ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Максим  Белянский

Вверх по лестнице, ведущей к смыслу…

Новейшая литература сохранила и развивает понятие цикла романов — группы произведений, связанных едиными авторскими переживаниями и, возможно, общими героями. Каждый роман может, конечно, существовать сам по себе, но цикл — это все же более широкий контекст и более емкое переживание. Смысловая ткань цикла придает новые, существенные оттенки, которые могут быть неразличимы в отдельном произведении. Значение слов и фраз углубляется. Появляется лишняя ступень лестницы контекста — контекст образа в цикле; в определенном смысле это приближает прозу к наивысшей точке развития литературы — поэзии. Прозаикам пора уже уйти от сюжетности построения, оставив динамику и остроту сюжета замечательному приключенческому жанру и загадочному детективному. Главное — емкость образов в ступенчатом контексте. Не это ли должно стать признаком новейшей литературы — осознание каждого знака, символа, героя в общей схеме философии автора, если таковая стройная система имеется?

Для того чтобы понять отдельное слово, нужен контекст, для того чтобы понять произведение, нужен контекст всего творчества. Такая сознательная и тонкая перекличка с самим собой существует в романах Александра Мелихова. Если эту связь не найти, то не совсем понятно, зачем, например, написана «Чума»? О наркомании сказано и до Мелихова предостаточно, о ней пишут и публицисты, и врачи, и даже сами наркоманы. Так что говорить лишний раз о том, что это прескверно и приносит несчастье окружающим и близким, — по крайней мере, банальность. Сюжет «Чумы» прост. Сначала рассказывается история детства и взросления героя, немного неловкого (его и автор-то называет не Виктор, а — Витя), но тонкого, чувствующего красоту мальчика. «Чума» — это роман, и мы прочитываем прекрасную, искреннюю и чистую историю влюбленности. Аристократически воспитанная девочка, он, прелестный и наивный, — в такой семье вырастает их второй сын — Юрка, читающий и не лишенный, наверное, таланта, но очень поверхностный во всех своих занятиях. Он во власти легкого наслаждения наркомании, настоящей чумы поколения. Казалось бы, читателю достаточно просто пережить эту трагедию, закрыть книгу и забыть о существовании такого писателя, как Мелихов. На самом деле в романе есть фраза, которая, верно прочитанная, заставляет задуматься.

Дело в том, что я начал читать не с той книги. У автора в 2001 году вышли два романа, напечатанные под одной обложкой, — «Нам целый мир чужбина». С выстроенной в них философии и стоит открывать для себя Мелихова в целом и «Чуму» в частности. В этих трех романах последовательно (подчеркнем для себя слова «трех» и «последовательно») он пытается свести воедино: специальный образ мышления человека, особую современную культуру, «М-культуру», и новый тип литературного героя. Идея состоит в том, что любая культура, глобальная ли, локальная ли, строится на воздвижении фантомов — неких субъективных, эмоционально значимых абстракций. И такие мифы (честно говоря, это слово мне нравится больше: миф — все же реальная вещь, просто доведенная до символа) способны увлечь не только одного человека, но целое поколение.

Развитие свое эта мысль — основная мысль, заложенная в романах «Любовь к родному пепелищу», «Любовь к отческим гробам», — находит как раз в «Чуме». И если первые два романа констатируют разрушение важнейших понятий — любви, семьи, долга — то в последнем налицо уже результат: сложившаяся культура, не получившая ничего взамен, кроме самовыражения и личного переживания. Мелихов пишет о новой субкультуре — мастурбационной культуре, «М‑культуре»: «Все должно служить человеку, и только он ничему не должен служить, и он это быстро просекает: любое усилие ради другого превращается в непосильную обузу». Это общее рассуждение, будем его держать в голове. И тогда оказывается, что «…спокойней от любви оставить голый секс. Но ведь и там хоть на полчаса нужно ублажить и другого — лучше уж перейти на мастурбацию». И очень понятным становится, что «еще проще вколоться — и иметь полный кайф сразу и без хлопот». Эти, чуть ли не первые строки романа «Любовь к родному пепелищу» будут прочитываться в течение всего действия «Чумы».

