НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

 

ЛОРЕН АЙЗЛИ

ЩЕЛЬ

Лорен Айзли (Eiseley, 1907—1977) — известный американский натуралист, эссеист, поэт. Многолетний завкафедрой антропологии в Пенсильванском университете (г. Филадельфия), он поздно стал публиковать свои художественные произведения, издав первый сборник рассказов и эссе «Необъятный путь» («The Immense Journey»), в 1957 г., когда ему было уже пятьдесят лет. Книга стяжала ему мгновенную литературную славу. Последовал еще десяток подобных ей сборников, закрепивших за Айзли репутацию стилиста и видного представителя современной американской натуро­графии (nature writing) — практически неизвестного в России, но весьма распространенного в США литературного направления.

В центре внимания типичного натурографа стоит дикая природа (wilderness), которая для него не фон произведения, а его сакральная суть. Но он не созерцает эту Природу с большой буквы, не любуется ею пассивно и не описывает ее красоты, как это делали все русские писатели-природолюбы, от Аксакова и Тургенева до Пришвина и Паустовского включительно; он пытается понять и осмыслить ее, а также — что принципиально важно — найти свое место в ней, молчаливо признавая ее сущностное превосходство над собой. Памятуя историю ХХ в. и поэтому не слишком доверяя человеческому разуму, он относится скептически к попыткам homo sapiens покорить стихии. Если бы он занимался политикой, то, наверное, вступил бы в партию «зеленых» и выступал бы за сохранение окружающей среды и экологически устойчивое экономическое развитие; но, за редким исключением, это не активист, а, скорее, эстет и немного моралист. И уж во всяком случае индивидуалист, предающийся своим личным мечтам наедине с природой. Как правило, это не ученый, — и тут профессор Лорен Айзли представляет собой исключение.

От прочих замечательных американских натурографов-экописателей ХХ в., таких, как Альдо Леопольд, Рейчел Карсон, Питер Маттисен, Льюис Томас, Энни Диллард и Бэрри Лопез, Айзли-эссеиста отличает его углубленность в геологическое прошлое планеты и сугубо философский подход к природе, сближающий писателя с американскими трансценденталистами ХIХ в. Ралфом Уолдо Эмерсоном и Генри Девидом Торо. Его рассказы и эссе не только научны по своей сути, но и глубоко лиричны, содержат, как правило, автобиографический момент. Повествование ведется от первого лица, причем рассказчик — обычно это одинокий «охотник за окаменелостями», занятый раскопками прошлого, — сильно смахивает на самого автора, который в студенческие годы участвовал в летних палеонтологических экспедициях в дикие края родного штата Небраска. На необыкновенных событиях, связанных с профессиональной деятельностью лирического героя, строится сюжет, а его научные наблюдения и попутные философские размышления, органически вплетающиеся в повествование, составляют идейное содержание произведения.

Переведенный на десятки языков, как европейских, так и неевропейских, Айзли может быть знаком российскому читателю по моим художественным переводам, с середины 1980-х гг. выходившим в журналах «Смена», «Лепта», «Время и мы», «Звезда», в газете «Книжное обозрение». Большинство этих публикаций вошло в два составленных мной сборника его рассказов и эссе: «Взмах крыла» (М.: Изд-во МГУ, 1994) и «Тайна жизни» (СПб.: Изд-во СПбГУ, 2000). Предлагаемый ниже перевод публикуется впервые.

Рассказ-эссе «Щель» («The Slit», 1957) — программное произведение Айзли. Опубликованное в «Необъятном пути», оно служит не только вступлением к первому сборнику писателя, но и введением во все его творчество, основные темы которого — время, эволюция и человек — затронуты в этой небольшой вещи. Работая на стыке науки и искусства, Лорен Айзли создал удивительный мир, заглянуть в который можно через узкую «Щель».

Название рассказа-эссе — ссылка на тесное ущелье в пустынном краю, обнажающее в разрезе «может быть, десять миллионов лет напластований». В эту «трещину» в поисках ископаемых и спускается рассказчик-палеонтолог. Обнаруженный им в пласте песчаника череп раннего млекопитающего, жившего «давным-давно, на стыке ретроспективно сходящихся линий, где <…> кошка, человек и куница сливаются в единую форму», наводит рассказчика на размышления об эволюции рода человеческого и о своем собственном положении в этом неуловимом миге бытия, когда он сам, как и его находка, почти уже «превратился в окаменелость», а осколок неба над ним уплывает бог знает в какую дальнюю эру.

