ее вдоль и поперек исходил своими ногами, едва жив остался, и мысленно посылал подальше «всех сеятелей разумного-доброго-вечного, писателей и ораторов».

Что всех посылал, так оно вроде бы и обидно Нержину, будущему Солженицыну, который сам-то «сеятель» и проповедник гораздо больше, чем писатель, но написано — всех. Оно, вероятно, так само получилось, потому что Спиридону автор верил. Как верил Ивану Денисовичу, про которого, на мой взгляд, и написал лучшие свои страницы.

 

Сегодня не так интересен роман, написанный полвека назад, а то, как его читают. Не «рейтинговые» зрители — с них спросу нет, — а критики и другие специалисты. Тут картина удивительная, это еще мягко сказано. Похоже, читают так, будто соцреализм от всего прочего не отличают.

На сайте «История русской литературы ХХ века» большая статья о Солженицыне, где для «Круга» хороших слов не пожалели и пришельца-дипломата не обошли. Правда, отметили, что «в современной критике говорится о явной слабости этого сюжета, о психологической немотивированности образа Володина». И следом: «...такой пусть и схематический, психологически немотивированный сюжет давал возможность Солженицыну соподчинить в одном романиче­ском пространстве сюжетные линии, которые не могли бы сойтись иначе <...> возможность представить «В круге первом» буквально все слои советского общества» и так далее. Выходит, психологии нет, вместо людей картонные фигурки, но слои общества — в широком ассортименте. Сомнительный комплимент.

Яконов, оказывается, человек «переживший мучительное для него нравственное падение и вполне осознающий свою жизненную неправоту, что делает его образ воистину трагическим», и вообще он «в положении жестокого надсмотрщика над заключенными шарашки». И первый его компромисс «был первым шагом к нравственному падению», хотя речь-то идет о газетной статье про моральное разложение Запада, что по меркам советского времени примерно как выход на демонстрацию. Про «надсмотрщика» — изобретение сайта, ничего подобного в романе нет. Как нет и никаких свидетельств «нравственного падения» — очень даже приличный, работящий и знающий свое дело начальник, позавидовать можно его подчиненным. Словом, критики продолжают линию соцреализма. Развивают и углубляют. Только не говорят, в чем, собственно, вина Яконова и «глубина падения». Зато пишут: «...этот образ разработан психологически четко и глубоко».

В романе Солженицын сочинил про Яконова разные нравоучительные эпизоды, но про трагедию — общую трагедию — дал точную формулу: «Да, затеяна была угарная игра, и подходил ее конец. Яконов не раз вокруг себя и на себе испытывал ту безумную непосильную гонку, в которой захлестнулась вся страна — ее наркомы и обкомы, ученые, инженеры, директоры и прорабы, начальники цехов, бригадиры, рабочие и простые колхозные бабы».

Надо полагать, что ради таких строк и читали когда-то роман в «самиздате», получив его на ночь, да по «слепой» четвертой копии. И про атомную бомбу тогда не было ничего. Словом, понятно, как читалось тогда, а вот как читают теперь — та еще загадка. Или наоборот, все тривиально и скучно, и никаких загадок — соцреализм и масскульт не то чтоб близнецы, но в весьма близком родстве. Явления «социально близкие», как говорили в те самые времена. А текст на упомянутом сайте — туфта.

 

Впрочем, с авторов сайта спрос не больше, чем со зрителей. Но есть же люди именитые, широко известные. Жорж Нива, вероятно, крупнейший исследователь творчества Солженицына, пишет о «Круге» с восторгом и восхищением: «Это самое вдохновенное его сочинение. Если оно погружает нас во мрак двадцатого века, то одновременно и возводит на борт ковчега каторжников-математиков, новых стоиков, занятых разрешением древней, как сама античность, проблемы отношений меж мудрецом и тираном»; «Гипнотическое очарование, которому подпадает читатель, одним из истоков своих имеет обилие подлинного материала».

«Ковчег», «стоики» — это уж как кому видится, но профессора Нива восхищает и все остальное: изображение «прокурора Макарыгина, дипломата Иннокентия, придворного писателя Галахова, ночного мира Сталина и его трепещущих подручных». Правда, есть короткая реплика, что «Солженицын „угадывал” сцены из жизни советского „большого света”, но она не отменяет рефрена про „неотступную заботу о подлинности, о строгой документальности”».

