ДНЕВНИК ДВУХ ПИСАТЕЛЕЙ
Ольга Новикова, Владимир Новиков
ЛИХАДЕМИК
Перестройка. На телеэкране Кашпировский и Чумак. Массовое
одурение. И вдруг противоядие: со зрителями начал неназидательно беседовать
питерский филолог-интеллигент. С внутренней независимостью и силой. (Достает
даже с экрана.) Без «масковского» вальяжного растягивания гласных. Без
декларативного бунтарства. Оппозиционность академика не была спекулятивной, но
ощущалась всеми. Влиятельные чиновники норовили посадить Дмитрия Сергеевича...
нет, уже не в лагерь — во всевозможные президиумы. Но была в их речевом
обиходе такая антитеза: «Наш Лигачев и ваш Лихачев».
Что сделали многие прорабы перестройки, взойдя на сцену — в
президиум того процесса, который пошел? Сразу или попозже
конвертировали позицию в должность, а должность в недвижимость. И ушли за
кулисы, сделались критиками и комментаторами.
Что сделал Лихачев? Продолжал строить. В частности, Академию наук,
где он даже не был формальным руководителем отделения языка и литературы. В
1987 году, когда лигачевский железобетон был еще прочен, сенсацией стало
избрание Сергея Аверинцева в члены-корреспонденты. Супостаты
пытались прокатить молодую звезду: дескать, он не марксист. А Лихачев
моментально нашел остроумный прием, бросив им: если бы Аверинцев не был
марксистом, не было бы у него Премии
Ленинского комсомола. Противники заткнулись.
Интеллигентное поведение — не умеренность и аккуратность. Это
ответственность за результат, это находчивость, артистизм. Заявить позицию —
уже хорошо в наше циничное время, но почти подвиг — суметь отстоять ее. Для
этого нужно понимать оппонента. Не клеймить его: ты, мол, идиот
и совок... Не винить за то, что он в советские годы питался неправильной
духовной пищей и потому не совсем здоров. А переубеждать заблудшего
на его же смысловом поле. Что и делал Лихачев.
В 1982 году нас занесло на телевидение — вслед за передачей к
80-летию В. Каверина готовили программу о 90-летии В. Шкловского. Для
драматургии решили вклинить в его бесконечный монолог выступление человека
другой научной веры и пригласить Лихачева.
Шкловский, услышав это имя, язвительно согласился:
— Пусть... Он хорошо знает древнерусский язык и... сады.
Формалист Шкловский понимал поэтику как
систему приемов. Для него лихачевская «Поэтика древнерусской литературы» не
вполне соответствовала названию: слишком человечно, антропологично написано. То
есть заслуга академика как бы сводилась к знанию садовой эстетики и
древнерусского языка (которым сам Виктор Борисович не владел).
А Лихачев в Питере без малейшей ревности, с неподдельным
восхищением говорил, глядя в глазок телекамеры: «Старость — это нередко время,
когда штопаются и защищаются старые идеи, перешиваются старые костюмы,
переиздаются старые книги, обороняется старая репутация. Шкловский готов сам
ломать и «развинчивать» (его любимое словцо) свои старые конструкции, браться
за новые темы, решать их под новым углом зрения. Даже обращаясь к своим любимым
темам, он их переосмысляет, передумывает, перекраивает».
Шкловский и Лихачев. Две филологические
державы — агрессивная и миролюбивая. Культуре нужны обе. И истина уцелевает в
том споре, где хотя бы один из оппонентов придерживается интеллигентной линии
поведения.
Когда «Доктору Живаго» разрешили
вернуться в Россию, многие запричитали, что такой герой нам не нужен, что в
романе «не хватает художественности». Лихачев, не вступая в перепалку, нашел
свой контраргумент. Проза Пастернака для него была ценна тем, что это духовная
автобиография, что она писалась с натуры.
