ПРИ СКУДНОМ СВЕТЕ ЛАМПЫ
Рейн Карасти
«Скажи свое имя…»
«Хоббит, или Туда и обратно» Толкина
Наталии Леонидовне Рахмановой
Еще раз вернуться к колыбельным. «Придет серенький волчок…» «По камням струится Терек…» «Ах ты зверь, ты, зверина, / Ты скажи свое имя…»
Страшно. А ведь у меня еще было: «И без страха отряд поскакал на врага, / Завязалась кровавая битва…» Это, кажется, ближе. И вот еще: «Над книгой раскрытой / Склонилась подруга в окне золотом…».
Так вот.
За синие горы, за белый туман
В пещеры и норы уйдет караван;
За быстрые воды уйдем до восхода
За кладом старинным из сказочных стран. <…>
Шумели деревья на склоне крутом,
И ветры стонали во мраке ночном;
Багровое пламя взвилось над горами —
И вспыхнули сосны смолистым огнем...
Страшно? Да. Засыпа`л? Засыпал. За быстрые воды. Высокие, высокие стволы деревьев на фоне далеких гор и неба, а под ними — фигурки гномов в разноцветных капюшонах, едущих слева направо на пони. Засыпал, глядя в потолок мансарды на Песках, фиолетовый в золотистых тенях трамвайных огней, слушая гул железа на кровле и цоканье рельсов там, на проспекте Бакунина.
Да, «след кровавый стелется по сырой траве…» — след той книги через всю жизнь. Но тогда мне было шесть лет. Что-то начиналось. Но как это назовешь... Самосознание? Некий трепет уже не совсем младенческий на границе сна и бодрствования. И такое же сонное пробуждение слышал потом в другой английской песне: «Living is easy with eyes closed / Misunderstanding all you see». Потому что и пробуждалось, и тут же ускользало, гасло. Слова успокаивали, мелодия тревожила, а потом наоборот. И таким вот поплавком на поверхности зыбкой, то ныряя, то возвращаясь, казался сам себе.
Но были и другие приключения. И раньше, и позже. Были злоключения бельчонка Панаша («Султанчика»), которые я так любил, что порвал, — единственная порванная мною книга. Были английские народные песенки с иллюстрациями Конашевича. Баллады о Робин Гуде. Русские сказки Афанасьева. «Дон Кихот» в переложении Энгельгардта. «Мифы и легенды…» Куна. Незабываемые муми-тролли и разбойники из Кардамона. Карлсон и те, что из Бюллербю. «Черная стрела» Стивенсона. Алиса в Зазеркалье. Да бог знает, кто еще был.
Но верх взял «Хоббит…». Жуткая и веселая, и скорбная книга. Шестилетний мой сын, когда я читал ему, каждую минуту прерывал: «А как они успели?»; «А какого цвета у него капюшон?»; «Покажи карту, я должен разобраться». В его годы я не задал ни одного вопроса. Неужели так хорошо все понимал? Да нет, видно, не интересовался всеми этими вопросами, просто дремал и плыл по течению.
И теперь мне нелегко во всем разобраться, играю будто в бирюльки: с какой соломинки начать, чтобы всё вместе не обрушилось?
«Жил-был в норе под землей хоббит», — уж и сам автор всех уверил, и переводчики, и бесконечные комментаторы по всему свету повторили тысячу раз: эта фраза, переведенная ныне на все мыслимые языки, написана, без всякого повода, автором, утомленным проверкой нудных д/з, где-то в начале тридцатых, потом из нее выросла сказка для собственных детей, а потом все и превратилось в книгу — «Хоббит, или Туда и обратно». И дальше пошло-поехало — карты, языки, эпохи, шквальные тиражи…
Вспоминаю телепередачу с Максимом Кронгаузом, где его спросили: откуда берутся мемы? А он и говорит: «Я очень хорошо представляю, какой-нибудь студент сидит на пятой паре, и так ему скучно и грустно, и таким жалким сам себе он представляется, что выстукивает у себя на телефоне „йа креведко“ и находит понимание у миллионов таких же усталых и приниженных „креведков“, как он сам».
В обоих случаях зачин — тоска и усталость. А потом случайно найденное — как Бильбо в той моей книге нашел колечко — единственно уместное слово.
Но если «креведко» — всего лишь новый способ написать известное слово, то «хоббит» взялся в чистом виде ниоткуда. Как, скажем, «гуингмы». Вообще слов писатели выдумали много, и не одни Лесков с Оруэллом и Льюис Кэррол с Достоевским. И все же по изобретенным ими словам можно узнать их происхождение. Не так с «гуингмами» и «хоббитами». Позже автор придумал этимологию на древнеанглийском: «hol-bytla» — «норостроитель». И моя догадка не противоречит этому. Ведь первое, что приходит в голову, — просто созвучие, где одно слово потянуло за собой другое: «In a hole in the ground there lived a hobbit» (курсив мой. — Р. К.), такое вот усталое «хо-хо». Второе объяснение, родившееся у меня еще в детстве, тоже лежит на поверхности, и, кажется, автор книги сам очень был им недоволен. Хоббит — от слова «хобби». Та деревянная лошадка, которую обессмертил Стерн: способ удрать из жестокого и нудного мира. Что-то теплое при всей надуманности в этом происхождении хоббитов для меня сохраняется. Будто и автор, и читатели пытались ускакать от ужасов своего уже столетия. Далеко не ускачешь, а все ж утешительно.
