ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Захар Прилепин. Санькя: Роман. — М.: ООО «Издательство Ад Маргинем», 2006.

Когда б вы знали, какой сортируешь сор. Словно чайка на помойке.

Вдали от обезрыбевшего водоема.

Где не блестит ничей плавник.

Однако же и вторсырье представляет собой форму жизни — полуорганической такой. Даже дает новообразования. Причем пародирующие — порой забавно — ту, растраченную, реальность.

Скажем, за этим текстом, как за настоящим романом, бегут рецензии — тоже как настоящие — и на бегу бормочут: мать, наша мать.

В том смысле, что Захар Прилепин пересочинил изучаемую в школе повесть Максима Горького. Про путь молодого алкоголика в гущу классовой борьбы. Или в чащу.

Пародийная логика требует, чтобы по такому случаю выступил какой-нибудь латентный диктатор и поощрил Захара Прилепина резолюцией: очень своевременная книга.

И, конечно, такой нашелся. Главный редактор газеты «Завтра». Только перепутал — думаю, нарочно — слова. Шутить так шутить. Благословляю, сказал, кудрявого этого мальчика. Как все равно Державин — Пушкина.

Как если бы презентация данной книжки в Нижнем Новгороде была лицейский экзамен.

Короче, примите как факт, что есть такая вселенная, где роль классика словесности вполне способен исполнить — Александр Проханов. Практически не сходя в гроб. Такая вселенная, в которой он отыскивает своих — правильного масштаба — продолжателей.

Как, помните, в стихах у Брюсова:

Быть может, эти электроны —

Миры, где пять материков,

Искусства, знанья, войны, троны

И память сорока веков.

Положим, не сорока. Но, в общем, все перепуталось, и некому сказать: а где, братец, здесь нужник?

Хотя книжка Захара Прилепина не бездарная. Как представитель трудящихся заявляю, что прочитал ее не без пользы для себя. Окончательно понял, ей благодаря, чем заряжен мозг недовольного политического дурака. Вообразите: той же самой энергией, что
и мозг политического дурака довольного.

На всех — на револю- и милиционера — одна идея общего пользования. Забудь про санитарию, оставь гигиену, входящий сюда:

«— Братья, — сказал Саша просто и даже с легкой улыбочкой. — Партия говорит нам: русским должны все, русские не должны никому. Так же партия говорит нам: русским должны все, русские должны только себе. Мы хотим вернуть только то, что мы себе должны: Родину. Вперед.

Засмеялись зубасто. Выпили легко».

И пошли — зачищать? защищать? Угадайте. И — про какую такую партию гундос.

Данная программа — это ведь ОМОНовская прибаутка. Блатная такая чечеточка, исполняемая с оплеухами по собственным щекам, — чтобы, значит, адреналин заиграл в сосудах. Чтобы, значит, из жалости к себе кого-нибудь возненавидеть. И по возможности — замочить. Или что-нибудь отнять. В крайнем случае — просто надругаться над здравым смыслом. Поскольку это ценность общечеловеческая, то есть заведомо ложная. По-нашему же, вперед — это значит: наоборот и назло. (А также — тяпнем.)

Это же нормально. Это главная худ. особенность местного политсо­знания. Красная, так сказать, нить гос. пропаганды. Эмоциональный настрой спецназа. Официоз.

А Саша (он же Санькя: так звали в деревенском детстве бабушка с дедушкой; из народа, стало быть, паренек) — вот который произносит этот тост, — он в романе Захара Прилепина как бы неприятель официоза. Функционер как бы оппозиционной, как бы даже радикально оппозиционной, полуподпольной как бы группировки.

Но в роковую минуту — накануне отчаянного вооруженного выступления — нечего, как видим, ему сказать такого, что не говорят каждый вечер по ящику. Нечем воодушевить соратников, кроме этого бредового сальдо-бульдо: человечество перед нами в долгу, как в шелку, — оно у нас на счетчике, — айда убьем кого-нибудь! айда умрем! Вперед!

То есть ни полушки за душой, кроме банальной, дежурной, державно-истерической национал-садо-мазо-большевистики.

То есть революционер — единомышленник начальника, но униженный и оскорбленный. Как городовой, выведенный за штат.

То есть таков накал идейной борьбы. Патриоты неблагоустроенные кидаются яйцами и помидорами в державников ублаготворенных, подвергаясь за это преследованиям органов — сочувствующих, но беспощадно свирепых.