Но любая новая культура требует расчищенного от обломков старой места.

Мелихову надо разрушить несколько современных фундаментальных фантомов  — счастье, семью, любовь. Уточним, что он разрушает современное восприятие этих понятий, поскольку и семья, и любовь в романах все-таки есть. Про счастье он пишет шокирующие слова: «Да кто вам сказал, что мы живем для счастья, какая гнида выдумала это подлое слово, из-за которого мир с каждой минутой уходит все глубже под вселенскую помойку предательств, жестокостей и лжей?.. Думать, что человек живет для счастья, все равно, что верить, будто он ест для удовольствия, а не для того, чтобы не подохнуть с голоду». С фантомом «семья» еще проще: «Все должно служить человеку, а потому и семья, как все, что требует не только брать, но и отдавать, оказалась для человека бесчеловечной ловушкой: свою высшую нужду — сексуальную — неповторимая личность вынуждена справлять там, где все напоминает о самом невыносимом — о долге». С любовью немного сложнее, и понятно почему — для героя она всегда возвышенная и утонченная, хотя Мелихов и пишет: «За­прещено красть деньги <…> — и только на  самой соблазнительной халяве — любви, прекрасному настроению без усилий и достижений, — только там вместо запретительного плаката расцветает сияющий павлиний хвост — «Не упусти!». Вступая в эту зону, которую следовало б трижды сделать запретной, ты еще чувствуешь себя возвышенной личностью: как же, ведь любовь всегда права!»

Возможно, читая сейчас эти строки, вы думаете о их бесчеловечности.
Однако герой ненавидит не сами понятия, но их современное наполнение. Думаю, никому не надо объяснять, насколько на закате сексуальной революции оказались подпорченными плоды «любовь» и «семья».

В «Чуме», держа в уме это рассуждение, можно прочесть преинтересную вещь. Вспомним, как Витя представляет себе любовь (точнее, атрибутику любви, которую он почерпнул из журнальных обложек «Юности»): «…держась за руки, идти по песку за садящимся в безбрежные воды огромным солнцем». Нетрудно сравнить его с тем эпизодом романа, когда «проступало огромное солнце, садящееся в конце проспекта… Витя откуда-то издалека-издалека видел их крошечные, взявшиеся за руки фигурки... — неужели сбылось?» Романтическое, чистое (эмоционально значимое) впечатление детства находит себя и в действительном мире взрослого героя. Я думаю, человеку это свойственно — из детства выносить самые нежные и наивные образы (пусть фрейдисты улыбнутся, но Мелихов пишет только о фантомах). Мир детства и взросления интересен автору «Чумы», я бы сказал, — как философу. Детство — особая пора, когда человек может не только создавать прекрасные фантомы, но и верить в них искренне, ценить эти неиспорченные грезы. Ему кажется, что сознание может подчинить себе бытие. (Вернемся к этим терминам, к самой философской теме несколько позже.) Достаточно обратить внимание на поселок имени Бебеля, близ Ленинграда, где Витя вырос: коробками плотненько наставлены блеклые однотипные дома, единственный магазин украшен вычурными орудиями труда (символы плодородия, иллюзия достатка; сейчас завешены безграмотной рекламой). И если сталинская архитектура все же имеет свой, пусть плохой, но стиль, то в сегодняшнем Бебеле ни о какой эстетике речь и не идет. В таком мире все подчинено только пользе. Здесь появляется своя культура, маргинальная и, для человека думающего, пошлая; со временем подобное окружение воспитывает у людей окраин исключительно плоский взгляд на мир. Это ломает и коверкает ребенка (бытие побеждает сознание), если тот не способен искать и находить прекрасное и интересное в обыденных вещах.

