РОССИЯ В ВОЙНАХ

Иван чеботарев

Новороссийская катастрофа
и возрождение Атаманского полка в Крыму

 

1-я Донская конная дивизия была подчинена генералу Ивану Гавриловичу Барбовичу и должна была участвовать в прикрытии эвакуации ВСЮР из Новороссийска в удерживаемый белыми Крым. В смысле естественных преград позиции Новороссийска были прекрасны. С севера и востока тянулся Маркотхский хребет настолько высокий и крутой, что на него противник не мог бы втащить орудия. С юга позиция надежно была защищена флотом. Высоты у Тоннельной командовали над всей окружающей местностью. Тянувшийся от Новороссийска и Тоннельной на северо-запад хребет был весьма удобен для обороны: противник мог приближаться лишь по хорошо видимым лощинам и ущельям, которые легко можно было запирать хотя бы отдельными артиллерийскими взводами. Артиллерии, снарядов и патронов было сколько угодно, и нужны были только войска. Их-то и не было, ибо вышедшую из подчинения массу войсками считать было нельзя.

12 марта, после выхода из окружения под Анапой, лейб-гвардии Атаманский полк соединился с лейб-гвардии Казачьим полком. Строевые подразделения Гвардейской казачьей бригады сконцентрировались в колонии Владимировке, что между Тоннельной и Новороссийском. Видя нескончаемый неуправляемый людской поток к Новороссийску, временно командовавший Гвардейской бригадой генерал Фарафонов попросил разрешения у начальника дивизии съездить в Кирилловку и Мефодиевку (предместья Новороссийска), чтобы успеть дать соответствующие распоряжения стоявшим там обозам, так как виделась близость катастрофы. Генерал Фарафонов записал в дневнике: «Штаб же дивизии и в особенности начштаба полковник Никитин (Евгений Ильич, ранее служивший в гетманской армии на Украине. — И. Ч.) все еще были настроены наступательно, а в случае неудачи решили пробиваться в Грузию. В обозе я выяснил еще больше обстановку и увидел уже кошмарность ее. Части захватывали себе корабли, ставили свои караулы, надо было хлопотать корабли и себе еще раньше, если не хотели остаться на берегу. Полковник Воронин, бывший при обозе, посвятил меня во все мелочи, так как ежедневно бывал на берегу моря и видел происходящее. Сейчас же я отправился обратно с докладом к начдиву, так как время и так было упущено, и решил просить хлопотать для полков транспорт и на нем выставить свой караул. Разговор предстоял неприятный, так как мнение мое и начштаба полковника Никитина были совершенно противоположны и генерал Дьяков принимал его сторону. Вопрос о кораблях настолько резко ими был опровергаем, несмотря на безвыходность положения, что говорящий о них, в их глазах, считался как потерявший сердце. Подойдя осторожно с этим вопросом, указав, что части заняли уже транспорты своими караулами и что следует и нам позаботиться об этом, начдив после колебаний написал соответствующие бумаги, приказал ехать мне и хлопотать о транспортах, занять своим караулом и грузить тыловыми частями Л.-Гв. Казачьего полка и Атаманского полка, а также находящимися при них по одной сотне с больными лошадьми».

«Генералу Фарафонову. Предписываю Вам с получением сего отправиться в город Новороссийск для наведения справок о приходящих транспортах, условиях погрузки и для представления сведений о числе людей, лошадей и грузов дивизии. Начальник 1-й Донской конной дивизии генерал Дьяков. 12 марта 1920 г.».

«Новороссийск. Канцелярия по эвакуации. Генералу Ермакову. В 1-й Донской конной дивизии состоит налицо: офицеров — 150, врачей и чиновников — 28, казаков — 3458, лошадей — 2677, повозок — 40, пулеметных двуколок — 25, орудий — 6, технических двуколок — 24».

Фарафонов продолжал: «Получив право пользоваться в Новороссийске автомобилем штаба дивизии и взять для караула полусотню от 1-й сотни (лейб-казаков. — И. Ч.) под командой войскового старшины Краснова, я отправился обратно в Мефодиевку, куда и прибыл ночью».

Вечером 12 марта атаманцы со своими пулеметами и приданным им артиллерийским взводом сменили лейб-казаков на позиции у Малого Тоннеля. Позиция состояла из двух рядов цементированных ростовых окопов, хорошо укрывавших от поражения. Намерзшиеся на дувшем норд-осте казаки рассказывали о том, как весь день сменяемый артиллерийский взвод вел огонь по коннице красных (16-й «советской» дивизии), двигавшейся от Раевской по дороге в сторону Абрау-Дюрсо. По приблизившемуся противнику беглый огонь артиллеристы открыли на прицеле 38—40 (дистанция 1900—2000 метров), преследовали своим огнем неприятеля, обтекавшего левый фланг позиции, поворачивая по мере его движения свои орудия, причем к концу дня стреляли уже назад, изменив направление орудий на 135 градусов. Также днем была работа у пулеметчиков, в особенности у левофлангового поста, который передвигался по горам на юг, вися на неприятельском фланге, успешно ведя бой с левофланговым боковым эскадроном красных. Смена прошла спокойно, но ночью все свободные силы Гвардейской казачьей бригады были подняты по тревоге и двинуты на Борисовку (предместье Новороссийска, рядом с Кирилловкой), которую заняла конница противника. После короткого, но довольно горячего боя с применением артиллерии неприятель поспешно очистил Борисовку.

Утром 13 марта пришло приказание Гвардейской казачьей бригаде идти на погрузку. При прохождении Мефодиевки начальник дивизии генерал Дьяков собрал старших начальников. Начальник штаба дивизии полковник Никитин настаивал на необходимости отказаться от, по его мнению, безнадежной погрузки и двигаться через Кабардинку и Туапсе на Грузию, однако большинство начальников стояло за погрузку в Новороссийске, полагаясь на обещание командования вывезти 1-ю Донскую дивизию. К полудню дивизия сквозь беспорядочные толпы народа с трудом добралась до цементного завода, где построила резервный порядок. Последние дни в Новороссийске писарь хозяйственной части лейб-гвардии Атаманского полка, казак станицы Бессергеневской Василий Прокофьевич Запорожцев, вспоминал:

«В Кирилловке из штаба полка было передано распоряжение: лошадей не распрягать, никакого имущества с подвод не сгружать, никому никуда не отлучаться, быть всем начеку и по первому условному сигналу немедленно двигаться в направлении города. Но вместе с этим квартирьерами полка было указано место временной стоянки обозного транспорта — против школы, на обочине улицы. Нас, хозяйственников и штабистов, разместили в здании школы.

Часа через полтора после того, как мы разместились, мы сняли с повозки мешок с мукой и стали месить тесто для пышек, предварительно получив разрешение у школьного начальства использовать классную чугунную печку для своей стряпни. В это время к нам зашел начальник обоза подъесаул Кумшацкий.

— Вот что, ребята, — сказал он, — все наши сотни остались в заслоне, а мне приказано сформировать из нестроевиков караульную команду и организовать охрану складов, патрулирование улиц поселка и нести постовую службу на подступах к нему. Воротынцев, — обратился он к старшему писарю, — вы назначаетесь старшим вашей команды. Составьте и дайте мне список ваших людей.

Первую ночь мне пришлось стоять на посту за поселком, на притоптанной скотом в зарослях ивняка тропе. Было очень темно и без привычки страшно. Все ночные шорохи: пролезла ли где кошка, пробежала ли собака, зашумит ли голыми ветвями ветерок — я принимал за „кто-то лезет“. Потом, чтобы не быть мишенью для этого воображаемого противника, я лег рядом с большим и густым кустом тальника. В таком положении местность просматривалась очень хорошо, и всякое движение по ней не только идущего, но и ползущего человека было хорошо заметно. Я успокоился и стал подсчитывать, сколько же осталось до смены. На расстоянии от меня саженей в пятьдесят находился тоже на посту Митя Галкин, но без особой нужды разговаривать нам было запрещено.

Дул слабый, прохладный и сырой ветерок. Пахло прелью прошлогодней травы, распускающимися почками, пробуждающейся к жизни землей и всеми теми запахами, которые присущи только весне. Стояла относительная тишина. Только со стороны города, наверное, порта, доносился монотонный перестук каких-то моторов, лязг цепей и шум моря. Направо от города висело зарево. Это отсвечивали цеха цементного завода.

Эти два ночных часа и два часа перед самым утром прошли для меня вполне благополучно, без всяких приключений. Днем мы отдыхали, пекли и жарили пышки и ели их с до тошноты опротивевшими английскими мясными консервами. Были такие. В синих банках формы египетских обелисков. На этикетках была нарисована подкова. Говорили, что это первосортная конина. В сыром виде я их еще кое-как терпел, но в разжаренном — смотреть не мог. Они мне напоминали того зажаренного на костре желтобрюха, которым мы когда-то угощали за цигарку махорки Степанова Алешку. Этих консервов в Кирилловке было навалено прямо под открытым небом целые яруса, и их просто раздавали всем военным, так как все равно они, чтобы не достались красным, были предназначены для уничтожения.

Первый день было тихо. Изредка мимо нас проходили обозы других частей. Оттуда, откуда они шли, порой доносилась артиллерийская стрельба. Вторая ночь тоже прошла спокойно, но спали не раздеваясь. А у лошадей было отстегнуто только по одной постромке. „Хорошо, что Татьяна осталась, — думал я, — ну, куда бы я с нею теперь девался?“

На следующий день я стоял часовым у вещевого склада своего полка, который прибыл сюда в двух вагонах за несколько дней до нас и был размещен в сарае зажиточного мефодиевского жителя почти у самой железной дороги. К концу дежурства в склад пришел Кузюбердин, полковой каптенармус, и все, что было в складе, начал раздавать показавшимся и куда-то перемещавшимся кавалерийским частям.

Сначала у склада образовалась давка и чуть ли не мордобой. Но потом подоспевшими подъесаулом Кумшацким и казначеем полка сотником Кузьминым быстро был восстановлен порядок, и шинели, брюки, белье, гимнастерки и все остальное каптенармус стал выдавать целыми пачками только взводным. Эти, последние, нагрузив на лошадей впереди себя все полученное, спешили догонять свои части.

Я сдал смену Мишке Лапшину и попросил Кузюбердина выделить что-нибудь для меня. Так я стал обладателем трех английских шинелей, пяти кожаных курток-безрукавок, десяти пар офицерского белья из голландского полотна, нескольких десятков пар носков и еще чего-то. По приходу в школу я рассказал все ребятам, и через некоторое время каждый из них притащил всего не менее меня. Сменившийся Мишка тоже притащил полную попону всякой всячины.

Наступила третья по счету ночь в Мефодиевке. Теперь уже войска шли не переставая. Спать никому не хотелось. Расположившись на полу и не раздеваясь, мы вспоминали свои далеко оставленные позади родные края и гадали, „что день грядущий нам готовит“. Андрей Васильевич и Павлик Овсянкин, замесив большой ком теста, пекли на всю нашу братию коржи и жарили те же неизменные и противные консервы. Тускло горела семилинейная керосиновая лампа, любезно предоставленная нам заведующим школой. Но переживания и усталость взяли свое, и я стал засыпать. Мне показалось, что я еще не успел как следует и глаз сомкнуть, как меня кто-то изо всех сил толкал в бок:

— Да проснись же, черт бы тебя побрал, соня! Нужно сматывать удочки! Ты слышишь — суматоха!

Я вскочил и увидел за спешными сборами всех своих ребят и других постояльцев. Я быстро понял в чем дело, напялил на себя свою домашнюю артиллерийскую шинель, две английских (в третью не влез), схватил все остальное, а также неизрасходованный ком теста, и выскочил на улицу к своим подводам. Наш обоз втиснулся в какие-то чужие подводы и двинулся по направлению на город.

За Мефодиевкой дорога шла вдоль горы, меж густых зарослей какого-то колючего кустарника, по камням и ухабам. Я залез на мулью фурмановку, а ребят своих потерял из виду. С горы дул холодный, пронизывающий ветер — по-местному, норд-ост. Но так как на мне было напялено три шинели, холода я сначала не ощущал. Меня укачало и я, сидя на сундуке на чем-то приятно мягком, задремал.

Очнулся я от начавшего пробираться под шинель холода, да и ноги уже порядком прозябли. Было еще темно. Мы стояли на какой-то площади, среди высоких городских строений. Вопреки законам военного времени, повсюду между подвод горели костры и виднелись силуэты греющихся. Горел костер и возле нашей фурмановки. Погонщик мулов, преемник сбежавшего Игната, свернувшись калачиком, спал на своем сиденье. Я слез с фурмановки, пробрался к костру и увидел всех своих ребят.

— Ну, что, пробрало? Подходи ближе, грейся!

<…>

Серело. Наши подводы стояли в бескрайнем море повозок и обозных животных. По проторенной между подвод улочке беспрерывно шли пехотные и кавалерийские части и их обозы. <…>

Штабные офицеры полка вскрыли денежный ящик и делили между собой его содержимое. Казначей полка, сотник Кузьмин, на листочках из блокнота брал у каждого расписку. Постоянный караул у денежного ящика был распущен. Потом, по распоряжению Захарова, на костре запылали все дела хозяйственной канцелярии и денежный журнал.

Но вот совсем недалеко, сейчас же за городом, послышался звук орудийного выстрела, а потом уже совсем близко пулеметная очередь. Кто-то крикнул:

— Спасайся, кто как может!

И все пришло в паническое движение. Подскочив к подводе, я первым делом сбросил с себя шинель, выбросил из домашнего мешка куртки-безрукавки, носки и белье и проверил, остались ли в мешке мои домашние, дорогие сердцу реликвии — три пары давно не стиранного белья, к которому когда-то прикасались руки матери, а также письма из дома и от Наташки. Потом стал с Мишкой Лапшиным отпрягать мула. Руки дрожали и ничего не могли сделать с затянувшимися веревками. На глаза мне попалась шашка. Ее, без портупеи и темляка, все время возили на фурманке. Для чего она предназначалась, никто не знал, но она значилась в списке канцелярского имущества, и мы так же бережно ее хранили, как и сундуки с канцелярией, если не считать случая в Екатериновской.

Я быстро выхватил палаш, обрубил им проклятые веревки и, став на шлею хомута, вскарабкался на своего Росинанта. Сзади меня взгромоздился Мишка. Но дальше этого дело у нас не пошло. Несознательное длинноухое творение не пожелало прыгать через колеса, дышла, костры, брошенные повозки. Тогда мы скатились с него и, сами прыгая через эти препятствия, помчались туда, куда шарахнулась охваченная паникой толпа. Людской поток принес нас в порт. Здесь мы нашли своих ребят. Андрей Васильевич тоже бросил своих коней и был с ними.

В порту уже шла погрузка на пароходы, которые стояли как у самых пирсов, так и на рейде. По шатким, гнущимся сходням беспрерывно поднимался на палубы людской поток только военных. Многих грузили на баржи, баркасы, шлюпки и просто лодки и отвозили к пароходам, стоявшим на рейде. В стороне, под горой, связанные друг с другом подводами, понуро стояли брошенные своими хозяевами их былые соратники походов.

Крик, шум, самая отчаянная брань непрерывно висели в холодном воздухе. Ругались между собой за очередь при погрузке офицеры. Ругались рядовые, ругались команды на пароходах, наводя порядок. От одних сходней к другим ходили гражданские в дорогих шубах и пальто и о чем-то умоляли офицеров. Те безнадежно разводили руками и решительно отстраняли просителей от сходен:

— Господа! Просим не мешать погрузке! Будут свободные места, тогда — пожалуйста, погрузим всех. А сейчас, простите, никак нельзя! Господа, просим отойти! Не вынуждайте на крайности!

Но вот к пристани подошли сотни нашего полка во главе с Хрипуновым. В это время к освобожденному одним из отошедших пароходов пирсу пришвартовался небольшой пароход „Джанкой“ (Запорожцев ошибается, речь идет о шхуне „Дунай“. — И. Ч.). Все, что было в этот момент на пристани, хлынуло туда. Но место, где матросы начали сбрасывать сходни, быстро окружили спешившиеся взводные офицеры и обнажили клинки. Началась организованная погрузка полка (большая часть Атаманского полка не была погружена и не участвовала в погрузке. — И. Ч.). Лошадей расседлывали, связывали поводьями по несколько штук вместе (батовали. — И. Ч.) и отводили под гору к тем, что там уже стояли, а хозяин, взвалив седла на спину, шел к трапу. Последней грузилась конно-пулеметная команда.

Я надеялся встретить и здесь кого-нибудь из станичников, но также никого не увидел.

— Поразбегались по домам ишшо из Новочеркасска, — ответил на мой вопрос о станичниках один из пулеметчиков.

— А подъесаул Архипов где?

— Начальник команды? Он уже есаул… Был ранен под Кущевкой и где сейчас, не знаем. Его тогда же эвакуировали в Екатеринодар.

Последними на пароход грузились мы, нестроевики, со своими тощими мешками — ребята в панике тоже всё побросали. От канцелярии у нас в руках остались некоторые особо важные документы хозчасти полка да пишущая машинка „Ундервуд“, одолженная нам штабом полка тогда же, после Екатериновского случая.

