ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ
В М-ской больнице
Все началось в ночь на 15 июля 2005 года, с пятницы на субботу.
Мне показался сиплым ее голос. Я спросил, не болит ли горло. Она сказала, что
болит. Поставили градусник, но она не смогла разглядеть показаний. Тогда я
решил вызвать «скорую».
— Почему ты ничего не говоришь? — допытывался я. — Тебе
что, больно говорить?
— Да, — сказала она.
— Пожалуйста, приезжайте скорее, — сказал я по
телефону. — У нее, по-моему, высокая температура, но я слепой, а она
перестала говорить. Я боюсь за ее жизнь.
Врач нашел у нее увеличение левой миндалины.
— Да, ангина, пожалуй, есть, — сказал он, — но в
начальной стадии.
— Померьте температуру, — попросил я.
Я поставил ей градусник. Но через минуту, самое большее через две
он его вытащил:
— Нет у нее температуры.
Она не сказала врачу ни слова. Он расценил это как психическое
отклонение, нежелание разговаривать.
В субботу 16 июля пришел дежурный врач из поликлиники. Он
внимательно осмотрел ее и назначил два лекарства, одно из которых было
антибиотиком нового поколения.
— Завтра я пришлю вам «скорую», по воскресеньям в поликлинике нет
дежурных врачей, — сказал он встревоженным голосом.
Тогда я не придал должного значения его встревоженному тону. Я
понимал, что в больницу ее возьмут без меня, там
откроется ее атеросклероз и отсутствие памяти. И неизвестно, чем все может
кончиться. Температура у нее была 36,4°.
В воскресенье «скорая» отделалась телефонным звонком.
Всю эту неделю я продолжал давать ей назначенные лекарства, потому
что мне казалось, что она сипит, хотя она по-прежнему отвечала только «да» или
«нет». На вопрос, больно ли ей глотать, не отвечала ничего.
В воскресенье началась новая беда — цистит. Я испугался. Не
переборщил ли с лекарствами. Ведь всего получалось шесть наименований:
амоксоцилин, диазолин, нейромультивит, винпатицин, эналаприл, панангин.
В понедельник я вызвал участкового врача. Она сказала, что это
воспаление почек.
В ночь со вторника на среду я проснулся в пять часов утра от
ощущения, что нахожусь в пустой комнате. Я подбежал к ее кровати. Она лежала,
поджав ноги, и не спала. Тело все горело.
Я набрал 03 и не своим голосом закричал:
— Помогите, жена, кажется, умирает!
На другом конце провода спокойно спросили, что с ней.
Я рассказал, едва сдерживая слезы. Они попросили перезвонить в
«неотложную» и назвали номер телефона.
«Неотложка» приехала довольно быстро. У нее была температура
39,3°. Она уже не глотала лекарства. Я попросил врача растереть их в порошок и
с ложечки всыпать в рот. Он попросил аспирина. Аспирин у меня нашелся.
Он несколько раз пытался с ней заговорить, но напрасно. Его
удивляло, что она хорошо глотала порошок и смотрела осмысленными глазами.
Он померил ей давление. 130 на 90. Пульс был большим, но это от
температуры, объяснил он.
Я предложил ему деньги.
— Ну, если это вам не слишком затруднительно… — ответил он и
взял сто рублей.
После этого он принес аппарат и сделал ей кардиограмму.
Она не показала ничего плохого.
Тогда он позвонил по телефону и вызвал бригаду интенсивной
терапии.
Бригада приехала с прибором для измерения сахара в крови. Прибор
показал H и рядом расшифровку «опасно». Они не знали, что означает эта буква H.
Созвонившись со своим диспетчером, который прочитал инструкцию к аппарату,
установили, что H означает высокий сахар.
Мне предложили отправить ее в реанимацию или дать письменный отказ
от госпитализации.
— Но вы же видите, что она не может без меня, — пытался я
возражать. — Меня же не оставят в реанимации?
— У нее кома, и дома вы ее из комы не выведете, — отрезала
врач из бригады интенсивной терапии.
