Владимир  Гандельсман

Музыкальная пьеса

Сначала дверь со скрипом, пауза,

со скрипом отворяет он,

и видит воздух цвета паруса,

и медлит звуковой наклон,

еще чуть-чуть — и разыграется,

сарай дощатый в световых —

сквозь щели — струнах разгорается,

и следом вспыхивает стих.

Он струнные пласты складирует,

и вдруг в раскрытое глядит,

где вся во фраке, вся солирует,

вся эта ласточка летит,

вся эта ласточка, в извилистом

изливном звуке исхитрясь,

вверх падает всем тельцем

                               жилистым,

на солнце искренне искрясь,

и, удалившись в точку таянья,

уже невидима почти,

почти что противостояние

кусту весомых чувств пяти,

на милостивое снижение

идет и нотой в синевах,

ей данных в чистое служение,

звучит, занежась на крылах.

Тогда от индивидуального

ее паренья оторвав

свой взгляд, забывший в пользу

                                   дальнего

оркестр подручных переправ

на берег прочного древесного

распила, — он ведет, как строй,

смычковый гул соседства тесного

на тес дымящийся, сухой.

Оркестр в подмышечных

                               подпалинах,

и первый слышится раскат

ударных, — с улиц ли,

                           расплавленных

жарой, доносится обряд,

и похорон в провинциальности

какого-нибудь городка

свидетель, жертва их тональности,

ребенок плачет на века, —

гремит ли по соседству кузница

и раздуваются ль меха, —

он знает: свод громами грузится

в согласье с музыкой стиха.

Крестись, дурак, крещендо мощное,

сирени в крестиках озноб.

Он наклоняет лоб наморщенный.

Рабочий день, тесовый гроб.

Сосновый лес за лесопилкою.

Он радуется не спеша, —

там разогретая и пылкая

остужена его душа.

О чем ты, пьеса бесполезная?

Сон за стежком ведет стежок,

покуда ласточка, как лезвие,

не разошьет ночной мешок.

Ода Одуванчику

На задворках, проложенных сланцевым

светом, — вот он, на глянцевом

стебле. Воткнут.

Воткнут. Сорван, — змеиное молоко —

тонкий обод, —

бел и легок, как облако,

распыления опыт, —

вот он, добыт.

Точно лампу, несу его медленно,

мне так долго не велено, —

вечереет, —

вечереет вчерне, — мне не велено.

В небе реет

то, что прахом развеяно

на земле, быстрый лепет.

Но не греет.

Долго так не гуляй, мальчик с лампою.

Эту оду я нам пою.

Эта ода

Одуванчику, слепку и копии

небосвода,

и себе в том раскопе, и —

мне там трижды три года —

жизни ода.

Шевельнись — и слетит с одуванчика

пух, с цветка-неудачника.

Помню шепот

мамы: «...роды...» — (о тетушке) — «...умерла».

Села штопать.

Или, скажем, пол подмела.

Распыления опыт.

Вот он, добыт.

Точно лампу, моргнувшую на весу,

на пустырь его вынесу,

и вот-вот свет

Одуванчика сгинет безропотно.

Там, где нас нет.

Дуй! — он дернется крохотно, —

в мире что-нибудь лязгнет, —

и погаснет.

* * *

Он убедительно пророчит мне страну,

Где я наследую несрочную весну...                            

                                                Е. А. Баратынский

Когда я поворачиваюсь на бок

и вижу в полусне тахту и пару тапок

под ней, и на тахте отца,

как он лежит, вдруг всхрапывая, в той же позе,

что я, когда в подушку пол-лица

вмяв, руки на груди скрестив, когда, как в прозе,

я в сумрачную комнату вхожу,

в деепричастном полуобороте

его запоминая, и вожу

пером по белому листу, темнеющему вроде

окна, где снег и небо пополам,

и день кончается и гаснет по углам,

когда, почувствовав мой взгляд

или услышав половицы

скрип, он проснется, невпопад

почти что крикнув со страницы:

«Что?» — «Ничего», — отвечу, спи, мне это снится.

* * *

                                                                     Олегу Вулфу

В пехотный холод снаряжайся,

непререкаемый мой брат.

Я говорю листве: снижайся! —

она снижается. Я рад.

Сзываю белок узкомордых,

они как буковки на вид,

а то еще журавль в ботфортах

прощальным образом стоит.

Беспрекословный брат! Кочуя,

где славишь царственный удел?

Поверишь ли, вчера, не чуя

себя, летал над миром тел?

Когда в небесный край нас примут,

когда из розничных забав

телесно бедственных изымут, —

не будет ли Всесильный прав?

Сегодня тихо и свежайше

дохнуло холодом с холма.

Я снегу говорю: снежайся!

И он снежается. Зима.

* * *

То афиши край оборванный,

то рябой газетный стенд,

как во Мгу сероплатформенный

удаляющийся свет,

брат июньской ночи, пасмурный

день декабрьский, час иль два

все же бликами прекрасными

одаряющий дома,

снится пристально, особенно

накануне января,

в задымленном небе огненно

над Исакием горя,

легкий блеск игрушки елочной,

хрупкой частности страна

все бренчит копилкой с мелочью,

золотиста и темна,

растопырив руки, ощупью

пробираясь, слышишь люк,

оглашенный мертвой площадью

сна — и вздрагиваешь вдруг.