ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

КИРИЛЛ АЛЕКСАНДРОВ

 

 

 

СТАВКА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО В ДНИ ПЕТРОГРАДСКИХ БЕСПОРЯДКОВ
И СОЛДАТСКОГО БУНТА:
27—28 февраля 1917 года

 

Ночная погода обещала приятный — и немного морозный — день.

Близкая весна, как вспоминали современники, вступала в свои права.^[1]

Судьба Великой войны решалась на Западе Европы, где на полях Франции и Фландрии сражались лучшие дивизии Рейхсхеера^[2], уступавшие союзникам в пехоте, технике^[3] и вынужденные повсюду «готовиться к упорной обороне».^[4] Руководители ОХЛ^[5] не сомневались в подготовке неприятелем наступательных операций, но затруднялись с определением направления главных ударов англо-французских войск.^[6] Явно в их пользу выглядело соотношение сил по людям: по самым грубым подсчетам — как пять к трем.^[7]

В кампанию 1917 года инициатива неизбежно переходила к армиям Антанты, а германская стратегия, по замечанию генерал-полковника Ганса фон Секта, уподоблялась «оперативному застою».^[8] 19 января^[9] Кайзеррейх возобновил неограниченные атаки в Мировом океане, чтобы прорвать морскую блокаду и приблизить мирные переговоры на приемлемых условиях^[10] — но тем самым лишь ускорил вступление в войну Соединенных Штатов Америки с их громадным потенциалом. 21 января^[11] США разорвали дипломатические отношения с Германией. 27 февраля^[12] правительство США объявило о предоставлении охраны американским судам при прохождении ими опасной зоны в международных водах. Позднее генерал пехоты Эрих Людендорф, занимавший в 1916—1918 годах должность генерал-квартирмейстера Полевого генерального штаба, недаром называл зимнее положение 1917 года «чрезвычайно затруднительным и почти безвыходным»^[13], а теперь открытый переход США в лагерь врагов Центральных держав стал делом ближайших месяцев.^[14]

Одна из главных причин неотвратимого поражения стран Четверного союза заключалась в роковой необходимости быть сильными везде, чтобы одновременно вести борьбу на разных театрах военных действий (ТВД), уступая союзникам по Антанте практически по всем параметрам.

Центральные державы напоминали осажденный лагерь.

И его запас прочности вызывал еще бо`льшие сомнения при внимательном рассмотрении ситуации, сложившейся к весне 1917 года на ТВД в Восточной Европе.

Подкрепленные тяжелой артиллерией^[15], снабженные боеприпасами^[16], пополненные до внушительного превосходства в пехоте^[17], 13 русских армий буквально нависали над австро-германцами по линии боевого соприкосновения длиной более чем 1,7 тыс. километров и — в случае активизации союзников на Западе — создавали серьезную угрозу^[18] для глубокого тыла и коммуникаций противника. При проведении разведывательных полетов над неприятельской территорией авиаторы Российского Императорского военно-воздушного флота уже замечали признаки подготовки отступления.^[19] Из 262 дивизий Четверного союза, находившихся в Европе, Восточный фронт связывал 120 (46 %).^[20] «Снарядов (у нас. — К. А.) было вдоволь, стреляли при малейшем к тому поводе, — вспоминал в эмиграции о позиционной войне в феврале 1917 года Гвардии полковник^[21] Николай фон Бурмейстер, служивший в 3-й батарее Л.-гв. 1-й артиллерийской бригады^[22] на Юго-Западном фронте. — Хорошие были времена. Быть может, лучшие за всю войну».^[23] Довольствие войск казалось по крайней мере удовлетворительным.

Пять месяцев спустя «русский Мольтке»^[24], как называл в эмиграции Георгиевского кавалера, генерала от инфантерии Михаила Алексеева его младший сослуживец по Ставке Верховного главнокомандующего, Генерального штаба полковник Дмитрий Тихобразов^[25], в целом так охарактеризовал состояние продовольственного снабжения действующей армии во время войны:

 

«В предшествовавшие годы мы не встречали (почти) трудно одолимых затруднений в заготовке в достаточных количествах хлеба, крупы, сена и зернового фуража. Наши магазины имели 2—4<-х> месячные запасы. Только с заготовкою мяса, начиная с 1916 года, мы встретились с неодолимыми трудностями, заставившими уменьшить ежедневный рацион (к сожалению<,> очень поздно) и установить мясопустные дни.

И при таких (однако) благоприятных условиях не всегда удавалось вовремя подать к позициям необходимое количество запасов вследствие затруднений в подвозе <…>. И при наличии припасов местами и временами жить приходилось впроголодь. Это особенно часто случалось на Кавказе и в Карпатах».^[26]

 

До синхронного наступления союзников оставалось менее двух месяцев.