Дувший весь день с моря ветер переменился и начал дуть с гор. Но было сравнительно не холодно, и волнения в бухте почти не замечалось. Устраиваться на пароходе было предоставлено каждому, кто как сумеет. О каких-либо каютах, но даже о твиндеке (грузовом отсеке. — И. Ч.) и мечтать было нечего. „Джанкой“ был грузовым пароходом малокаботажного плавания. Кроме палубы, палубных надстроек и трюма, да кают для обслуживающего персонала, он больше для „господ пассажиров“ ничем не располагал.

Сначала мы спустились в трюм. От груза он был освобожден. Только в нижнем трюме в один ряд стояло много бочек с цементом. Они были погружены на пароход в качестве балласта. Но в трюме нам не понравилось. Слишком уж был в нем тяжелый воздух. Мы вылезли опять наверх и примостились возле самой рубки на бухтах канатов.

Когда пароход тронулся, было уже темно. Несмотря на осадное положение, кое-где в оставленном нами городе светились огни. Сразу же по выходу из бухты стала ощущаться сильная качка, и у меня начала кружиться голова. Особенно неприятное ощущение испытывалось тогда, когда нос парохода, поднявшись над волной градусов на тридцать, стремительно падал вниз, в шумящую пучину, и окатывался целыми каскадами вспененной воды. Потом нос опять лез в небо, опять падал и опять окутывался потоками воды.

Несмотря на то, что я держал во рту медный царский пятак от морской болезни (откуда он у меня взялся и кто меня этому научил, не помню), но меня стало тошнить. Болезненно щепетильный во всем, мне и тут претило причинить окружающим какую-либо неприятность. Еле сдерживая подступающую рвоту, я кое-как подошел или, вернее, подполз к борту и стал рвать. В этом занятии я был не одинок. Вокруг меня стонали и выворачивались наизнанку такие же „моряки“, как и я.

Судя по звездам, „Джанкой“ держал курс на северо-запад. „Не иначе, как в Крым“, — подумал я, мысленно ориентируясь по воображаемой географической карте. Я хотел поделиться своей догадкой с ребятами, но найти их в такой темноте, среди такого скопления народа было невозможно. Успокоившись немного и почувствовав небольшое облегчение, я со своим мешком спустился обратно в трюм, в тепло, и залез на самое дно между рядов балласта. Я сел на корточки, прислонился спиной к одной из бочек, и мне стало совсем легко. Сверх меня, на бочках, лежала вповалку людская масса. <…>

Звуки глухих ударов. <…> А пароход то вздымался носом и опускался кормой, то переваливался с боку на бок. Что-то скрипело, скрежетало, сдвигалось. Подо мной, между дном и деревянным настилом, на чем стояли бочки, хлюпала вода. Глухие ее удары о железный борт парохода доносились снаружи. Мной овладело полное безразличие — скорей бы конец, — и я начал дремать.

— Слушай, братишка, это что же, шторм? — сквозь дрему услышал я, — значит, нам могёт быть тут и крышка?

— Эх вы, вояки! Какой же это шторм? Это обыкновенный береговой бриз. Вы же видите, что даже люки не задраены, даже брызги не залетают к вам в трюм, а вы — шторм! Шторма вы еще и не нюхали!

Судя по презрительному, спокойному тону отвечающего, по его морскому жаргону и терминам, это был кто-то из моряков, которому эта качка была тем, о чем и говорить-то было смешно. И я опять начал дремать».

Из дневников командовавшего Гвардейской бригадой генерала Фарафонова:

«13 марта в 6 часов утра, верхом я поехал по штабам и со мной отправился полковник Воронин, полковник Краснов и подъесаул Агафонов с полусотней конных казаков, для караула на корабле. На набережной было бесконечное количество подвод, людей и лошадей; лица растерянные, озлобленные. Пересев в автомобиль штаба дивизии, я с выше указанными офицерами отправился к цементному заводу, где были перевезены в вагонах все штабы, там же группировались и все иностранное командование, на рейде красовались иностранные дредноуты. Наш автомобиль был заперт брошенными подводами, толпами людей, кладью, конными и стал совершенно, ни в зад ни вперед; бросив машину пошли пешком к вагонам Атамана Богаевского. Атаман лично мне заявил, что он не в силах помочь нам и что всем этим, то есть погрузкой, распоряжался генерал Романовский — начальник штаба генерала Деникина. Я отправился в поезд генерала Деникина, нашел генерала Романовского, который сказал мне лично, что погрузка от него не зависит и что этим распоряжается генерал Кутепов. Пришлось долго узнавать, где находится генерал Кутепов.

Найдя поезд генерала Кутепова, совершенно в противоположной стороне набережной, я приказал подвести конную полусотню к вагону генерала Кутепова. Приходилось действовать на психологию, дабы было видно, что прошу о погрузке не сброда, а дисциплинированных частей. Генерал Кутепов любезно меня принял, был бодро и самоуверенно настроен. Увидев в окошко казаков стоящих строем при полном оружии и с пиками, сказал: „Таких молодцов нельзя не погрузить“. Узнав о каком количестве я прошу, назначил транспорт „Тигр“ на 4—5 тысяч человек и приказал мне на его бланке написать об этом и подписал; но подойдя к телефону и переговорив с начальником порта адмиралом Ермоловым, узнал что „Тигр“ — госпитальное судно и предназначено уже под госпиталя с тифозными больными. Тогда назначил нам другое судно вместимостью на 2 тысячи человек, но и оно оказалось занятым. После долгих переговоров с адмиралом Ермоловым, назначил шхуну „Дунай“ на 700 человек сказав: „Берите хотя бы эту, что есть!“ Отказываться не приходилось и, написав вновь третью записку на бланке командира 1-го армейского корпуса Добровольческой армии, я подал ее на подпись Генерала Кутепова.^[1]

Приказал полусотне оставить коноводов за забором, окружавшим железнодорожные постройки, спешенными казаками занять вход на мол № 3, где стояла шхуна „Дунай“, с приказанием никого не пускать на мол не своей дивизии. В это время, не дождавшись еще моего приказания, уже подошли к молу из Мефодиевки тылы полков, а генерал Дьяков с остальными частями прошел прямо к цементному заводу, где находились штабы иностранцев, генерала Деникина и генерала Богаевского — Донского Атамана. Подошедшие ко мне хозяйственные части полков, пулеметные команды, сотни при больных лошадях, по моему приказанию приступили к погрузке, оставляя на берегу лошадей, повозки, а многие и имущество, так как пронести уже было невозможно. Седла и все оружие было взято с собой. От каждого полка мною были назначены офицеры, проверявшие своих казаков при вхождении на шхуну.

Погрузилась хозяйственная часть Л.-Гв. Казачьего и Атаманского полков; сотня Атаманского полка, бывшая при больных лошадях в обозе; 3-я сотня Л.-Гв. Казачьего полка, бывшая с больными лошадями; пулеметные команды Атаманского, Л.-Гв. Казачьего полков с пулеметами, но без двуколок. Подошла 1-я и 6-я сотни Л.-Гв. Казачьего полка. На вопрос командиров сотен, что я им прикажу делать, приказал расседлать лошадей, взять седла с оружием и грузиться с нами. <…> Погрузилась конно-саперная сотня штаба дивизии, лазарет Л.-Гв. Казачьего полка. Все происходило без суеты и в полном порядке. По молу проходили рельсы, масса было товарных вагонов, и пустых и груженых. В одном из них я видел валявшийся труп полураздетого человека.

Погрузку мы уже заканчивали, когда прорвался на мол 18-й Донской казачий полк^[2] и столпился у нашей шхуны, мешая подходу моим грузящимся частям.

Чужих грузиться с нами мой караул не пускал. Некто в полушубке подошел ко мне на палубе шхуны и потребовал остановить погрузку. „Шхуна распоряжением Генерала Сидорина назначается 18-му Донскому полку“, — заявил он. Я категорически отказал исполнить его желание и показал записку Генерала Кутепова с назначением шхуны нам. Разговор принял острую форму, казаки 18-го полка, слыша наш громкий разговор, волновались на молу, и создавалось угрожающее положение. Один из офицеров Л.-Гв. Казачьего полка доложил мне, что 18-й Донской полк сзади себя на молу выставил несколько пулеметов, готовя их, видимо, к стрельбе. Я пошел на крайние меры и громогласно приказал пулеметным командам выставить на всем нашем корабле все пулеметы, вложить ленты, положить при них казаков с приказанием: если по нам с мола будет сделан хотя бы один выстрел, то открывать огонь из всех наших пулеметов по молу; пулеметов было 18 (10 атаманских и 8 лейб-казачьих. — И. Ч.). Разговор с некто был бесполезным, и я наконец спросил: „Будьте любезны сказать, кто вы такой?” Получил ответ: „Генерал-майор Долгопятов“. На что возразил, что следует в таком случае носить погоны, сказав это в свое оправдание, так как говорил я с ним довольно решительно, и получил в ответ: „Мне некогда было их надеть!“ Генерал удалился.

Погрузку мы заканчивали, капитан шхуны уже несколько раз меня предупреждал, что шхуна переполнена, больше грузить нельзя. В это время подошел к нам генерал Дьяков, озабоченный он смотрел на погрузку и недовольно мне высказал, спрашивая: „Кто приказал грузить 6-ю сотню Лейб-Казачьего полка?“ Я ответил, что приказал грузиться 6-й сотне я, так как было место на шхуне: не отдавать же его чужим частям, когда подошла своя 6-я сотня; и доложил о попытке 18-го полка нас выгрузить. Генерал Дьяков подтвердил мое решение не выгружаться. Теперь генерал Дьяков видел, что поздно мы начали хлопотать о кораблях, но не терял еще надежды погрузиться с остальными частями.

Через полчаса или час после своего ухода, явился опять генерал Долгопятов, теперь уже с запиской от генерала Сидорина гласящей, что шхуна „Дунай“ назначается 18-му Донскому полку и что поэтому генерал Долгопятов не допустит погрузки. Я ему ответил, что она уже закончена, а выгружаться я распоряжение не отдам, и вместо того, чтобы здесь 18-му полку стоять и нам мешать, было бы лучше отойти от сходен. Чем скорее погрузятся остатки наших частей и скорее отчалим, тем быстрее появится возможность подойти другому кораблю, ожидающему свободного места. Это воздействовало.

Опросив: „Все ли сели?“, получив от начальников частей сведения, что сели все, дал разрешение капитану отчаливать. Оказалось, еще оставался на молу полковник Захаров Лейб-Гвардии Атаманского полка и несколько казаков, но они всё же успели прыгнуть на шхуну. Несколько казаков Лейб-Казачьего полка, стоявших караулом у входа на мол, остались. Это уже было нераспорядительностью офицеров — начальника караула, а также и командира сотни, от которой был караул. Возбуждение 18-го Донского полка было настолько сильно, что я посоветовал офицерам, при отчаливании корабля, перейти на противоположную сторону, чтобы не служить мишенью для стрельбы. Офицеры Атаманского полка разместились в кают-компании и на поверхность шхуны не показывались до самой выгрузки в Феодосии. В кают-компании ехали и члены Донского правительства с Донской казной. Отчалили от мола из города Новороссийска в 17 часов 30 минут, взяв курс на город Феодосию. От капитана корабля выслушал лестное мнение, что он уже несколько раз производил посадки, но такой идеальной погрузки никогда не видел.

На шхуну погрузились (согласно сведениям, полученным от частей):

 

 

Тяжело и грустно было отъезжать от города Новороссийска, где на берегу были брошены наши лошади, конские заводы (Провальский войсковой завод весь остался на берегу) и последние вещи. Особенно больно было смотреть на брошенных усталых наших боевых коней, смиренно стоящих без седел среди массы телег, двуколок, и усиленно кивавших головами. Порой слышалось их беспомощное и испуганное ржание, точно они прощались с нами и недоумевали, почему мы их оставили. Не у одного казака скатилась слеза, при взгляде на такую картину, и каждый спешил отвернуться, дабы не поддаваться душевной слабости. А в это время английский дредноут редко стрелял из своей могучей артиллерии по какому-то невидимому врагу, и куда попадали его снаряды — нам тоже не было видно, не знали и сами стрелявшие. Усталость последних дней, а также и нервное переживание давали себя чувствовать, и скоро утомленные бойцы стали засыпать на корабле, кто как мог расположиться. Капитан корабля предложил мне свою маленькую каютку. Кроватью с отцом пришлось пользоваться поочередно. Теперь только особенно ярко стали сознавать, как счастливо удалось нам, хотя небольшой частью, но погрузиться благополучно».

Другой лейб-казак, генерал Оприц, дополнял:

«13-го марта, на рассвете, Л.-Гв. Казачьего полка полковник Кононов, с разрешения нач<альника> див<изии> Ген<ерала> Дьякова, отправился в гор<од> Новороссийск, для помощи коменданту лазарета полковнику Андриянову (Валентину Петровичу. — И. Ч.) и для разведки условий будущей эвакуации Лб.-Казачьего полка.

Убедившись, что эвакуация лазарета и состоявших при нем раненых и семей энергией полковника Андриянова благополучно произведена, полковник Кононов, обходя пристани заметил, что все суда, без исключения, не только уже росписаны, но и заняты караулами исключительно Добровольческих частей. Разведкой в штабах Главнокомандующего и Донского Атамана он быстро выяснил, что все распоряжение погрузкою сосредоточено в руках Ген<ерала> Кутепова. Немедленно, через находившегося при обозе в Мефодиевке заведующего хозяйством полковника Воронина дав знать в полк о создавшемся положении, полковник Кононов бросился к Генералу Кутепову. Пользуясь давнишними хорошими отношениями Ген<ерала> Кутепова к Лейб-Казачьему полку, после долгих упрашиваний ему удалось уговорить уступить для эвакуации Лейб-Казачьего полка шхуну „Дунай“.

В тот же день утром, с разрешения Ген<ерала> Дьякова, в Новороссийск прибыл Комбриг ген<ерал> Фарафонов хлопотать о судах для всей 1-й Донской дивизии. <…>

Генерал Дьяков тщетно хлопотал до вечера, дабы погрузить остальные части дивизии. Ему деятельно помогал Полковник Поздеев, заручившийся обещанием Генерала Хольмана (генерал-лейтенанта сэра Герберта Кэмпбелла Холмана, начальника английской военной миссии при генерале Деникине. — И. Ч.) взять дивизию хотя бы на военные корабли, при условии, если будет сохранен в ней порядок.

В общем хаосе, Генералу Хольману не удалось сдержать этого обещания, хотя английская эскадра взяла много больше, нежели обещала.

Полковнику Поздееву в 7 часов вечера, с трудом, удалось лишь благодаря офицерам Лейб-Казачьей полусотни Конвоя Главнокомандующего, находящейся на пароходе „Георгий“, погрузиться на последний.

На „Георгии“ находился штаб Главнокомандующего, куда вечером приехал Генерал Дьяков. Отчаявшись добиться погрузки, он разыскал Полковника Поздеева: „Константин Ростиславович, дивизию не погрузили, иду сейчас на Кабардинку“. Они расцеловались, и Генерал Дьяков вернулся на берег к дивизии».

Но начальнику 1-й Донской конной дивизии генералу Василию Авраамовичу Дьякову недолго пришлось оставаться среди царившего ужаса оставляемых десятков тысяч людей в Новороссийске. Лейб-казак Геннадий Модестович Гринев впоследствии писал в эмиграции однополчанину Константину Ростиславовичу Поздееву, уточняя нюансы полковой истории:

«Коттингбрунн, 9 ноября 1959 г.

Глубокоуважаемый Константин Ростиславович!

Только что получил Ваше письмо и спешу на него ответить. Не знаю почему, но мне кажется, что во всей эпопее Новороссийской больше неясностей, чем противоречий. Поэтому постараюсь изложить то, что я знаю, ибо случайно как раз этот период более или менее ясно остался в памяти. Может быть, буду несколько пространен в описании, но для Вас это будет лучше.

Ранним утром в день последовавшей погрузки мы, то есть 1-я сотня (лейб-гвардии Казачьего полка. — И. Ч.), стояли в долине в направлении на Абрау-Дюрсо, в этот день сотня была очередной во главе полка, штаб которого был впереди нас. В штабе были какие-то разговоры, в которых принимал участие Семен Краснов. Потом он повернулся ко мне (я был старшим офицером сотни) и сказал: „Возьми 1-й взвод (им командовал Реми) и едем в Новороссийск занимать пароход, а то иначе из этого ни черта ничего не получится!“ Мы выделились от полка и поехали обратно на Новороссийск. Кроме С. Краснова и нас с Реми, по-моему, с нами был В. В. Кононов, или еще кто из старших. Мы въехали в какое-то огражденное место на пристани, развернули и спешили взвод как раз перед штабным вагоном генерала Кутепова, наши старшие с С. Красновым пошли в вагон, где толпились разные офицеры, и через сравнительно короткое время у окна, у которого стоял я, насторожив уши, появился генерал Кутепов. Реми скомандовал „смирно“ и Кутепов улыбнувшись спросил наших штаб-офицеров: „Что это, моральное воздействие?“ И получил заверительно отрицательный ответ. После этого мы перешли сравнительно недалеко, дальше на другую пристань, там стоял пароход, и мне было приказано тремя-четырьмя парными постами занять входы на эту пристань и пускать только наших, то есть нашего полка и атаманцев (может быть 1-й дивизии, не помню). Во всяком случае, вскоре же начали появляться наши казаки и грузиться. И Реми и мне приходилось все время быть около постов, так как зачастую происходили недоразумения; одним из них было то, что казаки не хотели пустить самого генерала Кутепова, пришедшего посмотреть, как мы грузились. За отказ пропустить его он поблагодарил казаков, не знавших его формы, одного из добровольческих полков. Погрузка продолжалась долго и еще не закончилась, когда я, подойдя к пароходу, вдруг увидел, что он отчаливал, и с помощью наших по канату на него влез. Пароход отошел, а наши часовые так и остались на пристани. Реми был уже на пароходе, когда я на него влез (во всяком случае, он не остался). В. А. Дьякова я не помню, чтобы он был на пароходе, да и в то время меня занимали другие мысли — об оставшихся казаках 1-го взвода. Никто ничего на пароходе не знал, и были мнения, что будет еще пароход, так как осталось много атаманцев непогруженными. Вечером, уже по темноте, мы выгрузились в Феодосии и попали на ночевку в какое-то большое помещение. Конечно, у нас (С. Краснова, меня и Реми) главной и, может быть, единственной темой для разговоров были наши оставшиеся казаки.

