ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
ЯКОВ ГОРДИН
Бурная судьба мемуаров капитана Брюса
Книги имеют свою судьбу.
Теренциан Мавр, грамматик. II век
Книги, как люди, имеют свою судьбу…
Ричард Олдингтон. ХХ век
13 августа 1791 года в эдинбургском литературном еженедельнике «Пчела» появился отзыв на книгу, изданную одиннадцать лет назад, исполненный поражающего презрения и желчи:
«Питер Генри Брюс, эсквайр. Мемуары. Цена: одна гинея. Отпечатано в Лондоне в 1782 году. Мемуары занимают четыреста сорок шесть страниц четвертой доли листа, из которых я прочел бо`льшую часть и вынужден заключить, что либо означенный Питер Генри Брюс никогда не существовал, либо если существовал, то был одним из величайших мошенников нынешнего века. Пересказ каждой абсурдной или невероятной истории из этой книги был бы делом бесконечным. Я приведу лишь несколько подобных историй в качестве образчиков, иллюстрирующих остальные. Прочитав о полуночном приключении, случившемся с дедом автора и курфюрстом Бранденбурга посреди огромного леса, мы подходим к странице 7, на которой нам сообщается, что 1706 год был замечателен тем, что шведский король вошел в Саксонию, где получил ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ стерлингов контрибуции. После возвращения капитана Кука из одного из своих путешествий в печати, как обычно, появилось сомнительное его описание. Автор убеждает читателей, что он сам во время этих открытий видел гору высотою СЕМНАДЦАТЬ миль. Эти две истории похожи друг на друга, как братья и, вероятно, являются сочинением, вышедшим из-под пера одного автора. В остальной части первой книги, которая в целом занимает всего тридцать две страницы, нам inter minora sidera предлагаются следующие сказки. Первая. Примечательная история о хозяйке снимаемого автором жилья. Женщина родила ребенка драгунскому капитану, а затем, надев штаны, завербовалась в его часть. Капитан же говорил иногда своему волонтеру, что тот очень похож на его бывшую любовницу, однако при этом нисколько не подозревал, что именно с ней он и разговаривает. Дальнейшее повествование вполне соответствует началу истории. Отмечались вздорность и говорливость Монтеня, у которого, с какой бы темы ни начинался тот или иной опыт, он всегда заканчивается разговором о самом авторе. Так и здесь, как бы ни начинались измышления нашего автора, они почти всегда заканчиваются сражением и смертью. Далее мы знакомимся с удивительным происшествием, случившимся с принцем Евгением, который получил письмо на некоей жирной бумаге. Оно было привязано к собачьей шее в качестве эксперимента. Пес умер не позднее двадцати четырех часов, несмотря на данное ему противоядие. Ужасно наблюдать, как книга, наполненная такой чепухой, широко продается и принята в некоторые из лучших библиотек. Я пропускаю невероятные истории о пороховых картузах и бочках с молоком на с. 14, о печальном происшествии с шестью шотландскими офицерами на с. 28, чьи ноги были оторваны артиллерийским снарядом, и ужасное повествование об иезуитах из Турне на с. 32, которые покрывали похищение и убийство жены сапожника. Рассказ о швейцарском рекруте на с. 23, возможно, принадлежит перу более уважаемого автора. Нет нужды отмечать множество других странных историй, сочиненных капитаном и в изобилии собранных в первой книге. Остальные одиннадцать книг написаны в точно таком же стиле. На с. 87 нам рассказывается, что сестра царя прислала на свадьбу несколько небольших экипажей, запряженных шетлендскими пони. А длинная и замысловатая история о добродетельной молодой даме на с. 91 ниже всякой критики. На с. 70 нам сообщается, что царевич женился на принцессе Вольфенбюттельской и что в этом союзе со стороны царевича не наблюдалось никакой любовной склонности, однако на с. 126 мы узнаём, что столь плохое отношение к добродетельной принцессе было тем удивительнее, ибо женитьба на ней была собственным свободным выбором царевича. На с. 186 автор пытается описать смерть царевича. Его добавления к тому, что нам и без того известно, пригодятся лишь старухе у камина, однако же их цитируют, по крайней мере, пятьдесят различных журналов, см. Annual Registers & c & c, как важное дополнение к современной истории России. Рассказ на с. 237 о камне длиною в десять ярдов, шириною в шесть и глубиною в шесть ярдов с двумя надписями — одной на верхней и другой на нижней его стороне, если я не ошибаюсь, списан дословно у Яна Стрюйса, знаменитого голландского путешественника, оставившего самые достоверные воспоминания. Похоже, наш капитан выбрал его в качестве литературного образца. Первоначальное упоминание можно найти в хорошо известном пассаже у Геродота. В конце девятой книги капитан, судя по всему, намеревается накормить нас удивительным и ужасным одновременно. Я опускаю истории о чудесном спасении ото льда девушки-дикарки и жестоком ограблении и спешу к небольшому городу с населением более двух тысяч семей, которые оставались никем не обнаруженные в центре России со времен деда Петра Великого до 1724 года. Именно в этом году они отправили смиренную депутацию императору, который, конечно же, никогда ранее о них не слыхивал. Коротко говоря, сэр, том сей состоит почти целиком из нелепой, несуразной и отвратительной лжи, но, поскольку журнал „Пчела“ ограничил объем моей рецензии, я не могу позволить себе процитировать даже пятидесятую часть. То, что эта жалкая стряпня привлекает какое-то внимание, является безусловным позором для национального самосознания. О чем тогда все наши Ежемесячные и Критические обзоры, если они допускают, чтобы такое откровенное мошенничество получало их одобрение. Теперь же я с наилучшими пожеланиями заключу разбором умствований писателя того же покроя, а именно Джозефа Маршалла, эсквайра, чьи более блистательные пассажи были столь продуманно вставлены в Dodsley’s Annual Register. Он оказал миру немалую услугу, написав четыре тома, рассказывающих о его путешествиях на севере и юге Европы, и я с терпением и удовольствием читаю третий том. Надеюсь, он уладил в дружеской манере ссоры между своим агентом и жильцами его поместья в Ноттингемшире, и я уверяю его, что, если бы я был самим лордом главным судьей Англии, я бы довел положение до наивысшего удовлетворения, подведя его и его книгопродавца к позорному столбу, где либо бьют кнутом, либо надевают колодки. Если вы одобряете эти заметки, то получите дальнейшие наблюдения о современных путешественниках от Бомбардиниона».
Автору мемуаров и самим мемуарам очень не повезло. Капитану Питеру Генри Брюсу, эсквайру, «офицеру безукоризненной чести», как характеризует его издатель, некто, писавший под псевдонимом Бомбардинион, предлагает на выбор — считаться вовсе не бывшим либо прослыть «величайшим мошенником».
Через полвека авторитетный историк Николай Герасимович Устрялов будет утверждать, что автор мемуаров — «мнимый Брюс», то есть вовсе не существовавший, либо — в лучшем случае — никогда не бывавший в России, о которой пишет.
Почему заблуждался Устрялов, мы объясним — тут никаких загадок нет, а вот чем объясняется громокипящая желчь обозревателя «Пчелы», можно только предполагать. «Спор шотландцев между собою»? Или таков вообще был стиль Бомбардиниона? Недаром заодно досталось и великому мореплавателю капитану Куку, и Монтеню, который в нашей защите не нуждается. Или было нечто в самих записках, что так раздражило критика через много лет?
У позорного столба мог бы вполне заслуженно побывать обозреватель «Пчелы», поскольку его инвектива — это, по сути дела, сплошная подтасовка и обман читателей. В записках Брюса и в самом деле немало довольно сомнительных по своему качеству занимательных историй, но они составляют небольшую часть всего текста, основное содержание которого — воспоминания о службе капитана Брюса при Петре Великом, и, несмотря на имеющиеся изъяны, это ценный, а в некоторых случаях уникальный источник. Уязвимость Брюса заключалась в том, что для своих мемуаров он выбрал своеобразный жанр, небрежно смешав важное с неважным, исторически значимые сведения с беллетристическими пассажами, которые должны развлекать и привлекать читателя. Обозреватель «Пчелы» явно имел весьма смутное представление о России и ее истории или не имел его вовсе, иначе он не заявил бы, что сообщаемые Брюсом сведения о смерти царевича Алексея Петровича давно известны и годятся только для беседы кумушек. Он отбросил содержательную часть записок, поскольку она была ему невнятна и неинтересна, и обрушился на легкую добычу — беллетристическую приправу.
Устрялов же, наоборот, слишком хорошо знал русскую историю и, относясь к ней с пристрастием, ждал от мемуариста точных и заведомо достоверных сведений, не замутненных сомнительными сюжетами. По существу, он предъявлял претензии, как мы увидим, совсем не к тому сочинению, которое было у него в руках. При всем том можно сказать, что Брюс-мемуарист может раздражать исследователей обилием проблем, которые возникают не только в связи с содержанием его записок, но и с его собственной судьбой.
Подробный и многообразный комментарий к будущему изданию мемуаров Брюса в издательстве «Новое литературное обозрение» (планируется к выпуску в этом году) подготовил глубокий исследователь российско-шотландской проблематики Олег Яковлевич Ноздрин. Во время нашей совместной работы над подготовкой издания он регулярно сообщал мне об обнаружении новых материалов, равно как и о лакунах в наших
сведениях.
Именно Олег Яковлевич указал мне на недавнюю публикацию ценнейшего документа, появление которого принципиально изменило ситуацию вокруг личности капитана Брюса, — «офицерской сказки» Брюса 1720 года, то есть его служебного формуляра, что безоговорочно сняло все сомнения относительно его пребывания в России. Он же переслал мне и пасквиль Бомбардиниона, предположив по некоторым данным, что под этим лихим псевдонимом скрывается шотландский юрист, законовед Френсис Гарден, лорд Гарденстон оф Троуп (1721—1793).
30 апреля сего года Олег Яковлевич писал мне: «Все-таки прошу отметить удивительный факт: мы крайне мало знаем о нашем капитане-эсквайре (! — то есть дворянине с гербом высокого социального статуса), помимо собственноручных записок, его семье, вдове, возможных наследниках, владельце пусть маленькой, но все-таки фермы, которую он наверняка предпочитал торжественно именовать „владением“».
26 мая сего года: «Листая вечерние шотландские газеты, обнаружил в „Scots Magazin“ за 6 ноября 1758 года печальную заметку о смерти главного военного инженера Подветренных островов, когда-то служившего русскому царю в войнах со Швецией и Персией, капитана Питера Брюса (Bruce of Buzion), хотя по всем справочникам он умер в 1757 году. Как это понимать? Что означает Bruce of Buzion — название его фермы (отсутствующей на доступных мне картах графства Файф и окрестностей Купара)?! Или ветви клана, к которому он принадлежал?! Как правило, в Шотландии такое добавление указывает на владение именуемого лица.
Заметка относится к ноябрю 1758 года, Питер Брюс мог скончаться и в 1757 году, а узнали об этом год спустя. Хотя, согласитесь, весьма подозрительно, что такая новость шла в редакцию журнала более года… С другой стороны, подобная весточка — лишнее доказательство реальности капитана Брюса, что ставили под сомнение некоторые книжники».
5 июня сего года: «Смущает полное отсутствие упоминаний места рождения капитана Брюса — замок Детринг (Detring, Dettring, Detering со всеми возможными искажениями написания) на всех доступных картах, регистрах, перечнях о разрушенных или перестроенных поместьях Вестфалии или ближних мест. Сам род Detering редко упоминается в числе дворянских, хотя на рубеже XVII—XVIII веков находил даже пасторов подобной фамилии, что не исключает их благородного происхождения. Но замок! Может быть, он так обозвал вместо Шлосса какой-нибудь двор, местечко или обычный отдельный дом?! Почему же тогда название отсутствует в инвентарях и куда исчезло?!»
В том, что наш герой существовал, что капитан Питер Генри Брюс, эсквайр, не есть плод творческой фантазии «смышленого книгопродавца», как предположил Устрялов, нет ни малейших сомнений: «офицерская сказка» — строгий документ; еще более вещественное свидетельство — на стене форта на одном из Багамских островов по сию пору красуется доска, на которой написано, что это укрепление построил в 1742 году капитан Питер Генри Брюс, наконец извещение о смерти. Но при всем том какая-то таинственность окружает нашего героя — слишком много лакун в сведениях о нем. И это заставляет с особой внимательностью отнестись к содержанию его записок.
Артиллерист и военный инженер капитан Питер Генри Брюс (1692—1757) оставил записки, охватывающие сорок лет его активной жизни, тринадцать из которых — с 1711 по 1724 год — он провел в России, в важнейший период окончательного становления имперской системы Петра Великого.
Неизвестно, сам ли он дал название своему повествованию, поскольку оно было издано уже после его смерти, но оно дает полное представление о содержании записок — «Мемуары Питера Генри Брюса, эсквайра, офицера на службе Пруссии, России и Великобритании, содержащие известия о его путешествии по Германии, России, Татарии, Турции, Вест-Индии и т. д.».
Записки обрываются внезапно, хотя после их окончания он прожил еще немало лет и за два года до смерти перевел свой труд с немецкого, который он считал родным языком, поскольку родился и вырос в Пруссии, на английский. Он не успел при жизни издать записки или же не считал их завершенными. Они были переданы книгоиздателям его вдовой только через четверть века и вышли первым английским изданием в Лондоне в 1782 году, на следующий год — в Дублине и в 1784 году — в Лейпциге в первоначальном немецком варианте.
