ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

 

Лада Панова

ЕГИПЕТСКИЙ ТЕКСТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. ЕГИПЕТ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Как известно, классическая русская литература создала свой Петербург, свой Крым, свою Италию. Искусство слова наполнило эти географические понятия столь художественно и человечески убедительным, а по сути мифогенным, содержанием, что они легко заслоняют собой реальный Петербург, Крым и Италию. Мало кто знает, однако, что был у русской литературы и свой Египет. В переводе на цифры и даты это означает более 260 текстов, написанных семью десятками поэтов, прозаиков, драматургов, эссеистов и путешественников с конца XVIII века по 20-е годы XX века. Внушительные числовые показатели наводят на мысль о самобытном образе Египта. На его существование вроде бы указывает и литературная оптика из полубиографического «Грустного воспоминания» Д. Л. Мордовцева: «В... 1881 год[у] плыл я из Египта в Палестину... Мысль моя... все еще бродила там...

 

Там, где вечно чуждый тени,

   Моет желтый Нил

Раскаленные ступени

   Царственных могил...

 

...Я все еще не мог отогнать от себя... картины египетского утра, когда, стоя... на вершине пирамиды Хеопса, я смотрел на восход солнца за Нилом, а в душе моей... звучал... стих:

 

...Серой, гремучей змеею,

Бесконечные кольца влача чрез ил,

В тростниках густолиственных тянется Нил:

Города многочленной семьею

Улеглися на злачных его берегах;

Блещут синие воды Мерида;

Пирамида, еще пирамида,

И еще, и еще...

 

В уме моем вставали волшебные картины египетских ночей, не «Египетских ночей» Пушкина, а подлинных ночей Египта». Увы! При ближайшем рассмотрении становится ясно, что русский Египет не сводим к единому знаменателю. Обнаруживается в нем и весьма существенный художественный изъян: о Египте писали по большей части не мастера слова, а, так сказать, подмастерья. Возможно, именно по этой причине мы воспринимаем Египет не через призму русской литературы, а через призму путеводителей, исследований по древней истории или, на самый худой конец, расхожих фобий.

Действительно, перебирая египетскую коллекцию, найдешь в ней, пожалуй, лишь два общепризнанных шедевра — неоконченную «Клеопатру» Пушкина и «Александрийские песни» М. А. Кузмина. В массе второразрядных сочинений отыщется и затерявшаяся горстка хрестоматийных: «Путешествие ко святым местам в 1830 году» А. Н. Муравьева, восторженно отрецензированное Пушкиным («С умилением и невольной завистью прочли мы книгу г-на М.»); «Ка» Велимира Хлебникова, герой которого, alter ego автора, становится новым Эхнатоном; или «Египет» Н. С. Гумилева, запечатлевший спор акмеистов с узурпировавшими египетскую тему символистами («Есть другая душа у Египта...»). В целом же египетская коллекция — явление не столько захватывающе живое, сколько респектабельно музейное, возникшее как будто в подтверждение полемического тезиса К. М. Фофанова: древневосточная тема способна иссушить русскую литературу до состояния мумии.3

Может сложиться впечатление, что египетская линия, будучи в русской литературе вторичной, лишена интереса для современного читателя. Напротив — нужно только уподобить составляющие ее произведения музейным экспонатам, и они поведают о том, как русская литература открыла для себя Египет в конце XVIII века, как замедленными темпами осваивала его весь XIX, как увлеклась им в Серебряном веке и как полностью отказалась от него под давлением советской идеологии.

Не стану настаивать на музейной метафоре, тем более, что ее объяснительная сила невелика. Совсем другое дело — семиотическая метафора текста, накладывавшая на Петербург и другие географические точки, облюбованные русской литературой, свой формат: особый лексикон, лейтмотивы, сюжет, идеологию и эстетику. Между идеей Текста и русским Египтом просматриваются и иные существенные аналогии: наличие начала, кульминации и конца; и постепенное развертывание, какое бывает в романе со многими линиями, сходящимися в финале.

Развертывание египетского текста примечательно еще и тем, что оно шло по проложенному египтологией пути: от Египта легендарного, известного по мифам и преданиям, — к исторически достоверному. Это значит, что все стадии освоения Египта русскими писателями производны от мод в египтомании и прорывов в египтологии. Заключительная стадия вдобавок синтезировала все предыдущие, как мы увидим, когда дойдем до «Мессии» (1926—1927)
Д. С. Мережковского — широкоформатного полотна Египта при Эхнатоне.

Сценарий открытия Египта русская литература выработала не сама, а усвоила из лучших французских, а также английских и немецких образцов, с отставанием от них на одно-два, а то и три поколения. Да и какое первенство могло быть у России, если ее культурные связи с Египтом, частью Османской империи, были блокированы русско-турецкими войнами, если из Европы новые веяния в египтомании доходили с опозданием, а отечественные египтологи появились лишь в конце XIX века, когда в Европе египтологические школы уже отмечали полувековой юбилей! Поэтому имеет смысл сопоставить постепенное содержательное наполнение русского египетского текста с траекторией постижения Египта европейцами.

2. ГЛАВЫ ЕГИПЕТСКОГО ТЕКСТА

Масонский Египет. Европейская культура получила подлинный Египет — античный, а в придачу и исламский, лишь в XIX веке. На знание Египта, правда, потаенное, претендовал и XVIII, век масонства, «Волшебной флейты» Моцарта и Саисской богини под покрывалом Шиллера и Новалиса. Но сдерживали источники. Греческие и латинские авторы передавали египетскую фактуру искаженно, взглядом постороннего, отмечающего лишь непривычное и экзотическое.

Русский образец такого Египта — «Кадм и Гармония, древнее повествование» (1789) писателя-масона М. М. Хераскова — не был оригинальным. Его египетские главы составлены из штампов европейского масонского романа. Вот Кадм в пирамиде проходит мистериальное очищение. Вот он спасает Египет от узурпатора и, в награду за это, в храме Исиды познает имена и сущность таинственной богини под покрывалом. Вот он в некрополе изучает славное прошлое Египта по могилам героев и царей.

Выдает подражательность и повествовательная структура — энеида с, так сказать, славянским хэппи-эндом: Кадм правит Фивами, по собственной вине теряет престол, вместе и порознь с Гармонией скитается по античным краям, пока на старости лет не попадает к Славянам, где доживает свой век в почете и спокойствии.