Позже вечером появился откуда-то Краснов, сказал мне приготовить 10—12 казаков с Реми и ночью явиться к В. А. Дьякову на „Цесаревич Георгий“, а может, это был „Алмаз“, откуда мы погрузимся на миноносец и пойдем обратно в район Новороссийска искать наших оставшихся казаков и атаманцев. С высокой кормы мы по веревочной лестнице спускались вниз на палубу маленького миноносца, было около 12-ти часов ночи, казаки лезли очень неловко по этой веревочной лестнице, и внизу кто-то их ругал замечательным подбором плавных ругательств. Когда я последним спустился и тоже был выруган, то выяснилось, что это был старый боцман эскадренного миноносца „Капитан Сакен“. Казаков поместили на носовой палубе, мы, то есть В. А. Дьяков, Реми и я, попали в маленькую кают-компанию, познакомились с офицерами и кое-как поспали несколько часов. Миноносец вышел в море еще ночью. Проснувшись на рассвете, я поднялся наверх в рубку, где познакомился с капитаном 2-го ранга Остолоповым, командиром миноносца, и присутствовал при его разговорах с В. А. Дьяковым. Во-первых, Остолопов считал наше присутствие (мое, Реми и казаков) совершенно ненужным, так как для производства десанта у него были его офицеры и матросы. В. А. Дьяков возражал, что операцию будет вести он с нами, а ему нужно было только пару гребцов-матросов, так как среди казаков гребцов не оказалось. На это ему Остолопов вкратце сказал, что миноносцем командует он и все будет сделано так, как это у них полагается, то есть на шлюпке пойдут матросы с рулевым офицером. В. А. Дьякову пришлось очень нехотя примириться. Было может быть 4—5 часов утра, мы подходили к Новороссийску, который горел. Приблизительно в это время мористее нас появился английский миноносец и выслал к нам шлюпку с офицером и переводчиком полковником Звегинцевым, кавалергардом. Офицер передал Остолопову, что они посланы генералом Холмсеном нас прикрывать и нам помочь, если будет нужно. Огонь они будут открывать, только если нас будут обстреливать. Примерно в это же время Новороссийская крепость потребовала от двух миноносцев показать флаг (мы шли без флагов) и для подкрепления требования сделали по нас пару орудийных выстрелов куда-то далеко в море. Тогда оба миноносца подняли свои флаги, и мы двинулись вдоль побережья в южном направлении, прошли город и доки и убедились, что всюду уже были большевики, а наших никого не было видно. Берег был пустынный, обрывистый к морю. Мы все время следили за берегом, шли примерно в версте расстояния и в бинокли шарили вдоль обрывов и по окрестным кустам, пока наконец не заметили маленькие группы по 2—3 человека (кажется, была и одна женщина), стоявшие у самой воды внизу или уже в воде и махавшие нам. Наш, а за ним и английский миноносец остановились, и с нашего была послана лодка с офицером и четырьмя матросами-гребцами, которые в 2—3 рейса подобрали этих людей. Среди них не было ни одного казака, все были добровольцы, и никто ничего о казаках не мог сказать. Двигаясь дальше к Геленджику, мы встретили обоз, шедший по дороге вдоль берега от Геленджика на Новороссийск, и из этого обоза нас обстреляли из пулемета, который был уничтожен огнем с нашего миноносца. Дойдя до Геленджика, мы постояли около него, никто на нас не нападал, но и мы никаких лодок не высылали, и мы вышли в море, а потом, когда и при каких обстоятельствах, не помню, взяли курс восвояси. Видимо, операция была признана неудавшейся, или Остолопов имел свои инструкции для возвращения.

Вот это примерно то, что я могу вспомнить по этому поводу. Разница в воспоминаниях Ваших и моих заключается в том, что я все знал на, так сказать, низшем уровне и мои интересы сводились к спасению моих немногочисленных людей, тогда как у В. А. Дьякова и других старших были, конечно, и другие цели и другая ответственность, о которой мы на нашем уровне только и догадывались (когда об этом задумывались) или слышали урывками как о чем-то нас непосредственно не касавшемся.

Для большей ясности отвечу еще по пунктам Вашего письма.

О совещаниях командиров полков 1-й дивизии я или не знал, или не удержал в памяти. О Вашей роли посредника — тоже. В. А. Дьяков не остался с атаманцами и непогруженной частью дивизии, а был в тот же вечер в Феодосии, где и организовал поход „Капитана Сакена“. Реми не остался с часовыми казаками, а погрузился на „Дунай“, что дало ему возможность принять участие в походе. „Капитан Сакен“ был назначен в поход скорее разведывательного характера, чем спасающего, так как на нем мы — 15 человек — с трудом уместились. Ваши рассуждения совершенно логичны, но факты говорят, что в те дни до логики было далеко. Выходит, что В. А. Дьяков оставил атаманцев и в последний момент погрузился на какой-то пароход, прибыл в Феодосию с идеей организовать помощь им и разведку о них от штаба генерала Деникина, что ему удалось частично в отношении разведывательного корабля, но, видимо, произошла ошибка в определении маршрута, надо было идти на север от Новороссийска, а не на юг, как пошли мы. Если бы мы на „Сакене“ встретили атаманцев, мы с английским миноносцем имели достаточно сильной артиллерии, чтобы задержать наседавших красных и как-то их спасти. Новороссийск, вернее его крепость и приморская часть, были заняты красными вскоре же после ухода нашего парохода, так как часов 10—12 спустя они обстреляли „Сакена“ из крепости. Поэтому создается впечатление, что атаманцы в городе не задерживались, да это и понятно, Вы ведь помните, что там в это время делалось. Пошли они, вероятно, не на юг вдоль берега, как это предполагал В. А. Дьяков (это неверное предположение автора письма Г. М. Гринева. — И. Ч.).

Между прочим, считаю очень благоприятным, что Сашок Реми благополучно здравствует в Бельгии. Если Вы ему пошлете это мое послание, он, вероятно, его подтвердит не только в общем, но и прибавит какие-либо подробности, оставшиеся у него в памяти. Думаю только, что эти подробности будут „моего уровня“, то есть Вам ответов на кардинальные вопросы не дадут, а будут толковать о сотне и взводе. Часовые казаки 1-го взвода, вероятно, разошлись, когда наш пароход ушел, и поэтому Вы их не нашли, когда пробирались на „Георгий“.

Вопросы, затронутые Вами в этом письме очень тяжелы и болезненны, потеря этих людей, оставшихся на посту до конца, является одним из моих самых грустных воспоминаний, и я иногда задаю себе вопрос, прав ли был я тогда, пробравшись на пароход по канату. Это мне дает возможность еще лучше понять ответственность за потерю доброй части атаманцев и Ваше желание, как одного из составителей истории, в этом вопросе разобраться. К сожалению, памятью я похвастаться не могу, но если Вы найдете нужным осветить еще какие-нибудь вопросы или неясности, прошу мне написать, и я сейчас же Вам по мере сил и памяти отвечу.

Прошу поцеловать ручку Ольге Федоровне.

Преданный Ваш Г. Гринев».

Гринев ошибался, предполагая, что оставленные в Новороссийске атаманцы двинулись из города вдоль побережья севернее, в сторону Абрау-Дюрсо. На самом деле лейб-гвардии Атаманский полк в составе трех неполных сотен (одной сотне, пулеметной команде и обозным посчастливилось погрузиться на «Дунай») организованно двинулся в сторону Туапсе, решив пробиваться в Грузию. Всего на берегу тогда остались 24 офицера и не менее 250 нижних чинов лейб-гвардии Атаманского полка, не считая прибывшего в последний момент пополнения из 1-го запасного полка. С полком остался и его командир генерал Хрипунов. Утром 14 марта (27 марта по н. ст.) на подходе к Кабардинке отходившая группа белых войск вместе с атаманцами была окружена красными и помогавшими им зелеными. Узкий проход между горами и морем, отсутствие запасов патронов, отсутствие пулеметов и артиллерии, неорганизованность (в ряде случаев — паника) остальных находившихся с атаманцами частей, все это предрешило трагический исход…

Из воспоминаний атаманца есаула Павла Семеновича Лосева:

«И вот Новороссийск. Глазам представилась потрясающая картина: все загружено конницей, иные кони были без седоков. Наш полк выстроился в пешем строю, кони на поводу. Подошли к пристани. Стоим. Но вот раздалась команда: „По коням! Садись!“ Идем по шоссе на Туапсе: говорят, что там нас ждут пароходы для погрузки. Перед Кабардинкой: „Стой! Слезай!..“ Идет бой. Черкесы, бывшие впереди, толпой пешком отступают из-под Кабардинки, вынося своих раненых на руках. Я получаю приказание от старшего офицера сотни, так как командир сотни с командиром полка ушли за помощью на шлюпках иностранного крейсера, направиться к Кабардинке и выяснить там положение. Иду, сначала на рысях, потом шагом, дальше поток черкесов чуть не сбросил меня в Черное море. Возвращаюсь шагом обратно. С вершин гор по нас стреляют из винтовок зелено-красные. Так как я был один на лошади в этой пешей движущейся толпе, то, очевидно, был хорошей мишенью. Первая пуля попала в щеку моей лошади, вторая — в ее ногу, но целью была, очевидно, моя голова. По возвращении я доложил начальству о грустной и безнадежной обстановке. Во время моего отступления одна из сотен полка стала подниматься по крутому склону горы с намерением сбить оттуда красных. Ее атака окончилась неудачей: был убит есаул Егоров, числа убитых казаков не знаю, и застрелился, как мне сказали, подъесаул Широков.

Это было начало конца. Старший офицер сотни есаул Васильев (с 23 ноября 1919 года войсковой старшина. — И. Ч.) приказал мне принять сотню, сам же с лошадью бросился в море и поплыл по направлению к шлюпке, спущенной с иностранного крейсера (кажется французского). За ним бросились есаул Иванов (войсковой старшина. — И. Ч.), подъесаул Божков, кое-кто из казаков. Есаул же Рудаков (войсковой старшина. — И. Ч.), сперва на лошади, крикнув: „Кто со мной, тот — мой!“ — стал карабкаться на гору. Но там потом был захвачен красными. Говорили потом, что красные его назначили командиром конного отряда, но позже все-таки расстреляли. Присев на камень, я с болью в сердце смотрел на безнадежность обстановки. Подходит ко мне вахмистр Жилейкин и говорит: „Господин есаул, чего же вы ждете и не следуете примеру других?..“ Отвечаю, что решил остаться с казаками и разделить их судьбу. Тогда Жилейкин достал у казаков простой английский френч, помог мне его надеть; мои же китель, наган, шашку, часы, бумажник — всё бросил в море.

В это время появился сотник Щепелев. Он куда-то исчезал в тыл, нацепив на себя красный бант, и разговаривал с парламентерами красной конницы в тылу у нас. На шоссе оказалась конница Буденного. И он заявил о нашей сдаче на милость победителей. Раздалась команда: „По коням! Садись!.. Справа по шести и марш!..“ Жилейкин поставил меня в одну из шестерок, и мы двинулись обратно в Новороссийск. По пути мы проходили мимо буденовцев, стоявших у стен отвесных гор. Один из них остановил меня, спросил мою фамилию, какой я станицы, был ли у меня брат. Сняв с меня сапоги и взяв моего коня, он дал мне взамен свою измученную лошадь и милостиво разрешил ехать дальше. От своих я отстал, да они, наверно, и думали, что меня уже прикончили. Такие случаи бывали. Конь мой нес меня недолго: невдалеке от города он остановился, стал на передние колени, как бы прося прощения, потом на задние и наконец лег. Попросил у него прощения и я, за себя и за других, и пошел дальше пешком. Придя в город, я попал прямо на кирпичный завод, где уже находились тысячи таких же, как я. Среди них вдруг вижу есаула Клевцова нашего полка, он потерял свое пенсне и от этого как бы ослеп. Разговаривать нам было не о чем, я только удивился, как он попал в эту толпу (под Кабардинкой я его не видел). Когда наутро собранные тысячи пленных вышли под охраной красных для следования пешком на Екатеринодар, Клевцова из виду я потерял. Богохульная ругань красных, выуживание из нашей толпы калмыков и подозреваемых в том, что они офицеры, и расстрелы их на месте (также красные активно искали и расправлялись с участниками Мамантовского рейда. — И. Ч.) производили очень тяжелое впечатление. Невольно думалось: а когда моя очередь? (несмотря на то что казаки-атаманцы всеми силами старались скрывать меж собою своих переодетых нижними чинами оставшихся с ними офицеров, не удалось спастись атаманцам братьям Марковым. — И. Ч.).

Через два или три дня мы дошли до станции Ильская, что в версте от станицы того же названия. Тут ко мне присоединился какой-то донской генерал.

Три дня я ничего не ел. Пахнет жареными пышками. Вижу повозку с группой людей, как они мне сказали — культурно-просветительский отдел 294-й таганрогской дивизии. Подхожу, прошу и нам дать пышку. Слышу в ответ: „А ты кто, казак? Пленный?..“ Отвечаю: „Да“. В ответ слышу от типа явно еврейского вида: „Ну, терпи казак, атаманом будешь… Я вот был учителем в гимназии, а вот теперь тоже стал атаманом…“ Так мы ничего не получили…

А есть хочется. Подхожу к станционному зданию, постучался в дверь. Открывает пожилая дама, спрашивает, кто я, чего я хочу. На мне очень поношенная солдатская шинель, под нею — белье и опорки. Говорю что я пленный белый и что со мной еще донской генерал. Отвечает: „Войдите…“ Провела нас в столовую и накормила нас так сытно, что у меня позже с предыдущей голодухи поднялись колики. Оставила нас и переночевать в комнате, которая прикрывалась входной дверью. Создавалось впечатление, что нашей комнаты вообще не существует. Наутро, после завтрака, эта дама спрашивает меня, в каком полку я служил. Говорю, что полк при отступлении стоял в станице Ильской. „Так ваших же еще много в станице, — отвечает она, — моя дочь пойдет с вами и поможет найти кого-нибудь из ваших однополчан“. Дочь хозяйки проводила меня к дому в станицу, где стоял раньше штаб нашего полка. Теперь в нем помещался штаб красной дивизии. Она познакомила меня с хозяевами, объяснив им, в чем дело. Те дали мне штаны и рубаху защитного цвета, отвели меня в темный чулан и сказали, чтобы я там тихо сидел, пока за мной не придут. К вечеру мне сказали, что могу выйти. Выхожу на улицу и вижу сотника Щепелева, державшего поседланную лошадь под уздцы. „Садись…“ — говорит он мне, а сам пошел рядом, вполголоса напевая незнакомый мне мотив (как оказалось, это был „Интернационал“).

Пришли на квартиру командира конного дивизиона красных. Щепелев меня ему отрекомендовал как хорошего бывшего полкового писаря. Так началась моя новая служба писаря. 3-я сотня этого дивизиона была бывшей 1-й сотней нашего полка. Командиром ее оказался тот же Жилейкин. Помощником батальонного — Щепелев. Здесь наши казаки приодели меня как следует.

Из станицы Ильской наша дивизия была послана в Терскую область, к границам Грузии, вылавливать там казаков донцов и кубанцев, не пробившихся дальше — так как грузины их дальше не пускали. Тяжело было слушать командира нашего дивизиона, полуграмотного сибирского мужичонку, рассказывавшего, как он зарубил пленного казачьего офицера.

Оттуда походным порядком мы вернулись в Новочеркасск, где я в последний раз повидал свою маму и распрощался с ней и родным городом навсегда. Погрузились мы в вагоны и отправили нас на польский фронт. В дороге я получил из штаба дивизии предписание дать точные сведения об находившихся в дивизии офицерах Белых армий. № 1 я поставил себя самого, точно указав мой чин и мой полк, как он именовался еще до революции. Опросил я других офицеров, лишь немногие из них дали свое согласие дать точные сведения. Отослал всё в штаб полка и жду…

По выгрузке в Польше получаю приказание немедленно выехать на самый фронт, в конный дивизион, помощником командира 2-й сотни. Командиром ее оказался терский казак — коммунист. А наш вахмистр Жилейкин командовал 1-й сотней, которую удалось сохранить целиком. Казаки же других пяти сотен были зачислены в пехотные роты.^[3]

Но Жилейкин заявил в штабе полка, что я ему необходим, и меня перевели к нему, в бывшую мою сотню, и я стал его помощником.

