С ДВУХ СТОРОН

Владимир Соболь

ЖАЛЬ, ЧТО НАС НЕ БЫЛО С НИМИ…

И горжусь я, оставляя труд и муки за спиной,

Что Мужчины разделяли эту каторгу со мной…

Р. Киплинг. «Гребец галеры».

Пер. Ел. Дунаевской

«Мне очень жаль, но вас не было с нами».

Так «отшивает корешей», прощается с приятелями-недругами Сеня Шалай, герой романа Георгия Владимова «Три минуты молчания» (М.: «NFQ/2 Print», 1998, том второй Собрания сочинений).

Книга была написана в середине шестидесятых годов и почти сразу же появилась, правда, в несколько урезанном виде, в журнале «Новый мир». Кажется, это была последняя сенсационная публикация Александра Твардовского.

Сам Владимов позже признавался, что вовсе не собирался писать роман, тем более эпохальный. Он отправился в творческую командировку, пошел
в Северную Атлантику на рыболовном траулере. И не соглядатаем, а палубным матросом. По возвращении он намеревался сдать в редакцию заявленный материал — сколько-то листов качественной документальной прозы. Но «правда факта» показалась писателю чересчур уж суха. У беллетриста заработало воображение, и в результате повествование о неудавшемся рейсе за селедкой парохода «Скакун» сделалось событием в русской литературе.

Фабула книги, в общем-то, незатейлива. На первых же страницах мы узнаем, что матрос рыболовного флота Шалай списывается на берег. За спиной Арсения Алексеевича уже три прожитых десятилетия, и он решает: пора, брат, задуматься о будущей жизни. Хватит болтаться по морям, по волнам, надо остановиться, успокоиться, остепениться. Тем более что карманы героя оттягивает изрядная по тем временам сумма — заработок за последнюю рыболовную экспедицию. Но напоследок он решает покутить и, естественно, остается без денег и с битой физиономией. Ехать домой, на Орловщину, уже не на что, а значит, и незачем. И Сеня снова уходит в море. На том самом пароходе «Скакун», где работает его друг, старший механик Бабилов, которого все уважительно величают Дедом.

Шалай ловит рыбу, размышляет о жизни, сам учит уму-разуму двух «салаг» — московских студентов, что забрели на палубу траулера в поисках смысла всего сущего. Очень скоро все они, вкупе с прочими персонажами, по воле автора-демиурга оказываются в «пограничной» ситуации. «Скакун» попадает в шторм, начинает набирать воду; сдает машина, волны и ветер гонят судно на скалы. Но команда собирает последние силы, спасает судно, да еще по пути подбирает экипаж погибающего «шотландца».

Сейчас кажется странным, почему такая незамысловатая история вызвала шквал разносных рецензий. Помню, сам читал одну, кажется, в «Правде». Рецензент (мужчина!) возмущался не совсем добрососедскими отношениями внутри экипажа. «Он их будет бить страшно, в кровь, зубы полетят…» — цитировал он с отвращением, как будто в жизни не видел ни одной потасовки. В послесловии к роману Владимов перебирает названия особо занятных статей, причем утверждает, что ему доставалось и справа, и слева.

Тогдашними правыми слыли, как я понимаю, нынешние левые. Коммунистам пришлось не по нраву чересчур физиологическое описание трудовых будней рабочего класса. Гегемон, мол, должен быть чисто выбрит, модно вы­стрижен и если выпивши, то слегка. Левые семидесятых годов, они же правые девяностых, тоже отшатнулись. Любопытно, что категорически не принял роман Владимова и Александр Исаевич Солженицын. В ответ на присланные журнальные оттиски он направил в редакцию «Нового мира» открытое письмо автору. В начале текста сообщил, что роман дальше первых нескольких страниц не осилил, поскольку «морская тема — боковой переулок… все самое героиче­ское, что может произойти сегодня на море, — не интересно для нашей духовной истории…».