Так бы вот всю историю по словам и предложениям вытягивать из кучи — разбирая почти домашний и абсолютно ни с чем не сравнимый, ну, кроме подлинника, перевод Наталии Рахмановой, рассматривая незабвенную графику Михаила Беломлинского, заглядывая или на время переселяясь в английский текст… Но о «Хоббите…» написано и так немало, в особенности же упомяну тысячестраничный труд Джона Рейтлиффа «История „Хоббита“». Впрочем, это наука. А я пишу о «своем» «Хоббите…».
История начинается с анахронизмов. Мы еще не знаем, что действие развернется в чем-то похожем на Средневековье. А уже улыбаемся. «Нет, нора была хоббичья, а значит — благоустроенная. Она начиналась идеально круглой, как иллюминатор, дверью, выкрашенной зеленой краской, с сияющей медной ручкой точно посередине». И дальше: «Дверь отворялась внутрь, в длинный коридор, похожий на железнодорожный туннель, но туннель без гари и без дыма и тоже очень благоустроенный». По всей книге рассыпаны такие вот «странности». И автор будто иногда спохватывается и связывает наше время и время книги:
«Не исключено, что именно гоблины изобрели некоторые машины, которые доставляют неприятности человечеству, особенно те, которые предназначаются для уничтожения большого числа людей за один раз. Механизмы, моторы и взрывы всегда занимали и восхищали гоблинов» (курсив везде мой. — Р. К.).
Итак, у хоббита Бильбо Беггинса собралась вся честна`я компания, тринадцать гномов и волшебник Гэндальф. Они сожрали и выпили чуть не все, что хранились у домовитого Бильбо в кладовых, и завели разговоры об очень неприятных для хоббитов вещах — горах, гоблинах, битвах, драконах, ну и конечно, о сокровищах. А потом достали музыкальные инструменты — скрипки, флейты, кларнеты. Особенно очаровательны барабан толстого Бомбура, взявшийся невесть откуда, и арфа главного гнома, Торина, завернутая в зеленую ткань. И пели ту самую песню, с которой для меня все началось.
И обсуждали планы. В ходе беседы выяснилось, что Бильбо завербован в качестве взломщика (еще один анахронизм: в Средние века рыцари и лесные стрелки` ломали и крушили засовы всех видов, но профессии такой — прийти, неслышно открыть и исчезнуть — не было). А потом прозвучали слова о том, что, возможно, не все вернутся домой. Ужас копился где-то в горле у Бильбо, и «крик <…> наконец вырвался наружу, пронзительный, точно свисток паровоза, вылетевшего из туннеля» (вот вам и еще один анахронизм). Гномы повскакали от неожиданности.
«— Легко возбудимый субъект, — сказал Гэндальф, когда все заняли свои места. — Подвержен необъяснимым приступам, но один из лучших — свиреп, как дракон, которому прищемили хвост дверью».
Смешно? Смешно. Драконы и локомотивы, гномы и иллюминаторы. А между тем автор, работая над рукописью книги, усердно выпалывал все подобное. Ведь были еще в первых набросках и пустыня Гоби, и почтальоны на велосипедах. Кое-что осталось. И осталось оно в образе рассказчика, человека все же современного. Это потом во «Властелине колец» автор выступает просто как публикатор записок хоббитов, так что изобретенный и взращенный им мир Средиземья отделяется от нас непроходимой трансцендентностью. А пока позволены и анахронизмы, и старые добрые обращения к читателю наподобие: «Вы-то, конечно, знаете ответ или просто догадались, так как сидите себе с комфортом дома, и никто вас не собирается съедать». А еще патетические бесконечные речи Торина и гномья учтивость: «Балин к вашим услугам! Двалин к вашим услугам!» — и так тринадцать раз подряд, и официальное послание Торина и Ко, списанное будто у Диккенса, и мысленное обращение Бильбо к дракону: «Старый болван! Да у тебя слева на груди дырка, голое тело торчит, как улитка из раковины!» Ни одной страницы в книге нет, над которой не улыбнуться.