При наступлении на поляков командиром дивизиона был назначен Щепелев, прежнего же, хохла, куда-то убрали. В одном из боев, с двумя казаками, он выскочил из леса на полотно железной дороги и там был разорван на куски выстрелом польского орудия. Дивизион принял Жилейкин, и я опять оказался его помощником. С прибытием наших казачьих частей, поляки сразу начали терпеть поражения. Запомнился мне один случай: как-то под огнем переплыли мы какую-то реку, сбили польскую пехоту и преследуем ее дальше в лесу. Как-то получилось так, что я оказался один с обнаженной шашкой, а в двух-трех шагах от меня офицер-поляк целится в меня из браунинга. Вкладываю свою шашку в ножны, подъезжаю к нему вплотную, прошу отдать его револьвер. Отдает. Говорю ему, что он может идти куда угодно: или к своим, или в плен к красным. Со всеми боями уже не помню, как он поступил.

После взятия Цеханово к нашему дивизиону придали кавалерийский полк, которым командовал какой-то корнет. Поляки остановились. Все чаще и чаще ко мне приходили казаки, спрашивая, когда же мы будем переходить к полякам. „Скоро, ни одного из вас не оставлю“, — отвечал им я.

Под Лидой, когда красные ринулись к Восточной Пруссии, я послал Жилейкина в штаб за разрешением обследовать наш левый фланг. Мы его получили. С Жилейкиным беру свою 1-ю сотню, ночью сворачиваем с шоссе в лес, к утру подходим к какой-то деревушке. В километре от нее — польские позиции. Посылаю к полякам двух казаков. Командиром поляков оказался капитан, говорящий по-русски. Он нам предложил сложить оружие там, где мы находились, и в конном строю явиться к нему. Подходим, командую: „Смирно! Господа офицеры!..“ Подъезжаю к нему и объясняю, кто мы и как мы здесь. С одним унтер-офицером он нас отправляет в тыл, а оттуда в Калиш, где формировалась 3-я Русская армия генерала Перемыкина. Нас зачислили в Донской Красновский полк 5-й Атаманской сотней. У меня было четыре офицера, из коих двое были нашими: подхорунжий Жилейкин и хорунжий Кузнецов, и двое приставших к нам: подъесаул Иванов и сотник Шибитов.

Так началась моя новая служба в Сводно-Казачьей дивизии, состоявшей из Донского, Оренбургского и Уральского полков. Потом — выступление на фронт в Волынскую губернию и окончание войны. Поляки заключили мир. В Волочиске мы сдали им свое оружие и были интернированы в лагерях на три года. Не раз приезжали к нам в лагерь советские пропагандисты и чекисты и, с разрешения польской администрации, уговаривали нас вернуться на родину. Не раз казаки спрашивали у меня совета: „Как быть дальше, на что можно надеяться?“ Я отвечал: „Надо верить в Промысел Божий и в Россию. Вместе с вами я разделил вашу судьбу до конца, поступайте каждый, как вам подскажет сердце и совесть, я же лично остаюсь убежденным белогвардейцем“. Очень мало казаков вернулось в Советский Союз, да и те, вероятно, раскаивались. Позже от одного из них было даже письмо — скрывается где-то в горах на Кавказе.

Потом началась запись на работы во Францию. Записался и я, и вот в Париже случайно встретил есаула нашего полка Божкова и с ним же попал в музей полка в Аньере. Был как раз полковой праздник, тогда мне показалось, что много еще наших атаманцев. Теперь же из них остались единицы, и я один из них. Но глубоко верю, что наш полк все же возродится».

Пока есаул Лосев ездил на рекогносцировку к Кабардинке, отделившись от полка, атаманцы были зажаты со стороны Новороссийска красной конницей. В этот момент генерал Хрипунов был со своим казаками. Несмотря на крайне невыгодные условия, он предпринял несколько отчаянных попыток прорыва, в одной из возглавляемых им атак был ранен в правую ногу пулей насквозь. Пуля раздробила малоберцовую кость и частью захватила большеберцовую, пройдя справа налево. Друживший с атаманцами поэт и донской полковник Сергей Федорович Сулин^[4] на основе известной ему от очевидцев истории напишет стихотворение, посвященное этому неравному бою под Кабардинкой:

 

Не хватило для нас пароходов,

Не пришлось нам покинуть Кавказ,

И все тяжести новых походов

Вновь теперь предстояли для нас.

 

С нами вместе вдоль берега моря

Шли полки и калмыки толпой;

Вдруг, нам враг дефиле закупоря,

Завязал с нами огненный бой.

 

Но в полку все иссякли патроны:

Нас на выбор громил большевик,

Раздавались разрывы и стоны,

Рев верблюдов, и вопли, и крик.

 

И пробиться оружьем холодным

Тут решил генерал Хрипунов

И три сотни в атаку повзводно

Он повел за собой казаков.

 

Но он ранен был в этом прорыве —

Враг сдержал наш последний напор,

И никто не помог нам в порыве

Из полков у подножия гор.

 

Но закончим мы песню спокойно!

Что описывать каждый наш шаг:

Как француз поступил недостойно,

Как в упор нас расстреливал враг!..

 

Лучше скажем о доблестной были,

Как свой полк возродивши в Крыму,

В непрерывных боях мы добыли

Новых лавров и славы ему!

 

Донской казак и офицер-артиллерист Иван Иванович Фомин, оставшись на берегу в Новороссийске, впоследствии так будет вспоминать трагедию, упомянув и атаманцев:

«Как памятен мне этот роковой день, страшный день, когда разыгрывался заключительный акт жуткой трагедии. Новороссийск с его окрестностями в предрассветных сумерках… С гор слышится ружейная и пулеметная стрельба. Вспышки отдельных выстрелов на темном фоне гор — точно светлячки спускаются все ниже. На берегу огромная толпа. Люди куда-то спешат, куда-то проталкиваются… Огромное количество оставленных строевых лошадей с полной седловкой…

Перегруженные пароходы и военные корабли отходят. Выстрелы совсем близко. Оставшаяся масса людей стремительно движется по шоссе вдоль морского берега по направлению к Геленджику. Сажусь на первую попавшуюся лошадь и в общем потоке скачу. После некоторого времени колонна вдруг останавливается… Зеленые преградили единственный путь. Последняя надежда на спасение пропала. Сзади — красные, спереди зеленые, слева — неприступные горы и справа — зеленые волны уходящего за горизонт моря. Минуты тяжкого раздумья и полного отчаяния… То, что надвигалось, леденило своим ужасом душу: неужели страшный плен с его непревзойденными жестокостями?! Неужели медленная мучительная смерть в советском концентрационном лагере с его ежечасными истязаниями, где „классового врага“ режут тупым ножом, чтобы он то почувствовал!..

Нет! Лучше смерть!..

Оставляю лошадь, спускаюсь к самой воде. В это время появляется французский миноносец и спускает две шлюпки, чтобы забрать оставшихся офицеров Атаманского полка. Последние на своих конях медленно въезжают в воду. Слышу, как кто-то говорит: „Красные сейчас начнут забирать в плен…“

Вхожу в воду и двигаюсь к одной из шлюпок, которая не так уж близко. Вода поднимается все выше и выше… Вот она уже подходит мне до рта… Борт шлюпки совсем близко… Мне, погруженному в воду почти до самых глаз, этот борт кажется недосягаемо высоким… И в эти жуткие минуты становится до ужаса очевидным, что с одной здоровой рукой мне не подняться до борта.

Боже! Не оставляй меня!!! С отчаянием погибающего кричу матросу-французу, что я ранен… Меня втаскивают в шлюпку. Я спасен…»

В результате неравного боя под Кабардинкой лейб-гвардии Атаманский полк лишился многих прекрасных офицеров, урядников и казаков. Среди них погибшие: войсковой старшина Александр Николаевич Рудаков, есаул Евгений Михайлович Егоров, подъесаулы Михаил Семенович Марков и Стефан Иванович Широков, сотник Иван Андреевич Щепелев, хорунжий Борис Семенович Марков… Остались в живых, но навсегда выбыли из рядов полка, застряв в большевистской России есаул Владимир Иосифович Клевцов, хорунжий Петр Владимирович Карпов… Лишь через несколько лет не без Божьей помощи вернулись в полковую семью есаул Павел Семенович Лосев и хорунжий Федор Иванович Кузнецов… Вечная память им всем, известным и неизвестным, прощения грехов и царствия небесного!

Другими вероятными жертвами трагедии под Кабардинкой из числа офицерского состава лейб-гвардии Атаманского полка могут считаться: есаул Кирьянов Валентин Ипполитович, сотник Кузьмин Михаил Ефимович, хорунжие (возможно, уже сотники) Быкадоров Георгий Алексеевич и Воробьев Федор Степанович, хорунжий Кудрявцев Степан Андреевич. Все эти офицеры были в составе Атаманского полка в 1919 году, но в дальнейшем без вести пропали. Нет их и в известном списке погибших офицеров-атаманцев за период Великой и Гражданской войн. Также сюда стоит включить и есаула Архипова Михаила Николаевича, раненного в конце 1919 года, эвакуированного в Екатеринодар и пропавшего без вести после Новороссийской катастрофы. Таким образом, из двадцати четырех оставшихся на берегу офицеров-атаманцев более или менее установлены личности двадцати трех:

 

 

После трагедии атаманцев под Кабардинкой пропал хорунжий Петр Владимирович Карпов — Пепа Карпов, как ласково звали его родные. Он был сыном известного атаманца генерала Владимира Ананьевича Карпова, обоих хорошо знал Петр Николаевич Краснов. Другой офицер-атаманец и родственник, Юрий Алексеевич Карпов, вспоминал, как, будучи кадетом в 1912 году, совсем еще юный Петр Владимирович (он был 1901 года рождения) участвовал в торжественных памятных мероприятиях в честь 100-летия Отечественной войны 1812 года. Тогда в строю стояли представители полков, батарей, военно-учебных заведений: «Строй обходит Государь Император, с частями здоровается, иногда останавливается и разговаривает с кем-то. От Донского Императора Александра III кадетского корпуса тоже выстроена делегация. В ее составе малыш, лицо потное, да еще и в пыли — Пепа Карпов. Государь подходит к нему и задает вопрос: „Жарко же стоять в поле и ждать?“ Ответ по уставу: „Никак нет, Ваше Императорское Величество!“ Государь: „Молодец! Достойный потомок наших героев“». Сам рассказчик — Ю. А. Карпов — тоже участвовал в этом юбилее, представляя свой Пажеский Его Императорского Величества корпус. Позднее, в годы вынужденной эмиграции, атаманец Юрий Алексеевич Карпов будет упрекать однополчан Петра Карпова и Николая Кузнецова (друзей и сослуживцев по атаманской пулеметной команде) в излишних, как казалось старшему Карпову, расстрелах большевиков… После трагедии лейб-гвардии Атаманского полка под Кабардинкой и пропажи, помимо прочих, и хорунжего Карпова семья его твердо верила, что родной Пепа уцелел. И эта вера уже в эмиграции нашла свои подтверждения. В 1920-х годах выбравшийся из СССР человек нашел и передал семье Карповых весточку от Пепы с «заветным словом», которое знали лишь он и его сестра Ольга Владимировна (ставшая женой атаманца сотника Н. И. Кузнецова). Затем на одном советском фотоснимке группы сибирских охотников на волков родные и близкие обнаружили человека «абсолютно похожего» на Петра Владимировича Карпова. Ну а когда в Париж в 1960-х годах удалось приехать жившему в Ленинграде бывшему есаулу лейб-гвардии Атаманского полка Михаилу Григорьевичу Конькову^[5], стал известен и «советский» адрес Петра Владимировича Карпова: Киев, Львовская улица, д. 17, кв. 3.

Впоследствии о судьбе атаманца Петра Владимировича Карпова удалось дополнительно выяснить: в 1920 году его арестуют в Новочеркасске, он будет содержаться в Таганроге, летом переболеет малярией, затем, очень истощенный, из Таганрога будет переведен в Бахмут.

О еще одном плененном красными под Новороссийском атаманском офицере — казаке станицы Калитвенской есауле Владимире Иосифовиче Клевцове (о нем упоминал Лосев) — удалось выяснить, что с 1920 года он будет находиться на особом учете Краснодарской ЧК, весной 1921-го в ХВО (Харьковском военном округе? — И. Ч.); после ноября 1931 года — беспартийный, бухгалтер «Дальстроя» во Владивостоке, его арестуют в феврале 1938 года как «бывшего офицера армии Деникина», осудят в октябре 1939 года особой тройкой УНКВД Приморского края и выселят из Владивостока. Известно, что некий Клевцов Владимир Иосифович с таким же годом рождения — 1894 — в годы Второй мировой войны числится без воинского звания в списках какого-то 1-го резервного дивизиона. Датой окончания службы значится 17 сентября 1943 года. Атаманец В. И. Клевцов реабилитирован в 1993 году.

День 14 (27) марта 1920 года — самый трагический день в истории атаманцев. Никогда полк не знал подобных потерь за один день: 17 офицеров (вернутся в полковое объединение только лишь во Франции есаул Лосев и хорунжий Кузнецов) и почти все нижние чины трех оставшихся на берегу неполнокровных сотен — не менее 250 человек, не говоря уже и о всех лошадях.

В статье журнала «Часовой» от 31 марта 1930 года указано большее число потерь атаманцев под Новороссийском и Кабардинкой — более 400 нижних чинов, — которое, как уже отмечалось выше, связано с влитой в последний момент в Атаманский полк большой сотней (численностью около 200 казаков) из 1-го Донского запасного полка — толком не успевшего осуществиться пополнения.^[6]

Большинство из оставленных на берегу в те роковые дни атаманцев остались в живых, попали в плен, но в ряды полка под Георгиевский штандарт они никогда уже не вернулись. Лишь некоторым в 1920 году удастся убежать от красных и пробраться в Крым. Оставшихся под большевиками будет ожидать весьма печальная участь…

Новороссийская трагедия, когда на «милость» красных на Черноморском побережье было брошено около 30 000 чинов ВСЮР, в большинстве донцов и кубанцев, и несчетное множество беженцев, — один из самых трагических эпизодов Гражданской войны. Почти три четверти казаков и офицеров Донской армии не были эвакуированы в Крым. Людское бедствие дополняли душераздирающие сцены расставания казаков со своими извечными и верными спутниками — лошадьми.

14 марта под Кабардинкой французскими миноносцами были подняты на борт и доставлены в Феодосию несколько десятков офицеров и казаков брошенных на берегу частей 1-й Донской казачьей конной дивизии. Среди них атаманцы: раненый генерал-майор Хрипунов, полковник Жиров, войсковые старшины Иванов, Васильев и Семенов, подъесаул Божков (Башков), сотник Корольков. В Феодосии собрались вместе остатки лейб-гвардии Атаманского полка: вывезенные из Новороссийска и спасшиеся под Кабардинкой офицеры и казаки в составе одной сотни, пулеметной и нестроевой команд, без лошадей и повозок — всего 320 человек. Здесь они нашли и свой полковой лазарет с семьями, ранее вывезенный из Новороссийска.

Кроме полкового лазарета на Кубани в станице Ильской существовал и лазарет 1-й Донской дивизии, где лежали сыпнотифозные. В нем находились и некоторые атаманцы. Несмотря на усилия коменданта и старшего врача, дивизионному лазарету не удалось в общем хаосе выбраться в Новороссийск. О больных этого лазарета нет никаких сведений, все они пропали без вести. К условным потерям лейб-гвардии Атаманского полка нужно отнести и упоминавшуюся уже неоднократно сотню пополнения из 1-го Донского запасного конного полка. Приказом инспектора конницы Донской армии генерала Ф. Ф. Абрамова № 5 от 9 марта 1920 года три донских запасных полка должны были передать свой состав: 1-й запасной полк — в 1-ю Донскую конную дивизию, а 2-й и 3-й запасные полки — в 9-ю и 10-ю Донские конные дивизии. Две сотни пополнения для полков Гвардейской казачьей бригады численностью около 200 человек каждая прибыли в Новороссийск лишь 13 марта и были направлены командиром 1-го запасного полка полковником Номикосовым на пристань. С величайшим трудом им удалось пробиться к молу, где вышеописываемая погрузка шхуны «Дунай» была уже почти закончена. За отсутствием на шхуне места генерал Фарафонов взял только «кадровых» урядников и казаков, ранее служивших в лейб-гвардии Казачьем полку. Обе сотни атаманского и лейб-казачьего пополнения присоединились к оставшимся на берегу остальным частям дивизии, с которыми и разделили трагическую судьбу. Таким образом, около 200 человек пополнения, не состоявшегося по сути, дало основание некоторым авторам указывать большее число брошенных в Новороссийске атаманских сотен и нижних чинов. Возможно, и указываемый в ряде источников 18-й неизвестный офицер полка, пропавший после Новороссийска, был также связан с этим в последний момент прибывшим пополнением.

17 марта Гвардейская казачья бригада была снова морем по приказанию штаба главнокомандующего доставлена в Севастополь.