Три издания подряд свидетельствуют об их успехе у читателей. Однако в профессиональной среде — литературных критиков и историков — их судьба была не просто менее благополучна, но, можно сказать, драматична. Причиной тому были жанровые особенности записок, о которых мы поговорим в свое время.
Брюс и в самом деле прожил жизнь многообразную, насыщенную сильными впечатлениями, и вполне понятно его желание рассказать о том, как он прошел этот опасный путь.
Сам он в предисловии объяснил свои побудительные мотивы: «Следующие записки были первоначально написаны мною на немецком, родном для меня языке, но, поскольку в последнее время, будучи в отставке, мне выпало наслаждаться спокойной деревенской жизнью, я перевел их на английский (иностранный для меня) язык в нынешнем 1755 году, дабы доставить развлечение своим друзьям и дать необходимые сведения моей семье о наших родственных связях в Германии, а также об особенностях военной жизни, проведенной мною в течение нескольких лет в различных частях
земного шара».
Есть, однако, основания считать, что капитан Брюс слишком скромно определил свою задачу.
Если его юношеские впечатления о событиях войны за Испанское наследство, в сражениях которой он в качестве прусского офицера принимал деятельное участие, не стали сколько-нибудь значимым вкладом в военную историю Европы, то тринадцатилетнее пребывание в России в бурную эпоху Петровских реформ (или «революции Петра», если воспользоваться выражением Пушкина) предоставило ему возможность рассказать «миру и городу» о том, как на его глазах и при его участии возникала некая новая реальность, новая небывалая формация, стремившаяся определять судьбы Европы.
Другое дело — как он этой возможностью воспользовался.
Для нас важен именно этот период — с 1711 по 1724 год, когда Брюс по воле обстоятельств мог близко наблюдать и самого царя Петра, и многие роковые события в жизни рождающегося государства.
Записки Брюса появились в России вскоре после обнародования. Их цитировал Иван Иванович Голиков, выпустивший в 1780-е годы двенадцатитомное сочинение «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России». В 1790-е годы он дополнил его еще восемнадцатью томами. Это, по существу, был гигантский свод исторических материалов без всякого концептуального стержня. Пушкин использовал голиковский свод как фактологическую основу для своей будущей «Истории Петра I», существенно расширив при этом круг источников и глубоко осмыслив материал.
Голиков использовал сведения Брюса при описании наиболее опасного для историка эпизода петровского царствования — убийства царевича Алексея Петровича.
О книге Брюса Пушкин узнал из Голикова, но позже, в период работы над своей «Историей Петра I», он и сам стал обладателем записок.
Кроме разнообразных письменных источников Пушкин использовал «источники» иного рода — людей, обладавших важными для него сведениями в разных областях.
Одним из таких «источников» был военный инженер, шотландец Александр Яковлевич Вильсон, привезенный в Россию своим отцом, мастером кузнечного дела, в 1784 году, восьмилетним мальчиком.
Вильсон был талантливым инженером, и российская промышленность многим ему обязана в разных областях. В 1835 году он послал Пушкину некоторые материалы по истории промышленности в Петровскую эпоху, а кроме того, труд своего соотечественника.
16 декабря 1835 года он писал Пушкину: «Вместе с сим получить изволите Записки капитана Брюса, в которых найдете много любопытства достойного…»[1]
Без сомнения, «любопытства достойна» была прежде всего версия убийства царевича Алексея Петровича, которую предлагал Брюс как очевидец. Из различных существовавших версий Пушкин выбрал, как увидим, версию Брюса.
Пушкин в достаточной степени владел английским, чтобы свободно на нем читать.
Илья Фейнберг приводит расшифрованный им фрагмент дневника Д. Е. Келлера, где тот рассказывает о разговоре с Пушкиным: «Он раскрыл мне страницу английской книги, записок Брюса о Петре Великом, в которой упоминается об отраве царе[вича] Алексея Петровича, приговаривая: „Вот как тогда дела делались. Я сам читаю теперь эту книгу, но потом, если желаете ее вам пришлю“».[2]
Пушкин прочитал во всяком случае часть записок, которая была посвящена пребыванию Брюса в России. Свидетельством тому, как мы увидим, использование Пушкиным важных и выразительных деталей, почерпнутых у шотландца.
В своем капитальном труде «История царствования Петра Великого», первой научной истории петровского царствования, Николай Герасимович Устрялов во введении дал обширный и тщательный обзор источников — в том числе и записок иностранцев. Страницы этого обзора, посвященные запискам Брюса, весьма любопытны по своей структуре.
Строго добросовестный ученый Устрялов прежде всего знакомит читателя с содержанием источника. Судя по библиографической сноске, Устрялов был знаком и с английским и с немецким вариантом записок:
«Генрих Брюс, по словам его записок, происходил от той же шотландской фамилии, к которой принадлежал и славный сподвижник Петра, первый русский генерал-фельдцейхмейстер. Два близких родственника, Яков Брюс и Иоанн Брюс, имевшие поместья в Шотландском графстве Стирлинг, во времена Кромвеля, решились вместе удалиться из отечества в Германию; но, по недоразумению, сели на разные корабли: Яков попал в Россию, Иоанн
в Кёнигсберг. Внуком первого был генерал-фельдцейхмейстер, внуком второго Генрих Брюс, автор изданных под именем его записок. Он родился в Бранденбургии в 1692 году, 14 лет поступил в Прусский полк, участвовал во многих походах против французов, дослужился, под начальством Мальборуга, до офицерского чина и в начале 1711 года, по приглашению своего родственника, начальствовавшего русскою артиллериею, поступил в русскую службу, в то самое время, когда Петр шел с армиею на турок. Брюс был представлен ему в Яворове и, принятый с чином капитана артиллерии, назначен в команду родственника своего, возведенного в Яворове в звание генерал-фельдцейхмейстера, по случаю совершившегося там тайного бракосочетания Петра с Екатериною. Автор был в Прутском походе; по заключении же мира на возвратном пути, отправлен Петром с важным поручением к барону Шафирову. В начале августа он настиг русского посланника в Адрианополе, вместе с ним прибыл в Царьград, дождался там, после многих колебаний Порты между миром и войною, окончательного подтверждения султаном мирного трактата и с этой радостною вестью отправлен был Шафировым в С.‑ Петербург. Он с равным любопытством смотрел и на новую и на старую столицу Петра, наблюдал нравы и образ жизни народа, познакомился с многими из сподвижников Петровых, разведал о роде царицы Екатерины, князя Меншикова, и знал коротко царевича Алексея Петровича. Из Петербурга он послан был в Берлин к королю Прусскому, был с Петром Великим в Копенгагене, вслед за ним возвратился в Россию и, поступив в адъютанты генерала Вейде, находился вместе с ним при кончине царевича Алексея Петровича. В следующем году он был назначен в число наставников к сыну царевича, великому князю Петру Алексеевичу, и ежедневно преподавал ему артиллерию и фортификацию; между тем по смерти Вейде, царь перевел его в собственную дивизию и поручил ему главный надзор над укреплениями Ревеля; отсюда он поступил в отряд генерала Леси и участвовал в разорении Швеции, принудившем ее к миру. Впоследствии он был с Петром Великим на Кавказе; возвратившись из похода, по царскому повелению, осмотрел берега Каспийского моря, описал их и составил им подробную карту; на возвратном пути в Москву он участвовал в экспедиции Волынского против калмыков. Государь милостиво принял поднесенную им карту Каспийского моря и назначил его состоять при особе герцога Голштинского, в бытность его в Москве во время коронации императрицы Екатерины; но русская служба ему уже наскучила: он получил увольнение с тем же чином капитана и удалился в Шотландию; оттуда отправился в Вест-Индию, выстроил там несколько крепостей, подвергался многим опасностям, в 1745 году возвратился на родину и лет чрез 12 умер».[3]
Устрялов довольно точно изложил основное содержание записок. Правда чем ближе к финалу, тем приблизительнее становится его пересказ.
Так, Брюсу было отказано в увольнении, что было характерно для нравов российских властей. И армейское командование, и сам царь старались закрепить ценные кадры. Другой шотландец, знаменитый генерал Патрик Гордон, так и не получил отставки, а когда в качестве компромисса был отпущен в отпуск на родину, то в качестве заложников остались в России его жена и дети. Правда, это было еще во времена владычества Софьи.
В отличие от Гордона, у Брюса заложников не оставалось, и он из отпуска не вернулся.
В Вест-Индии построил он не несколько крепостей, а два форта, на одном из которых, на острове Провиденс, по сию пору красуется доска, возвещающая, что форт построен капитаном Питером Генри Брюсом в 1742 году.
Устрялову явно не было интересно то, что случалось за пределами российского периода. Последний эпизод записок — участие Брюса в подавлении мятежа якобитов в 1745 году — он вообще опустил.
Но главное не это.
Академической выучки историк Устрялов применил в этом случае своеобразный прием критики источника. Подробно пересказав содержание
источника, он затем принялся сурово опровергать его пункт за пунктом.
«Все замечательные случаи 40-летней службы в Европе и в Америке, все что делал и видел капитан Брюс в разных странах света, записано день за день в виде журнала, с такими мелкими подробностями, что издатель его не считал нужным приводить в доказательство подлинности записок Брюса других свидетельств, кроме самого содержания их, и многие писатели, например Кокс, Сегюр, ссылались на них, как на показания очевидца, не подлежащие никакому сомнению. Но тщательная проверка их актами ведет к другому заключению. Непостижимо, каким образом автор, записывая все обстоятельства своей жизни день за день, мог ошибаться целыми месяцами в событиях, в которых он сам участвовал: так, в самом начале своей службы в России, посланный по заключении Прутского мира к барону Шафирову, он настиг русского посла, по словам записок, в Адрианополе, 2 августа, между тем из актов видно, что Шафиров был в это время еще на берегах Днестра и прибыл в Адрианополь не прежде 21 октября. Подобная несообразность встречается во многих показаниях Брюса, и ее никак нельзя отнести к опечаткам.
Еще труднее понять, каким образом автор мог забывать многие обстоятельства, очень для него памятные: он говорит, например, что генерал Брюс, пригласивший его в русскую службу, пожалован генерал-фельдцейхмейстером в Яворове в конце апреля 1711 года, по случаю тайного брака Петра с Екатериною, в самом начале Турецкого похода; из актов же видно, что Брюс получил звание генерал-фельдцейхмейстера по окончании похода, на возвратном пути, именно 3 августа. Положим, что автор в этом и во множестве других важных для него случаях перепутал дни и месяцы за давностью лет (хотя трудно тому поверить, потому что сочинение его имеет форму ежедневной записки); но чем изъяснить другое важнейшее обстоятельство: совершенное молчание наших актов о службе капитана Брюса в России, между тем как сохранились документы о других лицах, не исполнявших таких важных поручений, как он? Имени его не находим ни в свите Шафирова, состав которой подробно известен, ни в числе наставников великого князя Петра Алексеевича, которые также известны на перечет, ни в отряде Леси, ни в Персидском походе, ни в Каспийской экспедиции, которой вовсе не было в 1723 году, ни в свите герцога Голштинского. Решительное молчание наших актов о капитане Брюсе дает повод к сомнению, был ли он когда-либо в России.
Но если это обстоятельство со временем и подтвердилось каким-нибудь свидетельством, нам неизвестным, то и в таком случае записки Брюса, наполненные множеством несообразностей, могут иметь только самый слабый авторитет при исследовании вопросов важных, не разрешаемых другими более достоверными свидетельствами, например о кончине царевича Алексея Петровича».[4]
Надо отдать должное предусмотрительности Устрялова: он сделал очень существенную оговорку относительно свидетельств пребывания Брюса в России, которые могут появиться со временем. Как мы увидим, такие свидетельства появились, и многолетняя служба капитана Брюса при Петре сомнений не вызывает, будучи задокументированной.
Устрялову достало и научной основательности, чтобы определить главное, что может привлечь исследователей к этим запискам, — обстоятельства гибели царевича Алексея Петровича. Хотя их описание занимает у Брюса всего две страницы — из многих сотен.
В шестом томе, целиком посвященном «делу царевича», Устрялов снова возвращается к тезису о недостоверности записок, причем, что важно, объединяет их с другим документом, описывающим гибель Алексея, документом, вызвавшим многолетние дискуссии.
«Генрих Брюс и Александр Румянцев, по словам приписываемых им сочинений, находились также в крепости, в том каземате, где умер царевич: первый свидетельствует, что ему дан был яд; второй, что он задушен на постели подушками. Оба показания равно не заслуживают вероятия: мнимый Генрих Брюс никогда не был в России, как можно убедиться из нашего обозрения изданных под его именем Записок: по всей вероятности, они составлены смышленым книгопродавцем».[5]
Сомнения Устрялова понятны, но предположение о «смышленом книгопродавце» не делает ему чести. Серьезный историк, хорошо знакомый с содержанием записок, он мог бы сообразить, насколько реально создание подобной мистификации. Ведь если предположить, что мемуары — это подделка, созданная с корыстными целями, то мы должны признать, что книгопродавец этот не только обладал фантастическим трудолюбием и умением работать с самыми разнообразными источниками. Для того чтобы «составить» сочинение «мнимого Генриха Брюса», ему пришлось бы изучить огромное количество материала, касающегося России — ее истории, ее политической жизни при Петре и многочисленных реальных участников этой жизни, ее природы, ее топографии, народов, ее населяющих, со всеми особенностями их быта.
