ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Илья Репин, Корней Чуковский. Переписка. 1906 —1929. Вступительная статья Г. С. Чурак. Подготовка текста и публикация Е. Ц. Чуковской и
Г. С. Чурак. Комментарии Е. Г. Левенфиш и Г. С. Чурак. — М.: Новое литературное обозрение, 2006.

Дай Бог каждому такую внучку, как Елена Цезаревна Чуковская. Практически вручную выкопала дедушку из холма. Вроде бы невысокий такой был холмик, почти бархан, и торчала из него стариковская лысина, и застыла на лысине муха-цокотуха. Положив на это дело все силы жизни, Е. Ц. отгребла окружающее вещество (не песок времени, а специальный, совет­ского фабричного производства, мусор) — и обнаружился, уже почти в натуральную величину, — сфинкс.

Большой писатель, в расцвете дара заключенный пожизненно в скобки.
В угловые, квадратные, круглые, наконец — фигурные.

В 15-томном (не полном и пока не законченном) собрании его сочинений есть такие тома, что даже и непонятно, как можно было причислять себя к т. н. образованщине, их не прочитав своевременно, т. е. биографически где-то между «Мойдодыром» и «Бармалеем».

А эта книжка — вроде как приложение. Для узкого, для избранного круга. Для специалистов, скажем, по истории Карельского перешейка. Для исследователей быта поселков Оллила и Куоккала перед Первой мировой и после. Для (вывози, родительный падеж!) — для сочинителей биографий замечательных людей.

Короче — полезное издание. В подобных случаях полагается произносить слова типа «культурный вклад», вообще — бесшумно аплодировать.

И я бы рад, но на первой же странице, в первых же строках — лишняя запятая, опечатка, ложная дата, — одной рукой зачем-то ищешь последнюю страницу, где фамилии корректоров (две дамы, над ними еще редактор), другая тянется к воображаемой розге. Ай-я-яй, а еще НЛО.

Впрочем, нигде не сказано: неграмотный да не ест.

Толку-то в грамоте? Была бы культура.

В книге Лидии Чуковской «Памяти детства» есть такая страница: ей девять лет, она гуляет с отцом, Куоккала, зима, навстречу — Репин. Сняв перчатку, он здоровается с К. И., протягивает руку и Лиде. Поговорили — разошлись — через несколько шагов Чуковский срывает с ее руки варежку, забрасывает в снег.

«Тебе Репин протягивает руку без перчатки, — кричит он в неистовстве, — а ты смеешь свою подавать не снявши! Ничтожество! Кому ты под нос суешь рукавицу? Ведь он этой самой рукой написал «Не ждали» и «Мусорг­ского». Балда!»

Представляете, как надо благоговеть перед культурой, чтобы маленькую девочку обзывать — за какой бы то ни было проступок — ничтожеством и балдой? Я, например, не представляю.

Итак, Чуковский благоговел, Репин благоволил, жили по соседству, дружили дачами, обменивались сообщениями. В основном похваливали друг друга либо с чем-нибудь поздравляли; взаимные услуги, сердечные приветы, срочные новости. Мыслей бумаге как-то не доверяли, по крайней мере — интересных. Наверное, приберегали для совместных прогулок по Финскому заливу. А когда прогулки кончились, когда по реке Сестре пробежала госграница, в переписку вмешались: одному глядела в затылок цензура, другого назойливо донимал Альц­геймер, или как его там зовут.

Чуковский — Репину:

«Луначарскому я передам Ваш отзыв о его сочинениях. Я уверен, что Вы полюбили бы его, как скромного и милого человека. У него есть много недостатков, но он действительно добрый, талантливый, простой. Впрочем, я не видел его уже лет шесть. Может быть, он изменился. Сегодня он читает в Питере лекцию, я подойду к нему и обрадую его Вашим отзывом. Его отношение к Вам я знаю: я случайно слушал его лекцию, где он говорил о Вас как о гениальнейшем русском Народном художнике.

Бродский именно черствый. Вы правы. У меня на него открылись глаза. Но неужели Вам нравятся его жиденькие, пошловатые картинки? Талант у него еще есть. Недавно я видел отличный портрет Сталина его работы, но картинки…»

Репин — Чуковскому:

«Многоженство! — Кто не знает восточной жизни, кто не был даже в Турции, — те, конечно, знают только жупел Гаремы. И если откровенно — просто сказать, что турчанки самые умные женщины и самая высокая нравственная жизнь только в восточных семьях, вас обдадут презрением, как, например, я не могу понять, за что так презирают Луначарского. Ведь всякий полуграмотный писака иначе о нем не говорит как «о шуте гороховом»?! — Позвольте, да за что же? Ведь он образованный литератор, как лучшие, и скромен и порядочен, как только выдающиеся деятели… Ведь просто хоть в суд за оскорбление!..!

