ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Максим Белянский
Вверх по лестнице, ведущей к смыслу…
Новейшая литература сохранила и развивает понятие цикла
романов — группы произведений, связанных едиными авторскими переживаниями
и, возможно, общими героями. Каждый роман может, конечно, существовать сам по
себе, но цикл — это все же более широкий контекст и более емкое
переживание. Смысловая ткань цикла придает новые, существенные оттенки, которые
могут быть неразличимы в отдельном произведении. Значение слов и фраз
углубляется. Появляется лишняя ступень лестницы контекста — контекст
образа в цикле; в определенном смысле это приближает прозу к наивысшей
точке развития литературы — поэзии. Прозаикам пора уже уйти
от сюжетности построения, оставив динамику и остроту сюжета замечательному
приключенческому жанру и загадочному детективному. Главное — емкость образов в
ступенчатом контексте. Не это ли должно стать признаком новейшей
литературы — осознание каждого знака, символа, героя в общей схеме
философии автора, если таковая стройная система имеется?
Для того чтобы понять отдельное слово, нужен контекст, для того
чтобы понять произведение, нужен контекст всего
творчества. Такая сознательная и тонкая перекличка с самим собой
существует в романах Александра Мелихова. Если эту связь не найти,
то не совсем понятно, зачем, например, написана «Чума»? О наркомании
сказано и до Мелихова предостаточно, о ней пишут и публицисты, и врачи, и даже
сами наркоманы. Так что говорить лишний раз о том, что это прескверно и
приносит несчастье окружающим и близким, — по крайней мере,
банальность. Сюжет «Чумы» прост. Сначала рассказывается история детства и
взросления героя, немного неловкого (его и автор-то называет не Виктор,
а — Витя), но тонкого, чувствующего красоту мальчика. «Чума» — это
роман, и мы прочитываем прекрасную, искреннюю и чистую историю
влюбленности. Аристократически воспитанная девочка, он, прелестный и
наивный, — в такой семье вырастает их второй сын — Юрка, читающий и
не лишенный, наверное, таланта, но очень поверхностный
во всех своих занятиях. Он во власти легкого наслаждения наркомании, настоящей
чумы поколения. Казалось бы, читателю достаточно просто пережить эту трагедию,
закрыть книгу и забыть о существовании такого писателя, как Мелихов.
На самом деле в романе есть фраза, которая, верно прочитанная, заставляет
задуматься.
Дело в том, что я начал читать не с той книги. У автора в 2001
году вышли два романа, напечатанные под одной обложкой, — «Нам целый мир
чужбина». С выстроенной в них философии и стоит открывать для себя Мелихова
в целом и «Чуму» в частности. В этих трех романах последовательно
(подчеркнем для себя слова «трех» и «последовательно») он пытается свести
воедино: специальный образ мышления человека, особую современную культуру,
«М-культуру», и новый тип литературного героя. Идея состоит в том, что любая
культура, глобальная ли, локальная ли, строится на воздвижении фантомов —
неких субъективных, эмоционально значимых абстракций. И такие мифы (честно
говоря, это слово мне нравится больше: миф — все же реальная вещь, просто
доведенная до символа) способны увлечь не только одного человека, но целое поколение.
Развитие свое эта мысль — основная мысль, заложенная в романах
«Любовь к родному пепелищу», «Любовь к отческим гробам», — находит как раз в
«Чуме». И если первые два романа констатируют разрушение важнейших понятий —
любви, семьи, долга — то в последнем налицо уже
результат: сложившаяся культура, не получившая ничего взамен, кроме
самовыражения и личного переживания. Мелихов пишет о новой субкультуре —
мастурбационной культуре, «М‑культуре»: «Все должно служить человеку, и
только он ничему не должен служить, и он это быстро просекает: любое
усилие ради другого превращается в непосильную обузу».
Это общее рассуждение, будем его держать в голове. И тогда оказывается, что
«…спокойней от любви оставить голый секс. Но ведь и там хоть на полчаса нужно
ублажить и другого — лучше уж перейти на
мастурбацию». И очень понятным становится, что «еще проще вколоться — и
иметь полный кайф сразу и без хлопот». Эти, чуть ли не
первые строки романа «Любовь к родному пепелищу» будут прочитываться в течение
всего действия «Чумы».