Если говорить о геополитике, то Россию можно отнести к сухопутным державам. Но ведь и море всегда для нашей страны было весьма значимо. Зря, что ли, Петр пробивался к Балтике?! Другое дело, что русская литература после путешествия на фрегате «Паллада» забыла о волнах и ветрах. Станюкович, Колбасьев, Соболев, Ценский — не имена для хрестоматий и антологий. Разве что Грин. Хотя даже при советской власти писателям случалось отправлять своих персонажей на море — в поисках кильки, трески и селедки. Анатолий Гладилин заслал своего неудавшегося футболиста на сейнер. Да и герои Аксенова, милые московские мальчики, начинают прозревать смысл жизни только на скользкой кренящейся палубе, пытаясь совместить безбрежность своей мечты и мелководье балтийских шхер…

Василий Аксенов — автор, как нынче принято говорить, востребованный. Столичный «ИзографЪ» выпустил десяток его томов. Страшно рад этому обстоятельству, потому что отчетливо помню еще черный день какого-то восемьдесят лохматого года, когда на мой невинный вопрос девочка-библиотекарь отрезала хмуро, что книги писателя Аксенова больше читателям не выдаются.
Я был так огорошен, что чуть было не спросил — почему?..

Теперь и мы, читавшие Аксенова еще в школе, и дети наши, и внуки можем пережить романтические приключения… хотя бы четырех московских абитуриентов. Кто еще не забыл «Звездный билет»?

Трое юношей — Димка, Алик и Юра — да примкнувшая к ним девочка Галя не желают идти проторенными дорогами: школа—институт—служба. Отправляются познавать мир и наконец оказываются в эстонском рыболовецком колхозе. Плавают матросами на сейнерах. Дольше чем на пару дней от берега не уходят, но и таких переходов им вполне хватает, чтобы снова почувствовать вкус жизни.

Заметим, что «салаги» в романе Владимова — тезки персонажей Аксенова. Даже характеры их, в общем, похожи. Димка перешел из книги в книгу
в масштабе один к одному. Алику же достались черточки и начинающего литератора и рослого центрфорварда юношеской сборной столицы.

Может быть, это случайность, но отчего же владимовский «бич» Вовчик кажется срисованным с лохматого чучела, ломившегося за марокканскими апельсинами?.. А шторм, в который попадают и сейнер Аксенова, и владимовский траулер… Волны, разумеется, всюду волны, но ситуации очень схожи. Ну и — «Жаль, что вас не было с нами», — сокрушается герой аксеновского рассказа. Его же слова перефразирует Сеня Шалай в финале «Трех минут». Порывшись, подыщем иные совпадения, но думаю, что и этих достаточно. Можно утверждать, что Георгий Владимов в своем романе отталкивается от прозы Василия Аксенова и ожесточенно с ней спорит.

Он нигде не педалирует это противостояние, и думаю, что по двум важным причинам. Прежде всего — идеологическим. В те времена литераторы достаточно четко делились на «своих» и «чужих». Атаковать человека, на которого то и дело наваливается власть, наверное, казалось Владимову делом неприличным. Ну, а вторая причина, должно быть, чисто профессиональная. Это в публицистике резонно называть имя своего оппонента. Прозе же более пристало пользоваться аллюзиями. Одно удовольствие — писателю спрятать свои намеки; другое — читателю отгадывать скрытое, искать значения и смыслы не первого уровня…

В литературе шестидесятых годов многих писателей объединяло сопротивление общему неприятелю. Необходимо было выстоять, устоять против постоянного давления тупого режима. Исчезни тогда советская власть, литераторы разлетелись бы по разным группкам и затеяли журнальную войну куда хлеще той, в которой перестреливались «Новый мир» с «Октябрем».

То же и Аксенов с Владимовым. Один — человек разрушающий. Другой — убежденный строитель.

Юноши «Звездного билета» до выхода в море должны еще отработать несколько дней на стройке. Сначала Димке достается место у транспортера. Обязанность его — укладывать парами кирпичи на бесконечную ленту. Через несколько часов парень чувствует, что вот-вот спятит от монотонных, изматывающих движений. И он меняется с неким коллегой. Берет в руки лом и начинает «сандалить» острием в старую облупившуюся стенку.

