МАРИНА ЭСКИНА
БЕРГАМО
Е. Колотовой
Гробница
кондотьера Коллеоне,
Аэропорт
Валерия Катулла,
Бергамо, прилепившийся на склоне
Холма так
ловко, что его не сдуло
За два тысячелетия.
И
даже,
Карабкаясь
под крепостные стены,
Люд
полудикий превращался в граждан,
И город
разрастался постепенно —
В тисках
Венеции, в борьбе с Миланом —
То взнуздан Коллеоне, то Висконти.
Как тут не
стать строптивым и упрямым,
Лукавым,
изворотливым.
Извольте
Не
раздражаться или угодите
В историю,
впросак, в засаду, в сети —
Пока на Piazza Vecchia сидите —
В сюжет
Гольдони, в ноты Доницетти.
* * *
Нас много, нас можно построить
Цепочкой вдоль рек и границ,
Богов не хватает, героев
Воспетых, поверженных ниц.
Поэтому каждый уверен,
Что сам он и бог и герой —
Без паники и суеверий —
С бессмертием не за горой.
* * *
Один. И признавать и отпираться —
убого, в радости, в беде — один.
Сопротивляться, каяться, казаться
умней, искать других вершин, глубин…
Проявишься и скроешься, и снова
в попытках крайностей и середин,
в прострации молчания и слова,
в разрывах туч, в мельканье годовщин
всё зыбко и непрочно, ты — основа,
предел желанья и его «овчин-
ка выделки не
стоит», как подсказка,
неукротимость следствий и причин,
заноза одиночества и ласка,
то всюду ты, то — еле различим,
сомненье, тайна, крик души, огласка.
Так и с лицом, и с именем твоим.
* * *
И сладок
нам лишь узнаванья миг.
О. Мандельштам
Мастер ли я разгадывания кроссвордов,
в чьих лабиринтах память,
играя в прятки, жалит внезапной болью
узнаванья, чтобы потом заставить
ветер с песком и солью
несколько мутных кадров
отретушировать или подправить.
Солнце предпочитает садиться в воду
при большом стеченье публики —
на миру и смерть
красна, вернее краvсны
убегающие сполохи и блики.
Туч расплывчатые баркасы
заполняют свободу
горизонта, как протокол — улики,
по которым никто не
найден, никто не узнан,
кроме вышеназванного заката.
Любящие сильнее, чем сорок тысяч, —
далеки, но ни сестры
ни брата
им взамен не отыщешь.
Время — странный союзник,
на пространство только и тороватый.