Не говоря уже о том, что этот смышленый господин должен был обладать сильной творческой фантазией, поскольку многие не вызывающие сомнения эпизоды, например Персидского похода, которые описывает Брюс, ни в каких источниках больше не встречаются, а если и встречаются, то эти источники не могли быть ему доступны.
Военный инженер Брюс, по его утверждению, был направлен Петром для картографирования берегов Каспийского моря. Брюс подробнейшим образом описывает это плавание — особенности климата, природу побережья, тяготы, с которыми пришлось столкнуться ему и его подчиненным. Крайне трудно предположить, чтобы лондонский издатель при всей его «смышлености» мог это придумать. «Описание Каспийского моря» Федора Соймонова, вышедшее в 1763 году в России, вряд ли было ему доступно. Нo даже если предположить, что это произошло, то подобное предположение ничего не объясняет — свидетельства Брюса и Соймонова, равно как и обстоятельства их плаваний, отнюдь не идентичны.
Каспий привлекал путешественников с античных времен, карты моря составляли Герберштейн и Олеарий, но никакого отношения к подробному бытовому описанию Брюса труды его предшественников не имеют.
Брюс подробнейшим образом описал быт русской армии, сплавлявшейся по Волге к Астрахани в 1722 году. Ни в одном источнике бытовые обстоятельства этого похода не описаны столь подробно и конкретно. Множество подробностей — как пейзажей и топографии волжских берегов, так и быта прибрежных народов — делают текст Брюса вполне достоверным.
Мнение Устрялова приняли на веру такие серьезные исследователи, как Н. Я. Эйдельман, отнюдь не отличавшийся научной доверчивостью, и И. Л. Фейнберг. Последний, сумев, как мы знаем, прочитать ранее нечитаемый текст в дневнике пушкинского знакомца Д. Е. Келлера, доказал, что Пушкин внимательно читал книгу Брюса, но при этом сделал решительное заявление: «Достоверность сведений о России, сообщаемых в ней, давно взята под сомнение русскими исследователями исторических источников петровского времени».[6]
Разумеется, после такого приговора сведения Брюса, приводимые Пушкиным, обесценивались. Пушкин между тем Брюсу доверял. И был прав. Менее подготовленный как историк в профессиональном смысле, он далеко превосходил Устрялова историческим чутьем, что иногда оказывается более плодотворным, чем академические навыки.
Единственным трудноопровергаемым аргументом Устрялова являлось отмеченное им отсутствие упоминаний о Брюсе в официальных документах, что и в самом деле странно, когда речь идет об офицере, много лет прослужившем в русской армии.
Но предусмотрительная оговорка Устрялова относительно возможного появления подобных документальных свидетельств оказалась разумной.
В 2015 году историк-архивист Кирилл Васильевич Татарников выпустил в высшей степени ценное издание «Офицерские сказки первой четверти ХVIII века. Полевая армия. Сборник документов» (в 2 т. М.). В первом томе на страницах 1261—1262 помещена «сказка» Брюса Андрея Яковлева сына:
«1721-го [году] генваря 20 для Астраханского пехотного полку капитан Андрей Брюс сказал:
Родился я в Бранденбургской земле, и в прошлом 1706-м году, егда полки Королевского Величества прусского были в Брабандии, тогда написан я, нижеименованный, в солдаты в Аренский полк. А в 707-м году написан в сержанты, и во оном чину был на баталии под Оудинард; во обложении Лилля, Дуэ и Турноу. А в 709-м году пожалован в прапорщики, и в поручики в том же году, и оным чином был во обложении под Бетюн, Эр и Заитфананг, и на баталии под Малплакет. А в 711-м году от оного полку абшит взял как капитан, и того же году по письму его превосходительства господина генерала-фельдцейхмейстера и кавалера Брюса прибыл в войско Его Царского Величества, и был на баталии Турецкой под Прутом яко волентер, и при помянутом генерале-фельдцейхмейстере был до 716-гo году. А в 716 году августа 24 дня был в кампании при Копенгагене при его сиятельстве господине генерале-фельдмаршале графе Шереметеве как ф[ли]гель-адъютант, а по окончании оной кампании в декабре месяце определен я к его превосходительству господину генералу и кавалеру Вейде фл[игель]-адъютантом в ранге капитанском, как моя капитуляция значит, и был флигель-адъютантом до смерти помянутого господина генерала. А после смерти реченного генерала, по указу из Государственной Военной коллегии в 30 день июл[я] прошлого 720 году определен я в Астраханский пехотный полк тем же капитанским чином. А Его Царского Величества денеж[ное] жалованья получал я, как в адъютантах будучи, тако и ныне в полку, по осьмнадцати рублев на месяц.
А каков я абшит прусский имею, також и капитуляцию, по которой принят я в русскую службу, и со оных, как с абшита, тако и с капитуляции, взяты у меня в Государственную Военную коллегию копии в то время, егда я определен в Астраханский полк.
Peter Heinrich Bruce».
«Сказка» хранится в РГВИА (Ф. 490. Оп. 2. Д. 47. Л. 85—85 об.).
Если все предшествующие доказательства пребывания Брюса в России при всей их убедительности можно считать косвенными, то публикация К. В. Татарникова благополучно завершает полуторастолетний спор.
Названные Брюсом документы, скорее всего, можно обнаружить в фонде указанного им ведомства.
Ясно, что ни Устрялов, никто иной не занимались специально поисками документов Брюса. Равно как ни Эйдельман, ни Фейнберг не читали записки Брюса, доверившись Устрялову.
Тем не менее фрагменты записок Брюса были введены в оборот рядом современных историков.
Первая по времени значительная публикация была сделана Ю. Н. Беспятых в сборнике «Петербург Петра I в иностранных описаниях. Введение. Тексты. Комментарии» (Л., 1991).
В 2001 году С. В. Ефимов и Н. Ю. Павлова в сборнике «Ораниенбаумские чтения. Сборник научных статей и публикаций. Вып. 1. (Эпоха Петра Великого)» опубликовали некоторое количество фрагментов записок, преимущественно посвященных быту России тех лет.
В 2008 году исследователь британской мемуаристики о Петре I Е. Е. Дмитриев опубликовал важную для понимания ценности записок Брюса статью «О британских источниках версии „отравления“ царевича Алексея Петровича» в издании «Историографический сборник: межвузовский сборник научных трудов» (Вып. 23. Саратов).
Сам факт публикации представительных фрагментов записок Брюса, введение этого источника в научный оборот, безусловно, плодотворен. Однако при этом необходимо учитывать особенности источника, существенно отличающегося по своему жанру от большинства известных свидетельств иностранцев об эпохе Петра I.
К вопросу об особенностях жанра записок Брюса нам придется в свое время обратиться.
Устрялова, как мы помним, смущали частые ошибки в хронологии, которые допускал Брюс. Но, как мы увидим, Устрялов радикально ошибся в определении жанра источника, и это существенно снижает убедительность его критики.
Прежде всего необходимо отметить заявление Устрялова, балансирующее на грани откровенной подтасовки: «…что делал и видел капитан Брюс в разных странах света, записано день за день в виде журнала». Ничего общего с журналом, то есть дневником и записями «день за день», сочинение Брюса не имеет.
Судя по обилию конкретных выразительных наблюдений над жизнью различных групп населения России, память у Брюса была весьма цепкой. Но при любом качестве памяти восстановить через десятилетия множество дат, не имея регулярных записей, чрезвычайно проблематично. И когда некоторые группы событий были явно зафиксированы у автора записок в записях, даже отрывочных, то хронология достаточно точна, а в тех случаях, когда он, не имея такой опоры, полагался исключительно на свою память, происходила неизбежная путаница.
Но записки Брюса ставят перед нами вопросы более сложные, чем проверка хронологии.
Отношение публикаторов к текстам Брюса иногда оказывается основанным на недоразумении — далеко не безобидном, — на что обратили внимание авторы фундаментальной работы «Гибель царевича Алексея Петровича».[7]
С. В. Ефимов и Н. Ю. Павлова пишут в предисловии к своей публикации: «Автор многотомной „Истории царствования Петра Великого“ академик Н. Г. Устрялов считал П. Г. Брюса „наиболее замечательным“ иноземцем, служившим в России и писавшим о Петре Великом по возвращении в отечество».
К сожалению, уважаемые историки не учли, что слово «замечательный» во времена Устрялова имело другой — некомплиментарный — смысл. Словарь В. Даля: «Замечательный, сто`ящий замечания, примечания, необычный или удивительный».
В 2011 году в № 9 «Военно-исторического журнала» появилась наиболее значительная и цельная публикация С. В. Ефимова «Прутский поход 1711 года в воспоминаниях шотландского офицера на русской службе». Публикация сколь важная и полезная, столь и характерная для установившегося подхода историков к запискам капитана Питера Генри Брюса.
В предисловии публикатор пишет: «Один из ценнейших источников из числа немногочисленных свидетельств современников, посвященных этой военной компании, к сожалению, до настоящего времени оставался практически неизвестным исследователям».
С последним утверждением согласиться трудно. Записки Брюса были, как мы уже писали, известны исследователям Петровской эпохи с 1780-х годов. Их внимательно штудировал Пушкин. Их читал и оценивал Н. Г. Устрялов. Другое дело, что с тяжелой руки авторитетного Устрялова достоверность сообщаемых Брюсом сведений подвергалась тотальному, но неоправданному сомнению.
Публикация С. В. Ефимова являет нам яркий пример противоположной тенденции. С. В. Ефимов пишет: «Шотландец участвовал в Прутском походе, затем был послан Петром к находившемуся в Константинополе с дипломатической миссией П. П. Шафирову. В начале августа 1711 года он догнал в Адрианополе (Эдирне) русского посланника и вместе с ним прибыл в Константинополь (Стамбул). Находясь в турецкой столице во время затянувшихся русско-турецких переговоров, Брюс основательно познакомился с городом, повседневной жизнью турок, их нравами и религией.
После заключения мирного договора капитан был послан Шафировым с радостной вестью в Санкт-Петербург. Несколько лет П. Г. Брюс провел в петровском „парадизе“ на Неве и Москве. Это позволило ему оставить интереснейшие описания новой и старой российских столиц, а также яркие характеристики многих сподвижников Петра I. <…> В июне 1718 г. П. Г. Брюс охранял арестованного и заключенного в Петропавловскую крепость царевича Алексея и стал невольным очевидцем его смерти».[8]
И далее исследователь добросовестно пересказывает содержание записок. За одним исключением. С. В. Ефимов пишет: «Из предисловия издателя можно предположить, что Брюс участвовал в якобитском восстании».[9]
Это странное утверждение. Ничего подобного в предисловии нет. Но зато сам Брюс ясно говорит, что он был призван в армию маршала Уайда.
Джордж Уайд, фельдмаршал, командовал правительственными войсками, направленными на подавление очередного восстания якобитов, сторонников свергнутой династии Стюартов.
Если бы Брюс участвовал в восстании якобитов, то после этого он никак не мог бы спокойно доживать свой век в собственном шотландском имении. В лучшем случае его ждало бы изгнание. Он участвовал в подавлении этого восстания.
Тяжелый осенний поход стал причиной того, что Брюс, который перед этим провел несколько лет в жарком климате Вест-Индии, «разрушил», по его выражению, свое здоровье.
Записки Питера Генри Брюса, безусловно, представляющие собой ценный источник, существенно дополняющий наше представление о значительном периоде Петровской эпохи, нуждаются, однако, в известном подходе, называемом критикой источника.
Самой этой поездке и длительному пребыванию Брюса в столице Османской империи посвящена значительная часть второй книги (главы) записок — вдвое больше, чем описанию самого Прутского похода. Если учесть, что события на Пруте не могли оставить мемуариста равнодушными — всей русской армии вместе с царем и царицей, с генералитетом и гвардией грозила гибель или плен, соответственно, тогда решалась и судьба самого Брюса, — то это соотношение вызывает по меньшей мере недоумение.
Вышеназванных исследователей эта парадоксальная ситуация не смущает. Но обстоятельства этого события, притом что нам теперь подробно
известно прохождение Брюсом службы, заставляют задуматься и внимательно присмотреться к тексту.[10]
И это вопрос принципиальный — насколько мы можем полагаться на достоверность сведений, сообщаемых мемуаристом? А эпизод с участием Брюса в посольстве Шафирова настолько выразителен, что дает возможность сделать основополагающие выводы.
В своей «офицерской сказке» Брюс сообщает: «А в 711-м году от оного полку абшит взял как капитан, и того ж году (конец мая. — Я. Г.) по письму его превосходительства господина генерала-фельдцейхмейстеpa и кавалера Брюса прибыл в войско Его Царского Величества, и был на баталии Турецкой под Прутом яко волентер, и при помянутом генерале-фельдцейхмейстере был до 716-го году».[11]
Но завершив описание Прутского похода, Брюс пишет: «Теперь наша армия разделилась, и мы выступили по разным направлениям. Царь отправился в Германию, взяв с собою генерала Брюса, но прежде написал новейшие инструкции барону Шафирову и отправил срочным письмом в Константинополь, которое я должен был отвезти».
Однако в «офицерской сказке», официальном документе, за содержание которого Брюс отвечал, не только не сказано ничего о поездке в Константинополь и пребывании там, но прямо говорится о том, где в реальности должен был находиться «волентер».