Вторичность херасковского романа не помешала ему задать на полтора века вперед особую идейную перспективу: Египет в связи с Россией.

 Наполеоновский Египет. Политическое открытие Египта произошло в 1798–1799 гг. в результате наполеоновской экспедиции. За ним последовало и археологическое — 24 тома научных трудов и 12 атласов «Description de l’Egypte», «Описания Египта» (1809–1828). Они были выполнены участниками египет­ского похода — учеными, поэтами, художниками и инженерами. Запечатленный там предметный мир стал сразу тиражироваться архитекторами, скульпторами и художниками. Так, в России по рисункам «Описания Египта» были отлиты барельефы царскосельских «Египетских ворот» (1827—1830). Сами же ворота, две каменные караулки, были решены в виде пилонов египетского храма.

Не располагая миметическими возможностями изобразительных искусств, литература не смогла так же молниеносно отреагировать на археологическое открытие Египта. Ей нужны были имена этих предметов и маломальское осмысление их функций. Ее время пришло позже, в 1840-е гг. Зато она не замедлила откликнуться на политическое открытие Египта. Целый ряд эпизодов египетской кампании, начиная с триумфальной битвы у пирамид и кончая бегством Наполеона из Египта, подхватила французская литература, откуда они перешли в русскую.

Для терпящего поражение Наполеона Виктор Гюго придумал колоритнейшую восточную трактовку. В стихотворении «Bounaberdi» (1828; «Бунаберды» в переводе Г. А. Шенгели) фамилия Бонапарт представлена в арабской огласовке (т.е. так, как она звучала на улицах Египта), а его фигура — глазами простого мусульманина. Языковые искания Гюго взял на заметку А. Ф. Вельтман, что явствует из названия его романа «Предки Калимероса. Александр Филиппович Македонский» (1836, анонимно): Калимерос, по-гречески «хорошая участь», — не что иное, как калька внутренней формы фамилии B(u)onaparte. Впоследствии наполеоновские мотивы и восточную призму великого французского романтика усвоил Серебряный век. Так, в «Наполеоне» (т. II, 1929) никогда не бывшего в Египте Мережковского битва у пирамид показана сразу с двух точек зрения, западной и восточной, а сам Восток обставлен образами Гюго: «Храбрые сыны пустыни... в пушки не верили, каждый верил в себя, в свой дамасский клинок, бедуинского коня да в Пророка.

— Солдаты, сорок веков смотрят на вас с высоты пирамид! — сказал Бонапарт...

...Скоро бой превратился в бойню. Мамелюки, ... сделав последний выстрел из пистолета, нанеся последний удар ятаганом, ... кидались на штыки... и, падая, умирали у ног солдат, все еще стараясь укусить их за ноги. Так издыхала дикая вольность Азии у ног просвещенной Европы».

Египетские краски. Первым шагом литературы на пути к реальному Египту стал местный колорит, couleur locale. Раньше других его освоили французы, чему весьма способствовала европеизация Египта в правление Мухаммеда Али (1805–1848 гг.).

Среди французских писателей мода на поездки по Востоку пошла от Шатобриана — его «Путешествия из Парижа в Иерусалим через Грецию, и обратно из Иерусалима в Париж чрез Египет, Варварию и Испанию» (1811). Впоследствии в Египте побывали Жерар де Нерваль, оставивший занимательное «Путешествие на Восток» (1851), и Максим дю Кан, который многие наблюдения в «Ниле» (1845) адресует находящемуся во Франции Теофилю (Готье), ни разу не упоминая о своем спутнике, Флобере.

Нестандартным исполнением своих «путешествий» Шатобриан, дю Кан, Нерваль подняли этот жанр до уровня высокой, т.е. престижной, литературы, и благодаря этому египетский местный колорит вскоре перекочевал оттуда в беллетристику, кстати, как и мотив путешествия современного человека по легендарному Египту.

Египетский местный колорит пришел на смену общевосточной палитре, которая в XVIII веке применялась также для Турции или Японии, и бутафории романтиков (образам Нила, пирамид, сфинксов в качестве орнамента). И если раньше пирамиды Гизы рисовали зловеще черными, покрытыми мхом и с орлами на вершине, то теперь — желто-красными, на фоне пустыни и с закатами-рассветами в качестве спецэффекта. Каир же после Шатобриана и Нерваля повелось изображать сказочным городом Тысячи и одной ночи, где иностранца поджидают экзотические приключения. Такая couleur locale благополучно дожила до русского Серебряного века и окрасила его поэзию: «В жарком золоте заката Пирамиды,/ Вдоль по Нилу, на утеху иностранцам,/ Шелком в воду светят парусные лодки/ И бежит луксорский белый пароход./ Это час, когда за Нилом пальмы четки,/ И в Каире блещут стекла алым глянцем,/ И хедив в ландо катается, и гиды/ По кофейням отдыхают от господ» (И. А. Бунин.
«В жарком золоте заката Пирамиды...», 1915).

По сравнению с бурным освоением Египта французами в первой половине XIX века русские попытки того же времени отдают робостью и нерешительностью. Из-за постоянных войн с Османской империей редко кто из русских мог попасть в Египет, а когда попадал, то паломником (Египет, родина монашества, издавна привлекал русских своими раннехристианскими монастырями). И уж совсем редко паломничество записывалось, причем — по инерции —
в отжившем свой век жанре «хождения».

Порвать с «хождением» не удалось даже и Муравьеву, при всем его желании писать как Шатобриан, то есть по-новому. Его рассказы об Александрии, Каире, пирамидах Гизы, Фивах и переходе по Синайской пустыне с караваном верблюдов в «Путешествии ко святым местам в 1830 году» (1832) сильно приправлены христианской моралью.

Массовое светское посещение Египта русскими писателями началось
с 1880-х гг., когда он фактически превратился в английскую колонию. Одни, как В. С. Соловьев, отправлялись туда на свидание с Вечной Женственностью. Другие — за археологическими впечатлениями (об этом — «Поездка к пирамидам» Мордовцева, 1881, и эссе Бальмонта «Край Озириса», 1914). Третьи —
К. Р., В. В. Вересаев, Леся Украинка — лечились в курортном Хелуане. Четвертые преследовали сугубо романические цели: Кузмин провел в Александрии счастливейшее время с «князем Жоржем», а Бунин с Верой Муромцевой и Андрей Белый с Асей Тургеневой — что-то вроде медового месяца. Наконец, у пятых, как у Гумилева, Египет лежал на пути в еще более экзотическую Африку. Тем не менее, профессионально написанные русские путешествия оставались единичными. Египетские образы и краски сразу направлялись в очерки, эссе — и стихи, стихи, стихи.