Вот, двоюродный брат Юрка (в честь него и назовут сына), обычный обитатель Бебеля, остается на типичном пути человека окраины — опускается, опустошается. Однако он в этом мире герой и заслуженно уважаемая личность, ощущает себя вполне успешным: «человек твердо стоял на ногах» (у него нет нескольких зубов, зато есть лоснящийся спортивный костюм). Наш Витя скучные и однообразные типовые постройки украшает «пампасами» и «Невадой» — заросли лопуха и болото торжественно переименованы в звучные названия
из мифического, недосягаемого мира прочитанных книг. Безыскусная башня во дворе становится для ребят «Замком Иф» со своей невероятной историей и надоедливыми «туарегами». Надуманная красота позволяет уйти от окружающего однообразия и скуки. Выделяет Витя и людей окраин, пока не понимая, но уже чувствуя их откровенную животную пошлость — аллигаторы, бесчувственные, хладнокровные, чье существование сводится лишь к пользе, «явный пример утилитаризма». (Вот оно, воспитание в домах-коробках, квадратных дворах!) И Виктор делает выбор небольшинства. Он старается отгородиться от окружающего мира, сначала стенами «Замка Иф», потом — всю жизнь — собственными конструкциями. Отчасти, впрочем, его воображение — плод чтения популярных журналов. Из «Юности» же, например, почерпнуты и образ любви, и понятие о счастье.

Мелихову нужна очень подробная экспозиция — воспоминания Вити о детстве в «Чуме» или серия воспоминаний об университетских годах в остальных романах. Для того чтобы понимать смысл поведения живых людей и литературных героев, необходимо знать и понимать их культуру — простую, обычную жизнь, повседневные увлечения, их привычки, представления о мире.

Отвлечемся от романа и скажем, что в таком понимании литература становится памятью, непрерывно связанной с историей. (Для меня — читателя современного — некоторые описанные вещи уже превратились в историю. Я вырос в совершенно другом дворе и не могу себе представить школу с кружком радиолюбителей, фокстроты и «чарльс», а тем более обложки журнала «Юность», выражающими идеологию целого поколения.)

Мелихов смотрит на историю с особой точки зрения. Ему удается избежать скуки, хроникальной сухости. Он не только сохраняет внешнее описание, но обогащает его собственными переживаниями, тогда и ткань текста — яркая и насыщенная. Мелихов — прекрасный рассказчик с точным зрением, подмечающий редкое, исключительное и необычное. Поэтому и достаточно затянутые экспозиции к романам (в описанной выше «Чуме» — более сотни страниц) не надоедают назойливостью вводных описаний. Мелихов вступает в роман (не в действие) без промедления: «У Вити не было оснований уж очень обожать свое детство» («Чума»). «Лапин так и остался рассчитано скучающим брехуном с веселой бесноватинкой в черных глазах и яростной запятой эспаньолки» — начальные строки первой книги, «Любовь к родному пепелищу». И в дальнейшем сюжет развивается очень свободно и легко, как нечто совершенно естественное и неотделимое от внешней реальности читателя. Это важная особенность стиля — уметь писать походя, как будто все персонажи — знакомые читателю поименно люди.

Но будем последовательны и откроем текст «Любви к родному пепелищу», книга соткана из нескольких, разных по времени воспоминаний. Герой идет под жарким солнцем и изнывает от пота. Форма воспоминаний исполнена прекрасно, мысли действительно скачут и тянут одну картину за другой, что вполне естественно для живого человека. К такому стилю привыкнуть легко, а вот следить за вялым сюжетом сложно. Да и не в динамике событий здесь дело. Мелихов нам приводит законченную — и оттого прекрасную — философию. Он показывает модели мышления современного человека. Помимо красот стиля в рассуждениях героя Мелихова полно философских тем. Например, он затрагивает взаимоотношение макро- и микромиров, проблема, которая известна любому образованному человеку. «Нынче начинают с кастрюли, а кончают президентом, вынося в макромир модели микромира, почерпнутые на коммунальной кухне». Теперь следуем кантовскому учению об антиномиях. При выходе за границы применимости понятий (как раз при рассуждениях в терминах микромира о макромире) мы обязательно придем к противоречиям особого рода. Однако, отметим, с героем этого не происходит потому что он рассуждает в терминах «фантомов», которые присущи исключительно макропониманию культуры. Для такого рассказчика не может существовать внешнего наблюдателя. Поэтому у него и нет определенной внешности, лица и имени.