Здесь возникает и еще один вопрос конкретно-бюрократического характера. В 1711 году русская полевая армия была уже достаточно устроена, и сведения о прохождении службы фиксировались с точностью, имевшей значение для будущей карьеры офицера.
Между тем Брюс называет свою официальную должность только с августа 1716 года — флигель-адъютант при фельдмаршале Шереметеве.
При генерал-фельдцейхмейстере Брюсе он просто «был». В каком качестве? А свой чин — «в ранге капитанском» — обозначает только при переходе флигель-адъютантом к генералу Вейде.
Если обратиться к «сказке», то убедимся, что, рассказывая о службе прусского периода, Брюс аккуратно фиксирует свое продвижение в чинах и перечисляет сражения, в которых участвовал. Лакуны появляются, когда речь заходит о российском периоде.
Публикатор этих ценнейших документов пишет в предисловии: «Несмотря на единые для всех требования, сказки довольно существенно различаются от полка к полку. Есть сказки очень короткие, с беглым перечислением дат производства в чины и перечнем сражений, без соблюдения даже хронологической последовательности в отношении последних. Есть, напротив, подробные, где детально расписаны обстоятельства получения каждого чина, приведены любопытнейшие детали отдельных сражений и точные даты событий».[12]
Однако при всех несовершенствах составления «сказок» производство в чины и, соответственно, назначения на должности указывались аккуратно. Почему Брюс игнорировал это правило, можно только гадать. Остается предположить, что первые пять лет службы капитан Брюс состоял при своем высокопоставленном родственнике без официальной должности — как офицер для особых поручений. Что, конечно же, странно. Но это не единственная странность, с которой мы встречаемся, анализируя публикуемые записки.
Если верить документу, то Брюс, состоящий при генерал-фельдцейхмейстере, должен был осенью 1711 года отправиться со своим патроном в Германию, а не в Константинополь в качестве чрезвычайного курьера.
Между тем в записках он утверждает, что отправился вслед за Шафировым вместе с турецким пашой, до того командовавшим отрядом, сопровождавшим отступающую русскую армию, чтобы не допустить нападения крымских татар.
«Паша оказывал мне всяческую любезность по дороге в Адрианополь, куда мы прибыли 2 августа. Там мы встретили барона Шафирова и графа Шереметева, который вскорости выехал с нами в Константинополь. 25-го мы прибыли в Константинополь и на некотором расстоянии от города встретились с графом Толстым, нашим послом, который с момента объявления войны был заключен в Семибашенный замок, теперь же его выпустили».
То, что Петр для столь ответственного поручения использовал недавно появившегося в России иностранца, еще не включенного в войсковую систему — «волентер», — само по себе вызывает сомнения. Мы помним, что Устрялов отрицал наличие имени Брюса в списках посольства. Если бы, предположим, он выполнил свою функцию технического курьера и вернулся в Россию, это могло быть некоторым объяснением. Но Брюс утверждает, что остался с Шафировым на много месяцев, то есть стал членом посольства.
Я обратился за консультацией к Татьяне Анатольевне Базаровой, автору монографии «Статейный список русских послов при османском дворе П. П. Шафирова и М. Б. Шереметева 1713 г.».
Позволю себе процитировать фрагмент ответа: «Я ни в статейных списках, ни в других документах, имеющих отношение к посольству, упоминаний о нем не встречала. И даже в курьерах.
Он пишет, что встретил Шафирова 2 августа, а 25 августа 1911 г. они прибыли в Константинополь, где их встретил освобожденный из тюрьмы Толстой. Это все неверно. Письма в начале августа доставил Шафирову Пискорский. Даже с учетом того, что в мемуарах даты приведены по новому стилю, ничего не сходится. 19 августа турецкое войско (а с ним Шафиров и Шереметев) находились у Днестра, а не в Адрианополе. В Адрианополь они приехали в октябре. А в Стамбуле Шафиров оказался только 20 ноября. Толстого выпустили из заключения только после подписания Константинопольского договора 1712 г.
Возможно, все описание турецких событий — это фантазия автора».
Таким образом, имя курьера, посланного в начале августа — в то самое время, о котором говорит Брюс, — с «новыми инструкциями» Шафирову, нам известно — Пискорский.
В монографии Т. А. Базаровой состав русского посольства — в разные периоды — исследован с абсолютной подробностью:
«В июле 1711 г. из русского лагеря для ведения корреспонденции и других канцелярских дел П. П. Шафирову и М. Б. Шереметеву прислали служителей и переводчиков Посольской канцелярии. В османскую столицу также ехали подьячие Ф. А. Сенюков, И. Н. Никифоров, Василий Юрьев, И. В. Небогатый.
Последний был самым сведущим в турецких делах, поскольку ранее несколько лет провел в посольстве П. А. Толстого. В качестве курьеров („для посылок“) к полномочным министрам отправили М. П. Бестужева-Рюмина и А. П. Волынского <…>. Всего в ноябре 1711 г. в свите П. П. Шафирова и М. Б. Шереметева в Стамбул прибыли полторы сотни „всякого чина людей“».[13]
В данном случае подробность, с которой Брюс описывает быт, нравы турок и сам Константинополь, вызывают не доверие к его запискам, а сомнение. Дело в том, что с момента прибытия в Стамбул весь состав русского посольства был строго изолирован на своем посольском дворе.
«В Стамбул полномочных министров привезли 20 ноября 1711 г. и сразу же оградили от посторонних контактов, запретив покидать отведенный двор, а также „к ним во двор никого пускать не велели».[14]
Но тогда придется предположить, что Брюс почему-то оказался на особом положении и подозрительные турки позволяли ему свободно гулять по своей столице — что очень странно — или же его осведомленность совершенно неправдоподобна.
Брюс не только тщательно описывает сам Константинополь, обозреть который он вряд ли мог в конкретных обстоятельствах, но и скрупулезнейшим образом знакомит читателя с нравами турецких женщин, их нарядами вплоть до описания застежек. Если верить этому описанию, то каждая турчанка украшает свой наряд бесчисленными драгоценностями.
Брюс с неменьшими подробностями знакомит читателя с устройством государственной системы и армии, особенностями судопроизводства, пораженного жестокостью и продажностью.
И есть еще одно принципиальное обстоятельство.
В конце своего «стамбульского повествования» Брюс упоминает совершенно реальную и чрезвычайно важную ситуацию. Именно упоминает.
Одним из условий мирного договора был полный вывод русских войск из Польши. Это ставило под вопрос всю европейскую политику Петра. Польша оказывалась во власти шведского ставленника Станислава Лещинского, сменившего на польском престоле Августа Саксонского, союзника Петра. Одним из важных результатов Полтавской победы было возвращение к власти Августа. Вывод русских войск менял ситуацию.
Кроме того, запрет для русских войск появляться в Польше означал разрыв коммуникаций между Россией и русскими частями, оперировавшими на территории Германии — в Мекленбурге и Померании.
12 сентября 1712 года Петр писал из Померании Шафирову и Шереметеву: «Господа послы. Понеже с удивлением уведомились мы из ваших к нам доношений, что прибывший ага ис Польши, который присылан был к гетману великому коронному Синявскому, возвратясь в Константинополь, объявил Порте, что бутто войск наших в Польше еще многое число обретается, а имянно: с сыном нашим у Гданска с двадцать с пять тысяч да будто мы сами с восмьюдесят тысячами намерены вступить в Полшу и путь королю швецкому пресечь, — и то самая неправда».[15]
Это могло быть воспринято в Стамбуле как демонстративное нарушение договора и послужить поводом к новым военным действиям, чего Петр хотел во что бы то ни стало избежать.
Брюс в записках сообщает: «Султан, поддавшись влиянию татарского хана, французского посла господина Дефалера и шведского министра, снова нарушил мир под предлогом, что в Польше еще остаются некоторые русские войска. Однако дабы самому удостовериться, султан направил в Польшу агу с поручением проверить, есть ли там еще наши войска. И этот ага, тоже испробовав сладости шведского влияния, составил рапорт соответствующим образом. <…> Результатом стало новое объявление войны и приказ посадить русского посла, заложников и всех офицеров посольской свиты в Семибашенный замок».
Для того чтобы быть в курсе этого инцидента, Брюсу не обязательно было находиться в Стамбуле. С неменьшим успехом он мог узнать все подробности, находясь с генерал-фельдцейхмейстером в ставке Петра в Померании, что в полной мере соответствует содержанию его «офицерской сказки».
Создается впечатление, что Брюс лучше знает о том, что происходит в это время в Польше, чем в Турции. Он знает о нападении равского старосты Яна Грудзинского, сторонника короля Станислава Лещинского, на русские
войска в Польше и об ответных действиях генерала Боура.
Причем события в Константинополе странным образом оставляют его равнодушным. Между тем в турецкой столице шла — на глазах у Брюса? — напряженная и смертельно опасная для них борьба русских послов за приемлемый для Петра вариант мирного договора. Причем фон этой дипломатической борьбы был зловещим.
14 декабря 1711 года на площади перед дворцом султана были публично казнены участники переговоров на Пруте, сотрудники низвергнутого великого визиря Балтаджи Мехмед-паши.
Всем многомесячным драматическим событиям, когда русское посольство находилось во власти безжалостного деспота, многосложной деятельности Шафирова и его помощников, свидетелем чего Брюс, по его утверждению, был, он посвятил не больше одной страницы. Краткий и путаный рассказ никак не соответствует значимости происходящего. То, что бегло предлагает читателю автор записок, — бледные отзвуки реальных событий.
При этом, как мы знаем, он подробнейшим образом описывает женские и мужские наряды и экзотический домашний быт турок…
Потрясающие события, которые этот неглупый и наблюдательный человек должен был зафиксировать, он полностью игнорирует.
И это, кстати говоря, еще раз категорически опровергает утверждение Устрялова, что записки Брюса представляют из себя «журнал», то есть дневник, который он вел «день за день».
Он пишет, что многими из этих сведений он обязан расположением к нему паши, который командовал войсками, охранявшими отступающую русскую армию от нападений крымских татар.
Возникает вопрос — на каком языке Брюс вел длительные и обстоятельные беседы с турецким военачальником? Маловероятно, что у него была возможность пользоваться услугами переводчика. Не говоря уже о том, что паша, на котором лежала огромная ответственность, должен был найти время для многочасовых бесед на этнографические темы с офицером русской армии, которого он в первый раз увидел.
Надо сказать, что капитан Брюс предстает перед читателем человеком обаятельным и контактным, с легкостью вступающим в дружеские отношения с самыми разными персонажами — от российских чиновников разных рангов до итальянца-капуцина, сплавляющегося по Волге вместе с русской армией в Астрахань. Но доверительные отношения с турецким пашой вызывают тем не менее серьезные сомнения. Как, впрочем, и весь «стамбульский сюжет», по объему превышающий повествование о самом Прутском походе.
Но тогда остается вопрос — у кого из европейских путешественников мог заимствовать Брюс сведения о Константинополе, вплоть до подробностей, которые не доверяют офицерам противника: «На краю порта расположен большой арсенал, занимающий значительный участок земли и содержащий оружие на 60 000 человек»?
Столь подробный анализ «стамбульского сюжета» был необходим, поскольку позволяет сделать принципиальный вывод: Брюс, выбрав жанр свободного повествования, а отнюдь не дневника в точном смысле и не строгих мемуаров, где автор выступает в качестве единственного свидетеля, честно фиксирующего собственные впечатления, считает естественным привлекать, не ссылаясь, свидетельства современников, ему доступные.
Встает проблема источника, которым воспользовался Брюс. Приписав себе, скорее всего, путешествие в Стамбул, Брюс, по существу, не обманывал читателя, снабжая его подробной и яркой информацией о жизни Османской империи.
Вызывает удивление, что Брюс, военный профессионал, довольно бегло описал драматические события на Пруте, когда он вместе со всей русской армией мог оказаться в турецком плену или погибнуть. Скажем, бригадир Моро-де-Бразе, автор записок о Прутском походе, переведенных и опубликованных Пушкиным, рассказывает о тех же событиях куда более подробно и точно. Притом что, повторим, Брюс, без сомнения, был участником похода.
В самом же описании военных действий на Пруте есть неточности, которые можно объяснить давностью описываемых событий.
Есть совсем незначительные огрехи. Например, Брюс называет командиром пятой дивизии генерала Ренцеля. Но генерал-лейтенант Самуил
де Ренцель, отличавшийся высоким профессионализмом и отчаянной храбростью, умер еще в 1710 году.
Некоторые утверждения автора записок имеют более принципиальный характер.
«На другой стороне реки напротив нас стояли — крымские татары, там же шведский король разбил свою палатку, чтобы наблюдать за передвижением нашей армии».
Это утверждение сколь ответственное, столь и неверное: можно с уверенностью сказать, что если бы Карл XII на самом деле находился непосредственно на театре военных действий, то ситуация развивалась бы совершенно не так, как это произошло в действительности.
Известно, что лагерь Карла находился в Бендерах — более чем в ста километрах от поля сражения. Если бы шведский король находился на Пруте в решающие часы, он, возможно, не допустил бы тяжелого, но спасительного для русской армии исхода переговоров.
При этом у Брюса присутствует яркий эпизод, который затем воспроизвел Пушкин в своей «Истории Петра I». Речь идет о тщетной попытке прискакавшего на Прут Карла убедить великого визиря отказаться от заключенного уже договора с русскими и постараться захватить в плен самого царя. «Король посмотрел прямо в лицо великому визирю и расхохотался, ничего не ответив. Но, удаляясь, так резко развернулся, что разорвал одежды великого визиря своею шпорою».