Старые сюжеты и бутафория. Вернемся в 1810—1820-е. Хотя в эти десятилетия интерес к Египту подогревался и «Описанием Египта», и «путешествиями», и первыми египетскими коллекциями, храмы, пирамиды, статуи, саркофаги и мумии по-прежнему объяснялись неправильно, исходя из преданий Геродота, Страбона и других античных авторов. Такой была, к примеру, судьба «колоссов Мемнона». От фиванского храма фараона Аменхотепа III до нас дошли две колоссальные статуи. Одна из них, будучи в 27 г. до н. э. расколота землетрясением, стала на восходе солнца издавать загадочные звуки (романтикам в них чудилась арфа или лира), и ее отождествили с героем «Илиады», эфиопским царем Мемноном, убитым на Троянской войне: как благовоспитанный сын Мемнон каждое утро посылает приветствие своей матери Эос — утренней заре. Отреставрированная при Септимии Севере, статуя навеки умолкла. Но греческая легенда не забылась, и для А. С. Норова даже послужила руководством к действию: «Я, с простодушием древних, отправился на заре к колоссу Мемнона... Едва подъехал я к развалинам..., как блеснули первые лучи солнца... Я был поражен, увидя, как вдруг две гигантские тени быстро потянулись от колоссов Мемнона по всей долине разрушения и полегли главами своими на хребты Ливийских гор — там, где погребен их Фараон!» («Путешествия по Египту и Нубии», 1840).

В начале XIX в. об Аменхотепе III не вспоминали совсем, Мемнон же казался ключевой фигурой древнеегипетской истории. Предание о нем пользовалось невероятной популярностью у романтиков, и В. А. Жуковский в одном своем послании соотнес с Мемноном участь поэта, а в другом — животворящую любовь: «Пока заря не воссияла —/ Бездушен, хладен, тих Мемнон;/ Заря взошла — и дышит он!/ И радость в мраморе взыграла!// Таков Любви волшебный свет,/ Великих чувств животворитель» («Добрый совет. В альбом
В. А. А<збукину>», 1814). Со временем собственно египетский контекст возобладал, но русская зачарованность поющей на рассвете статуей не исчезла. Мемнон появляется в стихах К. К. Случевского, тоже как метафора пробуждения любовью, а затем у символистов, в оккультных контекстах.

Старые образы, заимствованные из греко-римских преданий (помимо Мемнона — Осимандия, т.е. Рамсес II; Рампсенит, т.е. Рамсес II или IV), Библии (Иосиф и Моисей), Плутарха/ Шекспира (Клеопатра), для поколения романтиков служили средством расширить опыт человечества. Помещались они в бутафорский контекст, сотканный из пирамид, сфинксов, Нила, Осириса и Исиды. В постромантическую эпоху, когда европейская литература переключилась на новооткрытые истории и детали, русская продолжала держаться старых. Такова «Микерия Нильская лилия» (1845) О. И. Сенковского.

В принципе, в научном багаже Сенковского было все необходимое, чтобы писать о Египте по-новому, включая специальность арабиста и пребывание в Египте. Однако на поверку старым оказывается уже сюжет «Микерии…», переделанный из следующего эпизода Геродотовой «Истории»:

 

Строитель сокровищницы Рампсенита завещал своим сыновьям ее секрет, и те принялись безнаказанно похищать царские драгоценности. Фараон, заподозрив неладное, приказал установить в сокровищнице капкан. Один брат попался в него, и тогда второй по настоянию первого отрубил ему голову и унес ее
с собой. Мертвец без головы, естественно, не мог быть опознан, и его повесили на городской стене как приманку для сообщника. Однако оставшийся в живых брат проявил чудеса воровского искусства и похитил труп.

Весьма озадаченный, Рампсенит придумал новую уловку. Он поместил свою дочь в публичный дом, чтобы она, принимая клиентов, выведывала их самые хитрые и нечестивые поступки. Но задержать расхитителя сокровищницы не удалось и ей: вместо своей руки тот подсунул царевне мертвую руку брата, сам же сбежал.

Рампсенит так восхитился умом вора, что отдал ему в жены свою дочь.

 

Ростки нового видны в египетской фактуре «Микерии...», но их забивает бутафория. Так, в связи с петербургскими сфинксами (это новые образы) рассказчик утверждает, что в Древнем Египте сфинксы попросту служили... тумбами для отдыха гуляющих. Кроме того, в подражание античным авторам Сенковский показывает Египет через призму Древней Греции: имена египетских богов сопровождаются указанием на соответствие в греческой (и римской) мифологии, а персонажи обсуждают события Троянской войны. Поистине новаторскими являются мотивы мумии и папируса, возникающие, правда, в зародышевой форме — в подзаголовке романа, «Перевод древнего египетского папируса, найденного на груди одной мумии в фивских катакомбах», и оборванная концовка, имитирующая плохо сохранившийся папирус. В общем, с честолюбивой задачей египтизировать текст текстовыми способами Сенковский не справился, но компенсировал эту потерю тем, что оформил первое издание рисунками с фиванских памятников.

Не слишком удачно распорядился Сенковский и анекдотичной Геродотовой фабулой. Зная его желчный характер, от «Микерии...» ждешь смакования непристойностей и иронических выпадов по поводу древних с их извращенными вкусами (этим ожиданиям, кстати говоря, отвечает «Рампсенит» Гейне, 1847). Находишь же сентиментальную сказку о принцессе Микерии, вполне приемлемую для цензуры. Так, самый рискованный эпизод Геродота, задержание вора принцессой в публичном доме, подменяется вполне невинным: фараон (у Сенковского — Амосис) объявляет, что отдаст руку дочери тому, кто расскажет ей самый удивительный подвиг остроумия.

С Сенковским мы пока не расстаемся. Он будет антигероем следующей главы.