Попутно Айзли вспоминает любопытный эпизод из эволюции приматов, предков человека. Некоторые из них, выходцы из дождевого леса, пытались обосноваться в саваннах, но натолкнулись на серьезное препятствие: появившиеся позднее грызуны приспособились к открытым пространствам быстрее, чем они, преградив им путь. В результате приматы вынуждены были вернуться к деревьям, условия жизни среди которых вынудили их со временем обрести «хитрые глаза» (стереоскопическое зрение) и «коварные руки» (противопоставленный большой палец). Когда, пятьдесят миллионов лет спустя, предки человека снова спустились на землю, они уже были во всеоружии — готовые не только обосноваться в саваннах, но и покорить планету.

Выбравшись не без труда из Щели (Айзли пишет слово с большой буквы, чтобы подчеркнуть его универсальность: это ведь многовековой могильник), рассказчик чувствует себя так, словно он оказался в другой, более поздней эре — столько времени провел он среди призраков прошлого. Но будущее для него столь же призрачно, ибо ничего не известно — куда мы идем и зачем. Все решает его величество случай. Присоединившись к «каравану» жизни, хоть насладимся, предлагает Айзли, тем крохотным отрезком «необъятного пути», который нам предоставлен.

Публикуемый текст, в оригинале без разделов, я разбил на четыре части, чтобы выявить структуру произведения и тем самым облегчить его восприятие. (Точно так же поступал иногда и сам Айзли, включая какую-нибудь опубликованную ранее в периодике свою вещь в очередной сборник.) Поскольку «Щель» служит вступлением к сборнику, на состав которого в ней есть прямые ссылки, я опустил два места, органически не связанные с рассказом-эссе, чтобы соблюсти художественную целост­ность произведения (купюры оговорены в примечаниях).

Д. Н. Брещинский

 

 

Есть местности ровные и гладкие, как ладонь. Поросшие травой, они так открыто улыбаются солнцу, что кажутся вечно юными — не тронутыми человеком и временем. Другие, наоборот, пересечены, изрыты и помяты, как лицо, на которое дряхлая старость наложила свой отпечаток. Горные породы в таких краях выходят на поверхность, обнажая недра, и черные провалы поглощают солнце, не отражая света.

В такой именно край я и ехал через залитую солнцем бесконечную прерию, которую ничто не пересекало, кроме вилорогих антилоп1  да случайной птицы. На той черте, где прерия упиралась в великую стену обнаженного песчаника и глины, я обнаружил Щель. Начало узкой трещины скрывалось где-то в травах прерии, откуда она, расширенная стремительными дождевыми потоками и уходя все глубже и глубже в мелкозернистый песчаник, вела тайными ходами
в пересеченную далее пустошь. Я проехал вдоль трещины до места, где можно было в нее спуститься, спешился и пустил коня пастись.

 

Трещина была шириной с человеческое тело, и по мере моего погружения
в нее свет, зеленый от нависающей травы, тускнел. Небо надо мной превратилось в отдаленную голубую полоску, и песчаник по бокам был влажен и прохладен на ощупь. Щель немного пугала — как пугает открытая могила, если допустить, что мертвым дозволено еще раз взглянуть на мир, — потому что осколок неба теперь казался мне таким же недоступным, как некая будущая эпоха, до которой я не доживу.

Я отвернулся тогда от неба и сосредоточил свое внимание на песчаниковых стенках, которые, собственно, и привели меня сюда. В тесном ущелье работать было неудобно, но разрез великолепно обнажал, может быть, десять миллионов лет напластований. Я надеялся найти по крайней мере кость, но не был готов
к тому зрелищу, которое вдруг передо мной предстало. Погружаясь все глубже в зеленый полумрак, я оказался лицом к лицу с черепом, который уставился на меня пустыми глазницами из пласта песчаника. Я подоспел как раз к тому времени, когда его можно было полностью рассмотреть. Обточенная водой кость, которую поток унесет после следующего же продолжительного ливня, поблескивала во всем своем мертвенно-бледном величии.

Она, конечно же, не была человеческой. Я находился намного глубже эпохи человека, где-то на самом пороге царства млекопитающих. Я стоял на корточках в этом узком ущелье, и мы смотрели друг на друга немного отчужденно — череп да я. В его низком скошенном лбу и застывшем оскале чувствовалась примитивность зверя, жившего давным-давно, на стыке ретроспективно сходящихся линий, где <…> кошка, человек и куница сливаются в единую форму.

