С ДВУХ СТОРОН

Владимир  Соболь

ПИСАТЕЛЬ СКОРЕЕ… ЧЕМ…

Весной этого года  литераторы Петербурга собрались обсудить возможность своей кончины.

Тему  «круглому столу» задало давнее эссе Ролана Барта. «Смерть автора» — так озаглавлена небольшая работа, напечатанная без малого сорок лет назад.  Французский мыслитель уверял окружающих, что фигура автора, как сочинителя собственных произведений, оказывается на поверку не более чем фантазией, фикцией. Само же повествование принадлежит не конкретной личности, а является  одной лишь функцией языка.

«Высказывание как таковое  — пустой процесс и превосходно совершается само собой, так что нет нужды наполнять его личностным содержанием говорящих…» (Ролан Барт. Избранные работы… М.: Прогресс, 1989).

Далее Барт рассуждает о многомерном пространстве  текста, состоящем из множества цитат, заимствованных у еще более мощного множества культурных источников. То есть, с его точки зрения, любая книга — не оригинальный продукт профессиональной работы, а всего лишь искусно замаскированный центон.

Но если любая книга — сборник заимствований, где же находятся первичные тексты? Если любой автор лишь некий скриптор, кто же сформулировал предположение о  гибели сочиняющего субъекта?..

Писатели Петербурга поговорили, передавая друг другу слово вдоль длинного, незамкнутого стола,  обсудили вероятность собственного исчезновения, сошлись на том, что она ничтожно мала, и — разошлись.

Мне тоже представляется, что идея мсье Барта больше интеллектуальный эпатаж, чем выстраданное и продуманное убеждение. Игра ума блестящего и саркастического. Но  соглашусь, что повод к подобным утверждениям все-таки есть. Слишком часто современные писатели отказываются от своего лица.

«Придет охота ей рядиться…»

В романе Алексея Варламова «11 сентября» (СПб.: Астрель, 2005) интонация первой части словно взята напрокат у Людмилы Улицкой. Нам показывают семью, в которой выстраивается привычная женская иерархия — бабушка, мама, внучка, и все перипетии женского мира описываются с умильно-проникновенной интонацией. Хотя повествование ведется и не от первого лица, но мир показан глазами, ушами и прочими чувствами девочки, девушки, женщины. И одной из главнейших проблем, разумеется, оказывается — утрата невинности, потеря девичьей чести.

Понятно, что молодому существу  ближний мир с лихвой перекрывает Вселенную. Как, кстати, и многим другим, умудрившимся вырасти — и не повзрослеть. Кто бы мог возражать? Только, казалось бы, девичьи тайны более свойственно рассказывать женщинам. Мужчинам же разумнее выбирать в качестве alter ego юношей или мальчиков.

А как же, спросите вы, «Детство Люверс»? Конечно, хорошо сделан этюд. Наверное, потому впоследствии удалась Лара. А  раньше у другого поэта замечательно вышла Ларина… Да, да, да —  не надо нам вопрошать: зачем от гор и мимо башен летит наш орел даже не на пень чахлый, а на козеточку пухлую… Никак нельзя навязывать ничего и никому — ни воле девы, ни поэтическому воображению.

И все-таки очень любопытствую знать: чем же так привлекают современных писателей проблемы, извините, сугубо женские?

Тем более, что Варламов, кажется, ничего не делает просто так, от избытка сил и фантазии. Везде у него раскиданы намеки на двойной смысл и потайной шифр.

«Мать была красива лениво, небрежно… Такие женщины повелевают, властвуют, мужчины в их присутствии ощущают недостоинство и неполноценность… Мать увлекала их, как хлыстовская богородица, в ней воплотилась, по представлениям глупых маргиналов, вечная Россия…»

Согласен, что ленивая красота способна повелевать лишь глупыми маргиналами. Положим, что недостоинство — неологизм не слишком приятный, однако читаемый. Но вот хлыстовская богородица наводит на мысли каверзные.

Помнится, был один литератор, пола якобы мужеского. Впрочем, Вейнингер объяснял в модной когда-то книге, что полов в мире куда более двух. Да ведь, думаю, Варламов с ним нипочем не согласен. У него же и бабушка героини замечает своей собеседнице — Софье Исааковне (когда той мерещится, что ее якобы оскорбили), высказывает напрямую, что, мол, на земле и национальностей всего только две — женская и мужская.  При этом не слишком определенен ответ на естественнейший  вопрос — в какое же гетто отправила современная литература последнюю? Похоже, что в нынешней ситуации роль жидов предназначена отнюдь не поэтам, но — мужикам. Но — вернемся к нашим… овечкам. Так вот, Захер-Мазох любил представлять на страницах демонических женщин, броских, вальяжных, жестоких. В том числе и — богородиц, ведущих за собой адептов различных сект. Манеру эту переняли литераторы XX века, второй его половины. Рыбалка с охотой им опротивели, музыка и наука наскучили преизрядно, реликты гражданской войны вымерли естественным образом. Даже колка дров и та сейчас выглядит лишь сублимацией энергии известного рода… Мужские дела — ироническая окраска сочетания очевидна.

