К 80-летию Б.Ф. ЕГОРОВА
АЛЕКСАНДР РУБАШКИН
БОРФЕД И ДРУГИЕ
Бориса Федоровича Егорова в начале его научной и
преподавательской деятельности — еще в Тартуском университете пятидесятых годов
— коллеги и друзья, а среди них были молодые ученые Юрий Лотман и его жена Зара Минц, называли сокращенно — Борфед. Соответственно, Юрий Михайлович Лотман, ставший с
годами ученым европейского масштаба, звался в глаза и особенно «заглазно» Юрмихом. За этими сокращениями скрывалась близость
отношений, не доходившая, однако, до панибратства.
Борис Федорович написал несколько сотен работ, посвященных в
основном литературе ХIХ века, он автор новаторских
книг «Аполлон Григорьев»,
«О мастерстве литературной критики», «От Хомякова до Лотмана», замечательных
«Воспоминаний». Все же начать юбилейную заметку следует с нескольких лет его
заведования кафедрой литературы в Тартуском университете. Едва ли не первой
акцией молодого доцента было приглашение на кафедру из Учительского института
сначала Лотмана, а затем и Минц. С той поры, где бы
Егоров ни работал — в Ленинградском университете, в Пединституте имени Герцена,
наконец, в Институте истории, — он оставался другом, сподвижником выдающегося
ученого и одним из первых его биографов, опубликовав, в частности, целый том
писем Лотмана к друзьям и коллегам.
Будучи человеком и ученым самодостаточным,
Борфед за сорок с лишним лет ни разу не поддался «сальерианскому комплексу», т. е. не позавидовал старшему
товарищу, удостоенному академических званий в Англии и Эстонии, но не в Советском
Союзе (Лотман умер в 1993-м). Без свидетельств Егорова о Лотмане теперь
невозможна научная, да и чисто человеческая биография одного из крупных русских
филологов и культурологов ХХ века.
Если в Тарту Егоров ощутил новаторское влияние лидеров «молодой
кафедры», то работа в Ленинградском университете (с 1962) вместе с Г. Бялым,
В. Проппом, И. Ереминым, Д. Максимовым, Г. Макогоненко стала высшей школой научных исследований. А
ведь это была «кафедра», весьма «прореженная» в конце сталинщины.
Но оставался профессор В. Я. Пропп, ученый с мировым
именем, а на лекции Бялого сбегались студенты из
других институтов. Проявив себя серьезным исследователем архивов (уже в первой
диссертации «Н. А. Добролюбов и проблемы фольклористики»), знатоком русской
литературной критики середины ХIХ века, Борфед показал, что ему тесно в рамках академической науки.
Он стал широким по охвату материала культурологом. Его интересовали бытовые
подробности советской жизни тридцатых-сороковых годов; опираясь и на
собственные впечатления, он писал работу (совместно с К. Азадовским)
о так называемой «борьбе с космополитизмом» в 1949 году в Ленинградском
университете.
В статьях, публикациях, воспоминаниях, книгах
Егорова раскрываются характеры и подробности жизни не только таких ярких, талантливых
личностей, как профессора У. Фохт и Г. Макогоненко,
З. Минц и Я. Билинкис,
эстонские деятели культуры Ф. Клемент и В. Адамс,
чешский русист М. Дрозд, но и людей скорее мешавших развитию науки в ее самые
сложные периоды. Егоров далек от сведения личных счетов, но ему — как
историку не только литературы — важно сказать о роли личностей в тех или
иных обстоятельствах. Обратим внимание: одна из глав «Воспоминаний» названа
«Люди, нелюди и полулюди»… Выразительны у Егорова «портреты» известного гонителя
и проработчика П. Выходцева,
не оставивших доброго следа в истории филфака «Николашек»
— Н. Соколова и Н. Тотубалина. Егоров видит, что
знания, способности ученого бывают вполне «совместны» с приспособленчеством,
«служением» и прислужничеством, и приводит в качестве
примеров известных профессоров Б. Реизова и В. Базанова.
Для понимания эпохи Егорову в разной степени важны архивные
материалы и современные документы, к примеру письма к
нему В. Проппа или же Елены Сергеевны Булгаковой.
Одна из глав его воспоминаний названа
«О ценности устных сообщений очевидцев», другая содержит свежие (до сих пор!)
наблюдения: «Моя Америка-89». Не доверяя памяти, автор своевременно делает
записи, которые дают нам представление о личности академика
Д. С. Лихачева («Из „лихачевского” дневника»).
Отзывчивость и обязательность Борфеда поучительны и ненавязчивы. Более молодые
«забывают» принести обещанную книгу, могут опоздать на деловое (!) свидание.
Иначе вели себя учителя старой школы. Шестеро профессоров отправились к ректору
университета, чтобы добиться зачисления доктора Егорова на кафедру вопреки
проискам недоброжелателей.