Эти смех и уют, что с первых же строк, еще до песни, так прельстили меня ребенком и прельщают поныне, эта норка, эта зеленая круглая дверь, эти кексы (творчество Наталии Рахмановой, по-английски «cakes» гораздо менее определенно) — о, как я любил их до этого и как сильнее возлюбил после! О, эти колечки дыма, которые, предвещая колечко, найденное Бильбо, пускали и сам он, и Гэндальф, и Торин! Эти арфы и скрипки. Впрочем, стоп. На этом уют не то чтобы кончается, а в нем пробивается брешь…
Мысль о смерти велеречиво упакована Торином в мысль о возвращении: «Очень скоро, еще до рассвета, мы тронемся в долгий путь, в путешествие, из которого некоторые из нас, а возможно, даже все, кроме, разумеется, нашего друга и советчика, хитроумного чародея Гэндальфа, могут не вернуться назад».
И вот тут-то Бильбо возопил. И от чуть не предрешенной гибели, и от того, что потеряет дом, не вернется. Он в первый раз в жизни подумал об этом. Или представил? Для него дом и жизнь — одно и то же, как, вероятно, и для всякого хоббита. Мой дом — не моя крепость, а моя жизнь. Именно этим в первую очередь и отличаются хоббиты как от людей, так и от всех прочих — гномов, эльфов, троллей, гоблинов, драконов…
«Все увидали, что несчастный хоббит стоит на коленях на коврике перед камином и трясется, как желе. Вдруг он плашмя хлопнулся на пол с отчаянным воплем: „Молния убила! Молния убила!“ — и долгое время от него не могли добиться ничего другого».
Что как не вскрикнуть, преклонить колена и пасть ниц остается живому существу при первой в жизни вести о смерти? А если это еще и хоббит — при вести о потере дома?
Немало говорится и пишется о религиозности книг католика Толкина. С этого крика и падения в «Хоббите…» (возможно, только мне это кажется) вступает тема Страшного суда.
Бильбо колебался, согласиться ли ему на гномью авантюру, улизнуть ли. Одна часть его естества, та, что пришла по отцовской, бэггинсовской линии, уверяла, что все происходящее — не более чем шутка волшебника; другая, туковская, материнская, тянула уйти в дальний и страшный поход. Увидеть иные звезды, услышать пение эльфов и т. д. Он разместил гномов и Гэндальфа у себя на ночлег и лег сам, никоим образом не собираясь просыпаться «до восхода». Утром гостей уже и след простыл, они оставили ему записку, что ждут у трактира. Гэндальф выпроводил его чуть не силком. И Бильбо, неожиданно для себя, понесся во весь дух навстречу… что тут сказать, чтобы не звучало плоско? Приключениям? Своей судьбе? Дракону? Смерти? Не знаю.
В этот момент мы начинаем слышать чуть не Вагнеров лейтмотив — музыкальную фразу, сопровождающую героя и указующую на то, чего герой сам о себе не знает. Мотив странствий? Мотив подвига? Мотив гибели? Мотив кольца? Или это просто сейчас кажется мне, выучившему книгу почти наизусть?
Может, мотив догадки? Или мотив удачи? Ведь первая глава называется «Нежданные гости». Для автора предсказуемость и непредсказуемость, знание и незнание — не только двигатель действия, но и что-то гораздо большее:
«Бэггинсы проживали в окрестностях Холма с незапамятных времен и считались очень почтенным семейством не только потому, что были богаты, но и потому, что с ними никогда и ничего не приключалось и они не позволяли себе ничего неожиданного <…>. Но мы вам поведаем историю о том, как одного из Бэггинсов втянули-таки в приключения и, к собственному удивлению, он начал говорить самые неожиданные вещи и совершать самые неожиданные поступки».
Не только авантюрные обстоятельства (что вполне обычно), но все деяния Бильбо, начиная с нежданной вечеринки с гномами и до последних строк, непредвиденны и для гномов, и во многом для читателя. Но главное — для самого Бильбо. Знал ли Бильбо, что полезет за кошельком к троллю? Что нечаянно задаст Голлуму загадку, которую тот не отгадает? Что обагрит свой меч паучьей кровью? Что принесет главное сокровище гномов, Аркенстон, их врагам, пытаясь спасти от битвы обе стороны? Что будет плакать о Торине, глубоко его оскорбившем? Догадаться, что сейчас делать, какие слова произнести (ну, скажем, в беседе с драконом) и вообще что происходит, — в сущности, угадать свою судьбу; задача эта объединяет Бильбо с читателем. Слово «догадаться» в переводе Наталии Рахмановой повторено 31 раз!
Догадывался ли кто-нибудь в книге о Страшном суде? Автор выжег из книги любое упоминание о религии. О загробном мире (и то в конце, и то неопределенно) сказал лишь умирающий Торин:
«Я ухожу в чертоги ожидания к моим праотцам до той поры, когда мир изменится к лучшему. Я оставляю все золото и серебро, так как там, куда я ухожу, оно мало ценится».