Что же делать, спросит человек, пишущий профессионально, если и книги сейчас читают, как правило, женщины? Рискну предположить, что подобную литературу мужчины и будут читать лишь по обязанности…

Но я говорил уже, что Варламов ничего не делает просто так. И видите — женщина у него оказывается символом всей России. Аллегорией ее сути.

Помилуйте, господа, — да с чего вы решили, что  Россия женственна? Ленива, небрежна, пускай даже красива?.. Немало женщин ею управляло за минувшее тысячелетие, но ведь и мужчины в отечественной истории кое-что значили. Подозреваю, что и у Рюрика (Ютландского?) и у Олега Вещего были жены, может быть не одна, да вот летописец обходит их стороной. Можно обвинить Нестора в мужском шовинизме (пригодилась идейка о двух национальностях во Вселенной), а можно и рассудить, что, когда речь заходит о выжить или исчезнуть, все человеки — и бабы, и мужики — занимаются каждый и каждая своими делами. Хотя и тем выпадает жребий погибнуть не только в битвах, и этим дано умереть не от одних лишь страданий личного свойства.

Но — может быть, литераторы наши понятия не имеют о сугубо мужских занятиях?

На маленьком плоту

На скорбную мысль наводит повесть того же Алексея Варламова «Вальдес». Опубликована она в «Новом мире», номер второй за год 2005-й.

Фабула такова — три студента третьего курса педагогического института умудрились поссориться с преподавателем марксистско-ленинской философии. Ребята «мотали» лекции, и дама не допустила их до зачета.  В деканате предложили по-хорошему найти толковый конспект и переписать в экземплярах. Но ребята уперлись и решили обойти препятствие не теряя лица. Выяснили, что их сокурс­ница — Александра Вальдес — дочь той самой вредной Сучковой. Попробовали приволокнуться, но неглупая девочка раскусила ходы и предложила другой вариант: парни берут ее с собой в поход, а она походатайствует перед матерью.

Штука в том, что троица славилась по всему институту своей любовью к водному сплаву.

Итак идут они вчетвером на север, куда-то, как я понял, на  Приполярный Урал. Маршрут не сложен, но для новичков утомителен: от станции пройти сколько-то десятков километров по лесу, перевалить хребет, найти приток, связать плот, сплавиться до большой реки и дальше по течению степенно выбраться в люди.

Проблема в том, что выгоревшая тайга непроходима. Встреченные охотники-манси проводят москвичей по просеке, но те теряются в пространстве и времени. Простейшие приемы ориентировки на местности им, видимо, незнакомы. В конце концов находят какую-то воду, вяжут плот, начинают сплавляться, но — узкая речка пересыхает. Они снова бредут, выбиваются из графика, подъедают продукты. (Это на середине маршрута!) Наконец, парни выдыхаются и каким-то утром отказываются вовсе вылезать из палатки. Девочка Вальдес, единственная, кто сохранил остатки разума и воли, встречает тех же охотников, обменивает на куски убитого лося свое юное тело и приводит в сознание своих спутников.

Они сплавляются на новом плоту, но в первом же поселке Саша сходит на берег и уезжает в столицу…

Такая вот незатейливая история.

Но опять же, как всегда у Варламова, за внешней тканью повествования просвечивает сюжет, важный писателю. Героиню свою он наделяет фамилией знаковой.

Мать Александры — русская комиссарша, но отец — кубинский революционер, один из первых «барбудос». Да  однофамилец его командовал эскадрой
в составе Великой Армады. У Кирилла Ривеля, петербургского барда, есть баллада, написанная от лица мореплавателя Вальдеса, бывшего пирата, затем адмирала королевского флота; то ли перевод текста Киплинга, то ли удачная имитация… С такой фамилией подчиняться обстоятельствам в самом деле как-то и неудобно.

Но автору этого мало. Он нагружает фабулу еще и политикой. Ребята ведь не просто так пропускают мимо ушей единственно верную на текущий момент философию. Не потому что чересчур заняты делами насущными — байдарку надо подремонтировать, в кино сводить девочку, с друзьями посидеть за бутылкой… Нет — они, по мысли Варламова, вдобавок к своему разгильдяйству, и полудремучие диссиденты. «Еще Виля любил Брежнева передразнивать…» — узнаем мы из первого же абзаца.