Подобное отношение Бориса Федоровича к своим коллегам по
«литературному цеху» я не однажды чувствовал на себе.
И у своих литературных героев (тот же Ап. Григорьев), и у коллег
Борфед, при всей доброжелательности, видит реальные
человеческие слабости: наивность, обидчивость, бесхозяйственность — у доброй,
работящей, талантливой З. Минц; ревность к успехам
коллег и скаредность — у блистательного лектора, серьезного ученого, преданного
литератора Я. Билинкиса; легкость, жажду
удовольствий — у отзывчивого, смелого в поступках, блистательного рассказчика и
тамады Г. Макогоненко… И себя Егоров не щадит,
рассказывая о вполне мальчишеских поступках, вроде… распространения листовок,
которое могло привести не только его самого к большой беде.
Никто из нас, начиная свою литературную работу, не мог
представить себе, какие откроются возможности, немыслимые в советское время.
Сколько было запретных тем, имен! Когда ситуация изменилась, накопленные знания
и опыт позволили Борфеду отнюдь не конъюнктурно
изучать, например, славянофильство, о котором, кроме хулы, мы в университетские
годы ничего не слышали (как и имен — А. Хомякова и многих поэтов Серебряного
века). В работах из книги «от Хомякова до Лотмана» («Славянофильство,
западничество и культурология», «О национализме и
панславизме славянофилов») автор — не публицист, но ученый. Он размышляет о
заслугах славянофилов «в самой постановке вопроса о национально-исторических истоках
современной русской культуры» и одновременно говорит о позднем славянофильстве
— с религиозным фанатизмом и «научным» национализмом. В отличие от нынешних
эпигонов последнего, отдавая должное И. Киреевскому и К. Аксакову, Б. Егоров
высоко ценит В. Белинского, Н. Чернышевского, А. Герцена, говорит не только о
различиях между западниками и славянофилами, но и о том, что их сближало.
Читатель видит: о явлениях общественной мысли ХIХ века
пишет наш современник.
Со временем ученый все больше обращается к этическим и широким
философским проблемам, особенно в связи с личностью и произведениями
М. М. Бахтина. Некоторые размышления Егорова о «лицемерии, как привилегии
человеческого общества» — пусть и с оговоркой о лицемерии «умеренном» —
вызывают на спор. С одной стороны, кто же будет отрицать, что не только
дипломаты, но и все публичные люди вынуждены принимать определенные «правила
игры»: не могут открыто проявлять свои эмоции, должны считаться с ограничениями
в одежде и т. д. Однако же слишком бегло, в краткой
сноске, ставится едва ли не кардинальный вопрос: «Интересно было бы найти
критические размеры (проценты?) лицемерия, превысив которые, общество
становится разлагающим, лживым». Но кто будет судить об этом, уж не действующая
ли власть? Думаю, никакая семиотика не даст ответа на такой вопрос, как и на близкий к нему, связанный (по Егорову) с «интеллигентским
лицемерием», не позволяющим прямо говорить о физических недостатках человека,
его болезненном виде. Но не может ли это «интеллигентское лицемерие» проявляться
в отказе от принципиального спора, отстаивания своих позиций? Не станет ли оно
прикрытием сервилизма, дабы кого-то не обидеть?
Творческая продуктивность Егорова с годами не уменьшилась,
читателю своему он может показаться «кабинентным
ученым», прикованным к письменному столу. В большой профессорской квартире
Егоровых кабинет (и стеллаж с сотнями книг) впечатляет. Но Борфед
— человек непоседливый. Я редко застаю его в Питере. По телефону «спутница на
всю жизнь» ученый-химик Софья Александровна Николаева говорит мне, что муж — в
Смоленске, или в Саратове, или на Урале (или Норвиче,
Варшаве…). Читает лекции, участвует в конференции, оппонирует на защите
диссертации. И — что важно — пишет о науке в русской провинции, литературном
краеведении, публикуется в тамошних изданиях — в Томске, Ижевске, Пскове.
Показательны темы его статей — «Жуковский в Тарту», «Н. П. Огарев и Нижний
Новгород», «Ап. Григорьев в Оренбурге».
Было бы лицемерием, отнюдь не «интеллигентским», завершить эти
записки на благостной ноте о «молодом задоре» и пр. Восемьдесят лет — возраст
солидный. Но генетический ресурс Бориса Федоровича велик: отец и мать были
долгожителями. Плюс к этому — привычка к работе, многообразие интересов.
Упорство в достижении цели, наконец. Ведь в начале своего пути Егоров сделал
непростой выбор между завершением учебы в техническом вузе (четыре курса!) и
заочным образованием на филфаке. Не знаю, что потеряла авиационная
промышленность, но история литературы от этого выбора только выиграла.