Это была морда существа, которое всю жизнь следовало своему носу, полагаясь больше на инстинкт, чем на память, и у которого способность делать выбор была весьма невелика. Хотя это был не человек и не прямой наш предок, в нем — даже в костном его обличье — было что-то от того приземного мира нюха и сапа, из которого так недавно вышли наши прародители. Череп лежал под таким углом, что глядел на меня безглазо снизу вверх, как будто я сам уже застрял на несколько футов выше него в пласте песчаника и, в свою очередь, глядел вверх, на ту полоску неба, которую века уносили все дальше от меня, постепенно засыпаемого обломками разрушающихся гор. Существо это никогда не видело человека, а я — чего это я никогда не увижу?

Я подавил в себе панический импульс ринуться вверх, вслед за уплывающим небом, очерченным Щелью. «Наверное, — подумал я, начав терпеливо дробить породу вокруг черепа, — я никогда больше не найду ископаемое
в условиях, которые вызывали бы столь явственное ощущение, что я сам уже превратился в окаменелость». По правде сказать, все мы потенциальные ископаемые, несущие в своих телах незавершенность прежних состояний — следы мира, в котором живые существа проплывают по небосклону с не меньшей последовательностью, чем облака из века в век.

Пока я работал молотком и долотом у основания мира, у меня было время поразмыслить о коварной ловкости человеческих пальцев. Я согнул одну из своих длинных тонких костяшек для пробы. «А ведь она могла бы состоять из кремния, — подумал я, — или из алюминия, железа. Клеткам это было бы все едино». Но нет, она состоит из кальция — углекислой извести. Почему? Только по причине своего происхождения. Элементы, которыми земная кора более богата, могли бы с таким же успехом послужить основой скелета. Все дело
в нашем прошлом: мы возникли в воде. Именно там клетки приобрели свою склонность к извести — привычку, которую они сохранили и после нашего выхода на сушу.

«А ведь это совсем не дурной символ нашего долгого странствования, — подумал я снова, — рука человека, которая была и плавником, и чешуйчатой ногой пресмыкающегося, и волосатой лапой». Если случится обвал (я взглянул фаталистично на каменный выступ, нависающий над моей головой), пусть кости останутся лежать на месте. Они послужат свидетельством для тех, кто, опоздав к нам с дальних звезд, прочтет их скрытый смысл».3

Великая трещина надо мной как будто чуть-чуть расширилась.

«Вполне возможно, однако, — продолжал я размышлять, — что смысла во всем этом нет никакого, что весь он, насколько мы можем судить, заключается в самом пути». Смысл менялся вместе с нашими шансами выжить, что и привело нас к данному рубежу. Но это было чудесное путешествие — немного длинное, правда, зато действительно замечательное, происходившее под теплым солнцем. Не ищите смысла. Вспомните о пройденном пути и возгордитесь немного. Подумайте о своей руке — какую невыносимую боль она испытала при первой вылазке на каменистый берег.

Или подумайте о дальнейших ее странствованиях.

 

Я перестал постукивать молоточком вокруг набитых песком глазниц черепа и втиснулся в нишу покурить. Набивая трубку табаком, я вспомнил о городке по ту сторону долины, который иногда посещал и малые обитатели которого никогда меня не приветствовали. Нет знаков, указывающих к нему дорогу, и я сам уже редко там бываю. Мало кто знает о существовании городка, и почти никому не известно, что мы — или, вернее, некоторые наши сородичи — были в свое время, образно выражаясь, изгнаны из него. Я обычно останавливал машину на холме и сидел там тихо, внимая разговору-пересвисту соседей; наблюдая, как они дремлют в дверях своих жилищ; ностальгически впитывая в себя весь окружающий мир: полынный запах ветра, солнце без конца, поселение без будущего. Смотреть можно, но вернуться в «городок» луговых собачек мы уже никогда не сможем.