Натура... И сейчас этот фактор
упускается из виду оценщиками современной словесности. Приветствуют шаблонные,
скоропортящиеся антиутопии, «альтернативки» русской истории (неотличимые друг
от друга), натужную «метафизику» без физики, жесткую конструктивность с
одинаковой мерой отстранения от каждого героя... И что же? Вымыслов пить головизну
тошнит, как от рыбы сырой. Утрачена сердечность. Нетусовочный читатель запивает
«головную» элитарную прозу глотком задушевного бульварного чтива,
а потом и полностью переходит на масскульт.
Писание с натуры — это вызов и
донцовщине, и бессердечной «элитарке». По себе знаем: за него по головке не
гладят. Служилые критики, конъюнктурщики по натуре, продолжают чертить свои
кабинетные схемы и выстраивать по ним подданных литературной Тусовки.
Место «идейности», «партийности» и «социалистического реализма»
заняли такие литературоведческие флогистоны, как «актуальная словесность»,
«качественная литература», «миддл-литература». Поэтика подменяется
схоластической типологией сиюминутных выгод. Умственная изворотливость в
житейских вопросах.
Лихачев говорил, что у Тынянова был
конкретный историзм, а сейчас слишком много историзма абстрактного. Это
характерно и для первой литературной пятилетки наступившего столетия.
Сам Лихачев был писателем с натуры. Это
мы почувствовали уже по телевизионным выступлениям. Вот он спокойно
рассказывает, как его, только что вышедшего из собственной квартиры, прямо на
лестничной клетке мутузят опричники с Литейного. А у
академика на груди своего рода спасательный жилет — рукопись научного доклада в
твердой папке. Выжил. Такое впивается в память.
И в письменных воспоминаниях столько
говорящих картинок! Из рассказа о Соловецком лагере: «На Заячьей губе у
Митрополичьих садков я познакомился с замечательной заячьей семьей... Монахи
приучили животных не бояться человека. Зайчиха явно привела своих детишек
показать им меня. Я не шевелился, они тоже. Мы смотрели друг на друга,
вероятно, с одинаковым чувством сердечной приязни». И на такие свидания
двадцатидвухлетний зэк отправлялся, нарушая строжайший тюремный запрет, рискуя,
может быть, жизнью.
Сердце сжимается, когда читаешь о том,
как автор ходил под угрозой повторного ареста: «После убийства Кирова я
встретил в коридоре издательства пробегавшую мимо заведующую отделом кадров,
молодую особу, которую все запросто звали Роркой. Рорка на ходу бросила мне
фразу: «Я составляю список дворян. Я вас записала». Я сразу понял, что попасть
в такой список не сулит ничего хорошего, и тут же сказал: «Нет, я не дворянин,
вычеркните!» Рорка отвечала, что в своей анкете я сам записал: «сын личного дворянина».
Я возразил, что мой отец — «личный», а это означает, что дворянство было дано
ему по чину, а к детям не переходит, как у «потомственных». Рорка ответила на
это приблизительно так: «Список длинный, фамилии пронумерованы. Подумаешь,
забота — не буду переписывать». Я сказал ей, что сам заплачу за переписку
машинистке. Она согласилась. Прошло две или три недели, как-то утром я пришел в
корректорскую, начал читать корректуру и примерно через час замечаю —
корректорская пуста, сидят только двое-трое. Заведующий корректорской Штурц и
технический редактор Лев Александрович Федоров тоже сидят за корректурами. Я
подхожу к Федорову и спрашиваю: «Что это никого нет? Может быть,
производственное собрание?» Федоров, не поднимая головы и не отрывая глаз от
работы, тихо отвечает: „Что вы, не понимаете, что все арестованы!”».
Спонтанное чувство ответственности за
жизнь… А мы отмахнулись бы от любой Рорки — от рока:
а, пускай! И побежали бы по коридору, занятые
сиюминутно важным делом. По сути же — пустяками.
Да, хлебнул лиха академик... Почти девяносто три процента XX века
прожил. О таких фигурах составляют сборники с подзаголовком «Pro et contra».
«Про» прочитали немало, а «контру» обнаружили совсем
недавно, с опозданием на девять лет. В 1997 году мы еще не гуляли по глобальной
паутине, не заглядывали в этот «стакан, полный мухоедства». А именно тогда в
«Русском журнале» и его форуме развернулся сюжет «Дмитрий Быков против Дмитрия
Лихачева».