По заданию ГПУ этот дьяволь­ский Альцгеймер (или как его там) подучил Репина обратиться к Высокопоставленному Товарищу Климентию Ефремовичу — взываю, дескать, из нищеты и дряхлости к вам, деятелю могучему и молодому: ежели вернусь в Питер — не возвратят ли мне имение и капитал? Ведь имею заслуги:

«Я пользовался неограниченными удобствами и по праздничным дням мой парк оглашался революционными песнями (тут же сочиненными) и гости мои: прислуга, дворники и кухарки, с местными рабочими провожались до ворот, с кооперационным флагом…»

И ведь чуть было не заманили старика. Сталин наложил резолюцию: «Я думаю, что Соввласть должна поддержать Репина всемерно». И направлены были в Куоккалу проверенные люди — развеять сомнения.

Чуковского не включили в эту делегацию. Стало быть, прелестная легенда, мелькнувшая в литературе: про то, как среди ночи скрипнула дверь спальни — Репин открыл глаза — перед ним почти до потолка вздымалось привидение — Чуковский, войдя на цыпочках, в исподнем, приложил палец к губам и прокричал шепотом что-то такое — умоляю, не верьте ни единому нашему слову! — легенда эта, стало быть, не основана ни на чем.

Составители уверяют, что и записки предостерегающей не было. Что этот сюжет кем-то высосан из пальца. Каким-то клеветником Чуковского. Как жаль.

В. М. Глинка. Воспоминания. Архивы. Письма. [Серия ХРАНИТЕЛЬ]. Книга вторая. — СПб.: Издательство Государственного Эрмитажа, ООО «Издательство «АРС»», 2006.

Также дай каждому Бог такого племянника, как Михаил Глинка. Это не всякий день случается — чтобы действующий прозаик, забросив собственную прозу, засел за расшифровку чужой. Да чтобы зашел в нее настолько глубоко: что ни примечание — впечатляющая новелла.

Как у самого Владислава Михайловича; как если бы прозой вообще называлась просто правда ума.

Настоящий ум (т. е. наделенный любовью к правде), будучи вынужден провести жизнь в обществе, культивирующем ложь и самообман, чувствует себя несколько сиротливо. И бесконечно дорожит общением с умами, подобными себе. И с бесконечной горечью запоминает обстоятельства исчезновения их носителей. Обстоятельства одичания.

Это и есть тема тома. Первый был превосходен, но этот, второй — сильней. Здесь не про то, каким бесценным работником культуры был
В. М. Глинка, каким восхитительным человеком, как тонко чувствовал и понимал старинный русский быт. А — как он существовал и не погиб в своем времени, жестокий смысл которого видел столь же ясно.

Главный тут мемуар называется — «Блокада». Ленинград, Эрмитаж, бомбежки, голод, холод, все такое, никого сейчас ужасами не ужаснешь. Но
В. М. Глинка, вращаясь в самой пучине бедствия, успел разглядеть нечто худшее. Например, что не все его сограждане и современники были равно обречены гибели; некоторые, так сказать, были обреченнее других. Что меньше всего шансов уцелеть было у тех, кто держался за какие-то моральные принципы, культурные навыки. Что этими-то людьми государство меньше всего и дорожило, поскольку опиралось на людей совсем других. Что, короче говоря, т. н. интеллигенция приписывала т. н. народу свои собственные черты — и любила его без взаимности — вот и поплатилась. Верней, она-то и была народ — и вымерла. При активном содействии государства, не дорожившего никем и ничем, кроме самого себя. Но поощрявшего темные инстинкты, лицемерие, а также лютую ненависть к живой культуре.

Ленинградская блокада — частный случай. Одни умерли, а другие обогатились и потолстели. Кто-то приносил ежедневно своему коту 200 граммов свежего мясного фарша, кто-то в подвалах Смольного играл в теннис — это все не удивительно. А есть необъяснимое.

«…Весь пол сорокаметровой комнаты был устлан толстым слоем растерзанных книг. Их не только сбросили со стеллажей, которые, очевидно, пошли на топливо, но с них были отодраны картонные переплеты, которые могли гореть более стойко, чем бумага страниц. А страницы эти как будто нарочно рвали, кромсали, расшвыривали, топтали. И, мало того, на них неделями испражнялись, при этом совершенно явно не один и не двое, а много людей… Ничего нельзя было даже подумать взять в руки. Кое-где поблескивали осколки стекол от стеллажей.

…И тогда я задавал себе этот вопрос, задаю его и сейчас — что заставило тех людей так обойтись с книгами? Если замерзаешь, то превратить в топливо все, что способно гореть, еще понятно, но остальное-то, что мы увидели в той квартире, как понять это? Забыл упомянуть, что заглянул и в две комнаты, соседствующие со столовой-библиотекой, но увидел лишь железные остовы кроватей и битую посуду.