Маловероятно, чтобы эта сцена стала известна Брюсу еще во время Прутской кампании. Никого из русских не было и быть не могло в шатре визиря.
Скорее всего, он заимствовал ее у Вольтера, выпустившего в 1731 году «Историю Карла XII». Там сказано: «Он (Карл XII. — Я. Г.) бросился на диван и, с возмущением и гневом глядя на визиря, протянул к нему ногу, шпора короля зацепилась за одеяние турка и разорвала оное. Затем Карл резко встал и с отчаянием в сердце ускакал обратно в Бендеры».[16]
Затем в «Истории Российской империи в царствование Петра Великого», вышедшей в 1759 году, Вольтер представил эпизод несколько иначе: «Карл от сего путешествия (то есть от бешеной скачки от Бендер на Прут. — Я. Г.) получил только то, что разорвал шпорами одежду великого визиря, который мог бы заставить его раскаяться, но притворился, будто не приметил…»[17]
Правда, эта ситуация у Брюса выглядит существенно иначе — Карл по-иному реагирует на поведение великого визиря, и если у Вольтера он демонстративно рвет одежду турка, то у Брюса это происходит как бы случайно.
Но эту трансформацию можно отнести на счет литературных претензий автора записок. Он вообще склонен в той или иной степени трансформировать заимствования из разных источников.
Пушкин, который при описании прутской драмы суммировал несколько источников, представил эту сцену более развернуто: «Карл грозно выговаривал ему (великому визирю. — Я. Г.), как смел он без его ведома кончить войну, начатую за него; турок отвечал, что войну вел он и кончил для пользы султана. Карл требовал от него войска, обещая русских разбить и теперь. Визирь отвечал: „Ты уже их испытал и мы их знаем. Коли хочешь, нападай на них со своими людьми, а мы заключенного мира не нарушим“. Карл разорвал шпорою платье хладнокровного турки, поскакал к кр.<ымскому> хану, а оттуда в Бендеры».[18]
Иногда Пушкин почти дословно цитирует Брюса.
Брюс: «После того, как дело уладилось подобным образом, 2-го июля мы снялись с лагеря надлежащим порядком под барабанный бой с развевающимися знаменами двинулись в путь».
Пушкин: «По заключении мира русская армия вышла из укреплений своих с бараб.<анным> боем и распущ.<енными> знаменами и пошла по берегу Прута к Днестру».[19]
Некоторые выразительные детали, приведенные Брюсом, пересекаются со свидетельствами других источников.
Брюс: «В тот день нам встретился огромный рой саранчи, который, поднявшись, накрыл всю армию, словно облаком. Саранча уничтожила не только траву на нолях, но и нежную кору и листья на деревьях. Здесь из-за нехватки фуража мы снова потеряли нескольких обозных животных. Поразительно, что саранча все время следовала за нашей армией. Как только мы устанавливали палатки, она опускалась, накрывая весь лагерь. Мы пытались прогнать ее выстрелами из пушки и оружия малого калибра, жгли на земле дорожки из пороха, но все напрасно. Саранча летела с нами, пока мы шли вдоль реки…»
Моро-де-Брозе тоже вспоминает это поражающее европейца явление степной природы.
«Тут увидел я в первый раз летучих кузнечиков (саранчу). Воздух был ими омрачен: так густо летали они! Не удивляюсь, что они разоряют земли, через которые проходят…»[20]
Эпизод с саранчой — прекрасная иллюстрация разницы стилистики этих двух мемуаристов. Моро-де-Брозе, ориентированный на значительность событий и свою роль в них, в двух фразах фиксирует появление «летучих кузнечиков». Брюс, как видим, предлагает читателю куда более подробный сюжет.
Записки Брюса имеют одну принципиальную особенность.
Он явно не претендует на подробное и адекватное их масштабу описание крупных исторических событий. Его внимание сосредоточено на деталях быта, поступках конкретных людей, на что обратил внимание Устрялов. Он с удовольствием пересказывает иногда вполне абсурдные слухи, касающиеся биографий крупных персон, пересказывает доверчиво вполне недостоверные мифы о жизни Марты Скавронской, будущей российской императрицы, или Александра Меншикова. Он явно не выдумывает эти истории, но фиксирует услышанные им рассказы русских своих знакомцев.
В предуведомлении для читателя он ведь и сказал, что намерен поделиться подробностями из жизни царя Петра…
Это, однако, вовсе не значит, что записки Брюса не имеют ценности как важный источник. Но источник этот своеобразен. В отличие от записок о России европейских дипломатов, то есть людей с государственным взглядом и соответствующими задачами, например Иоганна Георга Корба или Фридриха Христиана Вебера, взгляд Брюса — взгляд частного человека. И дело не в статусе мемуаристов: Корб и Вебер — дипломаты высокого ранга. Положение флигель-адъютанта при персонах первого ряда, постоянно находящихся в близости от государя, то есть в сфере принятия решений, давало возможность наблюдать ход исторического процесса в его реальном масштабе. Но при чтении записок Брюса создается впечатление, что исторический процесс интересует его гораздо меньше течения повседневной жизни. Хотя все, о чем повествует Брюс, происходит на фоне фиксируемых им политических и военных событий, но это именно фон для бытования автора.
Для того чтобы оценить записки Брюса как источник, необходимо с возможной точностью определить выбранный им жанр.
Устрялов в своей критике записок совершил принципиальную ошибку, оценивая текст Брюса как дневник в точном смысле термина, — «Все замечательные случаи 40-летней службы в Европе и в Америке, все что делал и видел капитан Брюс в разных странах света, записано день за день в виде журнала…»
Между тем сам Брюс в предисловии ясно говорит, что пишет записки, а не публикует дневник. Здесь нет ни слова ни о дневнике, который он публикует, ни о каких-либо записях, которые он положил в основание своих записок.
Вообще не нужно слишком доверять терминологии, которую употребляют авторы источников.
«Дневник» Берхгольца, камер-юнкера герцога Голштинского, который молодой человек вел с 1721 по 1725 год, — это дневник в точном смысле слова. Берхгольц старательно записывал все, что происходило в тот или иной день.
Записки Фридриха Христиана Вебера, ганноверского резидента при русском дворе, — это и в самом деле дневник, но отредактированный автором, нарушавшим хронологию ради смысла.
Так, в записи от 10 сентября 1715 года, рассказывая о намерении Петра отправить в Испанию для налаживания экономических связей Александра Кикина, Вебер сообщает, что проект не был осуществлен, так как Кикин был казнен в 1718 году.
То есть мы имеем дело с хорошо структурированным хронологически текстом, который в то же время и не совсем дневник.
Записки Брюса если структурированы, то весьма условно. Датированные события перемежаются с обширными экскурсами в область российского быта, пересказом исторических легенд и характеристиками тех или иных персонажей. Устрялов держал в руках книгу, а не рукопись, и, возможно, его ввел в заблуждение характер издания, где каждая глава снабжена аннотацией, подробно рассказывающей, что ждет читателя.
Например, книга (глава) третья: «Свадьба царевича. — Празднование царской старой свадьбы. — Генерал Боур раскрывает свое происхождение друзьям и братьям по оружию. — Происхождение и возвышение императрицы Екатерины. — Возвышение князя Меншикова и своевременное спасение царя от отравления. — Поход против шведов. — Описание города Москвы. — Персидский посол. — Молодого врача сжигают церковники, кои посему лишаются права распоряжаться жизнью и смертью…» И так далее.
При этом даются приблизительные хронологические рамки происходящего.
Но записки были изданы через четверть века после смерти Брюса его вдовой. Кто оформлял рукопись для печати, нам неизвестно. Мы можем апеллировать только к самому тексту.
Многие события в тексте датированы. Точно или ошибочно — в данном случае не играет роли. Но это не систематическая датировка дневника, а даты, разбросанные по большому и разнообразному событийному пространству.
Книга (глава) третья начинается с сообщения о женитьбе царевича Алексея Петровича: «Обряд проводил священник греческой церкви без излишней помпезности 25 октября 1711 года, на следующий день после приезда
царя <…>. Через несколько дней после свадьбы молодая чета отправилась в Вольфенбюттель, а царь в Силезию и далее в Петербург, где 20 февраля 1712 года было проведено торжественное венчание царя с царицею <…>. Вскоре князь Меншиков был послан в Померанию, возглавить командование русской армией, численностью 36 000 человек, позже к нему примкнули датчане и саксонцы. Его Величество последовал за ним и, по дороге в Берлин, имел беседу с прусским королем».
На полутора страницах умещаются события нескольких месяцев. Ничего похожего на «журнал», в котором происходящее записано «день за день», как утверждает Устрялов, нет и в помине. А вот для записок мемуарного типа это характерно.
При этом очевидно, что с развитием повествования хронологическая структура становится определеннее и гуще. Очевидно, с течением времени Брюс начал вести какие-то, возможно, отрывочные записи. И чем дальше, тем тщательнее. Эти записи явно не превращались в дневник, но впоследствии дали ему возможность опираться при сочинении записок не только на свою память, но и на некие временны`е вехи.
В классическом исследовании, посвященном многообразному миру мемуаров, Лидия Яковлевна Гинзбург писала: «Литература воспоминаний, автобиографий, исповедей и „мыслей“ ведет прямой разговор о человеке. Она подобна поэзии открытым и настойчивым присутствием автора. Промежуточным жанрам, ускользавшим от канонов и правил, издавна присуща экспериментальная смелость и широта, непринужденное и интимное отношение к читателю. Острая их диалектика — в сочетании этой свободы выражения с несвободой вымысла, ограниченного действительно бывшим. <…> Иногда лишь самая тонкая грань отделяет автобиографию от автобиографической повести или романа».[21]
Записки Брюса с уверенностью можно отнести к «промежуточному жанру», той самой автобиографии, которую порой трудно отличить от автобиографической повести. Особенностью жанра объясняется наличие вставных историй развлекательного характера — приключения невинных девиц, неверных мужей и т. д.
Мы не знаем точно, когда Брюс писал свои записки. В любом случае он начал эту работу не раньше второй половины 1740-х годов, поскольку последние страницы записок рассказывают о событиях осени 1745 года. Оставшиеся 12 лет жизни 53-летниий эсквайр, с «разрушенным здоровьем», как он сам пишет, «наслаждался деревенской жизнью» и сочинял свое повествование, которое перевел с немецкого на английский в 1755 году.
В отличие от большинства известных нам записок и дневников, оставленных иностранцами, побывавшими в Петровскую эпоху в России, — английского дипломата Чарльза Уитворта, датского посланника Юста Юля, уже упоминаемого Вебера и других, не претендующих на автобиографическое значение своих текстов, — у них другие задачи, — Брюс является центральной фигурой своего сочинения.
Таким образом, мы имеем своеобразный вариант свободной автобиографии, совмещенной с обширными наблюдениями над теми жизненными пространствами, в которые судьба приводила героя.
Есть основания предположить, что главным стимулом Брюса при сочинении записок было самоутверждение, безусловно, незаурядного и знающего себе цену человека, потерпевшего в конечном счете жизненную неудачу.
Образованный военный профессионал, близкий родственник двух влиятельных и близких к царю персон — Якова и Романа Брюсов (причем второй был многолетним комендантом Петербурга, что свидетельствовало о полном доверии, а первый был уважаем царем не только за преданность, но и за высокие личные качества — за острый ум и образованность), как вступил в русскую службу капитаном, так и покинул Россию через тринадцать лет тем же чином. Это вызывает естественное недоумение.
Как ни странно, это могло быть вызвано особым положением капитана Брюса — флигель-адъютанта при значительных военачальниках. Он не занимал до 1720 года строевых должностей, требующих повышения в чине. И только после смерти генерала Адама Вейде, возглавлявшего Военную коллегию, Брюс, как он сообщает в своей «сказке», был зачислен тем же чином в Астраханский пехотный полк.
Был момент, когда после возвращения из Персидского похода у Брюса появилась карьерная перспектива.
«Мне посчастливилось вызвать расположение принца (герцога Голштинского. — Я. Г.), и он спросил, не хочу ли я к нему на службу. Я ответил, что приму такую честь с огромным удовольствием, если мне удастся получить отставку от службы при императоре. Его высочество сказал, что поговорит об этом с князем Меншиковым, и на следующий же день так и поступил. Князь передал ему, что раз уже герцог того желает, Его Величество даст такое разрешение, хотя он намеревался отправить меня в экспедицию к Каспийскому морю, дабы укрепить и обезопасить гавань в устье реки Дари. Сие сообщение положило конец моим надеждам. И последующие разочарования заставили меня принять решение любой ценой освободиться от состояния рабства, из которого никто, состоящий на этой службе, не мог выпутаться с честью».
До этого Брюс уже получал предложение перейти в армию Пруссии и рассчитывал получить там командование полком.
Судя по всему, Петр оценил работу Брюса по изучению Каспия и видел в нем одного из реализаторов «Каспийского проекта».
В начале марта 1724 года он подал прошение в Военную коллегию, «в коем описал свою службу в русской армии на протяжении тринадцати лет, и сообщил, что состояние моих частных дел в Шотландии, где я не был уже двадцать лет, нынче требуют моего личного присутствия и для их устройства и в связи с чем просил отставки.