Тридцатилетний журналист и поэт напал на девяностолетнего
академика за государственничество, за компромиссность, за сотрудничество с
ельцинским режимом, за языковой пуризм (неприятие мата) и вообще за...
интеллигентное поведение. По сути частных обвинений в Интернете тут же явились
опровержения, например, напоминание о письме против Чеченской кампании,
подписанном Лихачевым в 1994 году.
Читая, мы подумали: а кто же для Быкова авторитет среди
современников, кто эталон почище Лихачева? Выходит,
что Вознесенский. Ведь в быковской книге «Борис Пастернак» есть такой пассаж:
«...один ученик у Пастернака был, и гордого этого звания ничем не запятнал...
Вознесенский сумел пойти на минимум компромиссов, добившись максимума
свободы...» Максимума? Что ж, пускай
Дмитрий Быков достигнет такого же триумфа, как Вознесенский…
Интеллигент и власть — вот ключевой вопрос. По-нашему,
интеллигентность — не вериги, а широкий диапазон внутренней свободы. На одном
полюсе — либерализм, на другом — просвещенное
государственничество. За его пределами либерализм становится анархической
«демшизой», а государственничество — агрессивным национализмом (лихачевские
«Заметки о русском» обозначили эту границу). Сахаров и Лихачев — две крайние
полоски единого спектра.
А чтобы поведение было интеллигентным, необходимы ограничения.
Которые в итоге ведут к максимуму свободы. Цитируем из лихачевских «Мыслей о
науке»: «Чтобы уберечь свой дух и тело от старости — поступай
прямо противоположно тому, к чему тебя старость тянет: хочется полежать — ходи,
хочется отстаивать старые убеждения — сохраняй свободу признавать новые, хочется
не думать об одежде — заботься о ней, хочется ворчать и брюзжать — будь
приветлив, одолевают тяжелые думы — не поддавайся им, в науке переходи к новым
к темам, тренируй память, окружай себя молодежью и поддерживай ее».
Лихачев считал интеллигентность явлением эмоциональным. Согласны.
Сердечная интеллигентность дает человеку возможность развиваться и на восьмом,
и на девятом десятке лет. (Вот нас упрекают в прессе, что мы
разошлись с «когдатошними знакомцами». Но что делать, если они так
упорно не хотят развиваться, так деградируют? Кто, достигнув
пятидесяти, а кто — не дождавшись и сороковника.)
Духовное развитие сильно тормозится эстетическим ретроградством,
которого счастливо избежал консерватор Лихачев. В шестидесятые годы он горячо
поддержал авангардиста Виктора Соснору, а в восьмидесятые смело назвал первым
авангардистом протопопа Аввакума.
Мы в своей борьбе за новое слово слишком часто сердимся, сбиваемся
на бессильную риторику. До лихачевского спокойствия, устойчивости еще далеко.
Разумом понимаем, что критика и самокритика продуктивнее волевой уверенности
в своей правоте, а сердце все еще возмущенно бьется...
Интеллигентность самокритична. Хотя до определенного предела.
Высмеивая попов и даже церковных иерархов, не след переходить в воинствующие
безбожники. Обличая ошибки и грехи русской интеллигенции, несправедливо
отрицать ее как таковую — а этому соблазну отдали дань и Лев Гумилев, и
ближайший соратник Лихачева — академик Александр Панченко. Лихачев собственным
артистическим примером показал, что есть русская интеллигенция. «Вы думали —
нет? Есть!»
Он постоянно присутствовал в наших домашних разговорах, которые
потом перешли в прозу. Персонаж «Женского романа» убеждает героиню уйти с
протухшего места работы: «Лихадемик — его ребята в Питере так именуют — в
молодости тоже служил в издательстве, корректором. Но его выжили. В итоге
получилось, что выгнали в академики. Может, и тебе бы такая встряска не
помешала?»
Имели мы житейские встряски. Не жалеем. Помогает учиться.
В нынешнем социокультурном хаосе академий и академиков много.
Лихадемик был один.
