ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Лев Данилкин. Парфянская стрела. Контратака на русскую литературу 2005 года. — СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2006.

Бог послал. Простой бандеролью. До востребования, мне. Чтобы, значит, на ель нижеподписавшийся взгромоздясь, припомнил свои прошлогодние полеты за кусочками сыра. Как махал крыльями без толку и каркал разочарованно. А вот некоторые провели охотничий сезон с большой пользой для себя и других. Натешились добычей — и вдобавок нарисовали подробную карту освоенной местности, красочный вид сверху, — и вот эта «Парфянская стрела» дрожит в моем ревнивом клюве.

В протекающем, наполовину прожитом году книжка интересней мне пока не попадалась. О своем — отчасти нашем общем, но далеко не всех занимающем — предмете Лев Данилкин пишет замечательно. Стремительными остроумными периодами. Демонстрируя, сверх блестящей профподготовки, еще и такое завидное качество — как бы его назвать? уместная словоохотливость? ну, когда ответ непременно получается обширней вопроса.

Сам Лев Данилкин называет эту черту — когда находит ее у других — шампанской гениальностью.

«Не знаю, как насчет Гоголя и По, но если бы сейчас за один стол посадить Щедрина, Горького и Быкова, то я бы без особых раздумий поставил на последнего — в нем шампанской гениальности побольше, чем в его прямых предшественниках».  

Вот именно. Не создай углекислые пузырьки надлежащего напора — струя не била бы, шипя. В подставленный сосуд капнуло бы — кот наплакал: Дмитрий Быков (кап-кап) очень (кап-кап-кап) талантлив (кап-кап-кап).

А тут — игра ума: усадите-ка без спецназа Михаила Евграфовича за такой стол; придумать такое застольное состязание, чтобы старикан сплоховал, а Лев Данилкин, напротив, приподнялся, — легко; но решить, кем один прямой предшественник приходится другому, тоже прямому… Так фраза и пенится. И льется через край. Чтобы тостируемый чувствовал счастье.

Омрачаемое разве тем, что Лев Данилкин великодушен со всеми поровну. Буквально никого ему не жалко похвалить. В его литературе практически нет плохих писателей, не говоря уже — бездарных. На раздаче толпятся сплошь выдающиеся: настоящий столичный фуршет.

Вон там, в углу, знаете кто?

— Человек, который лучше всех своих соотечественников сейчас владеет русским языком... Пишет, будто серебряным копытцем бьет…

Как, вы не помните Владимира Личутина? И не читали роман «Беглец из рая»?

— Это по невежеству, конечно: личутинские тексты составляют святая святых всякого культурного человека.

А спиной к стойке — переимчивый Ревазов. Даже не слыхали о таком? Что же читают у вас, в провинции? Ревазов, да будет вам известно, выбил страйк. Проще говоря:

— Ему первому из русских писателей удалось успешно русифицировать тексты западного яппи-канона.

В малиновом берете — Анна Козлова — да! — «о которой уже через несколько месяцев будут говорить „та самая”».

— Гексогенно талантливая.

«По двум книгам можно понять, что темами, лучше всего стыкующимися с пищеварительной системой писательницы, являются литературно-патриотическая молодежь и ее нравы, а также сексуальность и ее проявления».

— Главное отличие Анны Козловой от «ее круга» состоит в том, что она пишет про блядей, но хорошо, а ее коллеги, хоть и про родину, — отвратительно…

Не верите, что про этих самых — хорошо? А вот вам навскидку: «блаженство обнажило клыки боли». Впрочем, тут она злоупотребляет метафорикой. Но Анне Козловой ничего не стоит перещелкнуть образность в де-садовский режим: «Проводя пальцем по ее шее, он просил, чтобы она мастурбировала в его присутствии». А? Небось, в Петербурге так не умеют? Впрочем, у вас там есть фундаменталист с геоэротической фантазией — Павел Крусанов. Три романа сочинил про адские дыры.

— Хочется и четвертого: что-то в этом есть.

Вообще, не воображайте, что похвалу Льва Данилкина заслужить просто. Прежде чем до нее — до решающей похвалы — дойдет, взвешиваемый персонаж обязан вытерпеть пересказ своего опуса. Из какового пересказа — особенно если он присыпан и цитатами — вы усматриваете со всей очевидностью, что вам данный опус не по зубам: нет на свете такой силы, которая принудила бы вас дочитать его. И только дождавшись, пока вы обрадуетесь, что хотя бы из этой чаши не хлебнули, — Лев Данилкин вручает взвешиваемому какой-нибудь орден.

Скажем, Виктору Тетерину. Автору произведения «Путин. doc»: «о двух чиновниках, поспоривших, кто больше любит ВВП; когда все средства исчерпаны, они выходят на майдан, где один молится на портрет Путина, а другой дрочит на него».