Бильбо, как и тогда, в своей норке при словах Торина о смерти, преклонил колено. Композиция замыкается. Но стоп, это про «Властелина колец» автор говорил, что книга о смерти. «Хоббит…» — детская сказка. Впрочем, сейчас я невольно вижу там и взрослое. «Властелина колец», эпопею для старшего возраста, я любил подростком — а сейчас мне ближе «Хоббит…», сказка на ночь.
«Бильбо потом никак не мог вспомнить, каким образом очутился на улице — без шапки, без трости, без денег, без всех тех вещей, которые привык брать с собой, выходя из дому».
Верно, а как еще предстать перед Богом? Эти мои домыслы могли бы показаться неуместными, если бы не одна подробность. Пытаясь отмотать все назад, Бильбо обращается к гномам: «— Прошу прощения, <…> я не успел надеть шляпу, забыл носовой платок и не захватил денег».
Разумеется, автор не хотел здесь никакой многозначительности. Это не «Властелин колец», где все символично. Ну что, платок, подумаешь?
Но я не могу отвязаться от слов одного гнома, смертельно боявшегося смерти: «Всё бессмертно. Вечно и живо. До дырочки на сапоге, которая и не расширяется, и не „заплатывается“, с тех пор как была. Это лучше „бессмертия души“, которое сухо и отвлеченно. Я хочу „на тот свет“ прийти с носовым платком. Ни чуточки меньше (16 мая 1912 г.)» (курсив автора. — Р. К.).
И я начинаю думать о платках. Помнится, один рижский реконструктор изрек, что роль холодного оружия в Войне за кольцо («Властелин колец») была решающая. Я тогда посмеялся. Но не бо`льшая ли нелепица — носовой платок? Какая ж роль? Ну, первое ясно: на тот свет уют свой не перетащишь. А дальше-то что?
А дальше: «Пугачев мрачно нахмурился и махнул белым платком. Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице <…>. „Ты, дядюшка, вор и самозванец!“ Пугачев махнул опять платком, и добрый поручик повис подле своего старого начальника…»
Еще дальше: «Стук, стук, стук! Кто там, во имя Вельзевула? Это, наверно, фермер, который повесился, не дождавшись недорода. Ты в самый раз поспел. Смотри только платками запасись: ты тут за свои грехи попотеешь!» (перевод Ю. Корнеева).
Или несчастный Рысаков: «Идя по Михайловской улице <...> мы встретили блондинку (Перовскую), которая при виде нас сморкалась в белый платок, что было знаком, что следует идти на Екатерининский канал».
Привратник у Шекспира, с бодуна, но не без основания решивший, что за`мок Макбета — ад, Пугачев, чахоточные, террористы, декаденты… Не самая уютная компания для хоббита. Но случалось ему водить знакомства еще более странные.
Самая знаменитая глава «Хоббита…» — пятая, «Загадки в темноте». Именно ее на записи читает вслух автор. В ней Бильбо прошел то, что на современном политическом жаргоне называют «точкой невозврата». Преодолевая Туманные горы, делящие мир на Запад и Восток, он оставил за спиной Хоббитон, последний домашний приют и жутких, но нелепых троллей, теперь впереди — Черный лес, пустоши, болота и в конце пути та самая Гора, где на сокровищах лежит дракон, и потайной вход в которую ему предстоит «взломать». В туннелях под горами всей компании удалось сбежать от гоблинов, но хоббита они потеряли.
«Когда Бильбо наконец открыл глаза, то не понял даже, открыл ли их: такая вокруг стояла непроницаемая темень. Поблизости ни души. Представьте себе, как Бильбо испугался! Он ничего не слышал, ничего не видел и ничего не ощущал, кроме холодного каменного пола под собой».
В первый раз за путешествие он потерялся. Да что путешествие, за всю жизнь! Да, уйти с гномами на поиски сокровищ — неразумный поступок, за который Бильбо не раз бранил себя. Но это всего лишь приключение, а не катастрофа. Катастрофа для хоббита (и, вероятно, каждого из нас) — это даже не умереть, ибо тут все и кончится. Катастрофа — это потерять жизнь, мир, свет — дом живых. Оказаться котом Шрёдингера, погребенным заживо в месте, где нет пространства и времени, нет вообще ничего.
Бильбо сейчас пятьдесят лет. Средний возраст для хоббита, год зрелости и мудрости. И как тут не вспомнить другого странника, попавшего в сходное положение:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Да, лес — не подземелье, сумрак — не полная тьма. И конечно же, автор «Хоббита…» о таком сопоставлении не думал. Но всё же… Здесь впервые мы видим, что путешествие на восток для хоббита — испытание не только тела и души, но и духа. Бильбо обретает не одну лишь отвагу. И не только знание о том, что он смертен. Именно для рассказа об этой метаморфозе автор выкидывает всё лишнее — гномов, Гэндальфа, пони, гоблинов, эльфов, легенды, карты, песни, сокровища, деревья, небо, реки, грозы, пламя… Почти всё.