«Дунай» с чинами Гвардейской казачьей бригады на борту прибыл из Новороссийска в Феодосию в 9 часов 30 минут, стоял у пристани до 18 часов, не выгружаясь, так как до этого времени выяснялись места расположения полков на берегу. Наконец-то прибывшие квартирьеры доложили, что Донской гвардии отведены квартиры за городом в казармах. Но так как вечером идти было далеко, да еще и с кладью, решили стать ближе. Местом ночлега выбрали находившуюся неподалеку табачную фабрику «Майтон», куда поначалу не хотел пускать казаков хозяин. Уставшие люди легли на мостовой, но после долгих переговоров, около часа ночи, все-таки были пущены внутрь. Несмотря на сильный, мучивший всех голод, физическое и моральное утомление брало верх — присаживавшиеся или ложившиеся люди сразу засыпали. Администрация города никакого участия в расквартировании частей не принимала. Беспомощно этим в каком-то товарном вагоне пытался заниматься донской генерал Сутулов, по всей видимости, самостоятельно взявший на себя такую функцию. Но поскольку общая обстановка генералу Сутулову была весьма плохо известна, то его руководство шло вяло.

В Феодосию было эвакуировано Донское правительство и атаман Богаевский. 15 марта на фабрике «Майтон» офицеры лейб-гвардии Казачьего полка решили служить молебен «о благополучной эвакуации». Генерал Фарафонов известил об этом и находившихся с лейб-казаками атаманцев. Офицеры лейб-гвардии Атаманского полка, переживая о судьбе брошенных в Новороссийске однополчан, приняли решение не выходить на такой неуместный в тот момент для них молебен и не выводить на него своих казаков. Генерал Фарафонов увидел в этом действии лишь «подчеркнутое недовольство» однобригадников в его адрес… В своих записках о невывозе в Крым всего лейб-гвардии Атаманского полка он отметил, что в Новороссийске осталось лишь «незначительное число» атаманцев. А когда появились первые сведения о спасшихся, довольствовался пришедшейся ему по вкусу, откуда-то взятой нелепицей, будто генерала Хрипунова ранили в перестрелке «между собой» — с другими разложившимися белыми частями; и якобы из-за дезорганизованности, из-за того, что никто «не уступал друг другу место на погрузку», англичане и не захотели брать никого к себе на дредноуты, всех оставив на берегу… Бог судья генералу Фарафонову.

Феодосия являлась вре´менным пристанищем для Гвардейской казачьей бригады, которой предстояло переехать в Севастополь в резерв главнокомандующего. Поскольку в Феодосии очень плохо обстояло дело с довольствием и расквартированием полков, а прилагать усилия по более или менее нормальному обустройству здесь на короткое время было нерационально, лейб-казаки и атаманцы предприняли хлопоты по скорейшей отправке их на постоянную стоянку. В эвакуированных в Крым штабах и управлениях дело еще не было налажено, что и затягивало переезд. О спасшихся и привезенных в Феодосию чинах лейб-гвардии Атаманского полка вместе с небольшой группой офицеров и казаков 2-й бригады 1-й Донской казачьей дивизии исполнявший обязанности командира Гвардейской бригады (1-й бригады) генерал Фарафонов узнал лишь 16 марта. Лишь после этого им была уточнена приводившаяся выше численность спасенной части лейб-гвардии Атаманского полка, которая была предоставлена исполнявшим обязанности полкового командира (вместо раненого Хрипунова) половником Жировым, также спасшимся под Кабардинкой. Вместе с остальными из-под Кабардинки был эвакуирован командир 4-го Донского казачьего полка, атаманец генерал Григорий Святославович Греков. На миноносце французы украли у него револьвер, оставленный в каюте. Поискав его и не найдя, генерал Греков не настаивал более на розыске, испытывая неловкое чувство — так называемый испанский стыд — за поступок самих французов.

К лейб-гвардии Атаманскому полку были присоединены незначительные остатки 2-й бригады дивизии — 3-го Калмыцкого и 4-го Донского казачьего полков. Наконец из штаба главнокомандующего и от донского атамана пришел приказ на погрузку. Для атаманцев, остатков 3-го и 4-го полков, штаба 1-й Донской дивизии и его конно-саперной сотни выделялся транспорт «Даланд», который в полночь с 16 на 17 марта должен был подойти в Феодосию и стать «на место транспорта „Россия“ против барака № 23». Как требовалось, лейб-гвардии Атаманский полк к 24 часам выслал караул к обозначенному месту для принятия транспорта. Уже поздно вечером 16-го по получении соответствующего приказа ответственный офицер от атаманцев прибыл в гостиницу «Астория», в комнату № 30, к генералу Алексею Владимировичу Говорову, начальнику штаба бывшего 3-го Донского казачьего корпуса, для получения необходимых распоряжений. Генерал-майор Григорий Святославович Греков назначался старшим начальником на «Даланде». От лейб-гвардии Атаманского полка был назначен офицер комендантом на корабль.

«Даланд» прибыл вовремя, встречаемый, как и предписывалось, атаманским караулом. Офицер, начальник караула, тут же явился к капитану транспорта. Погрузка началась, как и было установлено, в 5 часов утра по прибытии на пристань частей. Из мемуаров Запорожцева:

«Грузились мы на пароход рано утром. Но, отойдя от причала на рейд, сбросили якорь и простояли так весь день. Довольствовались на пароходе опять все теми же английскими „подковами“ (мясными консервами. — И. Ч.), или, как мы их окрестили „иго-го“. После белого насущного они казались нам еще противнее.

„Эх, теперь бы капустки соленой, да огурчиков с картошечкой“, — мечтательно вздыхали все.

Наконец, в сумерках „Абхазия“, так теперь назывался наш пароход (на самом деле это был транспорт „Даланд“. — И. Ч.), снялась с якоря и взяла курс на юг. Пароход был большой, пассажирский. Такой тесноты и давки, как на „Джанкое“ („Дунае“. — И. Ч.), не было. Ночь стояла теплая, и в твиндеке, где мы расположились на деревянных, наскоро сколоченных нарах, было душно. Мы вылезли на палубу. Помимо избавления от духоты, нам хотелось хоть по некоторым признакам, по звездам, определить, в каком направлении мы плывем. Но наши ориентиры оказались ненужными. По береговым огням, как бы проплывавшим мимо нас недалеко от парохода, мы определили, что „Абхазия“ идет все время вдоль крымских берегов. Мы догадались, что нас перевозят в другой какой-нибудь крымский город, и разбронировали свой хлебный запас и весь его съели.

Но ни в Ялту, ни в Севастополь „Абхазия“ даже не зашла, а, минуя Севастополь, устремилась на север и часа в два дня подошла к Евпатории. Здесь она замедлила ход и стала тихо пришвартовываться к другому, такому же большому пассажирскому пароходу „Очаков“, борт которого и палубные надстройки со стороны подходившей нашей „Абхазии“ сплошь были унизаны народом. Это же творилось и на нашем корабле. Многие начали узнавать друг друга, кричать, махать шапками, обмениваться вопросами, делиться новостями. <…>

Тем временем, „Абхазия“ подошла вплотную к „Очакову“, и матросами тот час же был переброшен на „Очаков“ трап, по которому, по команде офицеров, пассажиры нашего парохода начали сходить на „Очаков“. Наша группа перешла почти последней. <…>

Ночью „Очаков“ снялся с якоря, а на рассвете следующего дня подошел и пришвартовался к пирсам Южной бухты Севастополя. Нас выгрузили, перевезли на катерах через бухту и расквартировали на Корабельной Слободе у подножия Малахова Кургана».

Атаманцам была отведена для расквартирования Корабельная сторона (историческая территория в Севастополе). Лейб-казаки расположились на противоположном, западном берегу Карантинной бухты. Разгрузившись и прибыв по местам 19 марта, следующие несколько дней устраивались, офицеры приводили в надлежащий вид свои подразделения, решались организационные вопросы, налаживался быт. Здесь же с атаманцами на Корабельной стороне Севастополя расположился и полковой лазарет. Несмотря на все сложности, в Крым удалось эвакуировать всего семь ящиков с наиболее ценным имуществом атаманского полкового собрания, музея, библиотеки и архива. Из восьми вагонов, вывезенных из Петрограда в конце 1917 года, было спасено лишь семь ящиков! Правда, кое-что еще вместе со своими личными вещами удалось спасти и вывезти некоторым офицерам-атаманцам…

Все годы революции и Гражданской войны в лейб-гвардии Атаманском полку сохранялся дух собственного славного прошлого. Державшийся работой своего офицерского состава, полк не имел характера партизанщины, стараясь всегда сохранять облик славной самобытной казачьей воинской части старой русской армии. Это было возможно благодаря большому проценту старых кадровых офицеров-атаманцев на полковых должностях. Важность сохранения полкового духа понимали и оказывали однополчанам всяческую поддержку старые атаманцы — донские атаманы генералы Краснов и Богаевский. Также немало этому способствовали начальники 1-й Донской дивизии генералы Абрамов и Дьяков. Поэтому настроение полка всегда отличалось большей устойчивостью в сравнении с большинством других частей армии. Не считая кубанского периода, полк из боев не выходил, а в промежутках неизменно велась напряженная работа по улучшению подготовки. У офицеров не было времени особенно интересоваться политикой и деятельностью правительства. Смущали, конечно, все более увеличивающийся беспорядок в тылу и отсутствие в нем стройной организационной работы. Эти пороки тыла офицеры относили не к личности главнокомандующего ВСЮР генерала Деникина, а больше к вине «общественности». Отношение офицеров полка к генералу Деникину было в целом положительным: в нем видели честного, авторитетного и доблестного представителя старого русского офицерства. Правда, не одобрялись в полку трения главнокомандующего с казачеством. Именно этими трениями офицеры были склонны объяснять (хоть и часто несправедливо) неудовлетворение в должной мере частей Донской армии обмундированием, отсутствие у донцов новых пулеметов, броневиков, танков, аэропланов и часто даже достаточного количества снарядов. По слухам, хоть и не всегда обоснованным, привилегированные части Добровольческой армии были обставлены куда лучше. Это несколько расхолаживало отношение офицеров к генералу Деникину. Несмотря на все старания донского атамана генерала Богаевского, генерал Деникин в должной степени так и не сблизился с казачеством.^[7]

Поэтому в лейб-гвардии Атаманском полку при общем добром отношении к генералу Деникину отсутствовали и какие-либо повышенно экзальтированные к нему чувства. Это, безусловно, имело свою положительную сторону: несмотря на катастрофические неудачи Юга в конце 1919 и начале 1920 года, полк не испытал и сколько-нибудь острого разочарования в генерале Деникине (поскольку никогда не был им очарован). И теперь, так же как и раньше, твердо и верно несла свою конвойную службу при ставке генерала Деникина сводная сотня от Гвардейской казачьей бригады. Так же как и раньше, тыловые сплетни и дрязги не находили почвы для своего развития в лейб-гвардии Атаманском полку, не понижали его духа.

Уступки начала 1920 года, сделанные казачеству генералом Деникиным, его солдатские, прямые и честные выступления на Верховном Круге, где он произносил речи, полные искренней и горячей веры в воссоздание общими усилиями всем дорогой родины — России, вновь подняли уверенность в способности генерала Деникина довести дело до победного конца. Перелом в отношении к генералу Деникину произошел в полку лишь во время Новороссийской эвакуации, только после того, как здесь были брошены на произвол судьбы три четверти Донской армии и ярко сказалась тенденция командования Добровольческой армии делить части на свои (добровольческие) и чужие (донские). Если донские части прибыли в Новороссийск, временно утратив свою боеспособность, то не намного лучше обстояло дело и у добровольцев.^[8]

Даже и потерявшие временно боеспособность части нельзя было расценивать, как ненужный элемент для будущих крымских формирований. Равно надлежало перевезти в Крым и хотя бы часть кубанских и донских беженцев. Было понятно, что, брошенные в руки красных, пройдя через все тяжелые переживания Новороссийска, они вернутся по домам, принося с собою конечное разочарование в способности белой армии их защитить. Они станут для красных лучшей агитацией против возникновения новых восстаний и тем в известной степени предопределят грустный удел будущих десантов генерала Врангеля из Крыма на Кубань и на Дон.

Выполнение задач по эвакуации войск и беженцев в Крым требовало времени. Новороссийские позиции, заранее подготовленные и исключительно благоприятно расположенные, при наличии громадной тяжелой и легкой артиллерии (полтора десятка бронепоездов, мощная артиллерия флота, большое количество полевых батарей), при почти неограниченном запасе снарядов могли долго держаться и дать необходимый выигрыш времени при относительно небольшом количестве войск обороны. С войсками, однако, дело обстояло неблагополучно. Отходя на Новороссийск, они быстро теряли свою боеспособность, в том числе и добровольцы. Главные причины упадка духа частей заключались в быстром росте ранее уже обозначившегося взаимного недоверия начальников и в отсутствии заблаговременно принятого свыше, всем известного твердого решения, проясняющего ближайшие цели и задачи. Остановить процесс распада нужно было во что бы то ни стало. Во всяком случае, надлежало предпринять максимум усилий и попытаться поправить дело. Такой попыткой могло быть личное вступление генерала Деникина в фактическое и непосредственное командование частями обороны Новороссийска на время проведения эвакуации. В состав такого оборонительно отряда вполне можно было выделить какое-нибудь соединение Добровольческого корпуса, всю 1-ю Донскую казачью дивизию, Донскую запасную бригаду и сводную Донскую дивизию, которую еще 10 и 11 марта можно было бы сформировать подбором частей и начальников из состава двух Донских корпусов.^[9]

Штаб главнокомандующего не только не взял дело обороны в свои руки, но, наоборот, самоустранился, что нашло внешнее выражение в передаче генералом Романовским всего распоряжения делом обороны и погрузки генералу Кутепову. При тех известных отношениях, кои сложились у генерала Кутепова с командующим Донской армией генералом Сидориным, эта передача, кроме того, выразила решение вывоза Добровольческого корпуса за счет Донской армии и обречение последней на ускоренное и полное разложение.

Интересна телеграмма командира Добровольческого корпуса генерала Кутепова, посланная им 28 февраля главнокомандующему: «…о решительных мерах, кои надлежит принять в целях эвакуации бойцов за идею Добровольческой армии». В этой телеграмме генерал Кутепов требовал с момента подхода добровольцев к станице Крымской передачи в руки командующего Добровольческим корпусом всей власти в тылу с диктаторскими полномочиями до определения порядка посадки частей на транспорты и предоставления в его исключительное ведение железных дорог, всех плавучих средств и флота. В пункте пятом телеграммы генерал Кутепов указывал, что учреждения ставки и правительства должны быть погружены не ранее последней грузящейся на транспорты добровольческой части. Генерал Деникин, обиженный телеграммой, ответил, что вся власть принадлежит главнокомандующему, который даст командиру корпуса такие права, кои сочтет нужными. Относительно Донских корпусов главнокомандующий сообщал, что рассчитывает удержать ими фронт Кубани, «если же казачий фронт рассыплется, то Добровольческий корпус пойдет на Новороссийск». Что же касается пятого пункта, то «добровольцы должны бы верить, что Главнокомандующий уйдет последним, если не погибнет ранее». Приводя в «Очерках русской смуты» телеграмму генерала Кутепова, генерал Деникин говорит: «Вот и конец. Те настроения, которые сделали психологически возможным такое обращение добровольцев к своему Главнокомандующему, предопределили ход событий: в этот день я решил бесповоротно оставить свой пост». Несомненно, что пункт пятый явился незаслуженным ударом, подорвавшим моральные силы главнокомандующего в момент, когда требовалось полное их напряжение. Генерал Кутепов позже, при личном свидании с главнокомандующим, ему объяснил, что при посылке телеграммы руководствовался недоверием к правительству и казачеству. В действительности меры, им предложенные и в конечном счете санкционированные генералом Деникиным, сводились к осуществлению планомерной эвакуации Добровольческого корпуса за счет Донской армии. Если позиция генерала Кутепова до некоторой степени может быть оправдана тем, что он был командиром корпуса, об интересах коего был обязан исключительно заботиться, то позиция главнокомандующего такого извинения не имеет. Генерал Деникин возлагает вину за невывоз Донских корпусов на командующего Донской армией генерала Сидорина, потерявшего всякий командный авторитет и долго сомневавшегося в желании рядового казачества идти в Крым. Однако после доклада генерала Сидорина 5 марта о результате совещания донских начальников, постановивших идти в Крым, хотя бы и через Тамань, места для такого сомнения уже быть не могло. Потеря генералом Сидориным командного авторитета выяснилась за много дней, и ничто не мешало генералу Деникину просить донского атамана своевременно заменить генерала Сидорина другим донцом (генералами Абрамовым, Гусельщиковым или Секретевым).

Самоупразднение главнокомандующего и его штаба в решающий момент Новороссийской эпопеи, в условиях последовавшей катастрофы, не могло не уронить авторитета генерала Деникина, уже подорванного зимними неудачами Юга. Если в Добровольческом корпусе под влиянием естественного чувства признательности за вывоз добровольцев из Новороссийска авторитет главнокомандующего еще держался, то среди кубанцев и донцов он пал бесповоротно. Среди казаков даже повелась открытая и печатная агитация против генерала Деникина и командования добровольцев, исходившая из штаба генерала Сидорина, этим путем желавшего затушевать долю собственной вины перед донским казачеством.