— Не бог весть что за коллизия, но разыграно очень задорно: смеялись бы оба учителя — и Гоголь, и Сорокин.

Впрочем, это не орден. Медаль. У Быкова такая же. И у Юрия Полякова — который, между прочим, «вот уже двадцать лет взбивает один и тот же мусс»,  но тоже сочинил опять роман-хит. По-видимому, настолько ничтожный, что приходится, скрепя сердце, пожурить:

— Это скорее шикарный фарс, чем великая сатира…

Но за заслуги первой степени Лев Данилкин награждает, не скупясь. И если появляется «глубоко эшелонированный на всех уровнях национальный эпос, такой же как «Война и мир» и «Тихий Дон»», — прямо такими словами про него и пишет. Про «Золото бунта, или Вниз по реке теснин» Алексея Иванова.

И, по своему обыкновению, старается рассказать о полюбившейся книге так, чтобы взять ее в руки было невозможно:

«…Ближе к концу, когда доходит до весеннего сплава, роман вообще превращается в какой-то кровавый репортаж с «Формулы-1», и даже диалоги метафизического содержания обычно происходят тут в подземном ходе или под аккомпанемент паранормальных явлений. Это чрезвычайно зрелищная и высокобюджетная книга: если здесь есть лодка — то ее снимают десятью камерами и строят в режиме реального времени. Если мы слышим звук — хруст отрубленных кистей, лопанье выдавленных глаз, крик женщины, насилуемой заряженным ружьем, то это долби-стерео…»

Примерно так же поступлено и с Александром Прохановым. Возбудив наш аппетит к его роману «Надпись» упоминанием, что там имеются «кренделя, которые одному покажутся своего рода тонкостью, гнилью рокфора, а другому — низшей степенью писательской деградации», Лев Данилкин еще разжигает его сообщением, что некоторые главы похожи на «реторты с живой кровью автора». Из чего, естественно, следует, что «даже если бы всю оставшуюся жизнь Проханов сочинял тексты про гнилую сперму Гусинского, то все равно остался бы в литературе одним из самых больших художников рубежа веков».

Еще поразмыслив, Лев Данилкин решает, что этого мало: причем тут какой-то рубеж веков? не усмотрят ли намека на некую бренность? — и выдает Проханову сполна:

— Бессмертия можно достигнуть разными способами служения — империи, народу, себе; и такой роман, как «Надпись», безусловно, заслуживает этой награды».

Вот, оказывается, что за год был 2005-й: великие авторы творили бессмертные шедевры. «Расцвет не расцвет, но именно в 2005 году был восстановлен среднесоветский уровень литературы». А кому обоняние отказало настолько, что смрад этого ренессанса не щекочет его ноздрей, — тот пеняй на себя, «белоперчаточная шваль — в глаза, конечно, не видевшая ни „Любостая”, ни трехтомный „Раскол”, ни „Миледи Ротман”».

(Плевать на падежи. И так понятно — это как раз и есть святая святых произведений, которые настучал своим копытцем бессмертный Личутин.)

Что поделаешь. Спасибо хоть «Парфянская стрела» не пролетела мимо.

«Нам запретили белый свет…»: Альманах дневников и воспоминаний военных и послевоенных лет / Составители П. Полян, Н. Поболь. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2006.

На палубе, значит, зажигают, а в трюме еле-еле шелестит. Российский гуманитарный научный фонд выделил какую-то сумму на «выявление и описание дневников, воспоминаний и писем советских военнопленных и гражданских лиц, находившихся под оккупацией», — и еще сколько-то на издание того, что нашлось. И получается такая серия — «Человек на обочине войны».

Кому она нужна — сразу не скажешь. Сперва надо оставить всякие глупости: что никто не забыт, и ничто не забыто, и что история будто бы чему-то кого-то учит, и насчет слезинки ребенка, и про справедливость вообще.

Смерть, по-видимому, приходит ко всем. Кроме нее бывают война и лагерь: страшно, холодно, голодно и больно. На войне и в лагере, пока человек не погиб, смерть отдает его случайности — поиграть.

Точка зрения тех, кто погиб, никому не известна.

А эти бедные речи из глубины бессмысленного несчастья — зачем?

Ну, родственникам не все равно. Ну, историкам пригодится для диссертаций.

Лет десять — а лучше бы двадцать — назад могла бы выйти реальная польза: прибавили бы, глядишь, кому-нибудь пенсию или сняли судимость, — а теперь…

Да, кстати: помимо войны и лагеря есть еще старость — тоже, говорят, не радость.

А вы восклицаете: что за мастерское создание — человек! Как благороден разумом! Как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях! Как точен и чудесен в действии! Как он похож на ангела глубоким постижением! Как он похож на некоего бога! Краса вселенной! Венец всего живущего!

Ничего подобного. У человека можно все отнять. И, дрожа под очередной бурей всемирно-исторического идиотизма, он станет записывать огрызком карандаша на обрывке бумаги — пересчитывать доставшиеся объедки.