Князь Меншиков и другие генералы, судя по всему, удивились моей просьбе, сказав, что Его Величество выразил свое расположение намерением дать мне один из полков, находящихся тогда под командованием генерала Ветерани в городе Святой Крест на реке Сулак. И мне стало ясно, что меня хотят снова отправить на Каспий, к реке Дарье, где я буду вести плачевное существование среди узбекских татар».
Тут присутствует некоторая путаница. Мифическое устье Амударьи, впадавшей реально в Аральское мере, предполагалось на восточном берегу Каспия, а крепость Святого Креста возведена была во время Персидского похода на западном берегу — побережье Дагестана. Но для Брюса в тот момент это не имело значения. Ему назначение командиром полка с соответствующим повышением в чине, притом что полк дислоцировался на Каспии, казалось ссылкой. Между тем надо понимать, что, после того как Петр завершил свои дела на Западе и понял бесперспективность турецкого направления после Прута, он сосредоточил настойчивое внимание на юго-востоке, на обоих берегах Каспия, с которых, по его представлениям, открывалась дорога к северным границам Индии. На Каспий был направлен идущий в гору Артемий Волынский. На Каспии служили молодые перспективные офицеры, как, например, поручик флота Травин, обучавшийся морскому делу в Англии, обследовавший, как и Брюс, каспийские берега.
Таковы были представления Петра и его окружения. Но Брюс, недавно вернувшийся оттуда, знал, помимо прочего, о страшной смертности в гарнизоне Святого Креста. Принести себя в жертву грандиозным замыслам императора он не был намерен.
Мы знаем, что с 1720 года он состоял капитаном Астраханского пехотного полка. И командовал ротой.
Но если в его «офицерской сказке» этот факт просто сухо зафиксирован, то в записках он сообщает: «Царь назначил меня капитаном собственной дивизии. Я получил свою роту в Астраханском полку, стоявшем тогда в Ревеле, туда мне и приказали явиться. Там мне надлежало провести инспекцию и ускорить дополнительные работы над оборонительными сооружениями, запланированными Его Величеством в прошлом году».
Если в «сказке», официальном документе, Брюс говорит об «указе из Военной коллегии», то здесь уже речь идет о личном распоряжении царя.
Это вполне может быть правдой, если учесть статус Астраханского полка.
Астраханский полк, сформированный в 1700 году как полк Романа Брюса — что в данном случае знаменательно, вместе с Ингерманландским полком и «коренными» гвардейскими полками Преображенским и Семеновским составлял «царскую дивизию». По существу, Ингерманландский полк, сформированный в 1703 году лично Меншиковым, отбиравшим для него лучших офицеров и солдат армейских полков, и Астраханский полк были «молодой гвардией».
Да, он получает назначение в «царскую дивизию» по желанию самого царя и ответственное поручение по укреплению Ревеля. Но он служит уже без малого десять лет, оставаясь в том же капитанском чине.
Мы знаем, что ценностная система Петра была своеобразна и гвардии сержант Щепотев мог быть назначен надзирающим при фельдмаршале Шереметеве и чувствовать себя «государевым оком» при родовитейшем полководце. А фельдмаршал боялся гвардии сержанта и терпел его оскорбления.
Но здесь иная ситуация. Для опытного, образованного военного профессионала командование ротой даже в полку «молодой гвардии» на десятом году русской службы вряд ли можно было считать удачной карьерой.
И через некоторое время это ощущение неудачи прорвется у Брюса, и он потребует отставки.
Забегая вперед, можно сказать, что и по возвращении в Англию, получив ответственное назначение в Вест-Индию, он не совершит карьерного прорыва. В результате тяжелого конфликта с губернатором он вынужден будет покинуть острова и вернуться в свое скромное имение тем же капитаном Брюсом.
Как бы то ни было, на тринадцатом году русской службы Брюс сам пресек для себя возможность карьерного продвижения.
Его заявление о «состоянии рабства», которым видятся ему его службы, свидетельствует о постепенном нарастании неудовлетворенности. Это уже последние месяцы его пребывания в России. До этого он постоянно подчеркивает свое привилегированное положение. В частности, прямой доступ к царю.
Если Брюс и преувеличивает свою постоянную близость к царю с понятной целью придать себе веса в глазах читателей его записок, то и отрицать такую возможность мы не можем. Флигель-адъютант при влиятельных военачальниках по своему положению вполне мог время от времени оказываться рядом с государем.
Подобная возможность была у него и во время Персидского похода.
Описание Брюсом Персидского похода — наиболее важная часть записок, если не считать свидетельства о гибели царевича Алексея Петровича. Помимо подробности и хронологической структурированности рассказа то, что сообщает Брюс, проверяется сопоставлениями с другими источниками.[22]
Мы располагаем недавно опубликованным дневником другого участника похода — офицера Ингерманландского полка.[23] В подлинности этого дневника нет ни малейших сомнений. Многие эпизоды из записок Брюса пересекаются со свидетельствами из дневника ингерманландца.
Описание Брюсом Персидского похода значительно еще и в том смысле, что оно заметно более идеологизировано, чем все предыдущее. Одиннадцать лет пребывания в России и внимательное наблюдение за окружающей реальностью позволили Брюсу понять некоторые принципиальные особенности воздвигаемой имперской системы.
Один из постоянных мотивов в главах, посвященных военным действиям на Каспии, — безграничная жестокость противостоящих сторон.
Поручик записал в дневнике 19 августа 1722 года: «Кавалерия также преследовала врага до близлежавших селений. Генерал-майор Кропотов атаковал эти деревни, сжег их и приказал убивать всех, кто там был. Селение, где находился Султан Махмут, постигла та же участь, что и другие селения. В тот же день взяли пленными 22 человека, среди которых оказался один священнослужитель…»
Под 20 августа он записал: «…рано утром бригадир Барятинский получил приказ выступить с 4 батальонами пехоты, к селениям, для поддержки кавалерии. Вся пехота отступила к прежнему лагерю, и ждала там тех, которые были командированы; они вернулись в тот же день с новостью, что повсюду, где прошла кавалерия, она все пожгла и всех умертвила.
В тот же день пленные татары были допрошены с большим пристрастием, однако они так упорствовали, что не пожелали ни в чем сознаться, потому Е. В. приказал, чтобы одни из них были посажены на кол, а другие колесованы и повешены, что и было исполнено также.
21-го утром при нашем снятии с этого лагеря, Е. В. приказал обрубить одному из них уши и послать с манифестом, и он тут же отправился с таким смешным посланием, что ему никогда уже не придется сражаться с этой державой, но однако он будет носить ей хлеб и воду».[24]
По обыкновению, Брюс предлагает фактически те же сюжеты в куда более развернутом виде.
«Некоторое время назад генерал Ветерани был отправлен через огромную Астраханскую пустыню с армией в семь тысяч драгун и десять тысяч казаков в сопровождении двадцати тысяч калмыцких татар и очень длинного каравана верблюдов, везших провизию и воду, с приказом атаковать и уничтожить Андреев, дабы отомстить за многочисленные разорительные набеги на русские земли. Вскоре вслед за генералом вышли еще десять тысяч казаков и двадцать тысяч калмыцких татар в качестве пополнения для армии, дабы позволить ему завершить истребление сей провинции. <…> …Его Величество получил донесение от генерала Ветерани с радостным известием, что тот на голову разбил пятитысячное войско Андреевской, сжег их главный город, опустошил все княжество, захватил всех попавшихся ему жителей, молодых и старых, мужчин и женщин, числом многие тысячи и отправил их в Астрахань…»
Брюс не совсем точно рассказывает эту тяжкую историю. Кумыки богатого селения Эндери (Андреева деревня в русском варианте) были отнюдь не самыми активными «хищниками» Дагестана. Они действительно напали на драгунский корпус Ветерани, когда он шел по их территории для присоединения к главным силам армии на Каспии. Их возмутило непрошеное вторжение. А то, о чем пишет Брюс, это уже карательные экспедиции, осуществляемые преимущественно донскими казаками атамана Краснощекова и калмыками хана Аюки. Они прошли огнем и мечом не только по Эндери, но и по другим аулам Дагестана.
Но, как сообщает Брюс, главной причиной ожесточения был один принципиальный эпизод: «…Его Величество направил трех казаков с проводником к султану Udenich[25], жившему в горах на некотором расстоянии от нас, с требованием прислать депутацию для совещания, выразив также пожелание получить для обеспечения армии вьючных животных, дабы перевезти наш багаж в Дербент».
Незадолго до этого Ветерани привез пленных «андреевцев», и в том числе одного из владетелей Эндери. И по приказу Петра этот почитаемый в горах человек был предан позорной казни — повешен.
Реакция последовала незамедлительно.
«18-го мы прошагали двадцать пять верст и разбили лагерь на берегах реки Инчхе, где к нам вернулся проводник с ответом султана. У него были отрезаны нос и оба уха. Он сообщил, что трое казаков были при нем убиты самым жестоким и варварским способом, и султан поручил ему сказать императору, что, если кто-то из его людей попадется ему в руки, с ними поступят точно так же, а что касается совещания, которого желает император, то они готовы его провести с саблями в руках».
Ярость султана и других прибрежных владетелей вызвала прежде всего позорная казнь их собрата.
Как мы помним, поручик-ингерманландец пишет в дневнике о пленном священнослужителе. Этот же священнослужитель — соответственно, мулла — присутствует и в рассказе Брюса.
«Сорок человек были взяты в плен и среди них кое-кто из знати, в том числе магометанский священник, который был одним из главных вожаков. Именно он не только посоветовал, но и совершил собственными руками ужасное и жестокое убийство трех казаков, разрезав им живым грудь и вырвав сердце. Потом их тела, насаженные на кол у дворца султана, нашли наши драгуны, преследуя противника до самых дворцовых ворот, и, войдя во дворец, они убили всех, кто попался им по пути, числом более трех тысяч мужчин, ибо женщин и детей противник укрыл в горах до того, как отправится в экспедицию, в результате которой резиденцию султана и шесть деревень сожгли и сровняли с землей. <…> …был допрошен священник, который очень смело отвечал, что сделал бы то же самое с каждым из наших людей <…>, дабы отомстить за то, что мы учинили с татарами из Андреева, чей правитель был предан нами столь постыдной смерти <…>. <…> …двадцать один пленный был повешен в качестве возмездия за жестокое убийство наших троих казаков. Один из пленных с отрезанным носом и ушами был отправлен к султану Udenich с письмом, в коем султана бранили за дикую жестокость по отношению к нашим невинным посланцам. Священник же за его нечеловеческое варварство был четвертован».
Можно сказать, что повествование Брюса есть развернутый комментарий к лапидарным записям в дневнике ингерманландца, в подлинности которого нет ни малейших сомнений и который, таким образом, подтверждает важность повествования Брюса о Персидском походе как надежного источника.
Результатом свирепой политики по отношению к народам Прикаспия стали сплочение горских владетелей и столь же свирепые их нападения на русские войска.
Именно от Персидского похода имеет смысл отсчитывать начало великой Кавказской войны.
Если рассматривать записки капитана Брюса с точки зрения их ценности как исторического источника, то нужно выделить два сюжета. Первые книги (главы) о Персидском походе, включающие рассказ о движении армии по Волге к Каспию, насыщенный бытовыми подробностями, сам ход военных действий с достоверным описанием не только подробностей происходившего, но всей тяжкой атмосферы этой брутальной авантюры, во многом характеризующей стиль деяний первого императора. В этот сюжет входит и участие Брюса в междоусобиях наследников калмыцкого хана Аюки за власть над воинственными кочевыми улусами.
История жестокого противостояния ближайших потомков хана Аюки достаточно хорошо изучена, равно как и роль русской администрации в этом противостоянии.
Астраханский губернатор Артемий Волынский, в ведении которого были «калмыцкие дела», писал вице-канцлеру Остерману: «…сколько дел, государь мой, я не имел, но такого бешеного еще не видал, отчего в великой печали».[26]
В источниках и исследованиях зафиксирована яростная борьба трех претендентов на ханский трон после надвигающейся смерти Аюки. Это сын старого хана Церен-Дондук, которого как своего приемника назвал Аюка (Брюс называет его Шурундундук), и два внука Аюки — Дондук-Омбо (Брюс называет его Дундуамбу) и Дасанг (Брюс называет его Дасан).
Поскольку мы убедились в достоверности описания событий Персидского похода, предлагаемого Брюсом, то есть основания доверять его рассказу о династической распре калмыков. Уникальность его как свидетеля в том, что он по приказу Волынского возглавлял отряд в 1500 штыков и сабель — пехоты и казаков, который защищал права Дасанга против объединившихся Церен-Дондука и Дондук-Омбу. Дело дошло до кровопролитных сражений.
Есть основания считать, что сведения, содержащиеся в записках, представляют немалую ценность для исследователей истории как калмыцкого народа, так и имперской политики на юго-восточной границе России в первой половине XVIII века.
Надо обратить внимание на то, что история Персидского похода, включая «калмыцкие дела» и работу по описанию Каспия, хронологически структурирована гораздо тщательней, чем описание предыдущих периодов.
Как мы видим, его датировка событий в основном совпадает с датировкой дневника поручика-ингерманландца.
Главные сомнения вызывают географические сведения, сообщаемые Брюсом.
Например, он утверждает: «…через сто сорок верст от Карабугаза мы вошли в устье знаменитой реки Дарья», то есть Амударьи, в то время как Амударья впадает в Аральское море. Названия и расположения рек, о которых пишет Брюс, не соответствуют данным из наиболее авторитетного в XVIII веке труда Ф. И. Соймонова «Описание Каспийского моря». Восточный берег Каспия, в отношении которого Брюс часто ошибается, Соймонов описывал в 1726 году, через четыре года после Брюса.
