ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Я. М. Сенькин. Фердинанд, или Новый Радищев / Предисловие К. Кобрина. — М.: Новое литературное обозрение, 2006.

Несомненный псевдоним. Весьма известного в Петербурге человека.
Узнаю марку автомобиля, местоположение дачи, тему докторской диссертации. Не узнаю выражения лица: какое веселое лукавство! какая беспечность!

Но глаза — все равно как у Печорина — не улыбаются.

Достали человека, надоело человеку все, отравился окружающим враньем. Патриотизмом, оптимизмом.

Сел в машину и поехал куда глаза глядят. Прямо по рецепту Гоголя: надо проездиться по России.

От Пскова через Порхов на Большое Кивалово.

Запоминая скудные пейзажи, изучая нравы, придумывая на ходу анекдоты минувших и текущих дней.

Жанр почтенный, испытанный. Одно нехорошо: этому жанру противопоказана трезвость. Не следует непьющему рассекать пространство. Тем более — здешнее.

Радищева опьяняли отвага и собственный слог. Де Кюстина — слог и собственный ум. У Венички Ерофеева с собой было.

Без этого нельзя. Трезвого путешественника приземляет и тормозит зависть к существам истинно свободным.

«Вообще после падения советской власти и колхозов в псковских деревнях появилось много истинно свободных людей… Они действительно свободны от всего: условностей этикета, родительских и сыновних обязанностей, дружеских и товарищеских чувств, гражданских и религиозных устоев, экономических и долговых обязательств, паспортного режима, платежа налогов и алиментов…

Одеты они примерно одинаково — в нечто серое, мятое, бесформенное (многие в этом и спят). Лица их и не бриты, и не в бороде, а в двухнедельной (как у маэстро Горгоева) щетине и поэтому кажутся такими же, как у него, дикими. Все, что у них есть, они всегда пропивают: инструменты, вещи, заготовленное для своей скотины сено, выловленную в озере рыбу, собранные ягоды и грибы, выкопанную на огороде картошку…»

Идиллия. Утопия. Осуществленная мечта Некрасова.

«Туалетов, сортиров, нужников и прочих подобных будок уединения у свободных людей нет. Дома обходятся ведром, стоящим под дыркой в сенях, а так обычно садятся в грядах и издали машут мне рукой: „Привет, Максимыч!”…»

И Николай Гаврилычу привет. Который знал, что делать.

«Эти самые свободные в мире люди никого не любят, ни с кем не дружат, говорят о соседях и родных гадости и непристойности, но охотно становятся их собутыльниками, чтобы пить день и ночь и потом валяться рядом в общей луже мочи на полу, сплошь (негде даже поставить ногу!) устланном опорожненными бутылками самых разных мастей…»

Положительно, это у нашего автора пунктик. Стоит сверкнуть или звякнуть стеклотаре — он делается суров, почти угрюм. Но в остальное время наблюдательность его благожелательна, эрудиция неисчерпаема, слог ярок, юмор жизнелюбив.

Как хороша, скажем, бывает деревня Залазы каждый год 14 октября: «обочина „подметёна”, на заборах и воротах — национальные флаги, портреты В. В. Путина в гирляндах из кленовых листьев… поперек улицы плещется на ветру голубая растяжка со словами: „Свидания с тобою, Пушкин, ввек не забуду! В. К. Кюхельбекер”…» Потом лития в соседней церкви, оттуда крестный ход, причем духовенство, начальники и народ движутся по шоссе «подобно, как здесь говорят, «обедешному» стаду, то есть скотине, которую в полдень гонят с пастбища на обеденную дойку». Наконец — инсценировка «Случайная встреча» в исполнении актеров Псковского драмтеатра. «На праздник привозят в автобусах потомков Пушкина и Кюхельбекера…»

Ничего, ничего. Абсурду никакая насмешка не страшна. Абсурд действует не хуже алкоголя. Наполняет сердце томительным, безнадежным восторгом.

И путешественник давит на педаль газа. И летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются другие народы и государства.

Ричард Пайпс. Я жил. Мемуары непримкнувшего. — М.: Московская школа политических исследований, 2005.

Тот самый Ричард Пайпс, которого во время оно так сильно не любили (не знаю, как сейчас) КГБ и Солженицын. Тот самый Ричард Пайпс, великий и ужасный. Остервенелый русофоб, оголтелый антисоветчик, поджигатель холодной войны.