Дешифровка египетской письменности. Дата рождения египтологии — 1822 год, когда Шампольон дешифровал имена греко-римских правителей Египта. Противников у него было много, но всех их превзошел Сенковский — барон Брамбеус, перенесший полемику из науки в литературу.

Сенковский самонадеянно полагал, что его занятия арабистикой, полугодовое пребывание в Египте в 1820—1821 гг. и написанные тогда же «Отрывки из Путешествия по Египту, Нубии, Верхней Эфиопии» делают его экспертом по всем востоковедческим вопросам. И он ополчался то на путешествие Шатобриана (не зная арабского, что может Шатобриан понимать в Востоке?), то на первого английского археолога Джованни Бельцони (пускай он и проник первым в пирамиду Хефрена, зачем же хвастливо выбивать на ней свое имя?), то на Шампольона. В последнего метит «Ученое путешествие на Медвежий остров» (сб. «Фантастические путешествия барона Брамбеуса», 1833).

Иронично уже заглавие этой повести, обращающее традицию: вместо ученого путешествия по престижному Египту — поездка на забытый Богом и людьми Медвежий остров.

 

В 1828 г. герой-рассказчик — ученик Шампольона, побывавший и в Египте, и во Франции, где овладел свободным чтением иероглифов, — плывет по реке Лене, которая в его искаженном египтологией воображении превращается в «древний Сибирский Нил». Вместе с доктором философии Шпурцманом он заезжает на Медвежий остров, известный своей «Писанной Комнатой» — пещерой с непонятными знаками на стенах. Его тут же осеняет, что знаки — иероглифы, рассказывающие историю потопа. Шесть дней уходит на ее чтение. Шпурцман учится понимать иероглифы и уже мечтает по возвращении в Петербург пойти к Египетскому мосту через р. Фонтанку и поупражняться в дешифровке (дополнительная ирония в том, что построенный в 1826 г. мост — новодел).

Вскоре попутчики встречают геолога, простоватого Ивана Антоновича. Они хвастаются своими познаниями и излагают предпотопную историю края. На вопрос, откуда получены эти сведения, они ссылаются на Писанную Комнату. Иван Антонович не верит, и все трое едут на Медвежий остров, где сибирская иероглифика получает неожиданное геологическое объяснение: это редкая кристаллизация сталагмита, называемого «глифическим», т. е. живописным.

 

Научность Шампольоновой дешифровки подрывается не только серией сюжетных перипетий, но и извращением правил чтения иероглифов: «Всякий иероглиф есть или буква, или метафорическая фигура, изображающая известное понятие, или вместе буква и фигура, или ни буква, ни фигура, а только произвольное украшение почерка. Итак, нет ничего легче, как читать иероглифы: где не выходит смысла по буквам, там должно толковать их метафориче­ски; если нельзя подобрать метафоры, то позволяется совсем пропустить иероглиф, и перейти к следующему, понятнейшему».

Так русская литература попыталась отменить основоположное открытие египтологии.

Встреча с подлинным Египтом. Чтение иероглифов дало ключ к пониманию древнеегипетской цивилизации в целом. За первыми опытами ее адекватного осмысления последовала очередная волна египтомании. В Египте археология стала обогащаться все новыми и новыми находками, изрядная часть которых направлялась в Европу и Россию — в музеи, частные коллекции, антикварные лавки и на площади столичных городов. По этой цепочке подлинный Египет попал во французскую литературу 1840–1860-х гг., где его провозвестником стал Теофиль Готье.

 Парнасец Готье исповедовал искусство для искусства, культ Красоты и Мастерства, и свои идеалы в искусстве связывал с классической древностью, которую преподносил отстраненно и безлично. Критика порицала его за академизм — и совершенно напрасно. Именно академизм, требовавший досконального знания Египта, позволил Готье радикально изменить принципы его изображения. Готье преподносит Египет как чудо и восхитительную легенду, вводит в литературный обиход новые слова и мотивы (археологов и антикваров; магические египетские предметы; ножку мумии; влюбленность аристократа в мумию; и проч.), а когда прибегает к традиционным понятиям (в частности, Египту как цивилизации смерти), то подбирает для них свежие детали. Кроме того Готье задает метафору встречи современного человека с древним Египтом, сделавшуюся чрезвычайно популярной в середине XIX века. Выдержанные в такой поэтике, произведения Готье составили ему славу французского писателя-египтофила номер один. И в 1869 г. он был приглашен на открытие Суэцкого канала.

Разительно отличие египетской трактовки Клеопатры, предлагаемой Готье, от прежней греко-римской, используемой, в том числе, Пушкиным в «Клеопатре» (1837).6 Пушкин довольствуется сценой александрийского пира, на котором заскучавшая Клеопатра (выведенная полубогиней) предлагает свои ночи в обмен на жизнь, а брошенный ею вызов принимают воин, изнеженный мудрец и прекрасный юноша (они выведены простыми смертными, играющими с судьбой); сцена обрывается на клятве Клеопатры служить Киприде простой наемницей. В «Одной ночи Клеопатры» (1838) Готье преподносит тот же исторический анекдот не затверженным уроком, а поразительным откровением. Для этого в начале рассказа оговаривается временнаvя дистанция в 1900 лет, отделяющая 1830-е гг. от царствования Клеопатры, затем живописуется ее египетская барка и ее египетский наряд, надетый по случаю праздника, и только потом появляется она сама.

 

Клеопатра плывет по Нилу и томится от скуки. Ей тяжело жить в стране, где гробницы и мумии напоминают о смерти. Только любовь могла бы ее спасти. Боги слышат молитвы Клеопатры и посылают ей развлечение — лодчонку Меиамуна.

Меиамун (это подлинное египетское имя) — простой смертный, давно полюбивший Клеопатру. Он пускает в ее каюту стрелу с признанием в любви, выведенным на папирусе египетским письмом. Царица тут же отправляет стражу в погоню за дерзким поклонником, но тщетно. И вот, в Александрии, в купальне своего дворца, Клеопатра видит недавнего нарушителя спокойствия. Меиамун открывает ей свои чувства, а она предлагает ему ночь любви в обмен на жизнь.

После сладостной ночи, на пиру, Клеопатра медлит со смертью Меиамуна. И только услышав о прибытии Марка Антония, она протягивает юноше кубок с ядом. Когда в пиршественную залу входит Марк Антоний, Клеопатра встречает его улыбкой. На его вопрос о трупе Клеопатра легко придумывает объяснение: она пробует яд на рабах на случай, если станет пленницей Октавиана (Августа).