Генерал Фарафонов записал в своем дневнике: «22 марта я был на Совете по выбору Главнокомандующего. Председательствовал генерал от кавалерии Драгомиров и крайне настойчиво желал, чтобы представители частей выбрали себе Главнокомандующего сами. Представители же от частей настаивали на назначении Главнокомандующего самим генералом Деникиным (слагавшим с себя власть), указывая на пагубность выборного начала. Особенно настаивал решительно на „назначении“ генерал Слащев, все его поддержали. Только представители морского ведомства взяли сторону генерала Драгомирова и назвали кандидатом генерала Врангеля. Генерал Драгомиров крайне был рад, назвал моряков мужественными и убеждал остальных последовать их примеру. Никто не соглашался, был сделан перерыв заседания, но и вторая половина кончилась на том, что все держались взятого решения».

В результате сложнейший вопрос возглавления нового периода Белой борьбы в Крыму все-таки был разрешен. Преемником Деникина на посту главнокомандующего был утвержден генерал барон Петр Николаевич Врангель. 23 марта в лейб-гвардии Атаманском полку был получен нижеследующий приказ главнокомандующего за № 2899 от 22 марта 1920 года:

«Феодосия.

§ 1. Генерал-лейтенант барон Врангель назначается Главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России.

§ 2. Всем честно шедшим со мною в тяжкой борьбе — низкий поклон. Господи, дай победу Армии и спаси Россию.

Генерал-лейтенант Деникин».

Генерал Врангель прибыл в Крым из Константинополя, где пребывал после большого и широко известного конфликта с Деникиным и увольнения из армии. Вскоре по соглашению с донским атаманом он сместил генерала Сидорина, а Донскую армию, сведенную в корпус, принял весьма уважаемый и хорошо известный читателю генерал Федор Федорович Абрамов, командовавший в 1918 и 1919 годах 1-й Донской казачьей дивизией с атаманцами в ее составе. Упавшее было настроение лейб-гвардии Атаманского полка после трагедии под Новороссийском и Кабардинкой, теперь, с назначением генерала Врангеля и генерала Абрамова, сильно поднялось. Генерал Врангель был хорошо и положительно известен всем старшим атаманцам лично благодаря былой его службе в Конной гвардии. В годы Великой и Гражданской войн он заслужил огромное уважение своей боевой славой. В полку стал известен и недавний мужественный поступок генерала Врангеля в Константинополе, когда на предупреждение английского адмирала о полном прекращении поддержки англичан и на совет не ехать в Крым, где остатки белой армии обречены на гибель, он ответил: «Еще сегодня сомневался, следует ли мне ехать в Крым, но, узнав из слов Вашего Превосходительства о почти безвыходном положении армии, считаю долгом чести ехать». Также только хорошее могли сказать атаманцы и о генерале Абрамове, бывшем начальнике 1-й Донской дивизии, под началом которого атаманцы восстанавливали свой полк в 1918 и воевали в 1919 году. Так начинался новый период борьбы с большевиками — крымский период Белой борьбы.

Верный друг и помощник нового главнокомандующего (был назначен приказом от 24 марта 1920 года), бывший лейб-казак и приписной казак станицы Калитвенской (с 1900 года) генерал Павел Николаевич Шатилов вспоминал: «Вернувшись в Севастополь, Врангель сообщил мне, что по пути в Симферополь редактор газеты „Евпаторийский вестник“ показал ему выпуски газеты „Донской вестник“, издававшейся в Евпатории, где находился штаб Донской армии, который, по существу, был издателем этой газеты. В ней ее редактор, граф дю Шайла, принял направление, враждебное Главному командованию, и проводил определенно самостийную позицию. Кроме того, газета вела агитацию против добровольцев и разжигала вражду казаков против них.

Врангель немедленно же вызвал к себе Донского Атамана генерала Богаевского и предложил ему встретиться с прибывшим с Врангелем в Севастополь редактором „Евпаторийского вестника“ Ратимовым, чтобы ознакомиться с направлением газеты, являвшейся официальным органом Донской армии.

Одновременно Врангель вызвал начальника судной части генерала Ронжина и по согласованию с ним заготовил приказ следующего содержания:

„По согласованию с Донским Атаманом, приказываю генералу Сидорину сдать должность генералу Абрамову. Отрешаю от должности начальника штаба корпуса генерала Кельчевского и генерал-квартирмейстера генерала Кислова. Начальника политического отдела и редактора сотника дю Шайла предаю военно-полевому суду при коменданте главной квартиры. Следователю
по особо важным делам немедленно на месте произвести следствие для обнаружения прочих виновных и предания их суду. Газету закрыть“.

Выйдя к генералу Богаевскому, который уже ознакомился с содержанием статей „Донского вестника“, Петр Николаевич его спросил, согласен ли он на упоминание в приказе, который ему был показан, имени Атамана? Генерал Богаевский не сразу согласился. Ему было, видно, тяжело участвовать в намеченных мерах против своих главных сотрудников.

Следствие обнаружило, что главными виновниками были Сидорин и Кельчевский. Шайла же был простым исполнителем. По докладу генерала Ронжина, Петр Николаевич передал и этих генералов полевому суду, который под председательством генерала Драгомирова приговорил Сидорина и Кельчевского к каторжным работам с заменой наказания, во внимание к прежним заслугам в армии, к исключению со службы с лишением чинов и мундира. Сотника дю Шайла, который пытался покончить с собой и лежал раненый в госпитале, суд оправдал.

Осужденные бывшие генералы выехали за границу. С ними вместе отправились туда же генералы Покровский и Постовский, интриговавшие против Врангеля и спешившие укрыться от возможности воздействия».

Генералы Сидорин и Кельчевский были исключены из списков лейб-гвардии Казачьего и лейб-гвардии Атаманского полков соответственно.

Всего в марте 1920 года из Новороссийска в Крым было вывезено до 40 000 человек, из них около 10 000 донцов, без артиллерии, повозок, без лошадей, а частью и даже без винтовок. Впоследствии с берегов Черного моря удалось доставить в Крым еще несколько тысяч кубанцев. Боеспособность вывезенных войск была весьма относительной, ибо дух был подорван как длительным безотрадным отступлением по Кубани, так и кошмарами эвакуации из Новороссийска. Перешейки Крыма оборонялись корпусом генерала Слащева, куда входили Донская казачья бригада генерала Морозова в 2000 коней и многочисленные мелкие формирования добровольческого характера. Осаждавшая перешейки Крыма до сего времени малочисленная 13-я «советская» армия особой энергии не проявляла, но усиление ее в ближайшем будущем новыми частями представлялось очевидным. Наряду с этим обстоятельством относительно небольшая численность населения Крыма не давала надежды рассчитывать на сколько-нибудь значительное усиление белых. Армия была раздета, громадные склады обмундирования и снаряжения были частью сожжены, частью брошены на Кубани и в Новороссийске, в Крыму же крупных складов не имелось. В конце марта 1920 года на довольствии в армии состояло около 150 000 ртов, но из этого числа лишь около одной шестой могли почитаться боевым элементом, остальную часть составляли раненые, больные, инвалиды разных категорий, воспитанники кадетских корпусов и военных училищ, громадное число чинов резерва, в большинстве случаев престарелых, чинов многочисленных тыловых учреждений. Союзники-англичане твердо заявили о прекращении всякой поддержки и настойчиво требовали вступления в переговоры о мире с большевиками. На помощь союзников-французов надежды было мало. Армия была предоставлена самой себе. Однако бодрой нотой прозвучал приказ нового главнокомандующего генерала Врангеля, отданный 22 марта: «Я сделаю все, чтобы вывести Армию и Флот с честью из создавшегося тяжелого положения. Призываю верных сынов России напрячь все силы, помогая мне выполнить мой долг».

25 марта на Нахимовской площади генерал Врангель принимал парад, в котором участвовал и лейб-гвардии Атаманский полк. Обмундирование войск было сильно потрепанным, однако общая подтянутость в связи с присутствием главнокомандующего скрашивала внешнюю неприглядность. После молебна бодрую и сильную речь сказал епископ Севастопольский Вениамин (Федченков) (назначенный впоследствии протопресвитером военного и морского духовенства). После него говорил протопресвитер Георгий (Шавельский). Закончил решительным словом сам генерал Врангель. Встав на подножье памятника адмиралу Нахимову, полный энергии и внутренней веры, он говорил:

«Орлы…

Три года тому назад, забыв присягу, честь и совесть, непобедимые дотоле Русские войска открыли фронт германцам, и обезумевший Русский народ пожаром и кровью залил Россию. Нашлись, однако, честные сыны Родины, которые пошли бесстрашно умирать за счастье Родной Земли. Без снарядов, без патронов, босые и раздетые, в мороз и стужу, в палящий зной на высотах Кавказа, в безводных степях калмыцких, шли они своим великим крестным путем. Ширилась и развивалась эта кучка верных сынов Родины и освобождалась от красной нечисти Русская Земля. И чудился уже нам трезвон Московских колоколов. Уже белели стены Кремля… Но Господу Богу угодно было покарать нас за наши прегрешения, и ранее победоносное движение перешло в тяжелый крестный путь страданий и невзгод. Теперь исстрадавшиеся, измученные и поредевшие наши ряды нашли убежище в Таврии. Грудь против груди стоим мы против наших братьев, обезумевших, потерявших совесть.

За нами бездонное море. Исхода нет.

И в этот грозный час я призван был стать во главе вас.

Без трепета и колебания я сделал это. Я твердо знаю, что Россия не погибла. Мы увидим ее свободной и счастливой. Я верю — Господь Бог даст мне ум и силы вывести Армию из тяжелого, безвыходного положения.

Сейчас Великий Пост, Великая неделя, когда русский человек очищается, чтобы без греха встретить Святое Воскресение. Пусть тяжкий крестный путь будет для нас искуплением, после которого наступит Воскресение. Пройдем через горнило испытаний и, подобно тому, как железо, пройдя через огонь, переходит в сталь, будем тверды, как сталь.

Твердо верю — Русская армия явится оплотом действительно свободной и счастливой России.

Воскресение Родины увидим скоро!

Я верю, что Господь не допустит гибели правого дела…»

Войска проходили церемониальным маршем. Сам генерал Врангель вспоминал: «Поношенная, обтрепанная одежда, сбитые заплатанные
сапоги, усталые землистые лица, но весело и бодро блестели глаза, твердо отбивается шаг. Где-то в глубине шевелится теплое и бодрое чувство: нет, не все потеряно, нет, мы можем еще держаться…»

Участвовавший в параде генерал Фарафонов подчеркивал и обратную сторону: «Все звучало бодро, решительно, в речах давалась надежда, но веры у всех было мало в возможность возрождения, испытав на себе уже катастрофы, неудачные эвакуации и тому подобное. Физически и нравственно были подорваны, а также была потеряна вера в высшее командование, после Новороссийска. Потому с места стали запасаться на всякий случай заграничными паспортами и даже уже определили себе корабли, для будущей погрузки, имея желание занять их своими караулами, а тогда покойно драться на фронте».

Генерал Врангель не ограничивал своей деятельности одними красивыми словами и, не теряя времени, приступил к кипучей организационной работе. Быстро была приведена в порядок армия. Новый главнокомандующий твердо отказался от начал всевозможной партизанщины, что нашло внешнее выражение и в переименовании Вооруженных сил Юга России в Русскую армию. Новое название — Русская армия — подчеркивало и преемственность от регулярной армии России до 1917 года. Армия была сведена в три корпуса, в коих установлен твердый порядок. Быстро была упорядочена военно-судебная часть, насколько возможно организовано довольствие войск. Неимоверно разбухшие добровольческие тыловые учреждения, почти в полном составе вывезенные из Новороссийска, подверглись значительным сокращениям. В короткий срок было упразднено и расформировано великое их множество, отчего дело только выиграло. За «выдающиеся воинские подвиги, проявленные в борьбе с большевиками» учреждался новый орден Святителя Николая Чудотворца двух степеней, приравнивавшийся к ордену Святого Георгия; однако знак нового ордена (крест) 2‑й степени должен был носиться на груди левее знака ордена Святого Георгия 4‑й степени, а знак 1‑й степени — на шее ниже знака ордена Святого Георгия 3‑й степени.

31 марта в районе Перекопа разыгрался бой. Недавно прибывшая сюда Латышская дивизия с приданной к ней красной конницей была наголову разбита Донской бригадой генерала В. И. Морозова, поддержанного пехотой, танками и броневиками. На следующий день красные, подтянув свою 3-ю стрелковую дивизию и свежую конницу, пытались наступать, но успеха не имели. В тот же день за левым флангом красных в Кирилловке, верстах в сорока к северо-востоку от Геническа, высадился десант генерала Слащева, а на следующий день в Хорлах, за правым флангом красных, при поддержке флота высадилась Дроздовская дивизия. Противник, зажатый десантами в клещи, три дня вел отчаянные бои, пока не был разбит и отброшен на север, потеряв 6 орудий, 60 пулеметов и оставив выходы из Крыма в руках врангелевцев. Этот первый успех воодушевил защитников Крыма. Укрепился окончательно и авторитет главнокомандующего.

«Мы в осажденной крепости, — говорил Врангель, — и лишь единая твердая власть может спасти положение. Надо побить врага прежде всего, сейчас не место партийной борьбе. Для меня нет ни монархистов, ни республиканцев, а есть лишь люди знания и труда». На пост премьера правительства Юга России Врангель пригласил Александра Васильевича Кривошеина, ближайшего помощника знаменитого П. А. Столыпина. Врангель был убежден, что «не триумфальным шествием из Крыма к Москве можно освободить Россию, а созданием хотя бы на клочке Русской Земли такого порядка и таких условий жизни, которые потянули бы к себе все помыслы и силы стонущего под красным игом народа». В таких взглядах у генерала Врангеля было много общего с бывшим донским атаманом П. Н. Красновым. Крым должен был стать своеобразным «опытным полем», на котором можно было бы создать «модель Белой России», альтернативную «России большевицкой». Основным условием для продолжения военной борьбы с большевиками было разрешение коренных вопросов взаимоотношений белого командования и белого правительства с крестьянством и казачеством, вопросов, в условиях Гражданской войны обусловливавших обстановку, в которой шли боевые операции.

Главной частью политики генерала Врангеля стала земельная реформа. 25 мая с началом наступления Русской армии был обнародован «Приказ о земле». «Армия должна нести землю на штыках», — таков был смысл новой аграрной политики. При разрешении аграрного вопроса генерал Врангель отказался как от губительного «непредрешенчества», так и от реально неосуществимой идеи обязательного наделения землей всех, кто бы того ни пожелал. Вся земля, в том числе и захваченная у помещиков в ходе «черного передела» 1917—1918 годов, оставалась у обрабатывавших ее крестьян. «Приказ о земле» закреплял землю за крестьянами в собственность, хотя и за небольшой выкуп в размере стоимости пяти средних урожаев, с рассрочкой выплат на 25 лет (пятая часть урожая в год). «Приказ о земле» гарантировал крестьянству свободу местного самоуправления через создание волостных и уездных земельных советов, а помещики не могли даже возвращаться в имения. С земельной реформой была тесно связана реформа местного самоуправления. «Кому земля, тому и распоряжение земским делом, на том и ответ за это дело и за порядок его ведения», — так в приказе 28 июля определялись задачи нового волостного земства, которому была полностью предоставлена разверстка отчуждаемой и распределяемой земли. В обязательное дополнение к земельной и земской реформам правительство Врангеля разработало и проект системы всеобщего начального и среднего образования. Эффективность земельной и земской реформ даже в условиях неустойчивости фронта была высока. Уже к октябрю на подконтрольной белым территории пройдут выборы земельных советов, начнется разверстание участков, будут подготовлены документы о праве крестьянской собственности на землю, приступят к работе первые волостные земства.

Помимо волостного разрабатывалось положение и об уездном земстве. Приказ от 20 сентября за № 150 гласил: «Новая земская волость даст и обновленное свежими силами земли, готовое к творческой работе уездное земство, эту необходимую ступень подъема на пути к дальнейшему возрождению русской государственности. Верю, что междоусобица скоро закончится и настанет время избрать достойных земских людей во Всероссийское Народное Собрание, которое и укажет, как должна быть устроена Русская Земля». Представители земств станут привлекаться правительством Врангеля и Кривошеина к участию в контрольно-судебных комиссиях фронта. Таким образом, к ответственной строительной государственной работе действительно станет привлекаться крестьянское население, и напрямую, без посредничества оторванной от него интеллигенции. Ставка будет делаться на наиболее крепкий слой хозяйственных крестьян, с возможностью приобщения к нему лучшей части беднейшего слоя. Благодаря приведенным выше мероприятиям дальнейшее выдвижение белой Русской армии в Северную Таврию не встретит враждебного отношения крестьян. По той же причине и зеленое движение в Крыму, несмотря на широкую поддержку его «советскими» деньгами и несмотря на весьма удобную для того географию Крыма, особого развития в белом тылу не получит.

Другой важной реформой генерала Врангеля станет разрешение коренных вопросов с казачеством. Взаимоотношения будут упорядочены соглашениями с войсковыми атаманами от 2 апреля и 22 июля 1920 года. В отношениях с казаками, как и в национальной политике, Врангель провозгласил федеративный принцип. Сущность соглашения с казачеством будет сводиться к следующему:

1) Государственные образования Дона, Кубани, Терека и Астрахани обеспечиваются полной независимостью в своем внутреннем устройстве и управлении.