Мне пришлось согласиться.
Ни ее лекарств, ни другого чего взять с собой не удалось.
— Куда мы едем? — спросил я в машине.
— В М-скую больницу, — ответила врач
бригады интенсивной терапии.
— Это же самая плохая больница в городе, — взволновался
я. — Они ее там обязательно убьют. Они ее однажды уже чуть не
прооперировали напрасно.
Но меня никто не слушал.
— Там специализированная реанимация по диабету, — попыталась
успокоить врач бригады интенсивной терапии.
Это оказалось обманом, никакой специализированной реанимации эндокринология
М-ской больницы не имеет. Больных этого отделения подбрасывают то в реанимацию
хирургии, то в реанимацию кардиологии. Но узнал я об этом слишком поздно.
В приемном покое, общем для всей громадной больницы, дело было
поставлено таким образом, чтобы родственники никак не могли влиять на ситуацию.
Катафалк с моей заинькой притащили в какое-то громадное помещение, вдоль стен которого были устроены небольшие боксы. Задвинув в один
из них катафалк, санитары исчезли. Никакого врача не было, только
женщина-регистратор сидела за своим столом с бумагами.
Мы подождали минут двадцать. Заходили сестры, искавшие чьи-то
истории болезней. Одну такую историю болезни только что принятого больного
нашли на полу этого зала.
Я стал звать доктора.
— Подождите, — рассердилась женщина-регистратор, —
доктор осматривает больного, вы не одни у него.
Еще минут через двадцать ко мне подсела эта регистратор и стала
выяснять анамнез. Я обрадовался, что дело сдвинулось с места, но напрасно.
Записав мои ответы, регистратор пересела к своему столику в центре зала, а врач
так и не приходил. Было уже около девяти часов. Мы приехали в больницу около
семи.
Наконец медсестра взяла кровь на анализ на сахар. Оказалось, что
он 76 единиц. Видимо, с этого момента к моей заиньке стали относиться как к
обреченной на смерть, но мне этого тогда еще не могло прийти в голову.
Потом пришли санитары, чтобы везти мою
заиньку на рентген. Я пытался с ними спорить:
— Зачем ей рентген, когда у нее высокий сахар?
Пока я разговаривал с рентгенологом, мою больную снова увезли.
Оказалось, на прежнее место в этом проклятом зале.
И снова нет эндокринолога.
Потом ее свозили на УЗИ. Здесь мне удалось узнать результат —
ничего плохого на узи не нашли,
все внутренние органы на месте и в пределах допустимых размеров.
Потом пришла невропатолог. Она спросила, не болела ли жена
менингитом.
— У нее же высокий сахар! — завопил я. — Надо же
выводить ее из комы! Что же вы ее обследуете по разным вопросам, не относящимся
к делу?
— У нас один порядок для всех, — рассердилась врач. — А
вам надо было привезти ее вчера, не дожидаясь комы. Пункцию делать будем?
— Какую еще пункцию, зачем? — кричал я, видя в этом еще одну
проволочку.
— При таком высоком сахаре, как у вашей жены, — стала
объяснять невропатолог, — обычно бывает отек головного мозга. Но
пункция — вещь болезненная, и могут быть последствия.
Я задумался. При ее атеросклерозе, да еще отек мозга?
— А если этот отек мозга обнаружится, можно его лечить? —
спросил я.
— Практически нельзя, — был ответ, — тем более в ее
возрасте. Но я должна вам предложить, таков порядок.
— Зачем же я буду ею рисковать, когда она и так без сознания? —
спросил я.
— Я с вами согласна, — спокойно гнула она свою линию, —
тогда распишитесь, что от пункции отказываетесь.
Я расписался там, где она показала.
— Ну, теперь наконец начнут оказывать ей
реальную помощь? — спросил я невропатолога, понимая, что вопрос не совсем
по адресу.
— Не знаю, — ответила она, — у нас сейчас конференция.