С именем, конечно, все немного тоньше. Наличие или отсутствие имени героя говорит о связи времен. И Мелихов прекрасно это использует, его связь времен целительна. У Вити из «Чумы» нет истории его семьи, даже отец — некое серое обезличенное воспоминание. «Сам-то Виктор не мог бы с твердой уверенностью сказать, каков на самом деле его отец». Совершенно иной род (именно род, а не семья) Анны — сама героиня прекрасно знает свою родословную. «Отец… матери был гардемарин», Анина бабушка — «лучшее меццо-сопрано Мариинки», при этом история семьи связана с историей России и Петербурга. «Гардемарин, принявший революцию… его очень ценил Отто Юльевич Шмидт, но в тридцать седьмом его все равно расстреляли»; «лучшее меццо-сопрано… когда-то на любительском вечере она выступала с Шаляпиным», «и петербургский, и немецкий выговор она освоила в доме своего отца — знаменитого либерального адвоката». «Дед ее матери был один из основателей кадетской партии», «Анна показала ему дом на Кирочной». К этому добавляется история бронзового отца Ани. Семья с корнями, с целой системой устоявшихся традиций, с уютом домашнего очага. Этот мир с эрмитажной мебелью, дорогими чайными сервизами и бесценным буфетом редкого дерева, мир, лишенный внутренних противоречий, принимает Витю. Конечно, у него просто голова шла кругом! «Витя изнывал от благодарности и счастья». В таком мире существует связь времен, в семье же Виктора нет понятия о роде, связь времен нарушена еще и тем, что у героя нет фамилии. (Так и хочется провести параллель с уже извест­ным литературным героем.  Набоков весь роман подбирает Лужину имя.)

Контекст — это значимое окружение слова, фразы, благодаря которому смысл этой отдельной фразы становится не только понятным, но и значительным. Мелихов прекрасно выстраивает контекстную структуру. Условно разделим «Чуму» на две части — историческую и трагическую. Историческая имеет замечательные символы, имеющие смысл в контексте эпохи, — тот же журнал «Юность». Литературный, уже более обширный контекст, — книги, что читает Витя (Сартр, Хемингуэй). Слово «аллигатор» пробегает три ступени лестницы контекста — общесловарный (понятно), условно-словарный (равнодушное, хладнокровное животное) и контекст данного произведения (люди окраин). А теперь посмотрим с этой точки зрения на трагическую часть. Держа в голове мысли, изложенные в первых романах цикла, прочтем, что говорит Юрка, уже наркоман, сидя на тель-авивском, пляже: «Играть не во что стало… теперь все пошло всерьез — и такая тоска!..» (Фраза вбирает в себя идеологический контекст цикла.) Вот именно — играть стало не во что! Эта «драк-калче» не имеет в своем арсенале ни одного мифа, нет веры в какие-либо яркие иллюзии. Для этой субкультуры существует лишь удовольствие, точнее, простейшее из удовольствий — эйфория. Это опасное наслаждение, потому что оно приходит не от успеха, просто в результате химической реакции, дарующей само ощущение. Опасно то, что это не откровенная физиологичность животных, это не «аллигаторы», о которых говорил Витя. Природа этой культуры — не созидание (как бы это наивно ни звучало), а только удовольствие от эмоции. Это новый для литературы герой. Он не просто плюет на любую форму созидания, но и возвышается (пусть лишь в собственных глазах) через это презрение. Человек такой культуры лишен мифа и веры в миф. Такая форма философии существования особенно трагична, если верить Мелихову и его фантомам как культурным основополагающим явлениям.