2) В совет начальников управлений при главнокомандующем с правом решающего голоса по всем вопросам входят председатели правительств упомянутых казачьих войск.

3) Главнокомандующему принадлежит полнота власти над всеми вооруженными силами казачьих войск. Он дает указания о мобилизации сроков, годов и категорий призываемых казаков, которые должны быть в соответствии с призывами на прочих неказачьих подконтрольных территориях.

4) Все необходимые для снабжения армии продовольственные и другие средства предоставляются главнокомандующему по особой разверстке.

5) Управление железнодорожными путями и линиями телеграфа представляется власти главнокомандующего.

6) Соглашения с иностранными державами осуществляется главнокомандующим, но по вопросам, касающимся казачьих интересов, он обязывается предварительно входить в соглашение с атаманом непосредственно заинтересованного войска.

7) Устанавливается единая таможенная граница и отменяются всякие таможенные заставы между всеми подконтрольными территориями.

8) На всей подконтрольной территории устанавливается единая денежная система. Право эмиссии (выпуска денег) принадлежит главнокомандующему. Размеры эмиссии устанавливаются при участии представителей атаманов.

9) При освобождении территорий Дона, Кубани, Терека и Астрахани соглашение должно быть внесено на утверждение Кругов и Рады.

10) Соглашение устанавливается впредь до окончания Гражданской войны.

Атаманам было дано право производить офицеров своего войска до чина есаула включительно. Дальнейшее чинопроизводство находилось в ведении главного командования.

Вышеизложенными пунктами создавалась определенность взаимоотношений главного командования с казачеством, исключалась возможность повторения вновь губительной для общего дела междоусобной внутренней борьбы. Заключение договора носило характер обоюдной искренности. Следствием установившихся хороших отношений явилось зачисление донским атаманом генералом Богаевским главнокомандующего в Донское войско и в списки лейб-гвардии Казачьего полка. Одновременно в списки того же полка был зачислен и помощник главнокомандующего генерал Шатилов, начинавший в нем свою офицерскую службу с 1900 года и прослуживший до 1903 года (числился в списках до 1904 года, при подготовке, поступлении и начале учебы в Николаевской академии Генерального штаба).

29 марта был праздник Пасхи Господней. После церковной службы офицеры-атаманцы разговлялись в своем собрании в Севастополе за скромным праздничным столом. Собрание по заранее условленному плану приготовило продукты и на членов семей офицеров полка для разговения с вычетом впоследствии стоимости истраченного на семью из жалованья офицера. Бывший командир 4-го Донского полка атаманец генерал Григорий Святославович Греков был назначен начальником штаба переформировывавшейся 1-й Донской казачьей конной дивизии (уже исполнявший эту должность в ноябре 1919 года). Командовать дивизией продолжал генерал Василий Авраамович Дьяков. 31 марта 1920 года был подписан приказ за № 96, которым за отличия в прошлых боях с красными награждался ряд офицеров лейб-гвардии Атаманского полка. Среди таковых: орденом Святого Владимира 3-й степени с мечами награждались полковники Жиров, Андриянов и Захаров; орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом — войсковые старшины Родионов и Семенов, подъесаулы Туроверов (за бои под Богучаром в начале декабря 1919 года) и Божков (Башков), сотники Рудаков, Аникеев и Щепелев; орденом Святой Анны 4-й степени (в оружии с надписью «За храбрость») — сотники Нагибин, Нефедов и Жиров, хорунжий Кузнецов; орденом Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом — подъесаул Карпов и сотник Корольков… Тем же приказом в очередные чины были произведены подъесаул Кумшацкий (в есаулы) и войсковой старшина Иванов (в полковники).

1 и 2 апреля был организован осмотр атаманцами и лейб-казаками музея-панорамы «Оборона Севастополя». В Севастополе полки Гвардейской бригады, чередуясь, несли гарнизонную службу, охраняли склады с боеприпасами и вели постоянные занятия. Среди рабочего и городского населения Крыма имелись элементы, сочувствовавшие большевикам, поэтому к гарнизонным обязанностям приходилось относиться крайне внимательно. Полки начали получать снаряжение и некоторое количество английского обмундирования. Лейб-гвардии Атаманский полк помимо присоединенных к нему незначительных остатков 3-го и 4-го полков старой 1-й Донской дивизии получил пополнение людьми — более 200 молодых казаков призыва 1920—1921 годов, присланных из Евпатории. Невероятным напряжением воли раненого командира и уцелевших офицеров Атаманский полк разворачивался в четыре сотни с пулеметной командой. Но проводить нормальное боевое слаживание поначалу мешало самое незначительное число лошадей, которых всеми правдами и неправдами удалось заполучить в Севастополе. Конные занятия проводились поочередно, остальные чины были задействованы в пешем учении изо дня в день, в промежутках от караульной службы.

Офицеры были заняты с раннего утра до 17 часов. Более чем скромное жалованье не позволяло офицерам довольствоваться вне полкового собрания. При переводе денег на стоимость продуктов жалованье офицера в Крыму равнялось приблизительно шестой части содержания, которое он получал до войны. Ни о каком питании в ресторанах не могло быть и речи. Меню офицерского полкового собрания разнообразием не блистало, так как повару приходилось готовить, пользуясь продуктами интендантского пайка, полагавшегося каждому офицеру. Ввиду недостатка мяса оно обычно заменялось распространенной в Крыму рыбешкой — азовской хамсой, быстро приевшейся. Тот же паек получали и казаки. Настроение нижних чинов очень скоро совсем окрепло. Все попытки агитации со стороны этим твердым настроением разбивались. Полученные агитационные листовки и брошюры казаками неукоснительно сдавались сотенным командирам. Были случаи избиений и ареста агитаторов. Добросовестно неслась и караульная служба, и отличия казаков, в том числе и с риском для здоровья и жизни, не раз отмечались благодарностями коменданта Севастопольской крепости генерала Стогова.

Конечно, в Севастополе случались и эксцессы с участием казаков. В этом ключе интересны воспоминания донского казака, военного фельдшера Михаила Васильевича Любовина, родной брат которого служил в лейб-гвардии Казачьем полку:

«Конечно, на десять французских франков французский моряк получал сто, если не тысячу, обесцененных рублей-„колокольчиков“. Ясно, что любой французский или английский моряк был со своими деньгами-валютой богаче не только казака и солдата, но даже любого строевого офицера. <…> Казак хочет купить десяток помидоров. В это время подходит француз и от нечего делать, лишь бы поиздеваться, показать свою наглость предлагает сразу же двойную цену. Ясно, что торговец продает ему столько, сколько этот англичанин или француз хочет. У торговки штук 30—40 помидоров. Он закупает их, тут же высыпает помидоры на мостовую и, злорадно что-то лепеча на своем языке, топчет их. Ясно, провокация. Казак не вытерпел и влепил ему. Свалившийся француз или англичанин вскакивает, бежит, кричит. И как всегда на центральных улицах есть много иностранных моряков, помощь организуется. Вот уже с двух сторон группы в 10—20 человек дерутся — настоящие кулачные драки. Француз и англичанин дует боксом, казак ломит стеной, летят французские и английские шапочки с красными помпонами в воздух и валяются по тротуару, мелькают в воздухе казачьи сапоги с подкованными каблуками. Намащивают тротуары шароварами с лампасами. Вот одному иностранцу-моряку, сбитому на тротуаре, любители-казаки пихают в морду давлеными помидорами, другому пихают его красный помпон. Один из них вырвался, бежит к обрыву и от испуга с многоэтажного каменистого обрыва дает ручным Морзе знать, что их бьют, и потом бросается в море. Бьют колокольчики, играет тревога на военных суднах иностранцев. Вот уже шлюпки в воде с матросами гребут, пристают к берегу. Свалка колоссальная, тут уж бьются и ногами, и ремнями. Вдруг все две стены дравшихся врассыпную, так как комендантские войска по головке упорствующих в драке гладить не будут».

Реорганизованная Русская армия генерала Врангеля в Крыму насчитывала к маю около 25 000 штыков и сабель. 5 мая главнокомандующий на Нахимовской площади Севастополя смотрел Гвардейскую казачью бригаду по случаю предполагавшейся отправки ее на фронт, остался доволен и горячо благодарил офицеров за их работу. Однако на этот раз распоряжением штаба отправка была почему-то отложена. Лейб-гвардии Атаманский полк продолжал готовиться к предстоящим боевым действиям. С 5 мая генерал-лейтенант Федор Федорович Абрамов вступил в должность командира Донским корпусом Русской армии. Нездоровая атмосфера штаба корпуса времен генерала Сидорина, с пьяными загулами, безалаберщиной и интригами, отошла в область преданий. Чрезвычайно скромный в своей личной жизни, строгий к себе и одновременно знающий и требовательный начальник, генерал Абрамов быстро привел донской штаб в порядок и приступил к дальнейшей организационной работе. Донское офицерство сразу приободрилось, и работа во всех частях закипела. Встряхнулись, еще более подняв голову, и рядовые казаки. Донской корпус в короткий срок вернул себе блестящую боеспособность.

28 мая 1920 года священник лейб-гвардии Атаманского полка отец Никанор (Трембовельский) был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени. 8 июня вышел приказ о назначении генерала Фарафонова командиром Гвардейской казачьей бригады (он исполнял обязанности командира бригады с начала февраля 1920 года). Лейб-гвардии Казачий полк принял полковник Поздеев. Командиром лейб-гвардии Атаманского полка оставался более или менее оправившийся от ранения в ногу под Кабардинкой генерал Хрипунов.

Ресурсов Крыма, жившего в мирное время хлебом Северной Таврии, теперь занятой большевиками, было недостаточно для прокормления около 150 000 ртов, состоявших на довольствии в Русской армии генерала Врангеля (как уже отмечалось, из этого числа лишь каждый шестой человек служил в боевых частях). Страдало и население Крыма как от недостачи продуктов, так и от быстрого роста цен. Представлялось совершенно необходимым отобрать у большевиков Северную Таврию. С этой целью надлежало незамедлительно прочно занять перешейки Крымского полуострова, чтобы обеспечить будущий выход из «Крымской бутылки» на север. Внимание красных было занято ожившим польским фронтом, но все же занимавшая перешейки 13-я «советская» армия быстро усиливалась как пополнениями, так и подходившими новыми частями. Медлить не приходилось, и генерал Врангель перешел в решительное наступление.

Русская армия (развернутая уже в четыре корпуса при тех же 25 000 штыков и шашек) 24 мая перешла в наступление против к тому времени усилившейся до 20 000 бойцов 13-й «советской» армии. Упорными боями последняя была опрокинута и отброшена. К 10 июня белые захватили около 10 000 пленных, 9 броневиков, 48 орудий, 250 пулеметов, 3 бронепоезда. Русская армия вышла на простор из «Крымской бутылки». В ее руки перешли наиболее богатая часть Северной Таврии, крупные большевистские склады хлеба и боевых припасов. В Крым потекли хлеб и продукты, цены быстро упали, и население вздохнуло свободнее.

К середине июня сильно потрепанная боями 13-я «советская» армия энергичной работой красного тыла быстро была приведена в порядок, пополнена и приготовлена к наступлению. Большевистское руководство ставило ей задачу снова овладеть Северной Таврией. Особые надежды красное командование возлагало на только что переброшенный с Северного Кавказа в район станции Пологи мощный конный корпус Дмитрия Жлобы (участника трех революций) в 7500 сабель и 6000 штыков, усиленный кавалерийской дивизией Блинова (донского казака, на тот момент уже погибшего, дивизии было присвоено его имя), а также двумя кавалерийскими бригадами 40-й «советской» дивизии. 15 июня Жлоба перешел в наступление в направлении Пологи—Мелитополь. Под натиском его войск с 16 по 19 июня доблестный генерал Гусельщиков со своей 3-й Донской пешей дивизией медленно отходил, ведя бои со все глубже вклинивавшимися в белый фронт, значительно превосходящими силами. Генерал Врангель короткими ударами остановил было начатое красными на других участках наступление и, оставив там лишь заслоны, бросил все возможные силы против корпуса Жлобы, приняв на себя лично непосредственное руководство операцией. 19 июня главнокомандующий, выразив глубокую благодарность 3-й Донской дивизии за доблестную работу последних дней, предложил во что бы то ни стало удержать линию Астраханка—Варваровка, дабы дать другим частям возможность своевременно выйти во фланг и тыл противника. Генерал Гусельщиков блестяще справился с задачей, и утром 20 июня его атаковавшая многочисленная конница Жлобы была взята во фланг подошедшими корниловцами. Жлоба, оставив донцов, пятью бригадами обрушился на них. Однако его атака разбилась о пулеметный и ружейный огонь. Артиллерия корниловцев, выскочив на открытую позицию, открыла огонь во фланг атакующих красных. Одновременно в левый фланг Жлобы ударил перешедший в энергичное наступление генерал Гусельщиков. Массы красной конницы смешались и, расстреливаемые налетевшими аэропланами генерала В. М. Ткачева, разбившись на две группы, стали уходить. Первая группа двинулась было на север, где наскочила на 13-ю пехотную дивизию генерала Слащева и на бронепоезда. Вторая группа бросилась на юг, где нарвалась на подошедших дроздовцев. Обе разбитые группы красной конницы Жлобы побежали на восток, где были, в свою очередь, перехвачены ударившими с юга 2-й Донской дивизией и с севера Донской бригадой генерала Морозова.

1-й бригадой 2-й Донской дивизии, состоявшей из калединского и платовского Донских казачьих полков, командовал атаманец — бывший командир лейб-гвардии Атаманского полка, георгиевский кавалер за Великую войну, генерал-майор Г. Д. Каргальский (Каргальсков). Назаровским полком 2-й бригады 2-й Донской дивизии командовал еще один атаманец, также
ранее встречавшийся читателю в предыдущих главах, яркий участник Мамантовского рейда, один из самых молодых белых генералов — А. Г. Рубашкин.^[10]

Конный корпус Жлобы был совершенно разгромлен, оставив в руках белых 40 орудий, 200 пулеметов и, главное, около 3000 лошадей с седлами. Полки 2-й Донской дивизии полностью сели на коней. Разгром Жлобы решил и общую участь красного наступления, окончательно ликвидированного к 23 июня вернувшимися на свои места частями. Всего за эту вторую крупную операцию в Северной Таврии, продолжавшуюся лишь неделю (с 15 по 23 июня), было взято у красных 60 орудий, 300 пулеметов и 11 000 пленных. План большевистского командования овладеть Северной Таврией потерпел неудачу, и фронт на некоторое время получил передышку. Противник, однако, продолжал усиливаться и, доведя к середине июля численность своей 13-й армии до 35 000 штыков и 10 000 сабель, вновь изготовился к наступлению. Генерал Врангель решил сильным коротким ударом опередить красных, разбить их и, обеспечив Северную Таврию и развязав себе здесь руки, бросить часть сил в экспедицию на Кубань. С 10 по 20 июля в Северной Таврии шли упорные тяжелые встречные бои в северном и северо-восточном направлениях: Александровском, Ореховском, Пологском и Верхне-Токмаковском. Корпуса и дивизии Русской армии, соперничая в доблести, отбросили численно превосходящего их противника, взяв на этот раз до 5000 пленных, 30 орудий, 150 пулеметов и 4 бронепоезда.

22 июля генерал Врангель получил возможность снять с фронта кубанские части и, образовав из них отряд силою около 5000 штыков и шашек при 130 пулеметах и 30 орудиях, направить его в Феодосию для погрузки на суда и производства десанта на Кубань. 1 августа Кубанский десант под общей командой генерала Улагая высадился в Ахтырской станице и двинулся вглубь Кубани. Тем временем в Северной Таврии красные перешли в новое наступление, на этот раз с северо-западного Днепровского направления, переправившись у Каховки, Корсунского монастыря и Алешек. Одновременно большевики своей 2-й Конной армией, усиленной 1-й, 3-й и 46-й стрелковыми дивизиями, атаковали с севера 1-й армейский корпус, стремясь прорваться вдоль Днепра и выйти в тыл войскам, защищавшим Днепровское направление. Тяжелыми боями с 25 июля по 2 августа противник, как перешедший через Днепр, так и атаковавший 1-й армейский корпус, был при содействии Донских дивизий и конницы генерала Барбовича отброшен. Однако на этот раз Каховский плацдарм (у большого приднепровского села Каховка), сильно укрепленный неприятелем, обратно взять не удалось, что создало постоянную угрозу левому флангу генерала Врангеля, притом в направлении, ведущем по кратчайшему пути на Перекопский перешеек и потому особенно важном для Русской армии (от Каховки до Перекопского перешейка около 70 верст на юг). Кроме того, Русская армия в последних тяжелых боях понесла большие потери, особенно в своем командном составе. Потери нужно было восполнить, тем более что красные быстро усиливали свой крымский фронт переброскою частей из Восточной России, Сибири и Кавказа. Численное и техническое их превосходство угрожающе быстро росло. Возможности маленькой территории Крыма по сравнению с ресурсами остальной части России были ничтожны. Необходимо было пытаться расширить базу в сторону казачьих областей, где, по слухам, шли восстания и образовались крупные местные партизанские отряды. Такими попытками явились небольшой Донской десант полковника Назарова и более крупный Кубанский десант генерала Улагая. Оба десанта надежд не оправдали, чему причин было много, из коих главнейшей была ограниченность в средствах, не позволившая довести силу десантов до нужной для успеха величины. Десант полковника Назарова погиб на Дону. Сам Назаров, захваченный в плен, сумел бежать и снова пробраться в Крым. Он доложил, что имел вначале целый ряд удачных действий, но в конце концов его расположение в связи с увеличением донского отряда было обнаружено красными, прорваться к своим не удалось. Население Донской области относилось к нему вполне сочувственно, но пополнение отряда происходило с трудом — казаки боялись расправ большевиков с их семьями. То же самое наблюдалось и при действиях Кубанского десанта генерала Улагая, который 17 августа вернулся в Крым. Десант понес потери, но, несмотря на то что Кубань поднять не удалось, в Крым прибыло до 10 000 бежавших от красного ига казаков из ближайших к месту высадки станиц.