Так что получается, что согласно сюжету девочка Вальдес, дочь инсургента с Острова Свободы, ставит на место трех молодых людей, непонятно с какого рожна вообразивших себя сильными и независимыми  оригиналами.

«И Сашка вдруг поняла, что никакие они не водники и не сплавщики, а обыкновенные мальчишки, которым прежде везло, а тут впервые влетели — и скисли…»

Не нравятся мне подобные синтаксические конструкции: «которым… везло, а тут… влетели», но дело даже не в этом.

Конечно, обыкновенные мальчишки. Конечно, никакие не водники, потому что автор и не удосужился сделать их водниками. Попросту — не позаботился о правдоподобии.

Прежде всего, непонятно, зачем выбран такой маршрут. Если ребята клеили всю зиму байдарки, зачем вдруг понадобилось им идти с «чайником» на плоту? Плот хорош для мощной, широкой реки, когда работает на нем большая слаженная команда. Сводили бы девчонку в Карелию, «первым» номером на одной из лодок — ей хватило бы впечатлений на всю оставшуюся жизнь.

К тому же описание жизни, туристского опыта варламовских квазиводников тоже сомнительно, неправдоподобно. По утверждению автора, ребята умудрились к третьему курсу побывать в Карелии, на Алтае, Урале, Саянах, Тянь-Шане… И все это за два летних сезона! А как же  стройотряд после первого курса?!.

Выходит, что жизнь туристскую автор знает лишь понаслышке. Мода пошла  сейчас среди литераторов помещать героев в природную среду, отправлять на поиски приключений. Но при этом хочется, чтобы место, время, обстоятельства действия хоть сколько-нибудь соответствовали нетворческим задачам писателя. А то, помнится, в одном нашумевшем романе герой торит лыжню по Кольскому... в джинсах!..

Невнимательность к деталям разрушает сюжет. Варламов думал написать притчу, но мировоззренческий посыл разваливается из-за неотделанной фабулы. Драматическая история оборачивается скверным, дурно скроенным анекдотом. Персонажи повести существуют только как знаки на белой бумаге, и писателю кажется, что он легко повелевает этими символами.

Они убили Альенде!

Также очень сомнительны чилийские эмоции варламовских персонажей.

Помните, как горюет героиня Инны Чуриковой в старом советском фильме? Актриса гениальная, но переживания ее персонажа отдают страстями… как бы это сказать помягче... мятой газеты. Долго нас убеждали сострадать людям, в сущности, совершенно чужим. Сакко с Ванцетти, два анархиста, что со временем вовсе превратились в единый предмет, орудие труда малолетнего рисовальщика; Патрис Лумумба, Сальвадор Альенде…

«А нас опять на край света другим помогать несет, — поет Олег Митяев. — И кто совсем пропадает там, кто на много лет…»

Вот так занесло в Южную Америку товарища Бенедиктова. Случилось это в давние шестидесятые годы по прихоти Алексея Варламова, написавшего роман «11 сентября», и по желанию самого персонажа. Паралингвистом именует он себя, а на деле оказывается советским агентом на побережье Тихого океана.

В конце концов, он-то и убеждает Альенде застрелиться, когда солдатня Пиночета штурмует президентский дворец. А то ведь придется это совершить самому: народ Чили должен получить своего героя!.. Сложная вещь эта политика — вот и Аркадий Вольский в интервью «Известиям» намекает, что, может быть, Джохар Дудаев вовсе не разорван ракетой, а благосклонно принял предложение первого президента России — уйти по-хорошему…

Как там обстояли дела на самом деле, вряд ли кто-нибудь сможет объяснить вразумительно. Варламов, например, чтобы запутать все как можно сильнее, намекает на раздоры среди чилийских аристократических «каменщиков». Якобы и Альенде, и Пиночет состояли в одной ложе масонов!

Ну, да и бог с ними,  а также наугольник, отвес и циркуль!.. Но ведь этот Бенедиктов к тому же оказывается — отцом героини. И сама девочка Варя родилась в столичном граде Сантьяго. Откуда мать ее, та самая «хлыстовская богородица», с трудом выбралась с большим уроном для души и для тела…

«Мелодраматический триллер» — так характеризует  книгу аннотация
от издательства. Подкованный читатель вспомнит сразу, что есть еще жанры покруче. И я с ним вынужден согласиться. Увы, но перед нами не триллер, а — «двуллер».¹ Книга выдумана, но не продумана, хотя и писалась в разных концах света — как в Москве, так и в Сантьяго.