Но любая новая культура требует расчищенного от обломков старой места.
Мелихову надо разрушить несколько современных фундаментальных
фантомов — счастье, семью, любовь. Уточним, что он разрушает современное
восприятие этих понятий, поскольку и семья, и любовь в романах все-таки есть.
Про счастье он пишет шокирующие слова: «Да кто вам сказал, что мы живем для
счастья, какая гнида выдумала это подлое слово, из-за которого мир с каждой
минутой уходит все глубже под вселенскую помойку предательств, жестокостей и
лжей?.. Думать, что человек живет для счастья, все равно, что верить, будто он
ест для удовольствия, а не для того, чтобы не подохнуть
с голоду». С фантомом «семья» еще проще: «Все должно служить
человеку, а потому и семья, как все, что требует не только брать, но и
отдавать, оказалась для человека бесчеловечной ловушкой: свою высшую
нужду — сексуальную — неповторимая личность вынуждена справлять там,
где все напоминает о самом невыносимом — о долге». С любовью
немного сложнее, и понятно почему — для героя она всегда возвышенная и
утонченная, хотя Мелихов и пишет: «Запрещено красть деньги <…> — и
только на самой соблазнительной халяве — любви, прекрасному настроению без усилий и
достижений, — только там вместо запретительного плаката расцветает сияющий
павлиний хвост — «Не упусти!». Вступая в эту зону, которую следовало б
трижды сделать запретной, ты еще чувствуешь себя возвышенной личностью: как же,
ведь любовь всегда права!»
Возможно, читая сейчас эти строки, вы думаете о их
бесчеловечности.
Однако герой ненавидит не сами понятия, но их современное наполнение. Думаю,
никому не надо объяснять, насколько на закате сексуальной революции оказались
подпорченными плоды «любовь» и «семья».
В «Чуме», держа в уме это рассуждение, можно прочесть
преинтересную вещь. Вспомним, как Витя представляет себе любовь (точнее,
атрибутику любви, которую он почерпнул из журнальных обложек «Юности»):
«…держась за руки, идти по песку за садящимся в безбрежные воды огромным
солнцем». Нетрудно сравнить его с тем эпизодом романа, когда «проступало огромное солнце, садящееся в конце проспекта… Витя откуда-то
издалека-издалека видел их крошечные, взявшиеся за руки
фигурки... — неужели сбылось?» Романтическое, чистое (эмоционально
значимое) впечатление детства находит себя и в действительном мире взрослого
героя. Я думаю, человеку это свойственно — из детства выносить самые
нежные и наивные образы (пусть фрейдисты улыбнутся, но Мелихов пишет только
о фантомах). Мир детства и взросления интересен автору «Чумы», я бы
сказал, — как философу. Детство — особая пора, когда человек может
не только создавать прекрасные фантомы, но и верить в них искренне, ценить
эти неиспорченные грезы. Ему кажется, что сознание может подчинить себе бытие.
(Вернемся к этим терминам, к самой философской теме несколько позже.)
Достаточно обратить внимание на поселок имени Бебеля, близ Ленинграда, где
Витя вырос: коробками плотненько наставлены блеклые однотипные дома,
единственный магазин украшен вычурными орудиями труда (символы плодородия,
иллюзия достатка; сейчас завешены безграмотной рекламой). И если сталинская
архитектура все же имеет свой, пусть плохой, но стиль, то в сегодняшнем Бебеле
ни о какой эстетике речь и не идет. В таком мире все подчинено только пользе.
Здесь появляется своя культура, маргинальная и, для человека думающего, пошлая;
со временем подобное окружение воспитывает у людей окраин исключительно плоский
взгляд на мир. Это ломает и коверкает ребенка (бытие
побеждает сознание), если тот не способен искать и находить прекрасное и
интересное в обыденных вещах.