«Вихрь есть царь», — сказал Аристофан, но никогда еще, с тех пор как зародилась жизнь, Вихрь так не верховодил, как восемьдесят миллионов лет назад, на заре века млекопитающих. Те, кто твердо верит, что будущее предопределено и все пути предначертаны5, были бы удивлены тому, как резко колебались весы истории Земли в эпоху палеоцена.6 Исчезновение пресмыкающихся7  освободило сотни экологических ниш и повлекло за собой бурное развитие новых форм жизни, рвущихся их заполнить. Был момент, когда небывалые разновидности гигантских нелетающих птиц грозили завоевать планету. Почти в одно и то же время два различных отряда животных боролись за господство в притягательных саваннах — за право на семена и сонные норки под солнцем.

Иногда, греясь на солнце над норками луговых собачек, я мог себе представить прелесть этого распахнутого настежь мира после унылой сырости папоротникового леса и квакающего полумрака каменноугольных болот. Там,
у основания дерева, я почти мог ее разглядеть, эту неприметную, малого размера палеоценовую крысу — вечную бродягу и испытанную странницу, родоначальницу всего человечества. Крыса распушила шерсть на солнце и прыгнула в будущее за семечком. Пройдут века, прежде чем она снова появится среди трав, но торопиться ей было некуда. К счастью или к несчастью, у нее будет еще один шанс, но представится он только через пятьдесят миллионов лет.

Именно в палеоцене произошла первая великая эволюционная радиация плацентарных млекопитающих, среди которых были и самые первые приматы — зоологический отряд, к которому принадлежит сам человек. В настоящее время, за исключением некоторых аномальных случаев, не имеющих значения, все приматы, кроме человека, ведут древесный образ жизни. Вот почему мы обычно представляем себе наших дальних предков живущими в деревьях. Однако новейшие открытия внесли существенную поправку в эту одностороннюю картину. До появления настоящих грызунов — исключительно успешного отряда, к которому принадлежат современные луговые собачки и бурундуки, среда, в которой они обитают, оставалась необыкновенно открытой для заселения. В эту зону хлынула разношерстная компания наших ранних предков.

«По среде обитания, — говорит один ученый, — многие из этих ранних приматов представляли собой своего рода крыс палеоцена. Как только появились настоящие грызуны, среда обитания приматов заметно сократилась». Иначе говоря, охотники за окаменелостями сумели доказать, что в этот ранний период эволюции млекопитающих у многих приматов появляются удивительно грызунообразные черты в строении зубов и черепа. Тенденция эта прогрессивна и охватывает несколько различных групп. Один из видов, хотя он явно относится к приматам, имеет сходство с современной кенгуровой крысой8, которая, как известно, грызун. Нельзя сомневаться, что животное рыло норки.

Именно над этой утерянной страницей истории нашего рода размышлял я на солнечном склоне над городком луговых собачек, почему и говорю несколько метафорически, что мы были изгнаны из него давным-давно. Мы не связаны родством с луговыми собачками, с которыми нас сближает только принадлежность к млекопитающим. Однако в палеоценовую эпоху в течение нескольких миллионов лет отряд приматов отнюдь не довольствовался жизнью среди ветвей, а в какой-то мере пытался выйти в саванну, осваивая технику рытья норок, усовершенствованную впоследствии грызунами. Успех этих более поздних роющих животных вытеснил приматов из новой среды и заставил их вернуться обратно в лоно ветвей. В результате многие приматы, к тому времени необратимо приспособленные к наземному образу жизни, просто вымерли.

В замкнутом мире деревьев — «природном заповеднике», как сказал бы зоолог, — немногочисленные оставшиеся приматы продолжали влачить жалкое существование. Похоже, что наши древние предки потерпели поражение в своей попытке спуститься на землю. Они вымирали в умеренном поясе, и их значение как широко распространенная и разнообразная группа уменьшалось. Виденная мной неприметная псевдокрыса, которая распушила шерсть, высушивая ее после ночной сырости века пресмыкающихся, снова вошла в зеленый полумрак дождевого леса. Пискуны и свистуны с вечно растущими резцами победили. Солнце и трава достались им в удел.

Вполне возможно, что, не будь этого нашествия грызунов, род приматов покинул бы тогда деревья окончательно. Мы с вами могли бы и сейчас быть там, среди трав, пересвистываясь друг с другом на солнце высокогорных прерий. Правда, мы вернулись через пятьдесят миллионов лет с коварными руками и хитрыми глазами, которыми наделил нас мир деревьев, но была ли это победа? Еще раз моему мысленному взору представилось, как синий полог вечера опускается на сонное поселение, и еще раз я мысленно развернул машину, чтобы покинуть холм, поднося, как и всегда, воображаемый фонарь к не­определенному знаку распутья в моей голове. Стрелки его были без названий, и неизвестны были расстояния, на которые они указывали. Надо было делать выбор и продолжать путь.