— Это же издевательство над больными! — закричал я. —
Больная в таком критическом положении, а врачи будут сидеть на конференции!
— А как же? — удивилась она. — Ведь наша старшая должна
определить нам задание на день. Но вы не волнуйтесь, в приемном покое вашу жену
все равно лечить не будут. Здесь мы только обследуем, а лечить начнут уже на
отделении.
Только после конференции, то есть около двенадцати часов дня, санитары наконец пришли за моей женой, чтобы отвезти ее на
отделение. Как я ни разорялся, что ее нужно покормить, что немедленно надо
вводить инсулин и т. д., — ничего не помогало. Да и обращаться было не к
кому. Врачи спрятались на конференцию, а где она проходит, узнать не удалось.
Такова у нас медицина. Распорядок дня в больницах построен в
интересах врачей и медперсонала вообще, а не в интересах лечения больных,
оказания им первой помощи. Дежурная медсестра делает уколы только в строго
определенных случаях и только в 11 часов вечера, и никак не иначе. Что из этого получается, поясню на собственном примере.
Когда жена лежала уже на отделении, в семь часов вечера, я померил
ей температуру, и она оказалась выше 38 градусов. К этому времени я уже знал,
что такую температуру медсестра должна сбить уколом внутримышечно димедрола с
анальгином. Я попросил ее об этом.
— Сейчас, — ответила она.
Жду полчаса, жду час. Медсестры нет. Иду напомнить.
— Придет время, сделаю, — отрезала она уже с раздражением.
— Но ведь температура растет, — упрашивал я, доставая
пятьдесят рублей. — На почве температуры у нее может
снова вырасти сахар...
— Хорошо, сделаю, — согласилась она, забирая деньги.
Прошел еще час. Снова иду напомнить, уже смущаясь, потому что ведь
деньги взяла.
— Идите в палату к своей жене, — обрезала меня эта нахалка. — Сказала сделаю,
значит, сделаю, когда придет время.
Время пришло в 11 часов вечера. У жены к этому времени температура
поднялась уже до 39 градусов.
Хотя справедливости ради надо сказать, что была одна дежурная
медсестра, работавшая для больных, не считаясь с общепринятым порядком. Но это
было исключение. Ее гуманизм определялся верой в Бога.
Не могу себе простить, что не сумел преодолеть этого бюрократизма
М-ской больницы. К моему несчастью, я всегда бываю крепок задним умом. Я должен
был искать заведующую по всему приемному покою, а не сидеть, держа свою заиньку
за руку и время от времени обращаясь к этим бездушным
врачам и медсестрам.
Когда жену везли в палату, санитары хотели от меня убежать. Но я
уже понял их характер и крепко ухватился за ручку катафалка. Один из них
уступил моему горю, и я дошел с ними до реанимации.
Везли они ее через двор. У наружного лифта, на котором катафалк
нужно было поднять в реанимационную палату, не оказалось лифтера. Пошли его
искать. Нашли лифтера минут через пятнадцать.
Около палаты меня схватили за обе руки и поволокли вон. Я кричал,
что она не разговаривает, может быть, надо купить лекарства, наконец, стал
требовать ее домой. Ничего не помогло. Меня вытолкали в коридор и захлопнули
дверь.
Врач только сказал, что все лекарства у них есть. Впоследствии
оказалось, что был один только инсулин. Современных антибиотиков, чтобы лечить
воспаление почек, не было.
Я звонил им в дверь, но они не реагировали, а охранница пригрозила
выгнать меня на улицу.
Просидев под дверями часа полтора-два, я
наконец понял, что ничего не добьюсь.
В М-скую больницу я приехал не к шести
часам, а в пять. Уселся на стуле напротив двери реанимации и стал ждать.
Молодой человек решительно нажал на звонок у двери реанимационного
отделения. Вышедшему медбрату человек стал выражать свое возмущение:
— Как же так, ему же вчера сделали операцию, и все было
нормально... Я прошу объяснить, что случилось, почему он умер?