Пенсионер, на девятом десятке, ясная голова. Интонацией подражает Монтеню, в последней главе достигая полного сходства.

Но мемуары эти в оригинале оза­главил: Dixi, скорее настаивая на сказанном, чем любуясь пережитым.

Сказанное же мистером Пайпсом действительно изменило мир. Поскольку было услышано и понято президентом США Рейганом.

Сюжет удивительный в своей простоте. Вполне безмятежная университетская карьера крупного ученого. Изучал факты, делал выводы, писал монографии, преподавал, был счастлив.

Но предметом своим выбрал (более или менее случайно) историю, причем не изобразительных искусств, не философии, не вообще (как собирался было) европейской культуры, а историю культуры политической. В отдельно взятой стране — Российской империи.

Сугубо академическая специальность. Карамзин полагал то-то и то-то, и Шевырев далеко не во всем соглашался с Хомяковым. И т. д., и т. п.

Но м-р Пайпс был эмигрант из Польши, еврей. Никогда не забывал про Холокост. А также — что Сталин убил еще больше людей, чем Гитлер. И не мог заниматься своим предметом спокойно.

«Я всегда понимал и до сих пор понимаю, что судьба меня пощадила не для того, чтобы я потратил жизнь на удовольствия или на самовозвеличивание (перевод — г-на В. Бровкина — иногда отдает черновиком. —
С. Г.), но для того, чтобы распространять моральное послание, показывая на примерах из истории, как идеи зла ведут к его воплощению».

Средства одной науки тут бессильны. Если только не считать средствами науки здравый смысл, эстетиче­ское чувство, интуицию. И то, и другое, и третье у м-ра Пайпса нашлось.

«Меня поражало сходство между до- и послереволюционной Россией, и мне хотелось заглянуть за фасад радикальных лозунгов советской пропаганды, чтобы рассмотреть неизменные черты политической жизни страны…»

И он нашел такие черты. Догадался, какие узы связывают в нашей стране государство с населением. На чем, так сказать, основан этот неравный брак. На каком роковом несходстве характеров.

В психологию населения, впрочем, углубляться не стал. Присмотрелся к поведению государства. И практически научился предвидеть его поступки. Почти как любой советский человек.

И когда представился случай, вкратце изложил результаты своих наблюдений президенту Рейгану. Страшно его удивил. Тот буквально не хотел верить. Прежним президентам другие советники постоянно внушали, что Советский Союз — такое же, в общем-то, государство, как и большинство других. Разве что идеология немножко экстравагантная, да экономика неуклюжа, да лидеры страдают разными провинциальными комплексами. Но ежели, мол, эти лидеры поймут, что никто им не угрожает — и что Америка, например, готова идти к ним навстречу с открытой душой, то они постепенно успокоятся и перестроят свои мысли с мировой войны на благосостояние населения.

Рейган сам примерно так и думал. До знакомства с м-ром Пайпсом.

«На одном из заседаний СНБ (25 марта 1982 г.) он вслух задался вопросом о том, наступит ли когда-нибудь день, когда Советский Союз окажется в таком трудном экономическом положении, что мы сможем сказать его руководству: «Вы получили урок? Если вы вернетесь в цивилизованный мир, мы поможем вам и сделаем замечательные вещи для вашего народа». Лишь позже он понял, что советская номенклатура была заинтересована в том, чтобы население оставалось бедным и голодным».

Это и было великое открытие м-ра Пайпса: что у людей, возглавляющих СССР, содержание таких понятий, как добро и зло, не совпадает с традиционным. И логика своеобычна.

В нашей-то стране это было известно каждому пионеру, но американ­ская администрация со всеми ее спецслужбами, а также американская пресса смеялись над м-ром Пайпсом.

Предавались самообману. Дескать, если ядерных бомб накоплено уже столько, что Америка и Советский Союз могли бы уничтожить друг друга 20 раз, 30 или 50, то продолжать гонку вооружений не имеет никакого смысла: никто ни на кого не нападет, раз победа все равно невозможна. Давайте остановимся, немножко попятимся — и наиболее вероятный противник тоже остынет, вот увидите.