Генерал Врангель принимал меры к привлечению в Крым многочисленных офицерских групп, оказавшихся за рубежом России (остатки Северной и Северо-Западной армий, интернированные в Польше части генерала Бредова; офицерство, эвакуировавшееся из Сибири, Одессы и Новороссийска). Через сеть своей военной агентуры за границей главнокомандующий довел до сведения зарубежного офицерства свое предложение выезда желающим в Крым с тем, однако, что все не пожелавшие ехать и оставшиеся за границей почитались вышедшими в отставку и исключенными из списков Российской армии. Приказ этот привлек в Крым довольно значительное количество офицеров, причем вместе с годными для строя понаехало довольно много и «категорийных» (не годных для строя), лишь обременивших и без того перегруженные тылы.^[11]

Здесь стоит отметить, что генерал Врангель имел право отдавать подобный приказ, поскольку, будучи главнокомандующим на территории России, он пользовался не только преемственной властью Верховного главнокомандующего, но де-факто осуществлял и весьма важные функции верховной власти: объявление мобилизации, ведение войны, переговоры с иностранными державами и т. д. Прибывших в белый Крым из-за границы офицеров, конечно, было недостаточно, чтобы покрыть потери тяжелых боев и тем более уравновесить угрожающий рост численного превосходства красных. К тому же сильно отвлекавшая большевиков борьба на польском фронте явно близилась к концу. В первых числах августа начался новый тяжелый период боев на Крымском фронте, и главнокомандующий принимал все меры для направления на фронт всего, что могло его усилить.

В июне, продолжая нести гарнизонную службу в Севастополе, атаманцы партиями стали получать из Северной Таврии лошадей. Это позволило сделать упор на конные занятия. Благодаря добросовестности, профессионализму и любви к своей части господ офицеров боеспособность полка была быстро доведена, учитывая реалии, до максимально возможного уровня. Каждодневно лейб-гвардии Атаманский полк ожидал приказа о выдвижении на фронт. Однако вследствие благоприятного на тот момент положения дел в Северной Таврии и упрочнившегося порядка в Севастополе в середине июня Гвардейская казачья бригада, перед тем как отправиться на фронт, была командирована для борьбы с зелеными. Полковые лазареты и канцелярии оставались в Севастополе. Там же оставался и штаб 1-й Донской дивизии. Охрана города переходила в руки специально сформированных местных команд и конвоя главнокомандующего. Местные команды состояли главным образом из отставных и «категорийных» офицеров. Так, в одной из севастопольских команд служил взводным офицером бывший военный министр Российской империи (1905—1909) генерал от инфантерии Александр Федорович Редигер. Конвой главнокомандующего был развернут в полк. В его состав полностью вошла и прежняя сотня конвоя генерала Деникина, составленная из казаков Гвардейской казачьей бригады. Помимо гвардейских казаков в составе конвоя главнокомандующего в Крыму было много донских калмыков.

16 июня для борьбы с зелеными атаманцы прибыли в Бахчисарай, лейб-казаки — в Ялту. Местные жители с восторгом встретили давно не виданные дисциплинированные части. Пулеметы были распределены по сотням. В составе всех выделявшихся отрядов находились чины контрразведки, руководившие каждодневными поисками и засадами. Изначально зеленые в этих районах действовали крупными шайками, в числе которых было немало донских казаков, встречались даже донские штаб-офицеры. Узнав о действии против них гвардейских казаков, они рассы`пались на мелкие группы, укрывшись в самых труднодоступных глухих горных местах. Сделавшись максимально осторожными, всегда имея по нескольку путей отхода, они старались сниматься с мест, тщательно заметая следы, при каждом малейшем подозрении на опасность. Как и в начале 1920 года на Кубани, изловить или уничтожить их было практически невозможно. От встреч, тем более от открытых столкновений, зеленые старательно уклонялись. Несмотря на это, несколько раз лейб-гвардии Атаманскому полку все же удалось брать пленных. Этот небольшой период службы был довольно труден в физическом отношении. Постоянные поиски и засады требовали лазания по горным кручам и продолжительного передвижения по густым зарослям, подъемам и спускам. Сильно изнашивалось обмундирование и страдала обувь. Однако благодаря действиям атаманцев зеленые в районе Бахчисарая прекратили всякую заметную деятельность, возобновившуюся лишь после ухода полка на фронт.

Лейб-гвардии Атаманский полк продолжал получать мелкие партии лошадей, поскольку полностью все еще не был укомплектован конским составом. В начале июля атаманцы были высланы в район Джанкоя с той же задачей — вылавливать, а скорее «кошмарить», зеленых. 14 июля находившиеся в Севастополе старые офицеры лейб-гвардии Атаманского полка присутствовали на похоронах умершего днем ранее бывшего командира лейб-гвардии Казачьего полка полковника Мишарева, недавно прибывшего в Крым с острова Лемнос. Его хоронили на кладбище в Карантинной слободке. Хоронили на второй день, так как стояло жаркое лето и тело сильно разлагалось. Прекрасное надгробное слово говорил протоиерей Дмитрий (Трухманов), впоследствии законоучитель Кубанского военного училища им. генерала М. В. Алексеева. Вернувшись из района Джанкоя в Бахчисарай в середине июля, лейб-гвардии Атаманский полк занимался реквизицией лошадей у местного населения; реквизиция происходила с обязательной выплатой установленных денежных сумм, за чем очень строго следило начальство.

Стоит особо отметить весьма важную «атаманскую» особенность, ярко проявлявшуюся в годы Гражданской войны: большинство офицеров-атаманцев упорно не желали покидать ряды родного полка, постоянно отказываясь от назначений на вышестоящие должности вне 1-й Донской казачьей дивизии. Командиру полка генералу Хрипунову даже предлагалась должность начальника одной из донских дивизий, неоднократно предлагались полки почти всем штаб-офицерам и старшим командирам сотен, но они систематически отказывались, предпочитая службу на низшей должности, но под своим родным штандартом. Офицеры полка принимали участие в Гражданской войне, руководствуясь исключительно чувством долга, а не соображениями карьерного и материального характера. Как отмечалось, лейб-гвардии Атаманскому полку были чужды начала так называемой партизанщины, присущие, за редким исключением, всем войсковым частям того времени. Если кому-то из офицеров-атаманцев и были неясны ближайшие и промежуточные цели в борьбе за конечное свержение большевизма, то служба в рядах своего полка под старым дедовским императорским Георгиевским штандартом имела близкий всякому офицерскому сердцу, ясный и понятный стимул. Новые офицеры, приходя в лейб-гвардии Атаманский полк, попадая в сохранявшуюся среду, быстро учились, беря пример со старших. Преемственно воспитывая в себе атаманский полковой дух, они сами становились его носителями, навсегда роднясь с полком. В понесший страшные потери под Новороссийском и Кабардинкой Атаманский полк традиционно, по решению офицерского собрания, был принят ряд новых достойных офицеров.

Летом в Крыму по приговору военно-полевого суда был расстрелян полковник Роман Григорьевич Лазарев. Тот самый лихой чернецовец и участник Ледяного похода, кавалер ордена Святого Георгия 4-й степени за Великую войну в составе 10-го Донского казачьего полка, о ком генерал Петр Николаевич Краснов говорил: «Беспутный, но милый моему сердцу Роман»; по другому отзыву: «В бою незаменим, в тылу невыносим». Летом 1920 года в Симферополе полковник Роман Григорьевич Лазарев, будучи пьяным, нанял извозчика. По дороге повздорил с извозчиком и избил его до бесчувственного состояния. Впоследствии извозчик был найден мертвым. События происходили в тот момент, когда после мятежа капитана Орлова генерал Слащев ввел в Симферополе и в прифронтовой полосе особый режим военного положения. Представители гильдии извозчиков обратились в комендатуру по вопросу «убийства и ограбления» их коллеги казачьим полковником Лазаревым. Роман Григорьевич был отдан под военно-полевой трибунал с особыми полномочиями. Трибунал без особых разбирательств, следуя общим предварительным директивам генерала Слащева, приговорил полковника к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение сразу.

В газете «Донская волна» публиковалась следующая заметка «Роман Лазарев» (с фотографией): «Красочная фигура на фоне партизанской войны. Один из помощников Чернецова, после его смерти — наследник его обаяния… В корниловском походе на Кубань казак Роман Лазарев был носителем донской славы в кубанских степях. В дни восстания казачьих хуторов и станиц Роман Лазарев с маленьким отрядом носится из округа в округ и старается быть изюминкой восстания. В семье донских партизан у Романа Лазарева свое „Романово“ место. Василий Чернецов — это изящное стихотворение в прозе, Мануил Семилетов — разум в степях, Роман Лазарев — казачий Еруслан Лазаревич, пестрый, нарядный. О нем будут лубочные картинки, о нем будут не саги, а былины. Громоздкий, широкий в кости, Роман Лазарев неуютен в стихах. Он просится на широкую, привольную строку былины».

 

---

Завершаем публикацию отдельных глав исторического повествования «Атаманцы в войне за Россию в период 1917—1922 гг.» (начало в № 7, 8, 9).

 

1. Предписание гласило: «ЗАПИСКА Командира 1-го Армейского Корпуса Добровольческой армии. 13 марта 1920 г. Шхуну „Дунай“ назначаю для погрузки 1-й Донской конной дивизии. Генерал-лейтенант Кутепов».

2. 18-й Донской конный полк был создан на станции Арчеда в августе 1919 из 5-го конного партизанского полка Усть-Медведицкого района; позже удостоился наименования 18-й Донской Георгиевский полк. В его составе воевал подъесаул Григорий Иванович Харитонов, казак станицы Слащевской. В годы Великой войны Г. И. Харитонов воевал нижним чином в составе лейб-гвардии Атаманского ЕИВГНЦ полка, за отличия в рядах атаманцев получил Георгиевские кресты и Георгиевские медали всех четырех степеней, собрав так называемый полный бант Георгиевских наград, возможных для нижних чинов; из подхорунжих полка был произведен в прапорщики и направлен в 6-й Донской казачий полк. Из Крыма осенью 1920 раненый Григорий Иванович Харитонов будет эвакуирован в Константинополь, получит чин есаула. Перебравшись в США, не потеряет связи с родными атаманцами и будет состоять действительным членом полкового объединения. Отойдет ко Господу 14 февраля 1949 в Лейквуде.

В составе 18-го полка до эвакуации Крыма будет служить брат донского атамана сотник Януарий Петрович Богаевский, бывший офицер 80-го Зюнгарского калмыцкого полка, в 1921 произведенный в подъесаулы и одновременно в есаулы.

3. Видимо, Лосев учитывает и около 200 человек, предназначавшихся атаманцам в качестве пополнения из 1-го запасного полка. В начале марта 1920 в лейб-гвардии Атаманском полку было всего 4 конных сотни, не считая команд. Вместе с пополнением, влитым в полки Гвардейской казачьей бригады накануне Новороссийской катастрофы, можно считать, что в полку стало 6 сотен. Одной сотне вместе с пулеметной командой и обозными удалось погрузиться на пароход в Новороссийске.

4. Сергей Федорович Сулин (1873—1943) — из дворян, казак Каменской станицы, уроженец Новочеркасска, донской офицер, поэт, театральный и общественный деятель русской эмиграции первой волны. Поддерживал отношения и постоянно состоял в переписке с семьей атамана Богаевского, с генералами П. Н. Красновым, Ф. Ф. Абрамовым, П. И. Грековым, М. Н. Граббе, с семьей генерала В. А. Карпова, с подъесаулом Н. Н. Туроверовым.

5. Атаманец есаул Михаил Григорьевич Коньков, бывший полковой адъютант и командир одной из атаманских сотен в Великую войну, не участвовал в восстановлении лейб-гвардии Атаманского полка в составе Донской армии. По всей видимости, в 1918 он остался с семьей в Петрограде. Его родной младший брат Иван, очень хладнокровный и спокойный человек, в годы Гражданской войны стал командиром родной лейб-гвардии 6-й Донской батареи (оба брата окончили Михайловское артиллерийское училище). Иван Григорьевич Коньков был непосредственным участником Гражданской войны на Дону со времен Каледина. Как и большая часть атаманцев, оставленный на берегу в Новороссийске со своей батареей, сбросив пушки в море, младший Коньков попал в плен к красным. Многие офицеры тогда снимали погоны и переодевались, казаки их не выдавали. Многих, как Конькова и атаманца Лосева, большевики отправят на польский фронт. Там Иван Коньков встретится с братом Михаилом — мобилизованным большевиками военспецом РККА. Решат, что Иван при удобном случае перебежит к полякам, а Михаил останется, «заметет следы» брата, «спишет» его убитым и вернется помогать матери в Петроград. Так и сделают. Встретиться братьям Коньковым вновь удастся более чем через 40 лет во Франции. Там в беседах с родными и знакомыми, вспоминая былое, Михаил Григорьевич будет рассказывать с насмешкой о побеге брата: «Мы так сделали, что тогда об этом никто не узнал»; и о том, что пенсию в СССР ему стали выплачивать с учетом лет службы в Атаманском полку. Расскажет Михаил Григорьевич и о том, что их мать Екатерина Ивановна (Янова) умерла от голода в Ленинграде во время блокады. Артиллерист Иван Григорьевич Коньков, в свою очередь, расскажет брату, как поляки его морили голодом в лагере, как впоследствии удалось пробраться в Крым; расскажет, как казаки смеялись над польскими выражениями. Через пару лет, в середине 1960-х, Михаил Григорьевич еще раз посетит Францию, брата, родственников, былых однополчан и однобригадников, повидается с ними перед смертью.

Интересно, что бывший атаманец Коньков в Ленинграде перезахоронит и сохранит могилы своего отца и родственника — бывшего командира лейб-гвардии Атаманского ЕИВГНЦ полка генерала от кавалерии Митрофана Ильича Грекова — на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Советская власть в рамках борьбы с религией собиралась взорвать часовню на кладбище, рядом с которой были захоронения с первоначальными памятниками. Благодаря Михаилу Григорьевичу могилы сохраняются до сих пор, в другом месте того же кладбища и с другими скромными надгробиями. Умрет Иван Коньков в 1969 во Франции, будет похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа; а старший брат и бывший атаманец Михаил Коньков — в 1978 в Ленинграде, прожив более 90 лет (был он 1886 г. р.).

6. В журнале «Родимый Край» (1972. № 98. Январь—февраль) указывается, что полк потерял под Кабардинкой 18 офицеров и около 300 казаков.

7. В середине 1919 в ознаменование признательности Дона главнокомандующему ВСЮР донской атаман зачислил генералов Деникина и Романовского в казачье сословие и внес в списки лейб-гвардии Казачьего полка. Но дело свелось лишь к обмену приветствиями, не создав никакой более тесной связи Деникина ни с гвардейским полком, ни с донским казачеством.

8. Тому подтверждение — оставление в первой декаде марта 1920 добровольцами в нарушение приказа генерала Деникина без боя Варениковской переправы через Кубань и станицы Гостагаевской. Иначе этот факт — тяжкое воинское преступление — должен был повлечь суровое наказание для ответственных добровольческих начальников.

9. Что последнее формирование являлось возможным, явствует хотя бы из следующих строк генерала Деникина, лично видевшего еще утром 14 марта, когда Новороссийск был полностью брошен, на берегу, где царили кошмар и хаос, «выстроившуюся подчеркнуто стройно какую-то воинскую часть».

10. Как и генерал Каргальский, Рубашкин в свое время был командиром 12-й Донской конной бригады. Как и Каргальский, он одно время исполнял обязанности начальника 9-й Донской конной дивизии, в которую входила 12-я бригада. После эвакуации Русской армии из Крыма за боевые отличия Алексей Георгиевич Рубашкин будет удостоен учрежденного генералом Врангелем ордена Святого Николая Чудотворца 2-й степени (приказом главнокомандующего № 508 от 21 декабря 1921).

С 1 мая 1920 «атаманские» полки так называемой «атаманской» 2-й конной дивизии Донского корпуса Русской армии имели следующие номера: 5-й Калединский, 6-й Назаровский, 7-й Платовский и 8-й Ермаковский. Затем номера изменились: 3-й Калединский, 4-й Назаровский, 5-й Платовский и 6-й Ермаковский. Дивизия и полки эти могли именоваться «атаманскими», потому что назывались в честь прославленных казачьих донских атаманов. Это никак не было связано с лейб-гвардии Атаманским полком.

11. Этот приказ генерала Врангеля имел и другое следствие: в последующие годы в обстановке борьбы за сохранение Русской армии за рубежом до известной степени предопределилась некоторая рознь между офицерством, состоящим в армии и не состоящим в ней.