Собственно, я и сам так думал. Что идеология у них у всех одна. Но Захар Прилепин должен лучше разбираться в таких вещах. Корешит, говорят в Интернете, с Лимоновым, а за плечами — филфак и ОМОН. С наручниками, допускаю, управляется ловчей, чем с глаголами (проза его, за исключением ораторских вспышек, развязно убога, убого развязна). Но зажигать умственно отсталых — сойдут и существительные:

«— Ни почва, ни честь, ни победа, ни справедливость — ничто из перечисленного не нуждается в идеологии, Лева! Любовь не нуждается в идеологии. Все, что есть в мире насущного, — все это не требует доказательств и обоснований. Сейчас насущно одно — передел страны, передел мира — в нашу пользу, потому что мы лучше. Для того, чтобы творить мир, нужна власть — вот и все. Те, с кем мне славно брать, делить и приумножать власть, — мои братья. Мне выпало счастье знать людей, с которыми не западло умереть. Я мог бы прожить всю жизнь и не встретить их. А я встретил. И на этом все заканчивается».

Само собой. Партийная организация требует партийной литературы. С положительным героем, воплотившим передовой идеал. Немножко хулиган, немножко грабитель, немножко убийца — но только с чужими. С которыми не славно делить власть — перевернуть детскую коляску, разбить витрину или кому-нибудь голову.

Есть, конечно, и отрицательный персонаж. Либерал. Не то чтобы по убеждениям, а так: позволяет себе свысока иронизировать. Естественно, обречен. И на последней странице положительный выбрасывает его из окна. Согласно канону соцреализма.

В общем, «Мать», не «Мать», как бы там ни было, а мочало опять на колу. Александр Проханов не просто благословил Захара Прилепина, но и предсказал ему блестящую будущность. По сообщению АПН:

— Он обрастет шерстью, он покроется щетиной такой жесткой, грязной, седоватой щетиной, которой покрываются бронтозавры или дикобразы в период перехода из одного периода каменного в другой. И он выживет, и он будет творить. Может быть, он будет творить в одиночестве. Но нет, я думаю, что, поскольку он является членом партии художников (та партия, которую он описывает, трибуном и глашатаем которой он является, состоит наполовину из художников, из
дизайнеров политических, из футуристов), то будет творить не в одиночестве, а в такой теплой, чуть-чуть окровавленной компании.

Такие дела. Обитателям той вселенной не позавидуешь.

Андрей Рубанов. Сажайте, и вырастет: Роман. — М.: ООО «ТРИЭРС», 2005.

Я припоздал — но промолчать было бы несправедливо. Это, видите ли, записки из нашего Мертвого дома. Конкретно — из Лефортова и «Матросской тишины».

И, понятное дело, Андрей Рубанов легко, с большим отрывом выигрывает у Федора Михайловича — за счет естественной форы. Как-никак прошло полтора столетия, жизнь на месте не стояла. Достоевскому не снилось, что в камеру на 35 мест можно затолкать на постоянное проживание 135, допустим, заключенных. Боюсь, ему было бы слабо изобразить устройство социальной общности, возникающей в таких условиях. Устройство так называемой Общей Хаты. И характеры, типичные для таких обстоятельств.

С другой стороны, литература тоже не дремала — вспомним первым делом Солженицына, — и нынешнего читателя не напугаешь ничем.

Андрей Рубанов и не пугает, даром что дебютант, дилетант. Роман у него получился веселый, с облегченным, как вздох, финалом, и вообще — про свободу.

С немножко наивным приколом — вот как в заглавии: сажайте, дескать, сажайте меня, раз, по-вашему, я виноват и заслужил. А я все равно, глядишь, не пропаду. Выйду на свободу с чистой совестью. И даже дойду своим умом до разных общих мест. Типа что свобода и есть — чистая совесть.

Плутовской роман с разоблачением фокусов. Герой (у него общий с автором псевдоним) — молодой аферист, опять же дилетант, фиктивный владелец подпольного банка. Банк накрыли, партнер сбежал с деньгами. Все кончено, хорош суетиться, та безумная жизнь под постоянным кайфом прошла. Тюрьма, как известно, — довольно подходящее место для человека, которому пора все хорошенько обдумать, — вот только как бы не погибнуть.

«Повернувшись боком, я протиснулся между тел, сделал шаг, потом второй и третий. Теснота ужаснула меня. На стальных двухъярусных лежаках, тесно прижатые друг к другу, боком лежали голые спящие существа. С потолка бесформенными сталагмитами свисали массивные связки вещей: сумки, баулы, узлы, мешки и пластиковые пакеты. На поперечно натянутых веревках сушилось серое белье.
В центре пространства обнаружился длинный стол, сплошь заставленный железными кружками с облупившейся эмалью. В некоторые из сосудов были воткнуты кипятильники. Струи сизого пара рвались вверх.