Медбрат скрылся, и на его месте появился врач. Я вдруг вспомнил
его голос. Это был тот самый врач, который 1 января 1999 года хотел сделать
моей жене ненужную операцию и вставить в кишечник выводящую трубку. Слава Богу,
дочь тогда спасла ее. Она изо всех сил доказывала и мне, и самой маме, что в
этой операции нет никакой необходимости. И вот теперь заинька опять попала в
руки этого врача. Боже мой! Какая трагическая случайность! Что же теперь
делать?
Я подошел к врачу и спросил:
— Скажите, как Кузавкова?
— Мы ее сейчас переводим на отделение.
— Она что, пришла в себя? — обрадовался я.
— Нет, — ответил он, — в сознание она не пришла, но сахар мы ей
сбили, а дальше пусть лечат на отделении. Мы — хирургия.
На отделении эндокринологии медсестра подвела меня к кровати моей
заиньки. Она лежала без сознания под легким больничным одеялом совершенно
голая.
— А где же ее рубашка? — спросил я, хотя спрашивать уже было
некого. Медсестра ушла.
— Скажите, — обратился я к ней в коридоре, — ведь у жены была
ночная рубашка и колготки, а теперь она лежит совершенно голая.
— Ничего не знаю, — ответила она. — Нам ее такой
принесли — в простыне. Спросите в реанимации.
В реанимации мне опять нахамили.
— Приходите послезавтра, — сказал врач. — Та смена,
которая переводила вашу жену, уже ушла и будет только послезавтра.
В пятницу, когда жену снова перевели в реанимацию и меня от нее
удалили, я решил разыскать приемный покой.
— А зачем он вам? — спросила женщина, которую я попросил
показать, где он находится.
Я рассказал ей историю с вещами.
— Вещи больных у нас хранятся в узельном складе.
— А где же он? — удивленно спросил я. — Почему же в
реанимации мне о нем не сказали?
Вещи, действительно, оказались на этом складе.
В отделении эндокринологии я нашел свою
заиньку с температурой 38,3°. Сестра сразу сделала ей жаропонижающий укол. Это
была та самая медсестра, которая ухаживала за больными с верой в Бога.
— Какой у нее сейчас сахар? — решил я проверить врача
реанимации.
— Написали двенадцать, — ответила сестра.
— Странно, а мне врач сказал, что десять.
— Это мы проверим, — согласилась со мной сестра. — Они
вообще бросили ее, как бревно, и ушли.
Анализ крови показал, что сахар у заиньки был двадцать три. С
таким сахаром они вообще не должны были переводить ее на отделение.
— А они тут вообще ведут себя бесконтрольно, что хотят, то и
делают, — заметила медсестра.
Я пошел искать дежурного врача, потому что было уже поздно, около
десяти часов вечера.
— Врач на обходе, — урезонила меня дежурная сестра. — Он
один на весь корпус.
В половине двенадцатого, то ли из-за моих напоминаний, то ли
независимо от них, но дежурный врач пришел. Бегло осмотрев больную, он молча
удалился, не отвечая на мои вопросы.
На следующий день я нашел лечащего врача и спросил, какие нужны
лекарства.
— Можете покупать лекарства, можете не покупать, — ответила
она.
— Я куплю ей любые лекарства, лечите! — вырвалось у меня.
Она написала мне список, и я пошел в аптеку.
Какая глупость, подумалось мне, эта система льготных лекарств.
Неужели я сейчас поеду выписывать ей льготные рецепты и ждать в очереди?
Неужели Зурабов этого не понимает?
Аптека оказалась на территории больницы, поэтому я уже через
полчаса вошел с лекарствами в ординаторскую к лечащему врачу.
Вечером в палату вдруг вошло несколько молодых мужчин.
— Мы от церкви, от Покровской общины, — сказал один из
них. — Не надо ли кому перестелить кровать, обработать пролежни, помочь
что-нибудь...
Я пригласил одного из них, и он помог мне повернуть заиньку поудобнее на левый бок и обработал зеленкой большой
пролежень в нижней части спины.