«Может быть, вот оно — бить ломом в старые стены? В те стены, в которых нет никакого смысла? Бить, бить и вставать над их прахом?..» В конце пятидесятых такое ювенильное мироощущение было свойственно даже людям уже пожившим. Что же тогда говорить об аудитории «Юности»? Через десять лет Владимов видит уже иное место в общем строю.

«Значит, так. Берешь сеть за подбору или за край, где свободно от рыбы, обеими горстями и вверх, выше головы, все тело напрягается, ноет от ее тяжести, а ветер несет в лицо чешую и в глазах щиплет, потом — вниз рывком, и рыба плюхается тебе под ноги. Всю ее сразу не вытрясти, но это уже не твоя забота, твоих только два рывка, а третьего не успеваешь сделать, пропускаешь с полметра и снова берешь обеими горстями… Сначала только плечи перестаешь чувствовать, и спина горит как сожженная…»

В одной из статей Владимов пишет, что так и не разгадал этимологию выражения «пахать как карлы». Вряд ли здесь имеются в виду кельтские гномы. Скорее всего, тот самый столяр, родитель всем известного Буратино. Папа Карло давно уже стал в России своим, сделался символом настоящего работяги — честного, неприхотливого, безропотного и не слишком далекого труженика. Какими и ощущают себя основные персонажи владимовского романа.

Половину команды траулера мы знаем только по должности: дрифтер, рыбмастер, «маркони», старпом, капитан, третий штурман. Нет, они не остаются плоскими силуэтами на книжных страницах, но главное для рассказчика — их место в судовом расписании, «роли». Он же не «корешиться» ушел в полугодовое зимнее плавание, а работать. «Уродоваться» полные сутки за «хорошие» деньги. Те самые деньги, которые он так быстро спустил в «никуда» при первом же нашем знакомстве.

«Салагам» — Димке и Алику — такое отношение к работе пока не слишком понятно. «Какая же работа без перекура?» — искренне изумляется один из них. «Есть такая работа! — рычит на него Сеня. — Это наша рыбацкая работа. И чем скорее ты это поймешь, тем для тебя же лучше!»

Странно, что идеологи, объявившие главным занятием жизни производительный труд, не разглядели во Владимове своего единомышленника.

Жалко, что Солженицын не удосужился хотя бы долистать присланную ему книгу. Может быть, описание, скажем, выметки сетей заставило бы и его вспомнить лучше страницы собственной прозы: когда Иван Денисович ведет кладку на бригадном объекте. Зэк с почти пожизненным сроком вдруг освобождается даже от запаха зоны, почувствовав в руках привычное дело. Воистину, труд делает нас свободными. И возможно, что только он.

Некий «старпом из Волоколамска», учитель жизни, которого не раз вспоминает Шалай, поднес матросу сентенцию: мол, жизнь держится на трех китах — кореши, женщины и работа. Примерно то же замечает чуть раньше герой братьев Стругацких, наставляя в прологе к «Стажерам» сына своего давнего друга.

Без любви можно и обойтись, глубокомысленно резонирует юноша. Повзрослев, он, может быть, обнаружит, что гораздо чаще ему придется расставаться с друзьями. Но вот работа — от нее никуда не деться. Ибо сказано еще почти при самом сотворении мира: «...в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят…»

Персонажи и Аксенова, и Владимова прежде всего заняты наиглавнейшим делом любой мыслящей личности — ищут смысл собственной жизни.

Вчерашние десятиклассники в «Звездном билете», такелажник из киноэкспедиции и начинающий литератор Валентин Марвич в романе «Пора, мой друг, пора…», геологи, бичи, мореманы, составившие хор персонажей «Апельсинов из Марокко», — все они ищут лучшего, странного, не то чтобы выгодного, но настоящего. Однако большая часть их запала уходит в слова. Не потому, что они персонажи прозы, а в силу особенностей именно этого жанра.

«Исповедальную» прозу, наверное, справедливее всего отсчитывать от Аксенова. Анатолий Гладилин, Игорь Ефимов, Валерий Алексеев, Михаил Анчаров, Илья Штемлер — все они плыли уже в струе. Но всех объединял один импульс — стремление к полной личной свободе: «...ты да я от Севера до Юга, от Востока до Запада, двое бродяг, любящие сердца, двухместная байдарка, двухместная палатка…» «Да, — вздыхает далее Валя Марвич, — жизнь обламывает тебя, учит…»

Действительно, учит! Но как и чему?!