Отовсюду торчали татуированные костлявые плечи, колени и локти. Кто-то проводил меня недобрым взглядом, кто-то плотоядно ухмыльнулся, кто-то поздоровался, словно со старым знакомым — но я молча делал шаг за шагом, иногда нагибаясь, чтобы не задеть головой ноги спящих на втором ярусе. Теперь пот струился не только по вискам, но уже и по животу.

Я снова попытался ухватить ртом воздух и опять понял, что процесс дыхания здесь сопряжен с трудностями, требует определенного навыка…»

И так далее. Но герой храбр, энергичен и незлобив, а недоволен главным образом самим собой.

И вы невольно начинаете ему сочувствовать. Даже волнуетесь за него. Хотите, чтобы он выбрался из череды передряг. То есть читаете с увлечением. Вот вам и дебютант, вот и дилетант.

Но все обойдется. Герою повезет. Его отпустят.

И странная какая-то начнется
у него новая жизнь. Какая-то невеселая, смиренная свобода. С другими радостями, главная из которых — что бы вы думали? — чтение.

«Для меня, теперешнего, лучший способ потратить деньги — купить книги. Художественная литература — единственный в мире товар, по-настоящему достойный моих денег. И любых других денег.

Без сомнения, хрустящие бумажки с водяными знаками человечество изобрело лишь затем, чтобы оплачивать написание книг, создание новых и новых произведений искусства. Как только деньги перестанут поступать в карманы писателей и поэтов, актеров и художников, музыкантов и скульпторов, мир немедленно рухнет, цивилизация выродится.

Было время — я делал много денег, но пускал их по преимуществу на приобретение штанов, алкоголей и железных ящиков для езды по асфальтовым дорогам. За три года занятий банковским бизнесом я не прочел и страницы прозы.

Говорят, у бизнесменов нет времени. Они слишком заняты, чтобы читать. Это ерунда. Всякий человек обязан читать книги, как арестант из Общей Хаты обязан уделить на Дорогу коробок спичек. Иначе он перестанет быть достойным арестантом, а человек — достойным человеком…»

Дорога — это, имейте в виду на всякий случай, тюремная почтовая связь. Вы запаиваете (пламенем спички) вашу маляву в крошечный полиэтиленовый контейнер, и она по системе ниток, протянутых от окна к окну, пойдет в другую камеру, а из нее — опять в другую, а там, если надо, и на волю: к счастью, администрация продажна насквозь, так что никогда не теряйте надежды.

Жаль, не часто встречается такая книжка, чтобы рецензент мог почувствовать себя арестантом достойным.

Энни Прул. Горбатая гора: [Рассказы]; [пер. с англ.].  — СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2006.

А тут у нас «Дама с собачкой». То есть точно таким же образом построенный рассказ про то же самое. По нему снят фильм, за фильм получен «Оскар».

«В комнате воняло спермой и сигаретами, поvтом и виски, старым ковром и прелым сеном, седельной кожей, дерьмом и дешевым мылом. Эннис лежал, широко раскинув руки, опустошенный и мокрый, глубоко дышащий и немного отекший. Джек выпускал огромные клубы дыма, как кит струи воды. Он сказал:

— Боже, все дело в твоей спине. Это из-за нее все получалось так чертовски хорошо. Мы должны все обсудить. Богом клянусь, я не думал, что мы снова будем этим заниматься. Ну ладно, думал. Поэтому-то я и приехал. Черт возьми, я все знал с самого начала. Не мог выкинуть из головы всю дорогу, чуть с катушек не слетел, так торопился…»

Вообще же интерес миссис Прул лежит в области исторического краеведения. Она представляет в лицах экономическую историю штата Вайоминг. Местность — это и другими написано — необыкновенно красивая, но климат страшно неуютный. Не способствует процветанию. Плодит упрямых неудачников.

Так что в советское время такую книгу (изъяв, естественно, заглавный рассказ) переиздавали бы без конца. С предисловиями взахлеб. Трудная, бездуховная жизнь простых американцев, сельской бедноты, все такое.

Проза, между тем, вполне приличная.

Правда, м-с Прул мастерит ее со скрипом, из материала заказчика и пользуясь чужими инструментами.

Пейзажи, впрочем, ей удаются. Кроме того, она явно симпатизирует людям. В частности — жалеет своих персонажей.

Вываривает в несчастье. Помешивает, помешивает. Потом снимает с огня.

С. Гедройц