Вот, двоюродный брат Юрка (в честь него и назовут сына), обычный
обитатель Бебеля, остается на типичном пути человека окраины — опускается,
опустошается. Однако он в этом мире герой и заслуженно уважаемая личность,
ощущает себя вполне успешным: «человек твердо стоял на ногах» (у него нет
нескольких зубов, зато есть лоснящийся спортивный костюм). Наш Витя скучные и
однообразные типовые постройки украшает «пампасами» и «Невадой» — заросли лопуха и болото торжественно переименованы в звучные названия
из мифического, недосягаемого мира прочитанных книг. Безыскусная башня во дворе
становится для ребят «Замком Иф» со своей невероятной историей и надоедливыми
«туарегами». Надуманная красота позволяет уйти от окружающего однообразия и
скуки. Выделяет Витя и людей окраин, пока не понимая, но
уже чувствуя их откровенную животную пошлость — аллигаторы, бесчувственные,
хладнокровные, чье существование сводится лишь к пользе, «явный пример
утилитаризма». (Вот оно, воспитание в домах-коробках, квадратных дворах!) И
Виктор делает выбор небольшинства. Он старается отгородиться от окружающего
мира, сначала стенами «Замка Иф», потом — всю жизнь — собственными
конструкциями. Отчасти, впрочем, его воображение — плод чтения популярных
журналов. Из «Юности» же, например, почерпнуты и образ любви, и понятие о
счастье.
Мелихову нужна очень подробная экспозиция — воспоминания
Вити о детстве в «Чуме» или серия воспоминаний об университетских годах в
остальных романах. Для того чтобы понимать смысл поведения живых людей и литературных
героев, необходимо знать и понимать их культуру — простую, обычную жизнь,
повседневные увлечения, их привычки, представления о мире.
Отвлечемся от романа и скажем, что в таком понимании литература
становится памятью, непрерывно связанной с историей. (Для
меня — читателя современного — некоторые описанные вещи уже
превратились в историю. Я вырос в совершенно
другом дворе и не могу себе представить школу с кружком радиолюбителей,
фокстроты и «чарльс», а тем более обложки журнала «Юность», выражающими
идеологию целого поколения.)
Мелихов смотрит на историю с особой точки зрения. Ему удается
избежать скуки, хроникальной сухости. Он не только сохраняет внешнее описание,
но обогащает его собственными переживаниями, тогда и ткань текста — яркая
и насыщенная. Мелихов — прекрасный рассказчик с точным зрением,
подмечающий редкое, исключительное и необычное.
Поэтому и достаточно затянутые экспозиции к романам (в описанной выше «Чуме» —
более сотни страниц) не надоедают назойливостью вводных описаний. Мелихов
вступает в роман (не в действие) без промедления: «У Вити не было оснований уж
очень обожать свое детство» («Чума»). «Лапин так и остался
рассчитано скучающим брехуном с веселой бесноватинкой в черных глазах и
яростной запятой эспаньолки» — начальные строки первой книги, «Любовь к
родному пепелищу». И в дальнейшем сюжет развивается очень свободно и легко, как
нечто совершенно естественное и неотделимое от внешней реальности читателя. Это
важная особенность стиля — уметь писать походя,
как будто все персонажи — знакомые читателю поименно люди.
Но будем последовательны и откроем текст «Любви к родному
пепелищу», книга соткана из нескольких, разных по времени воспоминаний. Герой
идет под жарким солнцем и изнывает от пота. Форма воспоминаний исполнена
прекрасно, мысли действительно скачут и тянут одну картину за другой, что
вполне естественно для живого человека. К такому стилю привыкнуть легко, а вот
следить за вялым сюжетом сложно. Да и не в динамике событий здесь дело. Мелихов
нам приводит законченную — и оттого прекрасную — философию. Он показывает
модели мышления современного человека. Помимо красот стиля в рассуждениях героя
Мелихова полно философских тем. Например, он затрагивает взаимоотношение макро-
и микромиров, проблема, которая известна любому образованному человеку. «Нынче
начинают с кастрюли, а кончают президентом, вынося в макромир модели
микромира, почерпнутые на коммунальной кухне». Теперь следуем кантовскому
учению об антиномиях. При выходе за границы применимости понятий (как раз при
рассуждениях в терминах микромира о макромире) мы обязательно придем к
противоречиям особого рода. Однако, отметим, с героем этого не происходит потому что он рассуждает в терминах
«фантомов», которые присущи исключительно макропониманию культуры. Для такого
рассказчика не может существовать внешнего наблюдателя. Поэтому у него и нет
определенной внешности, лица и имени.