«Не в том штука, чтобы разобраться. А чтобы — любить. Я тебя жить не научу, сам не научился, но дело свое любить — будешь…» Это мы уже слышим совсем другой голос. Дед — Бабилов обещает Шалаю выучить его на механика. Нечего, мол, ему таскаться по морям «бичом», хотя бы и промысловым. Надо приставать к настоящему делу. И третий штурман отмечает у Сени страсть к яркой, красивой жизни: он еще до отхода успел разглядеть Сенину курточку — обновку, с которой и начала раскручиваться представленная нам история… Мол, поступай в мореходку… Но у Сени не лежит душа ни к одному занятию, ни к другому: ни слушать стук поршней в дизеле, ни прокладывать курс по карте. Ему отчего-то хорошо именно в кубрике, где кучкуется палубная команда. Хочется ли ему выбирать сети в дождь? Да так же, как вам и мне. «Умереть легче», — проговаривается он однажды.

Постоянно Шалай уговаривает себя остепениться, осесть на берегу, хотя бы даже и у реки. Но отчего-то раз за разом, списываясь с одного корабля, он возвращается на другой. И соседи его по кубрику постоянно клянутся «завязать» с рыбой и морем и также, наперегонки, вербуются в ближайшую экспедицию. «Да кто же мы после этого? — сокрушается Шалай. — Дети!» Или мужчины, давно и искренне прикипевшие к настоящей работе? А может быть, это одно и то же?..

«Маркони», единственная рефлектирующая личность на судне, кроме, разумеется, Сени, говорит, прослушав печальную историю его любви: «Мы хорошие люди, Сеня!.. А если б кто нас научил, с кем пойдешь, а с кем потеряешь…» В тираде радиста мне слышится отзвук той самой «исповедальной» прозы. Когда собеседник старается выговориться до донышка, вычерпать себя до последнего впечатления. Владимовский же матрос уверен, что добрые дела делаются молча... Хотя, как проза может быть молчаливой, мне не ясно. Правда, музыка в минувшем столетии стремилась обойтись минимальным количеством звуков. Почему бы не последовать за ней и искусству составления слов?..

Наглядней всего противостояние двух авторов обнажается в описании шторма. Не самой разгулявшейся непогоды, а человеческого ей противления.

Шторм у Аксенова выглядит достаточно иллюзорным. Нет, с литературной точки зрения все замечательно: деревья гнутся на мысе, за которым отстаиваются суда, и прочие живописные подробности здесь присутствуют. Но ситуация разрешается, извините, как раз в духе и стиле комсомольской песни: «сквозь огонь мы пойдем, если нужно». Сейнера, находясь в безопасном месте, получают просьбу о помощи от норвежского лесовоза, потерявшего управление. И, после недолгих переговоров, выходят носом к волне снимать гибнущий экипаж. Действие представляется совершенно естественным, поскольку тому и учили в те времена школа, пресса, радио и кино. Телевидение еще было в самом зачатке.

И у Владимова ветер разбушевался, но услышан он совершенно иначе. Напомню, что у Аксенова — сейнера, суда прибрежного лова. Сеня Шалай идет на БРТ — большом рыболовном траулере. Полгода автономного плавания в студеных северных водах. Непогода застигает «Скакуна» в открытом море, что, в общем-то, лучше. Спокойнее прыгать с волны на волну в океане, чем болтаться рядом с прибрежными скалами. Будь судно целым, все обошлось бы: на то и строят корабли, чтобы встречали шторм. Но у нашего траулера открывается течь: отошла небрежно приваренная заплата. Вода попадает в машинное отделение, в двигателе появляется трещина, и во избежание худшего Дед останавливает любимый свой дизель.

На форс-мажорные обстоятельства накладывается исконная тупость начальства. Перед самым штормом, несмотря на предупреждение, капитан приказывает выметать сети. Теперь они тянут корабль к берегу. Выбрать «порядок» на такое волне невозможно, обрубить его — страшно. Кэп объявляет «шлюпочную» тревогу, но первую же «вываленную» лодку разбивает о борт. Размалывает ветром, валами, которым помогают распоряжения бестолкового старшего помощника.