 

Я перестал предаваться своим мечтам, вытиснулся из ниши, выбил трубку и снова принялся постукивать молоточком. Звук ударов, отражаясь от наклонных стенок, раздавался гулким эхом в Щели, словно топот ног множества захороненных здесь существ. В тот день я спустился глубоко в земные недра, преодолев измерение, недоступное облеченному в плоть. В конечном итоге я собрал свои инструменты и с трудом вскарабкался вверх по грудам обломков минувших эпох. Опершись о край трещины, я пугливо осмотрелся, охваченный внезапной тревогой, что уже не увижу пасущегося мирно коня.

Конь, однако, не изменился сколько-нибудь заметно, и я сел верхом в некотором смятении, вспоминая, что лагерь — если я вступил ногой в правильную эру — должен быть где-то в западном направлении. Но от последствий своего недолгого заточения я все-таки не полностью освободился.

Может быть, Щель с ее обнаженными костями и далеким уплывающим небом стала для меня символом измерения, недоступного человеку, — измерения времени. Как глициния на ограде сада, человек укоренен в своем конкретном столетии. Бежать из него — вперед или назад — он не может. Пребывая
в строго очерченных пределах выделенного ему ничтожно малого отрезка времени, он видит все дальше в глубь прошлого, и даже смутные очертания галактического будущего начинают понемногу проясняться, хотя его собственная судьба ему еще не ведома. Через временное измерение человек, как и укорененная в пространстве лоза, никогда в телесной форме не пройдет. Однако, учитывая бесконечные ухищрения, к которым прибегает бессознательный корень, чтобы преодолеть собственную неустойчивость, не исключено, что со временем и человек обретет власть над новым измерением, а вместе с ней и ту мудрость, которой ему так недостает.

Через сколько еще измерений и состояний должна будет пройти жизнь? Сколько звездных дорог должен будет изведать человек в поисках конечной тайны? Предстоящий путь трудный, необъятный9, временами даже невозможный, но некоторые из нас все равно дерзнут его пройти. Мы не можем знать всего, что было в прошлом, ни тем более причину всех давних событий, как не можем с уверенностью сказать, что ждет нас впереди. В какой-то момент, можно сказать, мы присоединились к каравану; мы пройдем с ним как можно дальше, но нельзя думать, что в течение своей жизни мы увидим все, что хотели бы увидеть, и узнаем все, что жаждем узнать.

<…>10 

 

 

 1 Вилорогая антилопа (Antilocapra americana) — антилопообразное парнокопытное животное, обитающее на западе США.

 2 Опущена ссылка на другое эссе в сборнике «Необъятный путь».

 3 Имеются в виду инопланетяне, которые, как сардонически намекает Айзли, прибудут на Землю слишком поздно — после того, как планету постигнет ядерная катастрофа (творче­ская жизнь писателя прошла под знаком холодной войны).

 4 Луговые собачки (Cynomys) — распространенный на западе США род роющих норы грызунов, близких к сусликам и образующих колонии в прериях. По-английски поселение этих зверьков называется «городком» (praire dog town), что позволяет Айзли, обыгрывая термин, поначалу ввести читателя в заблуждение, что речь идет о человеческом поселении. Игра слов условно воспроизведена в переводе.

 5 По всей вероятности, Айзли говорит о христианах-фундаменталистах, отрицающих дарвинизм в силу своих религиозных убеждений.

 6 Палеоцен — геологическая эпоха, начавшаяся около 65 миллионов лет назад, сразу после вымирания динозавров, и длившаяся приблизительно 10 миллионов лет. Начало расцвета млекопитающих.

 7 Имеется в виду вымирание динозавров в конце мезозойской эры.

 8 Кенгуровая крыса (Dipodomys) — род грызунов, как и луговые собачки (см. примеч. 4), обитающих на западе США и роющих норы.

 9 …путь <…> необъятный — этим словосочетанием (иносказательной ссылкой на эволюцию) Айзли озаглавил сборник, содержащий настоящий рассказ-эссе.

 10 Опущены три последних абзаца текста, не связанных с повествованием и посвященных составу и целям сборника «Необъятный путь».

 

 

Перевод с английского и примечания Д. Н. Брещинского

 

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России