 

Несмотря на название рассказа, ночь Клеопатры в нем как раз опущена, ибо, по признанию Готье, французский язык слишком слаб и невыразителен для этого, уступая древним языкам. Любопытно, что В. Я. Брюсов, дописывая пушкинскую «Клеопатру» в своей поэме «Египетские ночи» (1916), решился представить все три ночи александрийской царицы. То, что он знал «Одну ночь Клеопатры» Готье, доказывает сходная концовка его «Египетских ночей». Тем не менее преподанный предшественником урок умолчания, а также шкала эротизированности языков, по которой русский расположился бы ниже француз­ского, прошли мимо Брюсова.

Другой шедевр Готье, стихотворный, — диптих «Nostalgies d’obevlisques» (1851; в пер. Гумилева — «Ностальгия обелисков»), — это монологи когда-то парных, а ныне разрозненных обелисков. Один с 1836 г. стоит на парижской Площади Согласия, а другой — по-прежнему в Луксоре. Готье, к 1851 году в Египте еще не побывавший, возможно, не и придумал бы такого сюжета. В любом случае, за него это сделал дю Кан во время путешествия по Востоку: «Эти два сиамских монолита... тоскуют друг о друге. Тот, что в Луксоре, завидует судьбе своего брата, ... [которому] не приходится вечно созерцать зрелище отполированных ветром колоссов, смотреть на лачуги феллахов... и на лодки, поднимающиеся вверх по Нилу под белыми парусами... А Парижский обелиск...
с рыданиями вспоминает о родном крае... Стоя посреди холодной площади, под ... хлопьями зимнего снега, он ... тоскует по жаркому египетскому солнцу..., по широкой реке, чьи воды ежегодно разливались... Теперь ему на голову усаживаются нахальные воробьи, а ведь когда-то на ней восседали орлы и белокрылый ястреб» и т.д. (письмо Готье от 13 августа 1850 г.; пер. Г. К. Косикова). Египетская фактура у Готье не менее зрелищна, но прелесть «Ностальгии обелисков» не исчерпывается ею. В диптихе достигнуто гармоническое равновесие между историей и современностью, между описанием памятников и человеческими эмоциями.

Чем же ответила русская литература на этот, уже второй по счету, прорыв? Внешние условия всячески подталкивали ее к открытию подлинного Египта.
В 1834 г. Петербург украсился парными сфинксами Аменхотепа (др.-греч. Аменофиса) III, известного нам как Мемнона. Сфинксам определили место на набережной, напротив Императорской Академии художеств. А  А. Н. Оленину доверили сочинить надпись, которая получилась помпезной и не совсем грамотной: «Сии огромные Сфинксы, посвященные за XXXV веков знаменитому Мемнону или фараону Аменофу III-му, перевезены в Град Святого Петра, в царствование императора Николая I-го и поставлены на сей гранит в 1834 году».

Первым на сфинксов отреагировал А. Н. Некрасов — «Провинциальным подьячим в Петербурге» (1840):

 

Я мимо сфинок шел,

Я было не заметил их,

Да надпись вдруг прочел.

«Мемноновым представлены

В святый наш Петроград,

На пристань здесь поставлены».

Действительно, стоят.

Скажу, огромные сии

Две сфинки — чудеса:

В фалборках, как из кисеи,

Закрыты волоса,

Таких чудных окроме я

Не видел отродясь:

У них физиономия

Такая как у нас!

 

В речи полуобразованного подьячего сфинксы превращаются в сфинок, царский головной платок немес — в фалборки,7 а Мемнон — в Мемнонова. Обращает на себя внимание и повествовательная пуанта: Феоклист Боб замечает сфинксов лишь по прочтении надписи. И эта пуанта, и цитата огромные сии несут в себе иронию в адрес оленинской эпиграфики, которая затмевает сфинксов.

В те же годы ту же надпись на сфинксах высмеял и Н. П. Огарев в поэме «Юмор» (2-я часть, 1857, анонимно). Сперва он процитировал ее в эпиграфе, ср. Сии огромные сфинксы привезены и поставлены здесь, затем прошелся по академическим умам, рождающим глупости, а от них перенаправил сатириче­ский свет на петербургских сфинксов — уродов Нила.

Конечно, разночинские идеалы Некрасова и Огарева не имели ничего общего с парнасской установкой на академическое воскрешение древнего мира, и не стоит упрекать их за это. Однако факт остается фактом: русскую литературу миновала стадия «встречи с подлинным Египтом». Наверстать упущенное постарались русские символисты. Всерьез занявшись петербургскими сфинксами, они заимствовали поэтику Готье из «Ностальгии обелисков», и в результате у В. И. Иванова и Брюсова сфинксы, привлеченные в российскую столицу волшбой белой ночи, испытывают ностальгию по далекому Египту и в шуме невских волн слышат плеск иной, торжественной реки.

Русский балет, в отличие от русской литературы, попал под обаяние Готье сразу же. На сюжеты его прозы были поставлены «Дочь фараона», «Египетские ночи» («Клеопатра») и «Роман мумии».

История Египта. В 1870—1890-е гг. новые горизонты литературе распахнули первые реконструкции древнеегипетской истории Рихарда Лепсиуса и его последователей. Из этого материала начали создавать, во-первых, исторические романы и драмы, во-вторых, притчи и легенды, в-третьих, древнеегипетский фон, который вскоре вошел в моду и стал применяться для изображения всех эпох, включая греко-римскую и раннехристианскую.

Пионером исторического романа о Египте оказался ученик Лепсиуса, Георг Эберс. Когда свое первое творение, «Дочь египетского царя» (1864), он принес на суд учителя, тот был неприятно удивлен и посоветовал Эберсу не компрометировать своего доброго имени экстравагантными выходками. Однако чтение рукописи увлекло Лепсиуса — но вовсе не художественными достоинствами, а скрупулезной реставрацией египетско-греко-персидских отношений в период завоевания Египта Камбисом.

В дальнейшем две карьеры Эберса шли рука об руку: Эберс-ученый исследовал египетскую историю, а Эберс-романист ее популяризировал, заполняя лакуны вымыслом — правдоподобным и не очень. Слава Эберса вскоре перешагнула границы Германии и достигла других стран, в том числе и России.

