ВЗГЛЯД СОВРЕМЕННИКОВ

Илья ФОНЯКОВ

БЫЛО БЫ ДОБРОЕ ДЕЛО, А СЛОВО НАЙДЕТСЯ        

Помнится, как-то, выступая в хибинском городе Апатиты, писатель Даниил Гранин высказал неожиданную по тем временам мысль: всякому веку, не исключая и нашего, нужны святые. Не обязательно герои, как мы привыкли думать и говорить, а именно святые. То есть люди, обладающие прежде всего силой нравственного примера. Я не раз вспоминал эти слова, встречаясь
с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, беседуя с ним, беря у него интервью в качестве корреспондента «Литературной газеты».

 Но первая наша встреча состоялась задолго до этого. Еще в блокадном Ленинграде. Что из того, что мне было тогда неполных семь лет?! В этом возрасте человек способен многое запомнить. Нет надобности повторять, каким страшным временем была блокада, — многие, в том числе и сам Дмитрий Сергеевич, рассказали об этом в своих воспоминаниях. Но для нашей семьи, прежде всего для моей матери Натальи Николаевны Фоняковой, с этим временем связан один из счастливейших моментов ее жизни: именно в блокаду она впервые пришла работать в Пушкинский дом. И однажды взяла меня с собою на один из пушкинских праздников. Там-то я и был представлен высокому, очень красивому, несмотря на блокадную худобу, человеку, сказавшему мне несколько добрых слов. Мимолетная, казалось бы, встреча. Но встретившись с Дмитрием Сергеевичем много лет спустя, будучи уже профессиональным журналистом, членом Союза писателей, я сразу узнал его. Это был тот же человек! Разумеется, блокадной худобы уже не было, но была, несмотря на годы, стройность, благородство осанки. Вскоре я побывал у него дома. И, надо сказать, в первый же момент оплошал: переступив порог квартиры академика, стал, по нашей распространившейся привычке, стаскивать обувь, одновременно шаря глазами в поисках домашних тапочек для гостей. На лице Дмитрия Сергеевича появилось выражение чуть ли не ужаса, и мне пришлось проследовать в его кабинет в «уличных» ботинках. Все-таки он был в чем-то человеком из другого времени. Из эпохи резиновых галош от «Красного треугольника» — вот их действительно полагалось оставлять в прихожей.

 В разные годы мы говорили с ним о многом. О древнерусском искусстве и о Пушкине. О текущей политике и современной литературе, особенно о поэзии, за которой Дмитрий Сергеевич внимательно следил. Известно, какую роль сыграла его поддержка в творческой судьбе такого неординарного поэта, как Виктор Соснора. Высоко ценил он и Александра Кушнера. Во многом благодаря его авторитетной поддержке получил свою заслуженную Пушкин­скую премию Вадим Шефнер. Но это поэты, что называется, «первого ряда», их имена у многих на языке. А Дмитрий Сергеевич однажды вдруг удивил меня, тепло отозвавшись о книжке почти забытого ныне, да и при жизни мало замеченного критикой Николая Евстифеева (1914—1980), поэта из профессиональных военных, участника боев на «Невском пятачке».  

 Всегда неожиданны были «лирические отступления» в наших разговорах, своеобразные «финты» в сторону от главной темы, обнаруживавшие широту интересов и ассоциаций собеседника. Так, именно от Дмитрия Сергеевича я впервые услышал, что известное словечко «брысь!», которым прогоняют назойливую кошку, — это «стянутое» до одного слога матросское «берегись!» — так же как «товьсь!» — из «приготовься».

 Однажды зашла речь о воспитании детей, о том, как осуществлялось оно, в частности, в Древней Руси. Дмитрий Сергеевич говорил о том, как благотворно было для маленького человека его вырастание в рамках большой, разветвленной семьи, исподволь приучавшее ориентироваться «в мире людей», как полезен для нервной системы регулярный, размеренный распорядок дня (хотя часов в древнерусской семье ни у кого, естественно, не было). Высоко оценивал он институт «крестных» отца и матери, бравших на себя значительную долю забот о воспитании ребенка. Это очень мудрый институт, говорил Дмитрий Сергеевич, крестные — они всегда рядом и чуточку вдали, они не так втянуты в повседневный быт семьи, как «настоящие» родители, и могут сосредоточиться на главном.