Но в мире этой книги найдет не тот, кто ищет. Найдет тот, кто всё потерял:
«Выбрав, как ему показалось, правильное направление, он так и пополз на четвереньках и полз довольно долго, пока рука его не коснулась маленького холодного металлического колечка, лежавшего на земле. То был поворотный момент в его карьере, но он этого еще не знал». Боже, какая карьера? При чем тут карьера? Впрочем, слова о ней — позднейшая вставка, когда автор прилаживал «Хоббита…» к «Властелину колец», в котором, как известно, всё и вертится вокруг этой находки.
И вот Бильбо пополз дальше и нежданно свалился в холодную воду то ли подземной реки, то ли озера. В отличие от англичан хоббиты не умеют плавать и воду не любят. Не крещение ли? Нет, пожалуй, перебор. Но тут является еще незримый для хоббита новый персонаж:
«Здесь, в глубине и в темноте, у самой воды жил старый Голлум — большая скользкая тварь. Не знаю, откуда он взялся и кто или что он был такое. Голлум — и все».
Потом, переделывая главу, автор всячески пытался сблизить этого самого Голлума с Бильбо, намекая на то, что «в прошлой жизни» Голлум был кем-то вроде хоббита. Но самое большое сходство, совпадение (не ведаю, как назвать) было с первых набросков и, кажется, осталось незамеченным даже ученой публикой. Первые слова о Голлуме («Здесь, в глубине и в темноте, у самой воды жил старый Голлум») повторяют, лишь чуть более распространенно, первые слова книги: «Жил-был в норе под землей хоббит». Один под землей, другой — под горами, у воды. И один жил-был, и другой. Но что самое главное — уникальность. Хоббит — не имя. Это такая раса, что ли? Что важнее — это авторский неологизм. Голлум — вроде бы имя, но по ходу главы автор начинает звать его не просто «Gollum», a «the Gollum», то есть не как имя, а как вид. Хоббит и Голлум — единственные в книге два существа, целиком выдуманные автором.
«Черный, как сама темнота, с двумя громадными круглыми бесцветными глазами на узкой физиономии. У него была лодчонка, и он тихо скользил в ней по озеру. Это и в самом деле было озеро, широкое, глубокое и ледяное. Он греб своими длинными задними лапами, свесив их за борт, греб беззвучно, без единого всплеска. Не таковский он был, чтобы шуметь».
Что-то не очень страшно, скорее грустно. Какая-то унылая полужизнь, да и лодочка убогая, и откуда она взялась… И тут, нынешний, я вспоминаю строки, написанные на другом языке лет за тридцать до «Хоббита…»:
Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошел ко дну,
Я так воззвал — «Отец мой, Дьявол,
Спаси, помилуй — я тону.
— Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей, —
Я власти темного порока
Отдам остаток черных дней». —
И Дьявол взял меня и бросил
В полуистлевшую ладью.
Я там нашел и пару весел,
И серый парус, и скамью.
Даром что у бедняги Голлума не было ни весел, ни паруса, все же в чем-то он неуловимо похож — в убожестве, что ли, своей «озлобленной души»? Мы привыкли, что Враг и слуги его (если это не нудный черт Ивана Карамазова) являются в мир как-то роскошно, полноценно и полноправно. А тут совсем по-другому. И Дьявол чем-то или кем-то обижен, и дитя его. Другое дело — уютные хоббиты, волшебные эльфы, богатые гномы. Бедному же Голлуму — грести лапами в полуистлевшей ладье. И бесконечный остаток «черных» (в буквальном смысле) дней. И еще — «моя прелесть» — и самоназвание, и знаменитое впоследствии колечко, только что найденное Бильбо — колечко, делающее того, кто наденет его, невидимкой.
Бильбо выкарабкался из воды — и услышал буквально над ухом родные для меня и волнующие с детства лучшие слова во всем переводе:
«— Блес-с-ск и плес-с-ск, моя прелес-с-сть! Угощ-щщение на с-с-славу! С-с-сладкий кус-с-сочек для нас-с-с!
И он издал страшный глотающий звук: „Голлм!“ Недаром имя его было Голлум, хотя сам он звал себя „моя прелес-с-сть“».
Бильбо в ужасе. Во мраке он видит лишь бледные глаза-телескопы. И как тут русскому читателю не вспомнить: «На меня наставлен сумрак ночи / Тысячью биноклей на оси»… Ну, тысячью — не тысячью, а всё страшно.
«— Ты кто такой? — спросил он, выставляя вперед кинжал.
— А он кто такой, моя прелес-с-сть?»
«Ах ты зверь, ты, зверина, / Ты скажи свое имя…»
Голлум, сам того не зная и невдомек Бильбо, ответил, еще не слыша вопроса. То был «страшный глотающий звук: „Голлм“». Бильбо же представился развернуто:
«Я мистер Бильбо Бэггинс. Я потерял гномов, потерял волшебника и не знаю, где я. И знать не хочу, мне бы только выбраться отсюда».