…Почему, погибая от голодного поноса, люди приходили гадить именно на книги? Пока я жив, я буду возвращаться к вопросу, пытаясь понять, что же именно они ненавидели в этих книгах? Может быть, старорежимный их вид, олицетворяющий для какого-то полубезумного от голода пролетария ненавистный ему царский строй? Или, наоборот, символ знаний, приведших к революции, а она, мол, к этой войне, блокаде и голоду? И тогда, мол, пусть будут прокляты эти знания… Или так просто, так впрямую выразилась ненависть к интеллигенции? И к книге как символу ее…

Пока буду жив, этот вопрос будет стоять передо мной».

Много же нужно кротости — а то и доблести, — чтобы с такой проблемой в голове заниматься — до послед­него вздоха — возлюбленными драгоценными пустяками — вещицами госмузеев, рукописями госархивов, имуществом призраков. Чтобы, значит, ежедневно доказывать себе и другим: история, при всех ее мерзостях, имеет содержание, достойное человека; за­ключает в себе некоторые свидетельства в его пользу; вот если их не останется, тогда прощай, надежда, тогда всему конец.

Собственно говоря, сам В. М. был таким живым свидетельством, таким ходячим доказательством. Но в этой книге множество и других. Какие лица, какие случаи!

Закрыть ее и взглянуть нечаянно в телевизор — расхохочешься. Или вздрогнешь.

О. В. Будницкий. Российские евреи между красными и белыми (1917 — 1920). — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2005.

Не представляю, сколько надо человеко-лет, чтобы написать такую книжку. А для этого переворошить сорок архивных фондов — в России, в Америке, в Англии, во Франции. Хотя бы только перелистать комплекты тридцати пяти газет и дюжину энциклопедий. С полтысячи весьма специальных книг на разных языках. Собирая факты, факты, факты. Цифры, цифры, цифры.

Как будто цифры, взятые из документов, убедительнее цифр, взятых из воздуха или с потолка. Как будто факты, подтвержденные историческими источниками, ценятся выше предположений, разделяемых всеми. О, тщета!

Главное — автор словно не разо­брался, с кем говорит. По существу, его работа — не что иное, как лечебное пособие для страдающих умственной недостаточностью в ее наиболее распространенной форме. Но мозговое вещество этих несчастных не в силах справиться с его текстом. Почему издательство и сочло достаточным тираж в тысячу (1000) экземпляров — пускай, дескать, хоть нормальные раскупят себе на память. Однако нормальный человек и сам, без монографий, осознает тот фундаментальный факт, что люди — не муравьи; что они различаются между собой, обладают индивидуальными характерами; что, соответственно, и ведут себя по-разному, какая бы ни стояла на дворе историческая погода.

Нормальному не нужно уравнений с процентофамилиями, чтобы догадаться, что, например, евреи (равно как татары, мордва, грузины, украинцы или русские) во время революции, во время гражданской войны (равно как в любые другие времена) вели себя — кто как.

Одни (поначалу, кстати, — ничтожное меньшинство) поддержали большевиков, другие выступили против. Одни пошли в Красную Армию, другие — в Белую. Очень многие (из обеспеченных и образованных — чуть ли не все) уехали за границу. Очень многие остались где были и наравне с прочим населением бывшей империи терпели все, что полагается людям, посетившим сей мир в его роковые минуты. Многие погибли. Смерть некоторых была особенно страшна.

Вот, собственно, и весь расклад. Нормальный человек не будет особенно потрясен, убедившись, что и по документам выходит так же, и статистика не против.

Хотя, скажем, лично я, например, понятия не имел обо всех этих евреях-офицерах в Добровольческой армии, о том, как их унижали, вообще — о жалкой их участи.

Впрочем, сведений, ранее не извест­ных (отнюдь не только мне), в книге О. В. Будницкого бездна. Это, как говорится, классический труд, проливающий новый свет на историю гражданской войны в России. Ценное приобретение для университетских библиотек всех стран.

Однако же по-настоящему поражает факт лишь один — что империя (в которой, считается, имелась культура и чуть ли не цвела) смогла противопоставить революции только антисемитизм. Буквально ничего другого. Как единственную всеобъемлющую, всех объединяющую мировоззренче­скую концепцию. Как всенародный самодельный чертеж вселенной.

«Как мы все ошибались относительно определения умственного возраста России, — писал, оказывается, в эмиграции Ф. Родичев, старый, почтенный кадет. — Если иные не ошибались насчет русского крестьянства, живущего умом средних веков… то относительно верхов ошибались все… Это среда жидоедства, так же как среда веры в масонский заговор, в колдунов, кончину мира, черта с рогами или без рогов… Антисемитизм верхов, так же как и низов, имеет одни и те же корни — темноту непонимания, силу темных страстей и зоологических инстинктов, неспособность критического анализа».

То есть империю — а потом и свободу — погубил некий синдром умственного иммунодефицита. Передающийся из поколения в поколение, из края в край путем не половым.

А наука тут ни при чем. Наука тут бессильна.

С. Гедройц