Мужские персонажи комичны, хотя автор и пытается сделать их страшными. Но что наш Бенедиктов, что американец Рей Райносерос, что и вовсе ничей террорист Анхель Ленин (читай — Карлос Ильич), все они не больше чем «дурилки картонные»… Не возьмусь утверждать, поскольку опыта не имею, но предположу, что проблемы родовспомогательного учреждения автор наш изучил куда как детальнее…

И только мудрая бабушка, вальяжная дочка и взбалмошная внучка как-то пытаются сориентировать несуразную жизнь мужскую, структурировать этот хаос.

«Пришла проблема пола…»

Раз появившись, она никуда и не уходила. И всплывает постоянно там и сям. Но есть авторы, чьим персонажам зов плоти наглухо забивает прочие чувства и голоса.

Такова Эрика Кохут — героиня романа Эльфриды Елинек «Пианистка» (СПб.: Симпозиум, 2005). Стареющая одинокая женщина вынуждена нести
по жизни груз в виде полоумной мамаши. Дама умудрилась отправить в психиатрическую лечебницу мужа и после этого усиленно пытается уничтожить личность единственного ребенка.

С раннего детства дочь обязана поддерживать материнский дух самоуважения. Когда же она провалилась на выпускном экзамене музыкальной школы, мать почти прилюдно отхлестала ее по щекам.

Несмотря на такие методы воспитания, Эрика сумела прорваться, пробиться и ко времени нашего с ней знакомства работает преподавателем в консерватории. Не об этом мечтала любящая мамаша, но ведь не всем же разъезжать по престижным концертным залам. Мы не верхи на колпаке Фортуны, жалуется приятель датского принца. На что получает благоразумный ответ — но все же не низы ее подошв. Так поблагодарим судьбу хотя бы за это…

Но ведь мать Эрики уже несколько десятилетий усиленно пытается еще и лишить ее всякого пола. Старая дура держит дочку в руках в самом буквальном смысле. Например, проверяет ее расходы. И не дай бог, та купит себе лишнюю тряпку! Обнаружив несогласованную трату, мать устраивает скандал, плавно перетекающий в драку (вообразите интеллигентных дам, таскающих друг друга за волосы). Затем слезы, примирение, капитуляция младшей на полных условиях старшей. Такая, стало быть, пародия на супружеские отношения.

Природа, однако, берет свое, и Эрика заводит роман с одним из учеников. Подробности пересказывать не интересно, кто не прочтет книгу, так уже наверняка доберется до фильма.

Главная проблема в том, что очищения так и не наступает. А без катарсиса — какая же это трагедия?

Дальше — больше. В «Пианистке» Елинек хотя бы пытается выстроить фабулу. Два других романа: «Алчность» (СПб.: Амфора, 2005) и «Дети мертвых» (СПб.: Амфора, 2006) пересказать невозможно. Они вовсе не структурированы, и текст попросту утомляет непрерывным потоком знаков, образов, символов, замысловатой игрой тонких стеклянных бус.

Честно говоря, лучшее, что есть в книгах австрийской писательницы, — ее русские переводы. И Александр Белобратов, и Татьяна Набатникова умело и честно создали текучую напряженную интонацию речи человека, завороженного собственным искусством словоиспускания.

Хотя случаются здесь издержки. Вроде такого сравнения: «темнота спадается, как плохо разбитая палатка». Переводчик щеголяет здесь знанием редких слов родной речи. Но сейчас глагол «спадается» уже потерял значение «уменьшаться» и читается как возвратная форма от «спадать». А современные палатки все-таки больше «натягивают». Думаю, что госпоже Елинек пришлось бы по вкусу именно последнее сочетание. Тем более, что она, подобно фольклорному Василию Ивановичу, вцепилась бы в иное, жаргонное  значение  глагола и поднесла читателям еще один длинный пассаж о сексуальных возможностях обыденных вещей и понятий.

Потому что ничто другое нашу писательницу не интересует. Только половой акт во всех неаппетитных подробностях. Только «вселенский трах».

Персонаж Александра Грина сравнил любовь с поплевыванием в замочную скважину. За это его вызвали на дуэль. Кто же остановит современных писателей?

Грина я вспомнил далеко не случайно. Он — герой книги Алексея Варламова. Работа так и называется  — «Александр Грин» (М.: Молодая гвардия, 2005).

И — если честно — не заражает. Обычно, читая биографию писателя, тянешься к полке за какой-нибудь его книгой. Но повествование о некогда любимом романтике оставило меня равнодушным. Да, вылезают некоторые подробности, вроде профессиональной болезни литератора (догадайтесь с трех раз — какой). Но именно о них я предпочел бы не знать и вовсе.