Книга Жоржа Нива «Солженицын» вышла на французском в 1980 году, а в 1992-м — на русском в России. «Расширенный и измененный вариант», как сказано в предисловии. В распоряжении профессора были все источники по теме, что не помешало ему читать фантастику про дипломата как справку из архива, размышлять о мотивах «тираноборчества» и написать, например, следующее: «Володин сознательно идет на измену своей стране, предупреждая американцев, что супруги Розенберг хотят выдать атомные секреты».

Супруги эти передавали радиовзрыватель, а по части бомбы главным агентом был Клаус Фукс. В августе 1949-го наша бомба уже всех потрясла. Сознательная измена своей стране — сомнительный пример нравственного выбора. Но «гипнотическое очарование» — это да, это страшная сила. Она у Солженицына есть, а у Нива, выходит, не хватило сил ей противостоять. Словом, ни к кому никаких претензий. Не только к телезрителям.

 

А все-таки должна же быть причина, почему критики тщательно отгораживают роман от других источников, словно действие происходит не в СССР, а где-то на другой планете. Возможно, причина в «гипнотическом очаровании», как в случае Жоржа Нива. Возможно, влияет банальное «так исторически сложилось». Возможно даже, что критики подсознательно чувствуют: «В круге первом» — фантастический роман, и кое-что там из обычной реальности, а кое-что — из параллельной. Все возможно.

Думаю, что сильней всего здесь действует известное ментальное чувство, когда несколько советских поколений видели одно, соседу говорили другое, а на партсобраниях — третье. А где реальность — поди-ка еще поищи. Как говорил Ежи Лец, «в реальности все обстоит не так, как на самом деле». Жизнь наша была, во многом и осталась, просто пропитана разной фантастикой и метафизикой. И как раз «В круге первом» есть примечательный этюд на эту тему. Как Сталин после войны едет на юг, а вокруг его пути — пустое пространство, разумеется, в целях безопасности вождя. Тут Солженицын написал фантастику высшего разряда — вымысел, который не опровергается реально­стью и выражает суть лучше любых протокольных описаний. «И у него укреплялось ощущение, что он одинок не только на своей кунцевской даче, но и вообще во всей России, что вся Россия — придумана (удивительно, что ино­странцы верят в ее существование). К счастью, однако, это неживое пространство исправно поставляет государству хлеб, овощи, молоко, уголь, чугун — и все в заданных количествах и в срок. Еще и отличных солдат поставляет это пространство. (Тех дивизий Сталин тоже никогда своими глазами не видел, но судя по взятым городам — которых он тоже не видел — они несомненно существовали.) <...> Пространство им самим было названо коренным условием существования материи. Но овладев его сухой шестой частью, он стал опасаться его. Тем и хорош был его ночной кабинет, что здесь не было пространства».

Вот это правда, это то же самое, что писал Мандельштам: «...мы живем, под собою не чуя страны». В параллельной, значит, реальности.

 

В апреле 1964-го, в гостях у Солженицына Твардовский стал первым читателем романа. Читал тот самый вариант из 87 глав («Круг-87»), был в крайнем возбуждении: «Ваш роман без водки читать нельзя». Очень хвалил роман и даже говорил: «Написан с партийных позиций… ведь в нем не осуждается Октябрьская революция…»

Идеология романа балансирует на грани борьбы с культом и вещами более серьезными. Да, держать людей в лагерях и тюрьмах и даже расстреливать за просто так — это плохо, это преступно, но ведь все произошло потому, что люди утратили связь с истоками, и так далее. А уж рассуждения об историче­ских закономерностях были, мягко говоря, наивными. Нержин, например, заносит в свои тайные записи такое откровение: «Для математика в истории
17 года нет ничего неожиданного. Ведь тангенс при девяноста градусах, взмыв к бесконечности, тут же и рушится в пропасть минус бесконечности. Так и Россия, впервые взлетев к невиданной свободе, сейчас же и тут же оборвалась в худшую из тираний». Солженицын — без тени иронии! — великий человек, но тангенс тут решительно ни при чем. Как и котангенс. Ряды пролетариата, ведомые Владимиром Ильичом Ульяновым-Лениным, — эти влияют, а ряды Жана Батиста Жозефа Фурье — совсем из другой оперы.