С именем, конечно, все немного тоньше. Наличие или отсутствие
имени героя говорит о связи времен. И Мелихов прекрасно это использует, его
связь времен целительна. У Вити из «Чумы» нет истории его семьи, даже
отец — некое серое обезличенное воспоминание. «Сам-то Виктор не мог бы с
твердой уверенностью сказать, каков на самом деле его отец». Совершенно иной
род (именно род, а не семья) Анны — сама героиня прекрасно знает свою
родословную. «Отец… матери был гардемарин», Анина бабушка — «лучшее
меццо-сопрано Мариинки», при этом история семьи связана с историей России
и Петербурга. «Гардемарин, принявший революцию… его очень ценил Отто
Юльевич Шмидт, но в тридцать седьмом его все равно расстреляли»; «лучшее
меццо-сопрано… когда-то на любительском вечере она выступала с Шаляпиным», «и
петербургский, и немецкий выговор она освоила в доме своего отца —
знаменитого либерального адвоката». «Дед ее матери был один из основателей
кадетской партии», «Анна показала ему дом на Кирочной». К этому добавляется
история бронзового отца Ани. Семья с корнями, с целой системой устоявшихся
традиций, с уютом домашнего очага. Этот мир с эрмитажной мебелью, дорогими
чайными сервизами и бесценным буфетом редкого дерева, мир, лишенный внутренних
противоречий, принимает Витю. Конечно, у него просто голова шла кругом! «Витя
изнывал от благодарности и счастья». В таком мире существует связь времен, в
семье же Виктора нет понятия о роде, связь времен нарушена еще и тем, что у
героя нет фамилии. (Так и хочется провести параллель с уже
известным литературным героем. Набоков весь роман подбирает Лужину имя.)
Контекст — это значимое окружение слова, фразы, благодаря
которому смысл этой отдельной фразы становится не только понятным, но и
значительным. Мелихов прекрасно выстраивает контекстную структуру. Условно
разделим «Чуму» на две части — историческую и трагическую. Историческая
имеет замечательные символы, имеющие смысл в контексте эпохи, — тот же
журнал «Юность». Литературный, уже более обширный контекст, — книги, что
читает Витя (Сартр, Хемингуэй). Слово «аллигатор» пробегает
три ступени лестницы контекста — общесловарный (понятно),
условно-словарный (равнодушное, хладнокровное животное) и контекст данного
произведения (люди окраин). А теперь посмотрим с этой точки зрения на
трагическую часть. Держа в голове мысли, изложенные в первых романах цикла,
прочтем, что говорит Юрка, уже наркоман, сидя на тель-авивском, пляже: «Играть
не во что стало… теперь все пошло всерьез — и такая тоска!..» (Фраза
вбирает в себя идеологический контекст цикла.) Вот именно — играть
стало не во что! Эта «драк-калче» не имеет в своем арсенале ни одного мифа, нет
веры в какие-либо яркие иллюзии. Для этой субкультуры существует лишь
удовольствие, точнее, простейшее из удовольствий — эйфория. Это опасное
наслаждение, потому что оно приходит не от успеха, просто в результате
химической реакции, дарующей само ощущение. Опасно то, что это не откровенная физиологичность животных, это не «аллигаторы», о
которых говорил Витя. Природа этой культуры — не созидание (как бы это
наивно ни звучало), а только удовольствие от эмоции. Это новый для литературы
герой. Он не просто плюет на любую форму созидания, но и возвышается (пусть
лишь в собственных глазах) через это презрение. Человек такой культуры лишен
мифа и веры в миф. Такая форма философии существования особенно трагична, если
верить Мелихову и его фантомам как культурным основополагающим явлениям.