«Сегодня прожил по-пленному хорошо, достал до 4 литров лишней баланды, а всего съел до 6 литров и до 700 гр. хлеба, живот кажется полный, но жрать бы еще жрал и жрал, а особо, хлеба за период плена еще не наедался. Супу, правда, приходилось есть до полноты желудка (не досыта), но ведь это слишком в большом количестве употребления до 12 — 13 литров. И я животное, а на вид — человек».

«Еще вчера, когда принес картошку, я уже не чувствовал ни рук, ни ног, наступал период смерти. Не помню, как мне удалось сварить картошку, но только лег я в четвертом часу, помню набил живот хорошо.

Сегодня я чувствовал хорошо. Я очень рад, что снова отошел, что смерть от голода удалилась. Пока что утром доел вчерашнюю картошку и пошел в завод… Еще с утра я опустил в ванную свою картошку, а во время обеда вытащил, она была сыровата. Зайдя в уборную, в русское отделение, съел всю картошку. Сегодня в желудке чудесно… Теперь жду вечера как бога, чтобы скорее прийти и снова зарядить картошку…»

«А утром, идя на работу, берешь в карманы картофель, и там печешь ее, и это очень было вкусно и полезно. Во время разгрузки картофеля я стащил один мешок в подвал и спрятал в песок, теперь я каждый день кушаю горячий печеный картофель…»

«Состояние питания ухудшается. Картошки давать не стали. Варят один раз суп, с мизерным добавлением сухой картошки. Правда, вчера еще дали хороший суп и вовремя, а сегодня дали суп в 11 часов с какой-то зеленой травы и разнообразной примесью, причем очень жидкий и сразу же дали хлеб, булку на 6 человек. Так что совершили обед и теперь можно ожидать завтрашнего дня приема пищи. Да это только просто сказать, а как же почувствует это желудок…»

Дальше надо обязательно написать: мол, люди в самых ужасных условиях остаются людьми, сохраняют разные чувства, и мужество, и здравый смысл, и — вопреки здравому смыслу — надежду. И, действительно, представленные тексты все это удостоверяют. Хотя часто и опровергают.

Вообще — правда не имеет вектора. И потому не утешает никого. И ценится только по той причине, что в чистом виде практически не встречается.

Алексей Цветков. Шекспир отдыхает. Книга новых стихотворений 2004—2005 гг. — СПб.: «Пушкинский фонд», 2006.

    Редко бывает, что радуешься книжке сразу, не раскрывая. Цветков не пишет ерунды и непричастен пошлости.

Но читать его нелегко и говорить о нем тщетно. То есть я не умею, лично я.

Слова у него прилегают друг к дружке не плоскостями, а ребрами. И фразы пересекаются под углом. Нелинейный такой синтаксис. И нету знаков препинания. И, по-моему, он, выхватив из воздуха первую строчку стихотворения, далеко не всегда догадывается, куда она приведет.

И похоже, что он утомлен и печален и не чувствует себя пророком, а просто не может отделаться от висящего над головой облачка музыки. Не знает, куда ее девать.

Он воспроизводит ее резкой неправильностью грамматических очертаний. Которая, подозреваю, дается ему с большим трудом.

Почему и у читателя вроде меня остается от этой книжки такое чувство, словно я долго брел в воде, заходя все глубже, двигаясь все медленней. И глядя на закат, подчеркнутый горизонтом.

Яркий свет, вокруг — ни души, и если примут за Бродского — пусть.

И пошутить, как Лосев, — why not? «…нет никогда ничей / я не был собутыльник извините».

И хорошо. Ну а я вам не интерпретатор (бр-р-р!), договорились? Буду варвар: вырву оттуда-отсюда след голоса.

«…говорит пирит полевому шпату / скоротечны умственные труды / но судить об этом нам не по штату / потому что отроду мы тверды». «кеннеди кеннеди кинг и прочие жертвы / и с моста в пролом талахачи а смерти нет / билли джо макалистер о ком бобби джентри / пела пока не канула в Интернет». «волокна времени бездушны / камней рекорден урожай / ты этих сущностей без нужды / не умножай}2 р.».

Отдельно — стихотворение, датированное 4 сентября 2004 года. Вот последняя строфа: «в царстве ирода-царя / кровь подсохла на рассвете / над страной горит заря / на траве играют дети / все невинны каждый наш / я предам и ты предашь».

Короче говоря, не обещаю, что эта книжка вас усладит. Или что возвысит, или что там еще делают стихи. Кажется, дарят восторг прозрения. Ничего такого тут нет. «дорога в наледях на брно две зимних смерти / в столице слякоть но с утра вполне красиво / покуда не через порог покуда вместе / отлично время провели за все спасибо».

Ничего, кроме угрюмого подражания полевому шпату: сохранять кристаллическую форму любой ценой.