— Видно, она долго лежала в сырости, — заключил он.
Потом предложили святую воду, я побрызгал ею заиньку.
— А она у вас крещеная? — спросила лежащая на соседней
кровати женщина.
Я рассказал, что мы собирались ее крестить, чтобы на 50-летие
нашей свадьбы обвенчаться в церкви. Женщина из православных посетителей еще раз
спросила, действительно ли жена, будучи здоровой, намеревалась креститься. Я
подтвердил. Тогда она пообещала, что пришлет батюшку.
Крещение состоялось в субботу, 30 июля. Заинька тогда снова была в
реанимации, поэтому меня с ней не было. Но батюшка оставил мне записку,
в которой сообщил, что акт крещения состоялся и что у заиньки теперь
православное имя, Маргарита. Я безмерно благодарен ему за это. Крещение
позволило нам похоронить ее по православным канонам, как полагается человеку,
с отпеванием и с крестом на могиле. Я теперь могу молиться об упокоении ее
души. И эти молитвы греют мне душу.
В пятницу я приехал к моей заиньке в
десять часов утра. Однако врача еще не было. В двенадцатом часу пришла
процедурная сестра, чтобы поставить капельницу.
— Все руки и ноги исколоты, — ворчала она. — У вашей
жены очень плохие вены.
Это была сущая правда.
— Вашу жену переводим в реанимацию, — объявила дежурная
медсестра, заглянувшая в палату. — Собирайте ее вещи.
Я поплелся к заведующему отделением.
— Объясните, пожалуйста, — попросил я, — почему мою жену
переводят в реанимацию? Вены ее в реанимации не станут лучше...
— Значит, так надо, — отрезал заведующий.
Из реанимационного отделения ко мне вышла женщина, видимо, врач.
— Я — муж только что поступившей к вам
Кузавковой, — сказал я. — Вот принес лекарства, которые я
купил по назначению лечащего врача. Среди них есть дорогие, которые... —
закончить фразу я не успел.
— Ах, дорогие?! — закричала женщина. — Тогда забирайте
их с собой. Меня предупредили, что вы скандалист, но здесь у вас ничего не
получится. — И скрылась за дверью.
Ошарашенный, я постоял несколько минут.
Однако лекарства надо было передать любой ценой, и я снова нажал звонок
реанимационного отделения.
— Извините, пожалуйста, я сказал глупость, — начал я, когда
врач снова появилась в дверях.
— То-то, что «глупость», — удовлетворенно подхватила она. — С
человеком, который считает, что лекарства дороги, я не разговариваю.
— Может быть, еще что-нибудь надо купить? — обрадовался
я. — Не стесняйтесь, я все куплю.
Она написала мне небольшой списочек, с которым я пошел в аптеку. В
нем значились салфетки, бумажные пеленки, еще какая-то мелочь и, что меня
особенно обрадовало, несладкий йогурт и бифидокефир.
— А основных-то лекарств хватит до
понедельника? — спросил я, передавая пакет с покупками.
— На сегодня хватит, а завтра будет другая смена. Если что
понадобится, врач вам скажет, — проговорила она, забирая пакет.
Значит, у них нет общего плана лечения, подумалось мне.
В субботу утром я сходил в церковь, поставил три свечки о здравии
моей заиньки, горячо помолился перед каждой из трех икон и поехал в больницу.
Медбрату, который вышел по моему звонку, я сказал, что нужна
справка о состоянии здоровья моей жены: хотят приехать родственники. Он
попросил подождать, потому что врач сейчас очень занят.
Здесь я оказался свидетелем следующего преступления. Около дверей
реанимационного отделения переживали о своей родственнице трое. Через полчаса к
одному из них вышел врач и деловито объявил:
— Случилось несчастье.
Горько запричитала женщина, заплакал мужчина, который был помоложе, заметался по коридору и засморкался мужчина
постарше. Это были муж, сын и сестра умершей 56-летней женщины. Она умерла от
абсцесса, возникшего в ее горле как осложнение от ангины. И вот этот абсцесс
врач реанимации не смог вскрыть.