Хронологическая структурированность глав о Персидском походе свидетельствует о наличии у Брюса в этот период неких записей, в отличие от предыдущих периодов. А многочисленные ошибки в отношении географии Каспия труднообъяснимы.
Второй сюжет записок, на который неслучайно обратил особое внимание Устрялов и который представляет особую ценность для исследователей Петровской эпохи, — личность царевича Алексея Петровича, причины его смертельного конфликта с Петром — в изложении Брюса — и, главное, сведения о последних днях и часах жизни царевича, свидетелем которых был автор записок.
Свидетельство шотландца перечеркивало официальную версию. Причем перечеркивало ее тем более убедительно, что исходило от очевидца.
Недаром Устрялов счел необходимым настойчиво ее опровергать. Опровержение этого важнейшего сюжета естественным образом вытекало из утверждения: «мнимый Брюс» вообще не был в России. Быть может, если бы не рассказ об отравлении, Устрялов отнесся к запискам Брюса более лояльно.
Как бы то ни было, рассказ Брюса о последних днях царевича остается единственным свидетельством несомненного очевидца, и в этом его высокое значение. Это одно уже делает записки Брюса источником уникальным.
Фигура царевича Алексея Петровича проходит через значительную часть записок.
Впервые Брюс увидел Алексея в январе 1714 года.
«Царевич был высок, хорошо сложен, имел темные волосы и глаза, сильный голос и строгое выражение лица. Он часто оказывал мне честь, разговаривая со мной по-немецки, очень хорошо владея этим языком. Он снискал популярность среди простонародья, но его мало уважали люди высокого звания, которым он оказывал мало внимания. Его всегда окружали несколько дурных невежественных священников и других низких личностей скверного характера, в своей компании он всегда бросал тень на деяния своего отца, направленные на отмену старых обычаев страны. Он заявлял, что как только унаследует трон, то вернет Россию в прежнее состояние, угрожая, что уничтожит всех без исключения фаворитов отца. Он произносил это так часто и без малейшей осторожности, что это не могло не дойти до ушей императора. Считалось, что тогда он заложил основание своей гибели, с которой он впоследствии столкнулся».
Это очень характерные пассаж, в котором Брюс сконцентрировал и свое собственное впечатление от встреч с Алексеем — скорее благосклонное: наследник престола беседует на хорошем немецком с малознакомым иноземцем, — и то, что он узнал впоследствии. В момент первых встреч Брюс и представить себе не мог, что ждет его собеседника.
Любые действия царевича трактуются Брюсом вполне определенным образом.
Царевич обвиняется в демонстративном неуважении к отцу — он не пожелал поздравить Петра с победой при Гангуте, что вызвало гнев царя. Но на самом деле в это время Алексей был в Карлсбаде и оттуда прислал восторженное поздравление.
Любопытно, что рассуждения Брюса о порочном поведении царевича иногда почти дословно совпадают с подобными же обличениями, которые содержатся в известном сочинении Фридриха-Христиана Вебера «Преображенная Россия».
Ганноверский резидент жил в России с 1714 по 1719 год. То есть именно в тот период, когда разворачивалась трагедия Алексея Петровича. Объясняя причины, по которым Петр хотел женить сына, Вебер пишет, что «царь таким образом надеялся не только вывести царевича из присущей ему апатии, но и отвадить от дурного общества, каковое делало его одиозным для всех порядочных людей. Он был столь привержен к удовольствиям, что никакие увещевания не могли заставить его переменить свое поведение. Царевич продолжал прежний образ жизни, не помышляя о том, что может лишиться престолонаследия».[27]
Если бы Вебер хоть сколько-нибудь интересовался реальным положением вещей, он узнал бы, что ни о какой «апатии» царевича в период, предшествующий его женитьбе, речи быть не могло.
Этот чрезвычайно напряженный период деятельности Алексея — 1707—1709 годы — прошел до появления в России и Вебера и Брюса. Но в 1711 году, уже после появления Брюса, Алексей, оставив молодую жену, фактически представлял, как известно, своего отца в Польше, получив большие полномочия, а затем состоял при Петре и Меншикове в Померании и Мекленбурге. И это Брюс вполне мог знать.
Создается впечатление, что Брюс-мемуарист активно пользуется сочинением Вебера, которое четырежды издавалось в Германии с 1721 по 1744 год. При этом у них был общий источник — материалы суда над царевичем, изданные в России. Благодаря опубликованной в 1849 году переписке Алексея с отцом мы точно знаем, чем занимался царевич в годы, предшествующие его браку. И это были отнюдь не чувственные развлечения в порочной компании. С 1707 по 1709 год Алексей по поручению Петра занимался укреплением Москвы в ожидании вторжения шведов, формировал и отправлял в действующую армию пополнения.
Именно об этих годах интенсивной и успешной деятельности царевича Брюс, после того как он стал, по его утверждению, свидетелем убийства Алексея, пишет: «Рассказывают, что царь прилагал исключительные усилия для воспитания этого царевича, но все было тщетно. Ленивый и нерадивый по природе своей, он общался с самыми подлыми людьми, с ними он предавался греху и пьяному разгулу. Отец, дабы положить этому конец, отправил его за границу познакомиться с иностранными дворами, надеясь таким способом исправить его, но ничего не вышло. После чего царь потребовал, чтобы царевич сопровождал его во всех походах, думая таким образом следить за ним самому, но царевич избегал этого, постоянно сказываясь больным, что, возможно, было правдой, ибо большую часть времени он пьянствовал».
Здесь важна оговорка: «Рассказывали…» То есть капитан доверчиво — и охотно — повторяет ту пропагандистскую ложь, в основе которой лежала установка самого Петра, направленная на тотальную компрометацию наследника и, соответственно, на оправдание его физического устранения.
Причем некоторые фразы, которые употребляет Брюс, свидетельствуют о его знакомстве с материалами следствия — показаниями, полученными под пытками и обличающими царевича в тех грехах, о которых пишет Брюс.
Брюс явно не знал или не хотел знать ни о реальном поведении Алексея Петровича, ни о его реальных связях с персонами первого ряда из окружения Петра, царевичу симпатизировавшими и возлагавшими серьезные надежды на него как на наследника престола.
Мы располагаем уникальным по значимости документом — запиской генерала и дипломата Генриха Вильгельма фон Вильчека «Описание внешности и умственного склада царского сына и наследника престола».[28]
Вильчек провел вместе с Алексеем несколько месяцев в Кракове, постоянно с ним встречался и изложил свои впечатления в отчете, предназначенном для австрийского императора. Вене важно было знать, с кем придется иметь дело после Петра.
Многоопытный и беспристрастный граф Вильчек представляет нам человека, мало напоминающего распутного бездельника, которого интересуют только чувственные удовольствия. Алексей проводит много часов за чтением религиозной, исторической, политической литературы на разных языках и совершенствует свои знания по «военным наукам, математике и географии» под руководством специально присланного в Краков военного инженера Алферия Степановича де Кулона, который позже возглавил все инженерные войска России.
Вильчек так резюмировал свою подробную записку: «…он испытывает нескрываемое желание узнать побольше о чужих странах и вообще стремится как можно больше узнать и всему научиться.
Те, кто обратится к нему с добрыми намерениями, кто готов будет признать его достойную сущность, могут не сомневаться в том, что царевичу присущи здравый смысл и государственный склад ума и тем самым он удовлетворяет всем требованиям, которые могут быть к нему предъявлены».
Всего этого Брюс не знал, и через много лет он старательно изображал для европейского читателя Алексея в качестве распутного бездельника, демонстративно оскорбляющего великого отца, во всеуслышание провозглашающего свои геростратовы планы в случае воцарения.
Это был именно тот образ, который Петр и желал предъявить и России, и особенно Европе. И надо сказать, что записки Брюса были не единственным сочинением, распространявшим в Европе сведения, порочащие убитого наследника и тем самым объяснявшие и оправдывавшие убийство.
Позиция Брюса требует объяснения. У него не могло быть личных счетов с наследником. Он не принадлежал к партии Меншикова и не входил в близкий круг царицы Екатерины Алексеевны, для которых воцарение Алексея было крайне нежелательно. То есть нет оснований подозревать осознанную политическую мотивацию.
В ситуации — Алексей Петрович и его изображение в записках Брюса — возможен один психологический аспект.
Как уже говорилось, Брюс волею обстоятельств оказался свидетелем последних дней Алексея Петровича.
В 1716 году капитан Брюс стал флигель-адъютантом генерала Адама Вейде, что было великой удачей для Брюса как мемуариста.
Вейде был одним из создателей русской регулярной армии и пользовался полным доверием царя. Судя по всему, он не принадлежал ни к одной из враждующих группировок в среде «петровских птенцов».
Именно ему, к тому времени президенту Военной коллегии, военному министру, Петр поручил наблюдение за содержанием в Петропавловской крепости приговоренного к смертной казни Алексея Петровича.
Очевидно, Брюс за два года совместной службы заслужил доверие Вейде, поскольку тот сделал его соучастником преступления исторического масштаба.
Следствие и суд над царевичем, равно как и сопровождающие следствие казни, Брюс описывает довольно точно, с небольшими сравнительно ошибками, не имеющими принципиального значения. В решающий период он, состоя при Вейде, находился в Петербурге.
Возможно, Петр выбрал Вейде для чрезвычайно щекотливой миссии именно по причине его нейтрального положения в государственной элите, равно как и потому, что он в отличие от многих персон из Сената и генералитета не фигурировал в материалах следствия среди сочувствующих Алексею.
Брюсу свойственно было подробно описывать разного рода драматические ситуации — как любовные драмы, так и криминальные истории. Но в данном случае он более чем лапидарен.
«Суд начался 23 июня (подробности коего так полно изложены другими, что я посчитал ненужным их повторять) и продолжался до 6 июля, когда этот Верховный суд единогласно вынес царевичу смертный приговор, но предоставил способ приведения его в исполнение решению Его Величества».
И далее — одному из самых значимых событий нашей истории, во многом определившему бесчеловечный характер построенной Петром государственной системы, посвящено полстраницы.
Трудно предположить, что Брюс не понимал страшного смысла происходящего. Быть может, именно поэтому вопреки своему пристрастию к подробностям он постарался максимально сократить этот эпизод из своего русского опыта.
Но и того, что он написал, хватило как для этических, так и историософских размышлений историков нескольких поколений.
После приведенного выше абзаца о суде и приговоре следует главный текст записок.
«На следующий день Его Величество в сопровождении всех сенаторов и епископов, а также некоторых других персон высоких рангов пришел в крепость и посетил помещения, где содержался арестованный царевич».
По непонятной причине Брюс пропускает целое смысловое звено — почему надзор за обреченным царевичем был поручен Вейде и тем более почему ближайший надзор поручен ему, Брюсу?
«Спустя некоторое время оттуда вышел маршал Вейде и приказал мне пойти к аптекарю господину Беру, чья аптека располагалась неподалеку, и сделать крепкое снадобье, о коем маршал говорил ему раньше, ибо царевич сильно занемог. Когда я передал это распоряжение, господин Бер сильно побледнел, задрожал, затрясся и пришел в полное замешательство. Это меня так удивило, что я спросил, что с ним случилось, но он не мог дать мне никакого ответа. Тем временем вошел сам маршал, почти в таком же состоянии, что и аптекарь, и сказал, что тому следует быть более расторопным, ибо с царевичем случился апоплексический удар и он очень плох. После этого аптекарь дал маршалу серебряный кубок с крышкой, который тот сам понес в комнаты царевича, спотыкаясь на ходу, точно пьяный. Примерно через полчаса царь с сопровождающими его особами вышел в подавленном состоянии, и, когда он удалился, маршал приказал мне присутствовать в комнатах царевича и в случае каких-либо изменений немедленно сообщать ему об этом. На тот момент при пленнике находились два лекаря и два военных хирурга, с коими, а также с офицером охраны я ужинал за столом, накрытом для царевича. Сразу после этого врачи были вызваны к царевичу, который едва справлялся с конвульсиями, переходившими одна в другую, и после ужасной агонии царевич скончался в пять часов пополудни. Я сразу же отправился известить маршала, а он в ту же минуту пошел доложить о случившемся Его Величеству, который приказал вынуть из тела внутренности».
Разумеется, неизбежно встает вопрос о достоверности этих сведений. Их достоверность убедительно доказана в цитированном нами исследовании Д. Ю. Гузевича и И. Д. Гузевич «Гибель царевича Алексея Петровича».[29]
Именно записки Брюса стали для европейского читателя источником сведений об одной из наиболее убедительных версий династической трагедии в России.
Автор известного сочинения «Россия в 1839 году» Астольф де Кюстин воспроизвел свободный пересказ соответствующих страниц Брюса из сочинения графа Филиппа Поля де Сегюра «История России и Петра Великого», вышедшего во Франции в 1829 году: «…Петр становится царевичу палачом. 7 июля 1718 года, на следующий день после объявления приговора, он вместе со свитой приходит в темницу: проститься с сыном и оплакать его; можно подумать, что сердце царя наконец дрогнуло, но в эту самую минуту он посылает за крепким питьем, которое приготовил собственноручно! Не в силах сдержать нетерпения, он торопит гонца и удаляется — впрочем, в большой печали, — лишь напоив несчастного, который все еще молит его о прощении, отравой. А затем приписывает гибель царевича, спустя несколько часов испустившего дух в страшных мучениях, ужасу, который внушил ему смертный приговор! Царь довольствуется этим топорным оправданием, полагая, что оно отвечает грубым нравам его приближенных, впрочем, он велит им молчать, и они исполняют приказание так старательно, что если бы не записки чужестранца (Брюса), свидетеля и даже участника этой отвратительной драмы, ее страшные подробности остались бы навсегда скрыты от потомков».[30]
Как видим, Сегюр усилил драматизм происходящего — у Брюса, как мы знаем, Петр не готовил смертельное питье собственноручно и не поил им Алексея.
