Борис Лихтенфельд

* * *

Душа моя! Ты вновь с опухшей мордой

встаешь, идешь походкою нетвердой —

и вот приходишь медленно в себя.

Где ты была? Ты здесь уже, восчувствуй!

От немоты очнись тысячеустой,

рассказывай, я слушаю тебя.

Закуталась в халат, глядит — не видит,

всему чужая: свет дневной не внидет

в потемки — как толпа, многоочит…

Скажи хоть слово — словно о пощаде

молю — откликнись как-нибудь, исчадье

и счастье!.. но молчит, молчит, молчит…

* * *

Украл я право жить у тех

мильонов, что могли бы тоже,

и не бегу простых утех.

            Прости мя, Боже!

Я в это дорогое здесь

проник по-воровски украдкой

и в робости подобен весь

            той букве краткой,

что в одиночку не звучит,

платочком над собою машет…

Мой крестный опыт нарочит

            и даром нажит.

Ничто не чувствуя чужим,

хватал я все подряд. Неужто

татьбой до гроба одержим?

            Ничто не чуждо.

Богатым этим языком,

чтоб стать великим и могучим,

я овладел тишком, ползком

            и ныне мучим

стыдом без памяти — магнат

из фильма Орсона Уэллса,

забывший, как вдруг стал богат,

            когда заелся.

Я на платочке узелок

не завязал — теперь не вспомню,

как я камену уволок

            в каменоломню

сознанья темного — и вот

мы промышляем вместе с нею:

цитат кружится хоровод,

   и вновь краснею.

Стать притчей на устах у всех

мне так же светит в языке том,

рифмующем с грехом успех,

как стать аскетом.

Лукавлю: буду нем и наг

перед Тобой, и тут-то, Боже,

Ты мягкий подаешь мне знак…

Мороз по коже.

ЛЮТЕРАНСКОЕ  КЛАДБИЩЕ

Здесь, за последней чертою осесть,

склепы и камни чужие

блудную душу прельщают, а лесть

дарит порой миражи ей.

Полуразрушены и заросли

чертополохом, бурьяном…

Господи, всем здесь лежащим пошли

мир и покой лютеранам!

Вдруг свое имя, dahin устремлен,

метафизически-скорбен,

вижу среди полустертых имен;

ниже: geboren… gestorben…

Светлое поле... Неспешной толпой,

как после жатвы селяне,

мысли, вдохнувшие вечный покой,

тянутся к Ясной Поляне.

Мальчик наказан и пишет диктант.

В памяти выбиты строки.

Дядька — сапожник, солдат, фабрикант —

учит о худшем пороке.

Неблагодарность… die Un-dank-bar-keit…

В рокоте речитатива

партия Совести — ангельский альт —

трепетна, благочестива.

Светлое поле... Элизий теней...

Вот куда путь пролагала

жизнь моя, смерть неотступно при ней

Здесь не Шеол, а Валгалла.

Так произносится, что, разносясь,

литер готических стая

сеет свою полувнятную вязь,

в новый контекст прорастая.

Так, сокровенные струны задев,

странная музыка эта —

страшная песня воинственных дев —

зовом звучит с того света.

НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ

Тот литературный мир

был без направлений, но

был некий ориентир,

мерцавший, когда темно.

А школа была, была! —

хоть вряд ли судить о ней

возможно, минувших дней

оценивая дела.

Науке тайной сродни

труды были те и дни.

Нет прока от прочих школ

тому, кто эту прошел.

Сплетались в один клубок

и дружба в ней, и вражда.

Но след ее в нас глубок.

Театру была чужда.

На орден иль монастырь

похожа была скорей.

Нос высунешь из дверей —

пустошный кругом пустырь.

А там — только хлам да глум.

В ушах — только бам да бум…

Но было открыто нам,

что вечность цветет не там,

где вечны лишь прыть да сныть, —

и благодаришь фартком

за то, что выпало слыть

последним учеником.

Акустику вспомнишь ту

и как чуть-чуть голова

кружилась, когда слова

не падали в пустоту;

окликнешь мысленно всех,

чьи боль, сумасбродство, смех

в душе откликались вмиг,

как правда запретных книг, —

и чувствуешь до сих пор,

какая же благодать

была в тот нестройный хор

свой слабый голос вплетать!

* * *

Мысль изреченная есть лед.

Ее теченье, застывая,

какою, вспомнить не дает,

была безмолвная, живая,

поскольку речь идет о том,

что противоположно фразе,

и гложет память, как фантом,

как сновиденье в пересказе.

Не так, не то имел в виду:

здесь что-то вскользь, там просто сдуру...

А речь идет уже по льду,

переходя в литературу.

* * *

Затянулась как в этом году зима!

Не выходит холодный мрак из ума.

     Не выгонишь, коль не выгнешь

всех извилин, всех словопроводных труб.

Что тебе остается, ходячий труп?

     Постись! — может быть, постигнешь.

Черствый наст под ногой, закапало с крыш,

и на то, что демонов заговоришь,

     надежда вновь прорастает.

Неужели душа, как последний снег,

почернев неприглядно от вешних нег,

     к Страстной, наконец, растает?