ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Борис Гриненко. Признание в любви.

М.: ЭКСМО, 2024

Критики непременно скажут, что автобиографический роман Бориса Гриненко «Признание в любви», посвященный уходу близкого человека, встраивается в популярный сегодня тренд «литературы травмы». Это распространенное нынче определение, как и любая попытка обозначения тренда и -изма, — своеобразный ярлык; вернее было бы сказать, что роман находится внутри традиции. Из современных примеров в первую очередь вспоминается документальная проза Анны Старобинец «Посмотри на него», которая несколько лет назад вызвала множество дискуссий не столько литературного, сколько этического свойства. Эта довольно нехитрая по своему устройству, но наполненная болевым жизненным материалом вещь заставила пересмотреть границы между этикой и эстетикой: думаю, поклонники книги не согласились бы с формулой Бродского «эстетика — мать этики». Проза Старобинец, наконец, проблематизировала сложные отношения между документальной и художественной сторонами реальности.

Схожим образом побудила говорить о них и «Рана» Оксаны Васякиной — нон-фикшен о смерти матери, с которым роман Бориса Гриненко «Признание в любви» сближает тема смерти родственника и ее автобиографическое переживание. Приходит на память также проза Веры Поглазовой, вошедшая в книгу «Игорь Поглазов. Я ни о чем не жалею» (Минск, 2024) и написанная как дань памяти безвременно погибшему сыну: Игорь Поглазов (1966—1980) — герой книги Светланы Алексиевич «Зачарованные смертью».

Нелишним будет вспомнить даже книгу Дарьи Донцовой «Я очень хочу жить. Мой личный опыт», посвященную борьбе с раком, — в произведении Бориса Гриненко, как и у Донцовой, прослеживается сложный путь, связанный с приходом в жизнь онкологического заболевания, и изменение жизни под влиянием этой беды. Заканчивается все отнюдь не так позитивно, как в книге и в реальной биографии Донцовой, — но, как любая документальная литература подобного свойства, роман Гриненко имеет не только художественное, но и прагматическое значение: здесь описаны попытки борьбы с болезнью, присутствуют советы психологов, помогающие преодолеть кризис после ухода близкого человека, и, наконец, предстает терапевтический смысл писательских занятий, который помогает победить горе.

К «Признанию в любви», как и ко всем перечисленным произведениям (их список можно множить), не относятся слова Уайльда о том, что произведение искусства живет только собственными задачами; вопросы этики и прагматики здесь оказываются заострены. Один из ключевых лейтмотивов книги Бориса Гриненко — изменение внутренних установок при переживании болезни любимого человека. Время катится не так, как раньше, обычные вещи становятся не теми, что в прошлой жизни: «Словно при замедленной съемке, успеваю заметить, как от упавших на асфальт капель начинают подниматься грязные фонтанчики брызг. А как они будут опускаться, увидеть не дают. Машина наклоняется в глубокий кювет «мордой» вниз, упирается в противоположную стенку и встает на дыбы. Вместо того чтобы испугаться, я обрадовался — хорошо, что Иру не взял. В следующее мгновение машина опрокинулась на крышу. И все исчезло».

Думаю, хотя бы ради этого «вместо того чтобы испугаться» и подобных моментов переоценки ценностей эту вещь стоит прочитать и внутренне проанализировать. Даже вне отношения к словесной стороне.

Как, впрочем, обстоит дело у Гриненко с этой стороной? Вот описание «дневального», который ежедневно держит свой пост у кабинета врача: «Профессор появляется утром в одно и то же время. Для него я, видимо, бессменный дневальный на посту у кабинета с единственным вопросом: „Когда операция?“ В его обязанность входит поздороваться. Для вежливости добавить: „Потом“. После его операций я там же. Не принято, но преграждаю дорогу. Обходит меня, оборачивается: „Ждите“. Не могу слышать навязчивое слово, оно уже набило оскомину: „Мы месяц ждем“. Смотрит в сторону, не хочет говорить о том, что ему не нравится, о том, что не так сделал. Появляется другой профессор, обсуждают свое и уходят. Опускаюсь в коридоре на еще более вежливый диван — не скрипит».

В одном отрывке и рефлексия над навязчивостью словесных повторов (выдающая, извините за повтор, человека слова), и нужная здесь скупая глагольная протокольность, и перебивающая ее сила иронии («вежливый диван»), которая прерывает протокольную инерцию повествования. В то же время нельзя не отметить ассоциативную нагруженность слова «скрипит», как бы отсылающую к внутреннему скрипению, недовольству (ср. у Гандлевского: «Скрипит? А ты лоскут газеты / Сложи в старательный квадрат…»). В таких моментах проявляется не только документальное, но и писательское мастерство; но, думается, потенциал Бориса Гриненко в этом смысле еще не до конца реализован. Роман «Признание в любви» выдает человека начитанного и ориентирующегося в различных аспектах мировой культуры; в финале также говорится, что герой, желающий написать о смерти жены, отправился на литературные онлайн-курсы для понимания композиции и основы образа. В этом смысле можно считать, что писательская дорога автора — в самом начале.

Написание этого текста для Бориса Гриненко — внутренний долг, своеобразный этический поступок, и эта спасительная сила внутреннего долженствования передается читателю: «…написать о нашей любви хотела Ира — не дали. Я во всем ей помогал. Выходит, что и по этой причине должен написать я. Получится ли рассказать о жизни, о ее борьбе за эту жизнь? Постараюсь. <…> Здесь все зависит от меня. Но откуда возьмутся звенящие слова, если не писал я ничего, кроме околонаучных текстов? Да и то давно».

«Месяца два назад начал просить Ириных друзей поделиться на бумаге своими воспоминаниями, выделил им главу — „Камни памяти“. На вопрос: „Почему так назвал?“ — отвечал притчей о стройке. Там мудрец спрашивал рабочих: „Что делаете?“ Первый возмутился: „Не видишь, камни вожу“. Второй вздохнул: „Зарабатываю на хлеб для жены и детей“. Третий ответил с гордостью: „Я строю Шартрский собор“. Вот я и уговаривал: принесите слова для собора памяти. Он должен сохранить тепло отношений, чтобы каждый, кто его посетит, смотрел на мир с улыбкой доброй и понимающей, как у Иры…»

Этот фрагмент в книге один из ключевых.

Собор памяти Бориса Гриненко допускает множество вариантов прочтения. Он доказывает, что литературный, иерархический способ отношения к литературе (который многие критики ассоциируют именно с чисто «словесной» стороной дела) — не единственный. Анализировать роман «Признание в любви» можно в самых разных аспектах, и каждый из них может оказаться плодотворным. Ну а лично мне хотелось бы, чтобы автор все же не ограничился этой документальной прозой — пусть для него это выполненный долг и своеобразный этический подвиг. Но явное мастерство, которое находится в процессе становления, вкупе с эрудицией и жизненным опытом способно вывести автора за эти пределы. Будем ждать от него новых книг.

Борис Кутенков