ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Алексей Ильичев. Праздник проигравших: Стихи и проза.

М.: Выргород, 2025 (Серия «Уйти. Остаться. Жить»)

Алексей Ильичев погиб тридцать лет назад еще очень молодым человеком (ему было 25), мало кому известным, а интерес к его творчеству, оказывается, сохранился настолько, что теперь стал возможен выход книги (кстати, уже четвертой, включая единственный прижизненный сборник), причем затеяли издание люди, которым Алексей не был ни братом, ни другом, ни даже случайным знакомым. Спасибо им за это, и я не стану обсуждать ни принципы издания, ни подход к текстам и их выбор, а скажу только о стихах Алексея.

В книге много стихов по-настоящему замечательных, значительных, достойных и чтения, и памяти, и самого серьезного изучения. Ольга Балла, внимательный и умный критик, во вступительной статье называет поэтов, так или иначе повлиявших на Ильичева. В списке присутствуют Ходасевич, Мандельштам, Введенский, Бродский, Олег Григорьев. Да, всё так и есть. Можно сказать, что Алексей сознательно учился у них, перекликался с ними, пробовал собственным голосом говорить в интонации каждого из них. И, возможно, поэтому стихи его разделяются на пласты: одни носят преимущественно ученический характер, в других Ильичев — крупный самостоятельный мастер.

В этом нет никакого противоречия: Алексей ушел из жизни в момент перехода. Физический переход из живого в мертвое состояние не отменил текучести и неокончательности его творчества. Да, он становился мастером, но не был им изначально (как не были мастерами изначально ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Блок), и многие стихи напоминают черновики или в лучшем случае пробы. Вот стихотворение «Дыня»:

Мой дружок Кастанеда имеет четыре соседа,

И один из них — я, а другого нельзя позабыть.

Всё похоже на дыню, как вторник на прошлую среду,

Но среда не жена, и ее невозможно любить.

Не стану догадываться, почему четыре соседа, включая лирического субъекта, обозначены как неодушевленные существа (винительный падеж числительного «четыре» совпадает с именительным; если бы речь шла об одушевленных соседях, надо было бы написать «четырех»); мне достаточно того, что двойное сравнение (всего с дыней и всего с дыней со вторником и прошлой средой) не кажется убедительным, а четвертая строка в этой миниатюре могла бы украсить другое стихотворение — с более четкой грамматикой и внятными связями образов. Это не критика авангарда с точки зрения классициста; в сущности, качество стихов не зависит от эстетической системы. И это стихотворение мне не кажется достаточно хорошим, чтобы дать представление о замечательном таланте Ильичева.

Совсем другое впечатление производят такие стихи:

Жизнь становится проста —

Легче и больней,

Акробату без шеста

Легче и вольней.

Птица с каменных дерев

В воздух входит вброд.

Остается, умерев,

Жить наоборот.

Здесь мы видим отточенную технику, легко и свободно сказанные слова об очень сложных вещах. Эта словесная легкость, танцующее чередование четырехстопных и трехстопных хореев отражает «простоту» жизни, в которую герой входит без опоры на что-либо, кроме каната. Канат не назван, но в образе акробата без шеста он присутствует. Зато нет как раз шеста, который назван. Герой живет «свободно и свободно» (отсылаем к известной грибо­едовской цитате), так что параллелизм с птицей оправдан. Однако Ильичев избегает романтического штампа, потому что его птица не летает вне среды. Как мы знаем, жить в среде и быть свободным от нее нельзя. Птичья среда — воздух, он отнюдь не бесплотен; птица не влетает, а «входит» в него «вброд» и преодолевает нужное расстояние без дополнительной опоры. Но в мифологии (не только в частной мифологии Ильичева, в которой смерть — постоянная, обыденная гостья) переход — это всегда путь из среды жизни в среду смерти. Но что делать акробату и птице, которые уже совершили свой «переход»? Правильно, идти обратно, «жить наоборот». Так живут «наоборот» герои сказок, которых собирают по кускам и оживляют их невесты, проникшие в тридевятое царство смерти.

Здесь нет ничего случайного, все выверено и точно. Так же точны и глубоки рифмы, как точны движения акробата и птицы и глубока пропасть под их телами. Такие стихи может написать только очень большой мастер.

Есть случаи, когда Божий дар просыпается у поэта в юности, а потом внезапно иссякает. Это случай Артюра Рембо. Впрочем, Пушкин описал его в одном из вариантов продолжения жизни Ленского: «А может быть и то: поэта / Обыкновенный ждал удел». Но это точно не случай Ильичева: последние три года его жизни, на которые выпало знакомство Алексея с кругом Вячеслава Лейкина (к Лейкину его привела Наталья Абельская), он писал все лучше и лучше, никакого кризиса именно творческого толка не было и близко. В поэтической биографии Ильичева нет ничего окончательного; все, что произошло с ним в литературе, производило впечатление колоссального обещания.

А сейчас остается только издавать и читать стихи Ильичева, которые он успел оставить: это и будет его «жизнью наоборот», то есть не антижизнью, движением не вопреки жизни, а по направлению к ней.

Вадим Пугач