Промерзшая, вымокшая, выбившаяся из сил команда спускается в кубрик. «Бичи» переодеваются в сухое и забиваются в койки, ожидая неминуемой гибели. Их больше не поднять ни голосом капитана, ни кулаками второго штурмана. Только «салаги» еще остаются в сознании, и Димка пробует отыскать средство к спасению: хотя бы и пуститься по волнам на утлом плотике. (Здесь, кажется, владимовская проза заражается духом «исповедальной». Образование — образованием, дух — духом, воля — волей, но если вымотались бывалые моряки, вчерашние студенты должны были рухнуть даже не в койки, а рядом
с ними.)

Что же пробуждает к жизни уже смирившегося со смертью «Скакуна»? Именно чужое страдание. Так же, как и аксеновские герои, моряки у Владимова получают SOS. На этот раз от «шотландца». Британским морякам приходится много хуже, чем русским, у них «движок» скис совершенно. И наши, избавившись от сетей, заварив кое-как двигатель, поставив небольшой парус, спускаются по ветру к тонущим бедолагам, перетаскивают их на собственный борт и уже общими усилиями умудряются просочиться сквозь скалы на тихую воду фьорда.

В пересказе просто и коротко. У Владимова же повествование движется образом естественным и вполне натуральным. Как убеждают капитана, мы узнаем из рассказа Деда. «С тобой в «Арктике» (мурманском ресторане), — рявкнул механик «мастеру», — никто за один стол не сядет!..» Социальная смерть тому показалась страшнее физической. Ну, а команду Деду вместе с Шалаем пришлось поднимать силой. Где затрещиной, где зуботычиной, где пинком. Вот эти сцены особенно не пришлись блюстителям социалистической нравственности.

Эпиграфом к роману Владимов поставил отрывок из баллады Редьярда Киплинга. История скитаний несчастной души некоего Томлинсона. Человека, за отведенную ему жизнь не сумевшего совершить ничего дурного, но и ничего доброго. Он лишь находился рядом.

Таким зачином Владимов пытается сразу сообщить читателю, что его ожидает не приключенческая маринистская повесть, но — притча.

Мне не нравится слово «аллегория», оно отдает какой-то дурной, нравоучительной проповедью. Притча — связная и занимательная история, сквозь которую просвечивают многие уровни смыслов.

«Три минуты молчания» — в самом деле притча. Владимов обращался к читателю, который, как он надеялся, «имел свободу полагать, что главное действие происходит в душе человека и в его взаимоотношениях с близкими, а сценическая площадка может быть любая…»  Стало быть, он обращался еще и ко мне.

Любопытно, что «исповедальная» проза так и осталась шепотком, пущенным по столичным литературным кухням. Ее создатели и персонажи пытались приподняться над миром, да так и замерли в полуподвижном состоянии. Их мир чересчур иллюзорен, ему не хватает плотности.

Притчу невозможно выстроить по приказу даже собственной воли. В своей тоже «новомирской» повести «Вальдес» (2005, №2) Алексей Варламов пытается построить именно что аллегорию по примеру, кажется, одной из глав «Царь-рыбы» Астафьева. Но то ли он плохо знает место действия, то ли подвели профессиональные навыки, но ужасы, пережитые его студентами в путешествии по тайге, представляются не натуральными. А значит, и смысла в этих перипетиях не отыщется вовсе. Сюжет, не поддержанный фабулой, умирает.

Владимовские же рыбаки живут благодаря зоркости, точности и умению автора. Когда за плечами людей четко вырисовывается их дело, тогда интересны не только действия, поступки, но даже чувства и мысли…

«— Скажи ему, — попросил Шурка, — у нас по программе воду откачивать. И леерное сообщение. А буксировка — это в следующее занятие.

«Маркони» перевел. Кэп ихний послушал, покивал, потом встал, потянулся через стол и пожал ему руку.

— Как сказать? Ви — моряки!..»

А знаете что, мужики? Как жаль, что нас не было с ними!..