ФИЛОСОФСКИЙ ФОН

Уникальность работ П. А. Флоренского состоит как раз в том, что он стремился синтезировать знания самых различных областей в единое. Свою жизненную задачу П. А. Флоренский понимал «как проложение путей к будущему цельному мировоззрению».

Д. С. Лихачев

Наталья Бонецкая

ПОЛЮСА НОВОГО РЕЛИГИОЗНОГО СОЗНАНИЯ

П. А. Флоренский в зеркале современных исследований

Предлагаемые читателю две статьи современных исследователей творчества о. Павла Флоренского — работа М. Хагемейстера «„Новое Средневековье” Павла Флоренского» и очерк Л. Геллера «„Органопроекция”: в поисках очеловеченного мира» — несомненно заслуживают нашего внимания. Это происходит, во-первых, по причине их оригинальности и новизны: М. Хагемейстер и
Л. Геллер вскрывают такие грани мировоззрения и творчества Флоренского, о которых прежде или умалчивали, или их не замечали. Во-вторых — в силу яркости и формального совершенства этих двух работ, а также потому, что поднятые их авторами проблемы сами по себе, даже безотносительно к Флоренскому, вызывают ныне жгучий интерес (проблема рецидивов Средневековья, в частности, антисемитизма в современной культуре, и проблема глобализма). В-третьих — конечно же, из-за того, что выводы как М. Хагемейстера, так и Л. Геллера вполне правомерны: в феномене Флоренского действительно присутствует все то, о чем говорят оба исследователя. И наконец, в-четвертых:
М. Хагемейстер и Л. Геллер конструируют два абсолютно непохожих, на первый взгляд даже полярно несовместимых, образа Флоренского. Для одного исследователя Флоренский архаичен, воинственно-реакционен; для другого абсолютно современен, и более того — своими идеями обращен в будущее. Поэтому параллельное рассмотрение именно этих двух исследовательских точек зрения — М. Хагемейстера и Л. Геллера — помогает обнаружить в фигуре Флоренского фундаментальное противоречие, если угодно, антиномию, противоречие архаики и модернистской новизны. Пережить и осмыслить такое противоречие (если и не преодолеть его) — не означает ли сделать еще один важный познавательный шаг в сторону остающегося все же таинственным мыслителя?

Именно это и предстоит совершить читателям данной публикации. Мне же, представляя работы М. Хагемейстера и Л. Геллера, хотелось бы сделать в связи с ними несколько совсем небольших критических замечаний. Значение статьи Л. Геллера мне видится в том, что исследователь, указывая на истоки идеи органопроекции и ставя эту идею в контекст авангардистской мысли 1910—
1920-х гг., открывает в ней зерно грандиозного утопического социального проекта. Куда там нынешним «глобализаторам» до него! С помощью техники — в частности, «техники без машин», техники, ставшей магией, — сделать весь космос средой обитания человека; более того, превратить мир в тело всечеловека, уподобив человеческим органам отдельные части вселенной — вот скрытый нерв и тайная цель невиннейшего, казалось бы, наблюдения теоретиков органопроекции: создавая орудия труда, человек продолжает вовне, за пределы собственного тела, свои органы, «проецирует» их, — так что, скажем, молоток есть продолжение руки, «проекция» кулака и т. п. В учении об органопроекции (проясненном и уточненном работой Л. Геллера) просвечивает все та же, столь любимая русскими софиологами каббалистическая мифологема всечеловека Адама Кадмона, реализовать которую во вполне конкретной земной практике призвана — по мысли русских авангардистов, включая сюда и Флоренского, — безмерно развившаяся и качественно изменившаяся техника. В авторе статьи «Органопроекция» — и думать так побуждает нас исследование Л. Геллера — Флоренский-«инженер» (А. Лосев) встречается с Флоренским-софиологом, мистиком, оккультистом. Но созерцание, магия, хозяйственно-техническая практика, сотрудничество с государством — что это, как не аспекты того антропологического типа, который был опознан великим Гете и наделен именем Фауста? В интерпретации Л. Геллера Флоренский в «Органопроекции» отчетливее, чем где бы то ни было, обнаруживает фаустовскую природу своего «внутреннего человека».

Если статья Л. Геллера побуждает к новым размышлениям о феномене Флоренского, не вызывая при этом принципиальных возражений, то с исследованием М. Хагемейстера дело обстоит несколько иначе. Надо сказать, что немецкому слависту словно хочется «закрыть» тему Флоренского — как исчерпанную и, по сути дела, малоинтересную. Флоренский предстает в его истолковании достаточно примитивным обскурантом, — и ученый здесь прав, когда обращается к антисемитизму Флоренского — действительно дремучему (как это следует из приводимых М. Хагемейстером суждений Флоренского), в духе «Протоколов сионских мудрецов» и розановского «Обонятельного и осязательного отношения евреев к крови». Но в связи с другими «средневековыми» симпатиями Флоренского все же имеет место нечто иное: «Средневековье» Флоренского — это, конечно, не «настоящая» органичная архаика, а некая стилизация. Ведь симбиоз птолемеевской картины мира с теорией относительности Эйн­штейна («Мнимости в геометрии») — все же никак не средневековая картина мироздания!..

В связи с феноменом Флоренского М. Хагемейстер употребляет словосочетание «новое Средневековье», содержащее явную аллюзию на известную (также и на Западе) работу Н. Бердяева. Однако смысла, принципиально важного для Бердяева, М. Хагемейстер в него не вкладывает. Понятие «нового Средневековья» для Бердяева глубоко положительно: оно указывает на приближение эпохи, обращенной к «первоосновам, первоистокам бытия». По Бердяеву, «новое Средневековье», будучи реакцией по отношению к рационалистической культуре Нового времени, есть тем не менее «реакция, обращенная вперед», в будущее¹. Существует целый ряд перекличек между аспектами бердяевского «нового Средневековья» и составными частями «средневекового» комплекса Флоренского, каким этот комплекс видится М. Хагемейстеру. Но важнейшую для Бердяева футурологическую перспективу «нового Средневековья» М. Хагемейстер у Флоренского заметить не хочет: если концепции Флоренского, полагает он, как-то и направлены на будущее, то только в качестве обоснования грядущих политических диктатур фашистского типа.

Антитезисом к такой позиции М. Хагемейстера оказывается взгляд на Флоренского Л. Геллера; последний, кстати, слегка намекает в своей работе на архаичные корни авангарда, но в эту интереснейшую проблему детально не входит. Так или иначе, исследования М. Хагемейстера и Л. Геллера не столько исключают, сколько дополняют друг друга. Противоречивое сосуществование во Флоренском архаиста и авангардиста — выразительный симптом, свидетельствующий о зарождении в недрах духа некоей неведомой культурной проекции, — назвать ли ее вместе с Бердяевым «новым Средневековьем» или же как-то иначе.