Три раза пришлось ему в этой книге назвать свое имя перед кем-то страшным. Первый раз, когда пошел на разведку и был схвачен троллем. Он должен был прокричать два раза сычом и один раз филином, если попадет в беду, но вместо этих шифров пропищал:
«— Я — Бильбо Бэггинс, вз-з-хоббит, — ответил бедняга Бильбо, трясясь всем телом и пытаясь сообразить, как ему прокричать по-совиному, пока его не придушили».
Второй раз — в приводимой беседе с Голлумом.
А в третий, решающий — в ответ дракону:
«Я из-под Холма; мой путь лежал через горы, под горами и по воздуху. Я тот, кого никто не видит. <…> Я — Разгадывающий загадки и Разрубающий паутину, я — Жалящая Муха. <…> Меня избрали для счастливого числа. <…> Я тот, кто живыми хоронит друзей, топит их и достает живыми из воды. Я тот, кто невредимым выходит из костра, из воды, из-под земли. <…> Я — друг медведей и гость орлов. Находящий кольца, Приносящий счастье, Ездок на бочках». Так вот лишь к концу книги наш джентльмен понял, что на вопрос «скажи свое имя» не следует сразу выпаливать правду. Тут помимо кеннингов как не вспомнить Одиссея. Сначала морочил несчастного Полифема и, лишь отдалившись, как ему казалось, на безопасное расстояние, выкрикнул свое истинное имя. Что принесло ему множество бед. Почти так же поступает, довольный своими именами-загадками, и Бильбо:
«— Ну, не буду дольше задерживать Ваше Великолепие, — сказал он, — и лишать вас столь необходимого отдыха. Пони не так-то легко ловятся. И взломщики тоже, — съязвил он напоследок, стремглав удирая по туннелю».
Последствия его дерзости были не менее чудовищны, чем гнев Посейдона.
Но вспоминается еще один наглец, сказавший: «Я сын судьбы, а месяцы мне братья!» Надменность героя и избранника — и у Эдипа Софокла, и у Бильбо — в конце книги обоснованна, ведь их обоих хотели съесть…
Пока же — лишь середина судьбы.
Начинается беседа двух существ, боящихся друг друга. Впервые и в последний раз встретившихся здесь, на нижнем краю обитаемого мира. Постепенно узнаю`щих друг друга. Любопытствующих. Опасных: у одного эльфийский кинжал, у другого постепенно растущее желание задушить и съесть собеседника — возможно, лишь потому, что годами, а то и веками единственной формой общения с другим (Другим), было поедание этого Другого.
Оба, пусть и вынужденно, до поры до времени вежливы друг с другом. В разговоре Бильбо с Голлумом музыкально сходятся, расходятся, вновь переплетаются природная воспитанность одного и людоедская любезность другого.
И еще речь обоих детская. Взрослый не спросит так запросто: «Ты кто такой?» Совершенно неожиданно далекий, как кажется, от любой культуры и словесности Голлум предлагает: «Не присес-с-сть ли тебе, моя прелес-с-сть, не побес-с-с-седовать ли с ним немнож-ж-жко? Как ему нравятс-с-ся з-з-загадки? Может быть, нравятс-с-ся?» Вот тут перевод все же чуть-чуть не успевает за подлинником, впрочем, это и невозможно. По-английски в словах Голлума звучат божественные «praps» (сокращенное от «perhaps», «может быть») и «a bitsy» (совсем детское от «a bit» — «немножечко, чуточку»).
Начинается игра в загадки. Не справится, напомню, с очередной загадкой Голлум — он покажет Бильбо дорогу на поверхность, ну а уж если не ответит Бильбо, то его съедят.
Тут уж в многоголосье помимо древних стихотворных загадок, свиста, шипения и бульканья Голлума включаются испуганные вопли Бильбо, еще и еще и детская речь, и остатки вежливости, и плеск рыбы, нежданно выскочившей из воды, и шлепанье мокрых лап по каменному полу. Но главное — лихорадочные мысли состязающихся. Эти загадки в темноте — единственный диалог в книге, где показаны мысли обоих участников.
Не буду разбирать загадки и их переводы, хотя это лакомый кусочек для комментатора, как Бильбо — для Голлума. Быстрее — к развязке.
Последний вопрос Бильбо был подсказан судьбой или удачей. В задумчивости он спросил себя: «А что это у меня в кармане?» И тут же понял, что ему повезло. Это и стало загадкой, которую, естественно, не мог разгадать Голлум. И не потому что в кармане может быть все что угодно (а значит, это не по правилам игры), а потому что кольцо — самое главное, единственный предмет, единственное вообще, что любил Голлум. «...Что было для него измлада / И труд, и мука, и отрада...» — именно этот предмет по какому-то глупому, но верному психологическому или мифологическому закону он не мог представить в чьем угодно «кармаш-ш-шке», кроме своего.