— Почему же она оказалась в кардиологическом отделении, а не в
хирургии? — недоуменно спросил я.
Никто не воспринял моего вопроса. Врач пригласил родственников
попрощаться и взять вещи умершей.
Несколько лет назад я прочел в какой-то книге о
Великой Отечественной войне, что горе, если ты был его свидетелем и ничем не
помог горевавшему, как зараза, приведет и к твоему горю. И вот теперь я
кожей ощущал их беду и ничем не мог помочь. А ведь у меня жена лежала на
соседней кровати и была в предсмертном состоянии.
— Что вы хотите? — вывел меня из этого ужаса вопрос врача.
Я объяснил.
— Я могу дать только справку со своей печатью, — ответил
он. — Секретаря главврача, у которого круглая печать больницы, сегодня
нет.
— Дайте, что можете, — согласился я.
Врач пустил нас с приехавшим сыном на
несколько минут к кровати заиньки. Она была укрыта
лишь простыней, но спрашивать почему я не решился.
Потом я узнал, что в реанимации применяют такой метод понижения температуры:
если жаропонижающее лекарство не дает результата, то больного раскрывают
донага, чтобы тело охладилось атмосферным воздухом.
Говорить заинька по-прежнему не могла, но смотрела на нас широко
открытыми глазами. Видимо, она узнала Дениса. Я прикрыл ее обнаженные плечи.
Взял ее руку в свою.
Вскоре врач сделал знак Денису, чтобы мы уходили. Прощаясь, Денис
сунул ему триста рублей.
Воскресенье плохо отложилось в моей памяти. Помню только, что чуть
не плача я уговорил врача очередной смены пустить меня к ней в палату. Он,
видимо, понял мое состояние и разрешил. Я сидел около ее кровати, наверное,
более часа.
В понедельник в реанимации мне сказали, что жена уже переведена
снова на отделение эндокринологии.
— Почему? — возмутился я. — Ведь она — тяжелая
больная.
— Да, она тяжелая больная, — сказала заведующая, — но мы
ей уже ничем не поможем, а ее место нужно использовать для больных, которым мы
действительно можем оказать помощь.
Наш лечащий врач ушла в отпуск. Ее сменил какой-то молодой
человек, который коротким смешком отделывался от всех вопросов.
Когда я вошел в палату, заинька лежала под капельницей с
инсулином.
Скоро пришла Леночка, дочь. Я послал ее поговорить с врачом.
Вернулась она мрачная.
— Врач считает, что ее лечить бесполезно, — сказала
она, — говорит, чтобы мы дали ей спокойно умереть. Но написал, какие
лекарства нужно купить.
Лена сбегала в аптеку, и заиньке сразу же поставили капельницу с
принесенными лекарствами.
Дочь дала лечащему врачу сколько-то денег.
Шел уже шестой день, как во рту у заиньки не было ни крошки. Я
послал Леночку, чтобы она поговорила с врачом насчет кормления через зонд.
— Он считает, что пища обострит диабет, — передала она мне
ответ.
Во время этого разговора врач вернул Леночке деньги.
— Значит, считает, что у мамы никаких шансов нет, — сказал я.
Потом она дала денег медсестре, чтобы та разрешила остаться мне в
больнице на ночь.
Ночью разыгралась буря, шел сильный ливень. Я прикрывал форточку,
когда в палате становилось холодно, и открывал, когда становилось душно.
Заинька тихо посапывала, как будто не была без сознания, а спала в теплой
домашней постели. Ее дыхание успокаивало меня. Казалось, что люди не могут
умирать с таким спокойным и ровным дыханием.
Вечером наступило самое страшное. Заинька
стала издавать звуки. Шумно вдыхала ртом воздух, а выдыхала
со звуком «а», потом со звуком «о», потом снова «а», но навзрыд, потом «о» и
снова «а». Я спросил Леночку, что это такое. Она заплакала:
— Она так выдыхает воздух...