Русским Эберсом не суждено было стать Мордовцеву, историку по образованию. Его роман «Замурованная царица» (1891), сборник рассказов «Говор камней» (1894) и некоторые другие вещи сочинялись наспех, для заработка, путем переложения «Истории фараонов» Генриха Бругша в лихие сюжеты, декамероновскую подоплеку которых обнажает пародийное стихотворение
К. К. Случевского «Раз один из фараонов...» (1900): «Раз один из фараонов/ Скромный дом мой посетил...// Разговор у нас пошел/ На различные предметы:/ Как он с Гиксом войны вел,// Как он взыскан был богами,/ Как он миловал, казнил,/ Как плотинами хотел он/ Укротить священный Нил,// Как любил он страстно женщин.../ Чтоб свободней говорить,/ Попросил меня он двери/ Поплотее затворить.../ Удивительное сходство/ С нами!.. Та же всё канва:/ Из времен «Декамерона»/ И деянья, и слова!».

Мастерство отличает произведения Н. С. Лескова о раннехристианском Египте. В параллель им даже можно поставить «Искушение святого Антония» Флобера (1874) и «Таис» Франса (1890). Однако по параметру несвободы от морали и религии «Гора» Лескова (1890; неподцензурное название — «Зенон») — а речь пойдет именно о ней — сильно проигрывает. Если Флобер пишет об искушениях с фаустовским размахом — как о прозрении жизни во всем ее многообразии, а Франс — с лукавой иронией: монах Пафнутий, вызволяя куртизанку и актрису Таис из греховной жизни, путает духовную любовь с плотской, то Лесков превращает историю Зенона в проповедь христианства на Руси, которая, по его мнению, крещена, но не просвещена.

Произведения Флобера и Лескова объединяют и сходные цензурные обстоятельства. В России сначала был наложен запрет на «Искушение святого Антония» за то, что эта драма подает плохой пример отшельничества, а затем на «Зенона», в котором усмотрели пародию на митрополита Филарета. Лескову пришлось сменить заглавие и имена главных героев, чтобы повесть была напечатана.

«Гора» устроена как притча. Ее фабула — невоцерковленный Зенон один во всей Александрии совершает истинно христианские поступки — призвана подкрепить две дорогие Лескову максимы: вера должна быть такой, чтобы человек мог сдвинуть гору; сначала любовь к людям, а потом к женщине.

 

Златокузнец Зенон жил уединенно в предместье Александрии. Любовные домогательства прекрасной Нефоры и свое влечение к ней он прекратил тем, что выколол себе глаз. Тогда Нефора стала чахнуть от любви и обиды. Решившись на месть, она нашла союзницу в лице бабы Бубасты, язычницы и колдуньи, давно замыслившей искоренение христиан, и астролога Пеоха. Поскольку несущий плодородие Нил все не разливался, они распустили слух о том, что только христиане могли бы помочь в этой беде, ведь их учение гласит: вера движет горами. Под давлением толпы правитель Александрии принудил христиан к общей молитве на горе Адер. Христианские иерархи быстро скрылись, а доставленная к горе паства стала со слезами и плачем ждать скорой расправы. И только пришедший добровольно Зенон был спокоен. Он молился, его молитва дошла до Бога, гора Адер сдвинулась в Нил, и Нил разлился.

Совершив подвиг для человечества и обратив Нефору в свою веру, Зенон взял ее в жены.

 

В этой истории Лесков сталкивает раннее христианство и Древний Египет. Если не победит Зенон, а с ним все христианство, то возродится Египет фараонов: «Цари Египта проснутся и встанут в своих пирамидах... Цари Египта, которые спят в пирамидах Гизеха, не пускают к нам Нил за то, что мы дали волю жить у нас пришельцам, людям разных вер и особенно христианам... Народу нужно, чтобы с ним в добром согласии жил старый Нил. Когда Нил разольется и оросит нивы Египта, тогда исчезнет унылость народа: тогда все пристани в устьях заблещут яркими флагами чужих кораблей; войдут большие египетские суда с отрадными изображениями ибисовых голов, и понесутся далеко песни звонкоголосых певцов с Дельты». Конечно, только что приведенная речь бабы Бубасты грешит гиперегиптизацией: возрождение Египта фараонов в раннехристианскую эпоху было немыслимым делом. Но вместе с тем она иллюстрирует красоты стиля Лескова — архаизацию слога и речитативную плавность фразы.

С «Рамзесом» (1921) А. А. Блока приходит очередное понижение художественных стандартов. Эта драма была написана в пореволюционном 1919-м году, в голодном Петрограде, по приглашению М. Горького, чтобы хоть как-то заработать на жизнь. Вообще говоря, ее было бы разумно отнести не к самостоятельным произведениям Блока, а к инсценировкам, поскольку она почти до­словно повторяет книгу для юношества Гастона Масперо «Древняя история: Египет, Ассирия». Взятое оттуда жизнеописание градоначальника Фив Псару под действием законов драмы было переделано Блоком в один день Псару.
В течение этого дня Псару исполняет обязанности градоначальника, усмиряет бунт, на аудиенции Рамсеса II получает награды, заболевает и умирает; для него подыскивают недорогого бальзамировщика. Такая череда событий давала представление и о египетском обществе в социальном разрезе, и о жизни во всей ее безысходности. Не давала она только драматического напряжения и столь характерного для Блока символистского плана, проступающего через реальность.

Древнеегипетская словесность. Тогда же, когда мир открывал древнеегипетскую историю, открывал он, один за другим, и памятники древнеегипетской словесности, начиная с «Книги мертвых» и кончая утонченнейшей любовной лирикой. Оказалось, что у египтян уже были Синдбад-мореход, горацианская мудрость carpe diem (лови день) и Песнь Песней!

В России о существовании древнеегипетской литературы узнали не в 1840-х гг. и не от египтологов, а в 1868 г. от художественного критика В. В. Стасова, переведшего «Сказку о двух братьях» (ее начало — праистория библейского Иосифа и жены Потифара). В дальнейшем русских популяризаторов древнеегипетской словесности было немало, но самый большой вклад внес
К. Д. Бальмонт. Бальмонт был автором двух книг, «Зовы древности. Гимны, песни и замыслы древних» (1909), где древнеегипетские гимны открывали череду запечатленных в слове культов, и «Край Озириса» (1914), с переводами древнеегипетской поэзии и культурологическими очерками, а также редактором «Египетских сказок» (1917).