И вот они сидят, хоббит и Голлум, одинокие, злые, несуразные в темном и холодном месте, и не знают, что делать с собой и своей судьбой. Как все мы. Уверившие себя в том, чего нет (Голлум — что кольцо — подарок ему на день рождения). Как все мы. И испуганные друг другом — тоже как все мы. Потому что очень уж они друг на друга похожи. Как легко они нашли общий язык! При всем ужасе положения Бильбо с Голлумом как-то проще, чем с гномами, Гэндальфом, эльфами, жителями Эсгарота. И хоббит и Голлум ходят босиком — единственные в книге (как тут не вспомнить опять Сологуба!). Оба на перепутье. Оба столкнулись с тем, что, может быть, опаснее всех приключений: с собой. Оба в отчаянии: Бильбо потерял друзей и дорогу, Голлум — кольцо. Оба на берегу черного подземного озера, и отражения их — странно похожи и могут в тоске задать друг другу еще загадку Гейне—Шуберта—Анненского, всем нам известную: «Бледный товарищ, зачем обезьянить?»
Голлум выдумывает четыре отгадки, проигрывает и отправляется на свой островок за кольцом, чтобы, будучи незримым, придушить Бильбо. Стоп. В изначальной версии и ставки-то в игре были другие. Да, проигравшего Бильбо должны были съесть. Но если проиграет Голлум, то он (внимание!) подарит Бильбо «подарочек». И подарочек — это то самое кольцо. Не найдя его, Голлум в обоих вариантах стонет и рыдает. Но в первоначальном он возвращается к Бильбо и многократно умоляет простить его, потому что обещанный подарок потерялся, а правила древней игры священны. Убитый горем, он трогательно предлагает замену — холодную сырую рыбу. Как истинный англичанин, хоббит цедит сквозь зубы «No, thank you», и в результате Голлум проводит его до выхода наружу, пытаясь как-то компенсировать ущерб.
Но в той книге, что мы читаем, Голлум — создание с «озлобленной душой», будучи не в состоянии без кольца придушить Бильбо, начинает допытываться-догадываться о том, что же у него в «мерс-с-ском кармаш-шке». Сам Бильбо случайно открывает волшебное свойство своей находки, надевает его и с безопасной позиции наблюдает за Голлумом. Обезумевший от горя, тот решает, что Бильбо ему соврал, будто он потерялся, что он знает, где выход. И в ярости устремляется к этому самому выходу, чтобы убить вора, пусть и незримого, а хоббит — незримый — тихонько за ним.
У самого выхода Голлум останавливается, почуяв гоблинов, перед которыми он без кольца беззащитен. Сколь ни был щупл, он загородил собой узкий туннель, и путь на свободу для Бильбо — только через Голлума.
«Бильбо и сам замер на месте и почти перестал дышать. Он был в отчаянии. Необходимо выбраться отсюда, из этого страшного мрака, пока у него остались силы. Надо бороться. Ударить кинжалом злобную тварь, убить, опередить его, пока он не убил Бильбо. Нет, это будет нечестно. Бильбо невидим, а у Голлума нет кинжала, да он еще и не пытался убить его, Бильбо. И потом Голлум такой одинокий, такой несчастный и заброшенный. Внезапно сердце Бильбо наполнилось сочувствием, жалостью, смешанной со страхом, он представил себе череду бесконечных беспросветных дней, без всякой надежды на лучшую жизнь — лишь жесткий камень, холодная рыба, вечное шныряние и бормотание. Все эти мысли молнией пронеслись у Бильбо в голове, он содрогнулся».
Вообще-то двойников в основном убивают или хотя бы пытаются. Как герои «Вильяма Вильсона» и, скажем, «Орля» Мопассана. Или бегут от них. Бильбо поступил оригинально и, я рискну предположить, первый протоптал тропинку: своего двойника он пожалел. Это расширяет заповедь «Не убий», раньше относившуюся только к человеку. Если у Бильбо был духовный путь, то это милосердие — его начало. И это уж точно то, чего хоббит о себе не знал и о чем не догадывался.
И вновь, как в истории с платком, звучит мотив гибели. Пожалев Голлума и рискуя размозжить себе голову о низкий потолок туннеля, Бильбо совершает гигантский, непомерный для хоббита «прыжок в неизвестность», перелетает через Голлума и слышит за спиной последний его вопль: «Вор, вор! Бэггинс-с-с вор! Ненавис-с-стный, ненавис-с-стный, навс-с-сегда, навсс-сегда!» Прорвавшись через гоблинский кордон, он бросается к каменной двери, из-за которой — солнечный свет, и застревает, как Винни-Пух за десять лет до него:
«Бильбо не мог вырваться из тисков! Внезапно один из гоблинов заорал:
— Рядом с дверью тень! Там кто-то есть!