Мне кажется, что Грин абсолютно чужд Варламову прежде всего силой своего воображения. Да, можно посмеяться над неказистостью имен его персонажей. И себе он выбрал псевдоним односложный, рычащий. Но ведь страну свою, пресловутую Гринландию, сумел увидеть и описать так,  будто эти морские порты существовали на самом деле. И что же сейчас реальнее — Лисс, которого не найти ни на одной географической карте, или же — ханты-мансийская тайга Приуралья?

Не нашел Варламов подробностей, что помогли бы нам представить четверых усталых, отчаявшихся людей, согнувшихся под объемными рюкзаками, медленно ползущих по заросшей извилистой просеке, неуверенно перешагивающих через валежник, слизывающих пот с распухших губ, вздрагивающих от укусов летающей нечисти…

Так  не ощутил  я и персонажей Елинек. А ведь даже  в мертвецов литературных нам положено уверовать со второй же страницы. Что там веки, спустившиеся  до самой земли, это так хорошо, что уже даже не страшно. Но вспомните графа Влада, ползущего вниз головой по тесаным камням стены своего замка!.. Или же пышущего жаром, распухшего, смердящего пришельца, переминающегося на опушке Леса!..

Почувствовав немощь  фантомов своего воображения, наши литераторы пытаются задержать внимание читателей собственными комментариями к неудавшейся фабуле своего сочинения. Госпожа Елинек ни на секунду не оставляет читателя один на один с рассказом. Не успевает упомянуть некое действие, как тут же принимается комментировать его долго, грубо и, простите, занудно.

«Снежной королевой современной литературы» объявляет ее аннотация от издательства. Но тут же в память вплывает рискованный анекдот о Властительнице Севера, что подкинула украденному мальчишке четыре вырезанные изо льда буквы Ж, О, П, А и велела составить из них слово — ВЕЧНОСТЬ!..

В известных ситуациях все мы смешны, может быть, с какой-то точки зрения и отвратительны. Но смысл нашей жизни — не в физиологии. Надо ли  это доказывать в начале XXI века?!

Писатели или  пишущие?

Если вернуться к началу, ну, не всего на белом свете, а только этой статьи, можно предположить, что тексты и Варламова, и особенно Елинек подтверждают мысль Барта: нынешние романы «приходится распутывать, но расшифровывать нечего…».

Да,  слепленную наспех историю можно еще проследить сквозь объемистый текст, вытянуть, как шерстяную нитку из небрежно брошенного мотка. Беда в том, что рассказ этот так и останется одномерным. Тайный смысл негде поискать, некуда и вложить. Литераторы нынче говорят, но — не высказываются.

Кажется, они безоглядно увлеклись другой идеей того же француза — мол, книга складывается, не тогда, когда  написана, а только когда прочитана. Именно читатель и есть пространство, в котором окончательно завершается акт письма.

Мысль любопытная, но слишком многих литераторов она побуждает отказаться от профессиональной работы, позволяет обходить трудности ремесла. Зачем нужна форма, которая все равно размывается в деятельности неизвестного нам сознания?

«В писательском искусстве есть два вида правил — правила искусства (композиция, жанр, письмо) и ремесла (терпение и труд, поправки и усовершенствования)…» — цитата из более раннего эссе Барта «Писатели и пишущие». Здесь он пытается разделить людей, имеющих дело со словом, на две категории. Для одних Слово (в самом широком смысле) — цель. Для других — только средство.

«Функция пишущего  — всегда и всюду без промедления высказывать то, что он думает…» Амброз Бирс добавил бы немедленно — что он думает...

Кажется, что в сегодняшнем мире литераторы пишущие куда как превосходят числом писателей.  Писательство все же — чистая, беззаветная, бескорыстная... пусть даже игра. Без «зачем», «почему», а — так, для удовольствия,
в первую очередь — своего.

В ангажированности обвиняет Ролан Барт писателей. Что ж, был в русской литературе писатель  ангажированный, но талантливый. И страсть его к словесной игре пробивалась сквозь все барьеры, все рогатки, которые он сам же ставил своему дару. В лучшей своей работе, повести о деревянной смышленой кукле, Алексей Толстой представляет синклит профессоров,  размышляющих над простертым телом больного:

— Пациент скорее жив, чем мертв, — заключает один.

— Нет, пациент скорее мертв, чем жив, — возражает ему коллега.

Каждый из нас, подставив вместо «пациент» — «писатель» (что, возможно, подразумевалось с начала), волен выбрать любую формулу.

Должно быть, то же самое относится и к «читателю»…