Ни Стасов, ни Бальмонт древнеегипетским не владели и брали за основу французские, английские, немецкие научные переводы. В 1910-е гг. самостоятельные научные переводы появились и в России. В то же десятилетие
Б. А. Тураев систематизировал большинство памятников древнеегипетской словесности в монографии «Египетская литература», которая вышла после его смерти, в 1920 г. Она была первым опытом такого рода, но подобающего ей места не заняла, поскольку rossica non leguntur (русское не читается).

Серебряный век дал немало вариаций на темы древнеегипетской словесности. Одна из них — «За гробом» (1906) Бунина:

                Я не тушил священного огня.             

                                     Книга Мертвых

 

В подземный мир введет на суд Отца

Сын, Ястреб-Гор. Шакал-Анубис будет

Класть на весы и взвешивать сердца:

Бог Озирис, бог мертвых, строго судит.

 

Я погребен, как раб, в песке пустынь.

Пройдут века и Сириус, над Нилом

Теперь огнем горящий, станет синь,

Да светит он спокойнее могилам.

 

И мир забудет, темного, меня.

И на весах потянет сердце мало.

Но я страдал. Я не тушил огня.

И я взгляну без страха в лик Шакала.

 

Это стихотворение разочаровало Блока и оставило глубоко неудовлетворенным К. Р. — как и Бунина, египтофила, но, в отличие от него, мыслившего категориями реалистической поэтики XIX века: «Автор углублялся в тайны древней египетской мифологии, которые нам ... остаются темными ... Ястреб-Гор и Шакал-Анубис должны бы быть очерчены читателям подробнее... Непонятно, почему с веками Сириус станет «синь»... Что мертвец упоминает о своих страданиях — ясно: они удел каждого; но что он «не тушил огня» — надо бы пояснить» («Отзыв о стихотворениях И. Бунина», 1909).

Знание литературных контекстов «За гробом» в общем обеспечивает его понимание. Здесь заупокойные представления христианина маскируются под египетские ритуалы «Книги мертвых»: исповедь отрицания (из нее — слова эпиграфа и аналогичная формула в конце), взвешивание сердца и оправдание/ неоправдание умершего. Ритуальные действия выполняют боги: ястребиноголовый Гор сопровождает лирического героя к месту суда, шакалоподобный Анубис взвешивает его сердце, а Осирис, господин подземного царства, выносит приговор. Лирическому герою, погребенному не по правилам (т.е. не в гробнице, а в песке), оправдательный приговор и блаженная жизнь на полях Тростника не положены, но он рассчитывает на них как страдавший и не преступавший заповедей (это, конечно, христианская аргументация). Кульминационный момент приговора Бунин эффектно утаивает, ибо о свершаемом в том мире живущим в этом знать не дано. Что же касается синего Сириуса, то из разных объяснений самой убедительной представляется ссылка на традиционную рифму пустыня — синий.

Египетские слова и литература находили в Серебряном веке и более причудливое преломление. Это и звездный язык Хлебникова, и размышления Мережковского о египетской идее, и, наконец, «Козлиная песнь» (1926—1928; 1929) К. К. Вагинова: «Сидел он над египетской сказкой о потерпевшем кораблекрушение. Разбирал иероглифы, выписывал слова на отдельные листки.

Себаид — поручение

Мер — начальник города

Нефер — прекрасный

И, смотря в пространство, он слышал, как изображенные птицы поют, как проносятся разукрашенные лодки, как пальмы качаются». Тептелкин разбирает «Сказку о потерпевшем кораблекрушение», в 1882 г. открытую В. С. Голенищевым и ставшую русским вкладом в мировую египтологию, но не все переводит правильно: мер — «начальник», cебаид — «поучение». Вагинов, видимо, следует модели Козьмы Пруткова: «Гом — человек. Гам — душа. Сериз — вишня. Патесериз — пирожное. Таким образом, изучив французский язык, ... на ... выборах я еще более оправдаю доверие ко мне господ дворян» («Любовь и Силин», 1861).

Тайны Египта. Наука о Египте шла вперед, старательно очищаясь от мифов и вырабатывая рациональные основания. Русскую же литературу тянуло в противоположную — оккультную — сторону. На пересечении этих двух силовых полей и возникла «египетская» эссеистика Серебряного века.

Египетский материал, и часто самый свежий, В. В. Розанов, Бальмонт, Брюсов и Мережковский черпали из науки, однако научные объяснения отвергались ими самым решительным образом: «Египтологи единогласно утверждают, что пирамиды — не более, как царская гробница... Да позволено мне будет думать, что египтологи утверждают совершенную неправду. Присутствие саркофага в пирамиде не есть указание решающее. Присутствие гробницы какого-либо христианского царя в христианской церкви разве ... делает собор исполинским склепом? ... Молитвенный, храмовый характер пирамид совершенно очевиден... Пирамида есть четырехкратно повторенный треугольник, возносящийся в Небо. Троичность была священна для египтянина... Мы говорим: Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой; египтяне молитвенно говорили: Осирис, Исида, Гор» и т.д. (Бальмонт. «Край Озириса»). Будучи в египтологии дилетантами или даже профанами, русские литераторы настаивали на пересмотре ее целей, задач и методов, мотивируя это тем, что ученые непростительно отвлекаются на мелочи и не замечают главного. Но что же было главным? То, что каждый из них вчитывал в Египет: Мережковский — Троичность; Розанов — пол, род, религию; Бальмонт, Брюсов, Мережковский — нумерологию.

В общем, выходило по Достоевскому: покажите русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит ее исправленной.

Литература во всеоружии. У крупных событий египтомании и египтологии были свои писатели: египетский поход Наполеона запечатлел Гюго, обелиск с парижской Площади Согласия — Готье и т.д. В таком роде пробовали писать и русские авторы XIX века, но не столь успешно. Их час пробил позже, в 1910—1920-е гг., а их героем стал Эхнатон.

К этому времени в египетскую палитру вошло все, что только можно себе вообразить: (1) египетская символика и представления о жизни и быте египтян; (2) древнеегипетский лексикон и памятники письменности; (3) история; (4) религия; (5) эзотерика; (6) готовые рецепты по воплощению каждой из пяти граней Египта. Такую палитру Мережковский бросил на изображение новой египтологической сенсации: фараона-еретика Эхнатона.