Но важно не это. Сегюр — и вслед за ним Кюстин — правы в одном: если бы не свидетельство Брюса, то, скорее всего, версия отравления как способа убийства Алексея Петровича вообще не возникла.
Правда, в 1809 году в Германии вышла книга «Русские избранники» Георга фон Гельбига, секретаря саксонского посольства в Петербурге в 1787—1796 годах, где речь идет об отравлении. В основе явно лежит рассказ Брюса, но уснащенный довольно фантастическими деталями. Во время пребывания Гельбига в России записки Брюса там уже были хорошо известны и цитировались Голиковым. Стало быть, до Гельбига, который собирал материал для будущей книги, могли дойти слухи, которыми к тому времени обросла версия Брюса.
Авторы «Гибели царевича Алексея Петровича» не считают версию отравления достаточно убедительной. Они выстраивают другую, весьма любопытную версию, развивая идею Н. Я. Эйдельмана, исследовавшего известное «письмо Александра Румянцева», принадлежность которого реальному «петровскому птенцу» Александру Ивановичу Румянцеву справедливо ставится под сомнение историками. Но Эйдельман в результате кропотливого исследования пришел к убедительному выводу о личности автора письма. По аргументированной версии исследователя им мог быть секретарь знаменитого екатерининского полководца графа П. А. Румянцева-Задунайского, сына Александра Румянцева. Имя секретаря известно не полностью — Андрей Гри…, который в форме сочиненного им письма воспроизвел рассказ-исповедь хорошо ему знакомого Александра Румянцева. Согласно письму, царевич был задушен по приказу Петра четырьмя назначенными царем людьми —
сам Румянцев, П. А. Толстой, генерал И. И. Бутурлин и будущий шеф страшной Тайной канцелярии лейб-гвардии майор A. И. Ушаков.
Авторы «Гибели царевича Алексея Петровича» посвятили анализу ситуации вокруг «письма Румянцева» большую и подробно аргументированную главу.
Здесь нет возможности и необходимости углубляться в этот сюжет. Нужно только сказать, что Д. Ю. Гузевич и И. Д. Гузевич считают версию, содержащуюся в «письме Румянцева» наиболее правдоподобной.
Мы никогда не узнаем истинных обстоятельств смерти царевича Алексея Петровича, но версия Брюса представляется нам наиболее правдоподобной, поскольку его присутствие в «покоях», где совершилась трагедия 26 июня 1718 года, не вызывает сомнений.
Все остальные версии базируются на допущениях и косвенных обстоятельствах, а здесь мы имеем дело со свидетельством очевидца.
Высокая квалификация исследователей и владение обширным материалом заслуживают полного внимания, уважения и доверия. Но они сами признают, что их версия при всей ее логической убедительности не может считаться безусловной и окончательной.
На наш взгляд, только появление принципиально новых материалов, проясняющих судьбу царевича Алексея Петровича, может органично стимулировать дальнейшее изучение проблемы.
Пока же, на нынешнем этапе нашего знания, версия Брюса — реального свидетеля если не самого убийства, то близко сопутствующих обстоятельств — представляется вполне правдоподобной.
Возможность анализа записок Брюса с точки зрения их информативности не исчерпывается историей гибели царевича. Заслуживают внимания и многие другие аспекты этого своеобразного сочинения.
Эти записки, как уже говорилось, существенно отличаются от большинства сочинений иностранцев, бывавших в России в Петровскую эпоху и делившихся с европейским читателем своими впечатлениями.
В большинстве своем это были дипломаты, государственные служащие, воспринимавшие и оценивавшие происходившее в России с определенной точки зрения. Часто их сочинения являлись политическим документом, адресованным в первую очередь своим правительствам.
Как уже говорилось, перед исследователями записок Брюса неоднократно встает вопрос о качестве информации, получаемой Брюсом из вторых рук. Кто мог сообщить ему не имеющий отношения к реальности вариант биографии Меншикова? Откуда почерпнул мемуарист вполне фантастическую историю восстания Степана Разина и не менее фантастическую историю казачества? И так далее.
Эти истории, часто трогательно-романтические, которыми Брюс исправно украшает основное повествование, почерпнутые им из общения с окружающими, много говорят о самопредставлении русского общества, о том, что делалось в умах граждан потрясенной страны.
И конечно же, мемуарист постоянно думает о читательском интересе. Главным образом, в отличие от многих мемуаристов его времени, он думал о читателе-современнике, а не о будущем историке.
Но если тем, что можно условно назвать исторической мифологией, Брюс с самыми серьезными намерениями старается дополнить повествование о наблюдаемой им российской реальности — и это в известном смысле понятно и оправданно, — то многочисленные авантюрно-беллетристические сюжеты, которыми он рассчитывает развлечь и привлечь читателя, сделали его удобной мишенью для недоброжелательной критики современников.
Подводя итог общему взгляду на записки капитана Питера Генри Брюса, можно присоединиться к цитированному мнению авторов «Гибели царевича Алексея Петровича» — как мемуарист Брюс честен перед читателем. Если он и предлагал сведения, которыми он не располагал лично, то он свободно пользовался достоверными, по его мнению, источниками, эксплуатируя преимущества выбранного им жанра. Единственный случай, который представляется нам мистификацией, — «стамбульский сюжет», включая путешествие в обществе турецкого паши и пребывание в составе посольства. Однако описание Константинополя и подробности жизни турок явно не выдумка мемуариста, а заимствование из некоего источника.
Во всех остальных случаях Брюс пользовался сочинениями своих авторитетных современников — Вольтера, Вебера, равно как и официальными документами, изданными в России и им сохраненными, в частности описаниями торжеств и церемоний. Конкретная точность описаний свидетельствует о том, что эти документы были перед глазами автора записок.
Ценность записок Брюса как источника не в воспроизведении хронологической сетки событий и даже не в описании самих событий, многие из которых известны с большей точностью.
Брюс, непринужденно совмещая собственные подробные наблюдения над бытом не всегда понятной, а иногда чуждой ему страны, комбинируя собственные впечатления с вольными заимствованиями из текстов современников и часто с доходившими до него слухами и мифологическими историями разного рода, услышанными им от собеседников разного уровня осведомленности, воссоздает пеструю картину тогдашней России — и в социально-политическом и в бытовом срезе, и в уникальном своеобразии свойственных России географических и этнографических аспектах.
Причем «народная мифология», которую он доверчиво фиксирует, являет собой особую ценность, ибо дает представление о том, как воспринимали свое прошлое и настоящее граждане потрясенной страны.
Ориентируясь в значительной степени на читательский интерес, Брюс часто балансирует на грани между автобиографическими записками и автобиографической повестью. К его запискам вполне приложима формула Л. Я. Гинзбург из уже цитированного исследования «О психологической прозе», когда, характеризуя особость мемуарных текстов, она пишет: «Острая их диалектика — в сочетании этой свободы выражения с несвободой вымысла, ограниченного действительно бывшим».[31]
Пользуясь полной раскованностью выбранного им жанра, Брюс тем не менее старался подробно воспроизвести российскую реальность, не удаляясь слишком далеко от «действительно бывшего», как он это бывшее воспринимал.
Две последние книги (главы) — жизнь автора записок после России. Эти главы, не имеющие того значения для изучения русской истории, как предыдущие, представляют несомненный интерес для читателя.
Своеобразный быт английских колоний: узаконенное пиратство — каперство, когда англичане захватывали испанские корабли с ценными грузами, а потом владельцы грузов выкупали их за огромные деньги, это происходило на фоне войны за Австрийское наследство (1740—1748), участницами которой были Англия и Испания; самодурство местных властей, слабо контролируемых метрополией, и многое другое, — все это описано Брюсом со свойственной ему наблюдательностью. Если в России условия, в которых существовал Брюс, были во всяком случае вполне безопасны для него, разумеется, не считая чисто боевых ситуаций, и уж точно никто не посягал на его человеческое достоинство, то на острове Провиденс, который капитан укреплял на случай нападения испанцев, под угрозой оказались его жизнь и достоинство. Причиной было твердое нежелание Брюса принимать участие в том, что сегодня называется «коррупционные схемы», проще говоря, в присвоении казенных денег. И это вызвало резкую неприязнь к нему губернатора острова и его присных. Честному шотландцу пришлось защищать свою жизнь и честь с помощью шпаги и пистолетов.
Последний эпизод записок, достаточно значительный по смыслу и протяженный во времени, занимает меньше двух страниц, что напоминает некоторые российские ситуации. Но причина лапидарности здесь иная: Брюс как офицер на государственной службе сразу по возвращении из Вест-Индии был направлен в войска, задачей которых было подавление очередного мятежа якобитов, сторонников свергнутой династии Стюартов. И хотя Брюс ничего не говорит о своих политических предпочтениях — что понятно, — но сама скороговорка, которой он повествует о тяжелом осеннем походе 1745 года, даже не досказав, чем дело кончилось, дает основание предположить, что шотландец Брюс не испытывал энтузиазма, выступая в рядах английской армии против претендента из шотландской династии Стюартов, шотландцами и поддержанной.
Эти две последние книги (главы) прежде всего принципиально важны для понимания личности капитана Питера Генри Брюса, эсквайра, которого издатель записок рекомендует как «офицера безупречной чести».
Нет сомнения, что будущие исследователи Петровской эпохи еще будут обращаться к этому источнику, выявляя в многослойном тексте сведения, необходимые для понимания происходившего в тот роковой период отечественной истории.
1. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. В 16 т. Т. 16. Переписка, 1835—1837. М.—Л., 1949. С. 67.
2. Фейнберг И. Л. Читая тетради Пушкина. М., 1985. С. 114.
3. Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 1. СПб., 1858. С. LXVII—LXIX.
4. Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 1. С. LХХ—LХХI.
5. Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 6. СПб., 1859. С. 293.
6. Фейнберг И. Л. Читая тетради Пушкина. С. 113.
7. Ораниенбаумские чтения. Сборник научных статей и публикаций. Вып. 1. (Эпоха Петра Великого) // Сост. и отв. ред. С. В. Ефимов. СПб., 2001. С. 203.
8. Ефимов С. В. Прутский поход 1711 года в воспоминаниях шотландского офицера на русской службе // Военно-исторический журнал. 2011. № 9. С. 20.
9. Там же. С. 21.
10. К сожалению, в своей книге «Царь и Бог. Петр Великий и его утопия», недостаточно внимательно проанализировав текст Брюса, я упомянул и его путешествие в Константинополь. Сомнительность этих сведений стала мне понятна после детального знакомства с текстом.
11. Офицерские сказки первой четверти XVIII века. Полевая армия. Сб. документов. В 2 т. / Сост., вступ. ст., оформление К. В. Татарникова. М., 2015. Т. 1. С. 1262.
12. Там же. С. 5.
13. Базарова Т. А. Статейный список русских послов при османском дворе П. П. Шафирова и М. Б. Шереметева 1713 г. СПб., 2023. С. 8.
14. Там же. C. 9.
15. Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 12. Вып. 2 (июль—декабрь 1712 г.). М., 1977. С. 130.
16. Вольтер Ф. М. История Карла XII. СПб., 1999. С. 169.
17. Вольтер Ф. М. История Российской империи в царствование Петра Великого. СПб., 2012. С. 204.
18. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. В 16 т. Т. 10. М., 1938. С. 167.
19. Там же. С. 167.
20. Там же. С. 315.
21. Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1977. С. 133.
22. Главы, посвященные Персидскому походу, были опубликованы (Звезда. 2022. № 11).
23. Сперанская Н. М. Дневник Персидского похода 1722—1723 годов из Библиотеки Вольтера // Петр и Восток. Материалы XI Международного петровского конгресса. С.-Петербург, 1—2 июня 2018 г. СПб., 2019. С. 164.
24. Сперанская Н. М. Дневник Персидского похода 1722—1723 годов из Библиотеки Вольтера. С. 174.
25. Этим странным именем Брюс, очевидно, называет предводителя лезгин Хаджи-Дауда, он же Дауд-Бек.
26. Максимов К. Н. Калмыкия в национальной политике, системе власти и управления России (XVII в. — XX в.). М., 2002. С. 117.
27. Вебер Ф.-Х. Преображенная Россия. Новые записки о нынешнем состоянии Московии. СПб., 2011. С. 83.
28. Флоровский А. В. Царевич Алексей Петрович в 1710 году: записка Гр. Г. В. Вильчека // To Honor Roman Jakobson: Essays on the Occasion of His 70. Birthday, 11 October 1966. Berlin—Boston, 2018. P. 672—677.
29. Гузевич Д. Ю., Гузевич И. Д. Гибель царевича Алексея Петровича: 24—30 июня 1718 года. Версии, споры, реалии. СПб., 2024.
30. Кюстин А. де. Россия в 1839 году. СПб., 2008. С. 437.
31. Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. С. 133.