Кстати, слово «чума» поднимается гораздо выше по лестнице
контекста. Помимо общеязыковой группы есть и более глубокие художественные
контексты. Причем это уже система эстетического восприятия. Восприятие в смысле
литературного направления, контекст данного автора и высшая точка — слово
в контексте произведения. Чума для Мелихова — прежде всего пожирание
фантомов, заразная болезнь культуры.
В новом романе, «Красный Сион», Мелихов пишет уже не о фантомах,
но об утопии. В тексте мельком проходит фраза «фантомные боли», и если вдуматься,
то обращает на себя внимание следующее: фантомная боль, боль от ранее
существовавшего органа. Существовавшего! Однако в романе речь идет
об исключительно вымышленном мире — чарующая иллюзия о Биробиджане. О нем
думали, о нем мечтали, им грезили герои. «Для человека нет ничего драгоценней
иллюзий», даже если это чистый вымысел. В романе Мелихов пользуется уже
опробованным приемом — иллюзия рождается из газетных вырезок, вообще
говоря, написанных посредственным языком
пропагандистских штампов и потому понятных простому сапожнику Берлу.
Коллективные фантомы и мифы предельно упрощены до понятного серого уровня.
Человек может полюбить только понятную ему сказку. Образ волшебной страны
Биробиджан создается, вообще говоря, из ничего, он домысливается и становится
чистой фантазией. Фантазией со всеми присущими ей штампами — «люди живут
одной семьей, но каждый в отдельной комнате. В одной комнате говорят по-русски,
в другой — по-еврейски, в третьей по-татарски… Кому нравится жить среди
евреев, говорить по-еврейски, петь еврейские песни — пожалуйста.» Все счастливы, дружат, заняты своим любимым делом.
Заманчивый мир, заманчивая иллюзия, ничего под собой не имеющая. Фантомы не
существуют в реальности, но движут человечеством. «Ни один народ на свете не
заслуживает любви, любить можно только сказку о народе, и каждый народ способен
любить исключительно собственную сказку, а чужие лишь до тех пор
пока они не мешают восхищаться своей, ибо отказаться от своей сказки для
всякого народа означало бы исчезнуть (курсив мой. — М. Б.)».
Немолодым и именитым писателем герой приезжает на советскую
землю обетованную и видит обыкновенное захолустье, провинциальное и
типовое.
Здесь же затрагивается идея, заложенная в «Чуме». — человека делает окружение,
среда. Можно, разумеется, спорить, что все главные герои вырастают в условиях
чудовищных и бесчеловечных, что их создает именно сопротивление среде. Однако
надо поставить союз «но». «Вот как можно в зародыше придушить певца —
окружить его третьесортными образцами и он никогда не создаст собственной
сказки. Под тысячетонным давлением ординарности с годами плющились даже гении…»
Именно наличие собственной сказки спасает человека и делает его человеком
разумным, у всех главных героев были собственные фантомы и сказки, мечты и
иллюзии, в которые верили и ими жили (ради них). У человека должна
существовать «вера в то, что он чем-то отличается от переполняющего мир
нагромождения неодушевленных предметов, что он создан для чего-то более
высокого, нежели битва за пропитание…». И чем больше таких фантомов, тем богаче
оказывается человек.
Мелихов свою мысль о том, что «на свете нет ничего драгоценнее
иллюзий» и что «и человек, и народ могут жить лишь до тех пор, пока верят в
какую-то сказку», «любить можно только сказку», проводит через все свои романы,
и каждый раз он рассмотривает под разными углами. Все одинаково иллюзорно,
однако только этим и живет человечество. Все стороны складываются в единый
многогранник философии именно благодаря контекстному построению цикла.
Поднимаясь по лестнице контекстов вверх, от общего словарного к
очень условному, смыслы слов не только меняются,
обогащаются (что естественно для творчества), но и накапливаются. Только так,
используя по возможности все ступени, можно сказать как можно больше, как можно
шире и одновременно глубже. Так можно в пределах одной фразы провести
читателя по нескольким романам, нескольким смыслам к одной-единственной мысли.
Признаю, что такой рассредоточенный в нескольких текстах фокус сложен в
исполнении, но в этом-то и чудо литературы.