Кстати, слово «чума» поднимается гораздо выше по лестнице контекста. Помимо общеязыковой группы есть и более глубокие художественные контексты. Причем это уже система эстетического восприятия. Восприятие в смысле литературного направления, контекст данного автора и высшая точка — слово в контексте произведения. Чума для Мелихова — прежде всего пожирание фантомов, заразная болезнь культуры.

В новом романе, «Красный Сион», Мелихов пишет уже не о фантомах, но об утопии. В тексте мельком проходит фраза «фантомные боли», и если вдуматься, то обращает на себя внимание следующее: фантомная боль, боль от ранее существовавшего органа. Существовавшего! Однако в романе речь идет
об исключительно вымышленном мире — чарующая иллюзия о Биробиджане. О нем думали, о нем мечтали, им грезили герои. «Для человека нет ничего драгоценней иллюзий», даже если это чистый вымысел. В романе Мелихов пользуется уже опробованным приемом — иллюзия рождается из газетных вырезок, вообще говоря, написанных посредственным языком пропагандистских штампов и потому понятных простому сапожнику Берлу. Коллективные фантомы и мифы предельно упрощены до понятного серого уровня. Человек может полюбить только понятную ему сказку. Образ волшебной страны Биробиджан создается, вообще говоря, из ничего, он домысливается и становится чистой фантазией. Фантазией со всеми присущими ей штампами — «люди живут одной семьей, но каждый в отдельной комнате. В одной комнате говорят по-русски, в другой — по-еврейски, в третьей по-татарски… Кому нравится жить среди евреев, говорить по-еврейски, петь еврейские песни — пожалуйста.» Все счастливы, дружат, заняты своим любимым делом. Заманчивый мир, заманчивая иллюзия, ничего под собой не имеющая. Фантомы не существуют в реальности, но движут человечеством. «Ни один народ на свете не заслуживает любви, любить можно только сказку о народе, и каждый народ способен любить исключительно собственную сказку, а чужие лишь до тех пор пока они не мешают восхищаться своей, ибо отказаться от своей сказки для всякого народа означало бы исчезнуть (курсив мой. — М. Б.)».

Немолодым и именитым писателем герой приезжает на советскую землю обетованную и видит обыкновенное захолустье, провинциальное и типовое. 

Здесь же затрагивается идея, заложенная в «Чуме». — человека делает окружение, среда. Можно, разумеется, спорить, что все главные герои вырастают в условиях чудовищных и бесчеловечных, что их создает именно сопротивление среде. Однако надо поставить союз «но». «Вот как можно в зародыше придушить певца — окружить его третьесортными образцами и он никогда не создаст собственной сказки. Под тысячетонным давлением ординарности с годами плющились даже гении…» Именно наличие собственной сказки спасает человека и делает его человеком разумным, у всех главных героев были собственные фантомы и сказки, мечты и иллюзии, в которые верили и ими жили (ради них). У человека должна существовать «вера в то, что он чем-то отличается от переполняющего мир нагромождения неодушевленных предметов, что он создан для чего-то более высокого, нежели битва за пропитание…». И чем больше таких фантомов, тем богаче оказывается человек.

Мелихов свою мысль о том, что «на свете нет ничего драгоценнее иллюзий» и что «и человек, и народ могут жить лишь до тех пор, пока верят в какую-то сказку», «любить можно только сказку», проводит через все свои романы, и каждый раз он рассмотривает под разными углами. Все одинаково иллюзорно, однако только этим и живет человечество. Все стороны складываются в единый многогранник философии именно благодаря контекстному построению цикла.

Поднимаясь по лестнице контекстов вверх, от общего словарного к очень условному, смыслы слов не только меняются, обогащаются (что естественно для творчества), но и накапливаются. Только так, используя по возможности все ступени, можно сказать как можно больше, как можно шире и одновременно глубже. Так можно в пределах одной фразы провести читателя по нескольким романам, нескольким смыслам к одной-единственной мысли. Признаю, что такой рассредоточенный в нескольких текстах фокус сложен в исполнении, но в этом-то и чудо литературы.