Мы оба плакали. Лечащего врача уже не было, а звать дежурного не
было смысла.
Поздно вечером Леночка спросила:
— Как тебе, папа, лучше, оставаться здесь или ехать домой?
Я представил себе, как всю ночь у меня в ушах будет стоять это ее
«а-а-а», и ответил:
— Лучше мне оставаться здесь, чем быть дома. Да и ты уже две ночи
не спала.
Я не помню всех подробностей среды, возможно, потому, что мы
теперь были вдвоем с Леночкой. Помню только, что в этот день лечащий врач наконец согласился, чтобы мы ее покормили. Леночка купила
«нутризон», развела его, как полагалось, и вливала в рот маме.
Увы! В 11 часов утра в четверг все кончилось. Нет больше самого
близкого, самого родного человека. И ничего невозможно исправить, ничего нельзя
изменить. Пустая ее кровать — как пустая моя душа.
На улице я, кажется, уже не плакал, но вид у меня, видимо, был
ужасный, потому что первый же встретившийся мне человек, это была женщина,
шедшая навестить больного родственника, взяла меня под руку и довела до дверей
административного корпуса.
— Приходите завтра, не раньше десяти часов, — сказала
секретарь главврача. — К этому времени принесут историю болезни вашей жены, и я
выдам вам справку, с которой вы пойдете в морг. Вы не возражаете против
вскрытия вашей жены? — спросила она вдруг.
— Возражаю, — решительно ответил я.
— Тогда вы должны мне написать заявление.
Когда я подписал это заявление, она удовлетворенно сказала:
— Если вы отказываетесь от вскрытия, то я сейчас позвоню на
отделение. Если история болезни у них готова, то я могла бы выдать вам справку.
Но история болезни не была готова, что-то в нее вписывали.
Назавтра мне прочитали медицинское заключение о причине смерти:
«Изменение мозгового кровообращения на почве атеросклероза сосудов головного
мозга».
Эти слова не вызвали во мне никакого протеста, потому что я не
знал тогда, что по этой причине люди не умирают. Склероз мозговых сосудов у нее
был уже несколько лет, и мы прекрасно знали об этом.
Однако в справке о смерти оказалась совсем другая причина: «Диабет
второй категории». Выходит, что специализированное по диабету отделение одной
из ведущих больниц Петербурга не может вывести больного из комы даже в том
случае, если больного доставили к ним, когда он только что впал в кому.
Вот уже сорок дней прошло, как она умерла. Но боль утраты не только
не ослабевает, но временами даже усиливается. Видимо, мне придется оплакивать
ее до конца моих дней.
Заинька! Прости меня! Я тоже виноват в твоей смерти. Мне нужно
было уже у «скорой помощи» требовать, чтобы тебе ввели инсулин, но до меня
только сейчас дошло это. В приемном покое я должен был требовать не врача, а
инсулин. Когда медсестра проговорилась, что катетер на твоей руке уже
просроченный, я должен был заплатить врачу реанимации, чтобы тебе поставили
новый. Наверное, и еще в чем-то я сплоховал, не
защитил тебя, не отстоял. Я слишком надеялся на врачей, а этого нельзя было
делать.
Я проклинаю российскую медицину, которая не лечит больных, а
создает только видимость лечения. Никакое увеличение зарплаты не поможет делу,
если в медицинских учреждениях уже нет сострадания к больным. Озолотите вы этих
людей, они не перестанут заботиться о себе, о выгодном для себя распорядке
рабочего дня, об уменьшении своей ответственности. Никакое повышение зарплаты
не ликвидирует групповщину и взаимное укрывательство
там, где они укоренились и вошли в норму.
Люди! Об этом нельзя молчать. Ведь каждый из вас или ваших близких
может оказаться в М-ской больнице!
Особенно опасно в этой больнице пожилым людям. Неважно, чем вы
болеете, вы все равно будете отнесены к разряду безнадежных,
а ваша болезнь будет причислена к несовместимым с жизнью.
В. М. Кузавков