Сердце у Бильбо бешено заколотилось, он рванулся изо всех сил, пуговицы разлетелись в стороны! Разодрав куртку и жилет, Бильбо вырвался наружу и поскакал по ступенькам, как козлик, а ошеломленные гоблины остались подбирать его красивые медные пуговицы».
Да, там был платок, а здесь — пуговицы. Ну и что? Пуговицы — что в них? Между тем в первый раз слово это звучит на второй странице книги. Когда Бильбо, не желавший и думать о приключениях, испуганный и рассерженный странными речами Гэндальфа, попытался отделаться от него, Гэндальф усмехнулся: «Подумать, до чего я дожил: сын Бэлладонны Тук отделывается от меня своим „добрым утром“, как будто я пуговицами вразнос торгую!»Ну и что? А вот что:
ПУГОВИЧНИК. Я пуговичник; видишь ложку?
Пора тебе в нее.
ПЕР ГЮНТ. С какой же стати?
ПУГОВИЧНИК. Расплавить надобно и перелить
Тебя, мой друг!
ПЕР ГЮНТ. Расплавить?..
ПУГОВИЧНИК. Да, вот ложка —
Очищена; лишь за тобою дело.
Могила вырыта, и гроб заказан.
Червям богатый пир готовит тело,
А мне хозяин поручил взять душу.
Далее, напомню, выясняется, что те, кто не тянут ни на грешника, ни на праведника — в общем, «господа средней руки», назначены Богом в переплавку, как старые и дешевые пуговицы. Их индивидуальность не сохраняется, потому что буквально ничего не сто`ит. Не на это ли, говоря о пуговицах вразнос, намекал Гэндальф в первом своем разговоре с Бильбо, чья семья пользовалась среди хоббитов, как мы помним, большим уважением «потому, что с ними никогда и ничего не приключалось и они не позволяли себе ничего неожиданного: всегда можно было угадать заранее, не спрашивая, что именно скажет тот или иной Бэггинс по тому или иному поводу»?
Пока закрываю книгу. О чем она? Что после стольких лет я могу прибавить к вычитанному на потолке мансарды? Смерть. Двойники. Платки. Судьба. Интуиция. Страшный суд. Милосердие. Пуговицы… Стоило ли? Ведь самым главным остается то, за что я любил «Хоббита…» тогда еще, в шесть лет. Это книга об уюте. И о всем, что его рушит, — музыке, тревоге, голоде, страхе, жажде странствий, смерти, истории, на ветру которой так зябко. Или мне кажется? С одной стороны — животик (tummy) Бильбо, напоминающий при любых обстоятельствах лучше всяких часов время ланча, второго завтрака, обеда, ужина. С другой — мир, такой большой и страшный, притягательный и отталкивающий: ночная песня гномов, голоса эльфов в долине, очертания далеких гор, лупоглазый Голлум, волки-варги, душный лес с пауками-гигантами, дракон — циник и искуситель. Но самое тоскливое — чудовищно большой, не по мерке хоббиту мир: высокие ледяные скалы, нескончаемые душные туннели, бескрайний полыхающий лес, мрачный силуэт Горы в конце путешествия, как в конце жизни — туда и не обратно. Но было что-то и посильнее, и для меня, шестилетнего, оно в итоге побеждало. Это Бильбо Михаила Беломлинского, писаный с Евгения Леонова — а значит, наш хоббит был и Винни-Пухом и тем, который в будущем и «Пасть порву», и «Хорошо сидим», и, конечно, исследователем подземелий из «Белорусского вокзала» и озер — в «За спичками». Самым добрым, самым уютным, абсолютно непобедимым защитником всех нас, детей, да и взрослых, — перед драконом жизни и эпохи, перед Голлумом, сидящим в каждом из нас. Ведь и хитро улыбающийся с обложки Бильбо спрашивает, и мы сами задаем себе всю жизнь тот же самый вопрос: «Ты кто такой?» («Скажи свое имя…») Как представишься самому себе? Кто ты и где твой дом? Ешь ли ты собеседников? Честно ли играешь? Кто ты вообще, что за зверь-зверина? Любишь ли хоть кого-нибудь, хоть что-нибудь? Предашь ли свое детство, свои кексы, свои медные пуговицы?
Возможно, благодаря ему, Бильбо/Леонову, и жива для нас в книге сила, что удерживает все это вместе, — уют и ужас, смех и тоску. Вспоминаю из юности найденное в антологии Ежова и Шамурина:
Гроза таинственная вечно идет мимо.
Я чутким трепетом всечасно возбужден.
Струятся дрожь, озноб в крови неутомимой.
Чуть замер в сердце дух — уж вновь он возрожден.
И вся вселенная — на лоне вертограда.
Так тайно, жутко все, уютно, верно мне.
В траве и в сенях — цвет и влага, и прохлада;
А пламя, тьма грозы — вдали, в глухой стране.