Не соображали, что для нас не бывает невозможных побед. Что принять идею паритета, на которой основывалась ядерная стратегия Америки, означало бы для наших руководителей — «установление военного равновесия. Военное равновесие, в свою очередь, означало бы, что они больше не смогут рассчитывать на победу в мировом конфликте, который служил оправданием как их диктаторской политики, так и нищеты, в которой они держали своих подданных».

А м-р Пайпс понимал это ясно. И написал для президента доклад, в котором предложил другой, реальный способ предотвратить войну: «поднимать цену, которую Советский Союз должен будет заплатить за свой империализм».

Рейган согласился. Поднял цену. И все случилось, как предсказывал
м-р Пайпс, вплоть до некоторых подробностей.

Сам же он вернулся из политики в науку. Теперь на заслуженном отдыхе. Наслаждается душевным спокойствием в мире с самим собой. Чувствует, что жизнь прошла не зря.

Патрик Барбье. История кастратов / Пер. с фр. Е. Рабинович. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2006.

Не всех, и не евнухов каких-нибудь гаремных. Только мастеров вокала. Священных чудовищ европейской музыки. Собирательный портрет.

В XVII столетии, в XVIII, бывало, и в XIX —  брали нож и превращали человека в инструмент. Звучание которого можно только вообразить.

«У кастратов опущения гортани не происходит, то есть связки у них не удаляются от резонирующей полости, что и придает их голосам столь не­обычную чистоту и звонкость… По своей костной структуре такая гортань больше похожа на женскую как по размеру, так и по отсутствию создаваемой адамовым яблоком кривизны… Но при всем том гортань кастрата сохраняла положение, форму и пластичность детской гортани, и к удвоенным преимуществам такой «гибридной глотки» добавлялась присущая только кастратам замечательная сила голосовых связок, развивавшаяся благодаря усердным — от четырех до шести часов еже­дневно! — многолетним упражнениям.

И наконец, кастрация приводила
к значительному развитию грудной клетки, приобретавшей несколько округленные очертания и превращавшейся в мощный резонатор…»

Неземные, короче, получались голоса. Идеальные. Не похожие ни на что в жизни. Восхищавшие всех — от королей до гондольеров. Создавшие стиль, доступный широким народным массам. Как социалистический реализм.

В самом деле, советская литература, к примеру, тоже была прежде всего искусством высоких нот. И тоже творилась людьми, прошедшими переделку. Отрешившимися от житей­ской практики, от собственной сущности. Развившими в себе неподдельную любовь к неправдоподобному.

«Но были, увы, и другие — те, чьи занятия с каждым годом все более отдаляли их от совершенства, и причиной тому вовсе не непременно был недостаток усердия: гораздо чаще обнаруживалось, что от кастрации голос лучше не стал. Нетрудно представить себе, сколько злобы и отчаяния испытывал несчастный, осознав неудачу всей своей жизни…»

Странные характеры, нескладные судьбы.

Сложные отношения с публикой, с музыкой, с церковью, с женщинами, друг с другом.

«Кастрат Кортона безумно влюбился в некую Барбаруччу и пожелал на ней жениться, а посему обратился с прошением к папе, объясняя, что кастрирован «плохо» (это была неправда), а значит, к женитьбе способен. Понтифик письмо прочитал, остался непреклонен и начертал на полях резолюцию: «Дозволяю быть кастрированным получше»…» И Кортона предпочел перейти в другую секцию — сделался фаворитом герцогского сынка.

Причуды и неудачи: «как-то раз маэстро Галуппи попросил своего ученика по имени Лука Фабрис взять настолько высокую ноту, что у юного кастрата случился сердечный приступ и он умер на месте».

Гонорары. Правительственные награды.

Наполеон пожаловал одного из последних кастратов — Кресчентини — крестом Ломбардской короны, орденом офицерским. Военные возмущались. Приятельница Кресчентини, придворная примадонна, заступилась за него: «Как вам не стыдно, господа! Вы забыли? Он же ранен!»

Но сами кастраты, когда кто-нибудь пытался им сочувствовать или спрашивал: не жалеете ли, дескать, что вступили в этот творческий союз? — громко хохотали.

Словом, отличная книга. Образцовая компиляция. Чрезвычайно отчетливая.

С полной библиографией.

В ней значатся, между прочим, семь томов некоего де Ла Ланда. Не того ли, чей эпиграф к «Приглашению на казнь»? Набоков утверждал, что сам выдумал этого автора.

С. Гедройц