История любит странные сближенья. Как раз в то время, когда Солженицын пишет «В круге первом», Василий Гроссман пишет роман «Жизнь и судьба». В 1961-м Гроссман передает рукопись в журнал «Знамя», где главным редактором сидит В. Кожевников. Дальше — докладная от редакции в «органы», у автора изымают все до последней странички — включая черновики, да и копирку, думаю, прихватывают! — а Гроссман пишет письмо Н. С. Хрущеву. После этого письма Гроссмана вызывает некто М. Суслов и объявляет приговор роману: 200—300 лет без права публикации. Лично писателю не дали ни статьи, ни срока — вегетарианские были времена. А что судьба уже вынесла свой приговор, что в 1964-м все сблизится до неимоверной странности, так этого никто наперед не знает. В июне 1964-го «Круг» обсуждают на редколлегии «Нового мира» и даже заключают договор с автором. В августе «Круг» еще циркулирует по высоким кругам, но вызывает только раздражение — не до него, не нужен. Все лето 1964-го Василий Гроссман умирает от рака в Первой градской больнице, он скончался в ночь на 15 сентября. Ровно через месяц,
14 октября, Н. С. Хрущева снимают с самой верховной в СССР должности. Не ищите здесь мистики, бывают такие сближенья.

Приговор Суслова — не медаль, его заслужить надо. Гроссман заслужил. Это в его «приговоренном» романе оберштурмбанфюрер Лисс излагает суть тоталитарного строя: «На земле есть два великих революционера: Сталин и наш вождь. Их воля родила национальный социализм государства. Для меня братство с вами важней, чем война с вами из-за восточного пространства. Мы строим два дома, они должны стоять рядом. <...> Вы наши учители, наставники. Ленин создал партию нового типа. Он первый понял, что только партия и вождь выражают импульс нации...» Это вам не тангенсы-котангенсы и прочая фантастика. Это, к сожалению, вечный вопрос. Не знаю цифр, но более половины населения сегодняшней России считает, что никоим образом нельзя рассматривать Сталина и Гитлера как две стороны одной медали. Вряд ли по книге Гроссмана будут снимать сериал.

 

Сплошь и рядом время не отменяет старые лозунги, но слегка подправляет. И нет сомнения, что важнейшим из искусств для нас является сериал. Организатор, агитатор и прочая. Сериал — соцреализм сегодня. От настоящего искусства эту продукцию отличает то, что идеологическая задача стоит впереди художественной. Какая идеология — не имеет значения. Большинство сериалов — пустышки, праздная болтовня, а задача сериала — убедить нас, что ничего более существенного в жизни нет. Или изображение надуманной проблемы, которая заслоняет собой реальную. А заодно — не имеет решения, что сразу в глаза не бросается. Вроде навязшей в зубах доктрины, что все наши несчастья имеют одну причину — оторвались мы, товарищи, от истоков. Выбор точки отсчета, когда случилась эта беда, совершенно произволен, потому развитие темы непременно ведет к шизофрении.

Масскульт, соцреализм, голливудский боевик — все это ягодки с одного поля. Лев Копелев в упомянутом письме Солженицыну говорил так: «Между социалистическим, антисоциалистическим или национал-социалистическим реализмами разницы нет». Добавлю, что нет разницы и в выборе материала — важен метод изображения. Потому в сегодняшний сериал годятся и «Дети Арбата» и «В круге первом».

Ю. Чупринина в рецензии на постановку «Круга» сетовала, что «картина получилась глянцевая и неправдоподобная», что зазывная реклама создавала впечатление, «будто речь шла об авантюрной драме из лагерной жизни». И зря. Кто ж его знает, о чем шла речь. Ну, вот о чем-то таком, про те времена. Да какая разница. Смотрится вполне прилично, сделано профессионально, а уж актеры у нас и впрямь замечательные. Игорь Скляр (Герасимович), Инна Чурикова (жена Герасимовича), Михаил Кононов (Спиридон) — классические примеры, когда роли второго плана теснят персонажей первого ряда.

Так что поздравим себя — история развивается по спирали. Все возвращается на круги своя, хотя и с вариациями. А что касается скучных истин и подробностей дней былых, так мне вспоминаются давно написанные строчки Александра Межирова:

 

Всего опасней — полузнанья.

Они с историей на «ты» —

И грубо требуют признанья

Своей всецелой правоты.

 

Владимир Гарриевич Бауэр

Цикл стихотворений (№ 12)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Михаил Олегович Серебринский

Цикл стихотворений (№ 6)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Сергей Георгиевич Стратановский

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России