Начать с того, что «Мессия» Мережковского построен по всем правилам исторического романа. Жизнь Ахенатона (Эхнатона), какой ее знали до открытия гробницы Тутанхамона (1922), показана глазами вымышленной героини, критянки Дио.

 

Дио прибывает в Фивы, прежнюю столицу Египта, где наблюдает запустение, а затем переезжает в недавно основанную, Ахетатон (дословно — горизонт Атона). Там она принимает религию Атона, спасает фараона от двух покушений, записывает его учение и гибнет вместе с ним во дворце, осажденном мятежником Тутанхамоном.

 

На этот сюжет спроецирована религиозная доктрина Третьего Завета, выработанная в кругу Мережковского. Под ее влиянием Ахетатон превращается в утопический Город Солнца, а Ахенатон, Нефертити и Дио — в идеальное воплощение противоположных начал: мужского и женского, телесного и духовного. Ахенатон вдобавок сделан предтечей Иисуса Христа (отсюда Мессия в заглавии). В пару к нему поставлен израильтянин Иссахар — предтеча апостола Павла. Этот вымышленный герой осуществляет вымышленное же покушение на фараона, а после становится истовым проповедником культа Атона.

Особый пласт «Мессии» — революционный. В эпоху Эхнатона, для которой народное недовольство вроде бы исторически не зафиксировано, Мережковский вписал еврейские бунты и незаконный захват власти Тутанхамоном.10 Это, конечно же, намеки на революцию 1917 года и Гражданскую войну. В перспективе русского египетского текста «Мессия» знаменует собой переключение с многих и разных тем на одну — будоражащую Россию современность.

Чрезмерная идеологизированность «Мессии» сильно повредила жизненности персонажей, и это, конечно, большой промах. Зато египетская фактура романа не может не поразить своим великолепием. Знаток Древнего Египта различит в ней египетские символы (пирамиды), атонову символику (солнечный диск с лучами-руками), данные раскопок Ахетатона (изображения Эхнатона и его семьи; колоссы Эхнатона в виде двуполого существа; знаменитую головку Нефертити); древнеегипетские песни, сказки, документы, «Книгу мертвых», Большой гимн Атону (все это — в переводе Мережковского); отдельные египетские словечки. А знаток русской культуры распознает в «Мессии» готовые мотивы. Так, ритуальный танец Дио в храме Солнца копирует балетный номер из дягилевской постановки «Клеопатры» (1909, по «Одной ночи Клеопатры» Готье): Иду Рубинштейн (чья андрогинная внешность отразилась в Дио) выносили в саркофаге завернутой во множество покрывал мумией; на глазах зачарованной публики мумия постепенно оживала, а затем из кокона покрывал показывалась прекрасная Клеопатра.

По формальным критериям «Мессия», синтезировавший достижения русского Египта, является его венцом. Не забудем и о том, что он получил признание на Западе, вошел в европейский канон изображения Эхнатона и повлиял на трактовку Эхнатона в «Моисее и монотеизме» Фрейда и на египетскую фактуру «Иосифа и его братьев» Манна.

3. ТЕМА В ПОИСКАХ АВТОРА

Нам встретилось немало примеров того, как не стоило писать о Египте. Приговор им вынес Кузмин в манифесте «Эмоциональность как основной элемент искусства» 1924 г.: «Искусству доступны все времена..., но направлено оно исключительно на настоящее. ... Ретроспективизм, старание дать прошлое без всякого отношения к настоящему есть бесполезное и безжизненное упражнение... вне области искусства, по крайней мере, эмоционального, которое не есть археология... Искусство всегда имеет в виду жизнь, факт, чувство и человека, а не понятия, не идеи, не рассудочные построения».

Задолго до этой статьи свои «Александрийские песни» (1908) Кузмин выполнил не в археологической или музейной манере, а в живой — отказавшись от штампов и клише. Дал он в них и свое виvдение Александрии, которое держится на четко выверенных пропорциях между чужим (историей, культурой, преданиями) и своим: переживанием александрийского романа с «князем Жоржем», его смерти и ощущения полноты жизни несмотря ни на что:

 

Если б я был древним полководцем,

покорил бы я Ефиопию и Персов,

свергнул бы я фараона,

построил бы себе пирамиду

выше Хеопса,

и стал бы

славнее всех живущих в Египте! <...>

 

Если б я был твоим рабом последним,

сидел бы я в подземельи

и видел бы раз в год или два года

золотой узор твоих сандалий,

когда ты случайно мимо темниц проходишь,

и стал бы

счастливей всех живущих в Египте.

 

Органичность «Александрийских песен», их артистическая убедительность позволяют поставить Кузмина в один ряд с Готье, Франсом, а также Кавафисом, чья лирика на александрийские темы стала еще одним эталоном сочинений о Египте, и, более того, признать этот цикл подлинным венцом русского египетского текста.

 

 1 «Спор» Лермонтова.

 2 «Отойди от меня, сатана!» Л. А. Мея.

 3 «Декадентам».

 4 Вице-король.

 5 На самом деле, колоссы Мемнона — из кварцитового песчаника.

 6 Написана в 1824 г., переделана в 1828 г., видимо, не завершена, при публикации 1837 г. включена в «Египетские ночи».

 7 Оборки на платье или портьерах.

 8 Если не считать «Фивского царя» Д. П. Ознобишина (1836) — монолога только что взошедшего на престол фараона, который, к своему собственному удивлению, занят приготовлениями к смерти.

 9 Мысль об этом стихотворении как о пародии высказала Леа Пильд; по ее предположению, объект пародии — Брюсов.

 10 Только исследование гробницы Тутанхамона, законченное к 1933 г., указало на его юный возраст. Мережковский же следовал более ранним гипотезам о том, что Тутанхамон узурпировал трон и вернул Египет к старой религии.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Владимир Дроздов - Рукописи. Избранное
Владимир Георгиевич Дроздов (род. в 1940 г.) – поэт, автор книг «Листва календаря» (Л., 1978), «День земного бытия» (Л., 1989), «Стихотворения» (СПб., 1995), «Обратная перспектива» (СПб., 2000) и «Варианты» (СПб., 2015). Лауреат премии «Северная Пальмира» (1995).
Цена: 200 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России