С большим одобрением откликнулся он на газетное сообщение о том, что в одном из детских домов попытались подобрать каждому из воспитанников кого-то вроде «крестных». Размышлял: «крестными» их едва ли назовут, но было бы доброе дело, а слово найдется! Только бы не «шефы» — холодное, официальное словцо…

 Помнится, фигурировал в наших разговорах о семейном воспитании не только «Домострой», ставший для многих, притом не всегда заслуженно, притчей во языцех, но и на куда менее известный сборник «Измарагд». Дмитрий Сергеевич сетовал, что этот уникальный памятник не был к тому времени издан — и в основном из-за того, что он проникнут религиозным духом: «А как же могло быть иначе? Такова была жизнь: с молитвой вставали по утрам, с молитвой садились за стол, с молитвой отходили ко сну…»

 Тут сама собой возникала тема религии в самом широком аспекте. Естественно, мне было известно о широчайших знаниях академика в этой области, о его глубоком уважении к религиозной «составляющей» русской культурной традиции. И вместе с тем мне было все-таки трудно представить моего собеседника на коленях отбивающего поклоны в храме. Понимая деликатность темы, я не ставил прямых вопросов, но однажды поделился своими сомнениями по частному, казалось бы, поводу. У меня в то время вызвала резкое отталкивание распространившаяся мода носить на виду, поверх одежды, крест, желательно золоченый, украшенный цветными камушками, — словно некое украшение. Иное, думалось, дело — священник: для него крест — знак его профессии, символ служения. А мирянам, как мне казалось, это вовсе не к лицу.

Дмитрий Сергеевич поддержал меня. И самым неожиданным образом. Он заговорил о русской рубахе-косоворотке, разрез которой, оказывается, не случайно расположен не посередине груди, а смещен в сторону. Именно для того, чтобы цепочка и нательный крест не вываливались наружу! Тут, помимо духовного целомудрия, просматривается и практический резон: ведь косоворотка изначально — одежда рабочего люда. Рабочий человек все время в движении, то нагибается, то распрямляется. А в заводском или фабричном цехе — особенно если представить себе старый цех с его ременными передачами — постоянно что-то крутится. Не дай бог, если крест и его цепочка попадут куда не надо!

Надо ли говорить, что беседы наши проходили в достаточно бурные для страны годы? На смену прежней, по-своему отлаженной, партийно-государственной иерархии с ее системой отбора и подготовки кадров пришло нечто новое и непонятное. На политической авансцене возникали фигуры неведомо откуда и порой так же неведомо куда исчезали потом. Нет, не так, как исчезали люди в сталинские годы, — просто уходили в тень, успев, надо думать, неплохо обеспечить свое земное будущее. Может быть, так оно и надо? Живая ротация — все лучше, чем прежняя закостенелая кастовость. Нужны же народу какие-то лидеры!

И вот тут Лихачев меня не поддержал. Слово «лидер», сказал он, окрашено для него скорее негативно. Лидер для него — понятие стайное, стадное. В петербургской гимназии Мая, где он учился и которую не уставал благодарно вспоминать, никаких лидеров не водилось: каждый был личностью, никто никого не подавлял. А вот в училище Шкловского, отца известного писателя, славившемся на весь город как самое разбойное и хулиганское, — вот там в каждом классе были вожаки, заводилы, те самые лидеры. Учителя отказывались там служить. А у Сергея Лихачева, отца академика, выбора, в силу житейских обстоятельств, не было — вот он и пошел туда преподавать. И многое рассказывал о царивших «у Шкловского» нравах. Что касается семьи, то наличие в ней ярко выраженного лидера — зачастую бедствие для семьи. Тут Дмитрий Сергеевич вспоминал своего крутого деда из купеческого сословия, перед которым все домашние трепетали. Бабушка — его супруга — всегда держала наготове какое-нибудь шитье или вязание, чтобы при случае засвидетельствовать, что она «не бездельничает». И атмосфера в доме была тягостной.

В Древней Руси, по мнению Дмитрия Сергеевича, не было лидеров как таковых. Были князья, цари, военачальники. И духовные руководители, у которых не было подчиненных: были последователи, ученики. Таковы были Сергий Радонежский, Аввакум, Серафим Саровский, Паисий Величковский. В новое время чертами духовных руководителей обладали Лев Толстой, Достоев­ский, Владимир Соловьев, Николай Федоров, Павел Флоренский. Последний в этом ряду — Андрей Дмитриевич Сахаров. Новых что-то не видно. А лидеры — есть. Их появление — знак неблагополучия в обществе…

Естественно, говоря о «духовных руководителях», Дмитрий Сергеевич не мог назвать себя. А ведь он как раз и был таковым — для многих, во всяком случае. Его выдвинуло само время, сам двадцатый век, готовивший передать эстафету двадцать первому. Наверное, как это всегда бывает, в том, как мы воспринимаем его, присутствует и неизбежный элемент идеализации, своего рода легендарности. Но ведь чрезвычайно важно, что именно, кто именно возводится в идеал, кто выдвигается на роль «положительного героя современности» (помните, как донимали в свое время писателей ортодоксальные критики своими требованиями «создать образ» такого героя?). Не удачливый бизнесмен, не расчетливый менеджер, не рациональный технарь, не политический оратор, а филолог, специалист по древнерусской литературе. Гуманитарий. Читай: гуманист. И это обнадеживает.