«Грезилось уже окончание войны»^[27], — ностальгически рассказывал тридцать лет спустя Гвардии штабс-ротмистру Михаилу Борелю в беженском лагере американской оккупационной зоны Германии Георгиевский кавалер, Генерального штаба полковник Борис Сергеевский, занимавший зимой 1917 года должность штаб-офицера для делопроизводства и поручений Управления генерал-квартирмейстера (УГК) при Главковерхе, с заведыванием службой связи. Чтобы предотвратить весенний прорыв на Волыни, в Галиции и Румынии, у Обер Ост^[28] не хватало оперативных резервов. Поэтому, с точки зрения Людендорфа, вполне логично считавшего главным фронт во Франции и Фландрии, все же «острота положения на Востоке»^[29] сохранялась.

Людские ресурсы германской коалиции истощались на полях сражений в Юго-Восточной Европе. При решительной поддержке Российской империи продолжала сопротивляться врагу армия Румынского королевства, потерявшего в конце 1916 года больше половины государственной территории, включая Бухарест. Тем не менее немцам не удалось принудить Фердинанда I^[30] к миру, а румынский ТВД прочно сковал до тридцати австро-германских дивизий, лишив ОХЛ возможности использовать их против экспедиционных войск Антанты на Балканском полуострове, державших оборону в районе Салоник.^[31] Тем самым союзники усиливали свое влияние в соседнем Греческом королевстве^[32] в расчете на его скорое выступление против Центральных держав. В свою очередь, русская Ставка в лице начальника Штаба (наштаверха) Верховного главнокомандующего генерала Алексеева предлагала координировать будущие операции на южном крыле Восточного ТВД с наступательными действиями Салоникского фронта в направлении на оккупированный австро-венграми Белград и далее на Будапешт.^[33] «Несмотря на нашу победу над румынской армией, мы стали в общем слабее»^[34], — признавал Людендорф, учитывавший негативные последствия от распыления ограниченных сил Центральных держав.

В 1917 году концентрический удар в первую очередь угрожал Австро-Венгрии, в то время как среди верноподданных императора Карла I царили «величайшее уныние и стремление к заключению мира».^[35] Союзники по Антанте готовились с разных сторон взламывать европейскую оборону германского блока с самыми серьезными последствиями для его участников.^[36] «Медлить нельзя, ибо пока выгоды еще на нашей стороне»^[37], — полагал генерал от инфантерии Федор Палицын, представлявший русское командование в союзном военном совете в Версале.

Еще хуже для врага складывалась обстановка в Западной Азии.

К весне 1917 года кавказские войска Георгиевского кавалера, генерала от инфантерии Николая Юденича расстроили две турецкие армии^[38], подорвав их возможности к сопротивлению, связали из 54 наличных дивизий Энвер-паши 29 (54 %) и вторглись более чем на 300 верст вглубь Османской империи, взяв под контроль бо`льшую часть из шести ее армянских вилайетов (провинций).^[39] Воссоединение исторической Армении под российским протекторатом из романтических фантазий XIX века становилось политической реальностью. Возникла перспектива скорого установления прямой связи между русскими и британцами в Месопотамии^[40], а новые победы Юденича могли вывести обессиленную Турцию^[41] из войны и вызвать распад коалиции Центральных держав.

Среди русских военачальников наиболее вероятный исход жестокой борьбы на истощение пророчески предсказывал Алексеев, «самый способный стратег из всех русских генералов»^[42], как позднее называл наштаверха бывший премьер-министр Его Величества Дэвид Ллойд Джордж, возглавлявший Кабинет в 1916—1922 годах. «…Война может кончиться так же неожиданно, как началась, — рассуждал Михаил Васильевич в частном разговоре со штаб-офицером для делопроизводства и поручений УГК^[43], Генерального штаба полковником Леонидом Александровым, — причины — чисто психологические; немцев не проведешь на изморе — они все примут и переживут на своей систематичности и аккуратности, но когда поймут, что ничего не сделать ни у французов, ни у нас, то тогда кончат…»^[44] Победа одной из коалиций зависела от соотношения сил и ресурсов в решающий момент. В конечном счете «Это (обстоятельство. — К. А.) спасло нас и погубило Германию»^[45], — признавал впоследствии Ллойд Джордж.

Зимой 1917 года восточный союзник самоотверженно исполнял свой долг и на большом пространстве оттягивал на себя половину сил Четверного союза, пусть в целом и слабее подготовленных по сравнению с теми, которые сражались на Западе. По убеждению Верховного главнокомандующего (Главковерха) всеми сухопутными и морскими Вооруженными силами на ТВД, Георгиевского кавалера императора Николая II, технические возможности его войск значительно возросли. «…Скоро, весною, будет наступление, и я верю, что Бог даст нам победу, а тогда изменятся и настроения (в стране. — К. А.)»^[46], — твердо заявил государь 19 января иркутскому генерал-губернатору, действительному статскому советнику Александру Пильцу, доложившему на Высочайшее имя о всеобщем недовольстве властью и опасном падении ее авторитета в обществе. «Держаться, — так позже оценивал главную задачу империи Гольштейн-Готторп-Романовых британский политик сэр Уинстон Черчилль, — вот все, что стояло между Россией и плодами общей победы»^[47] в наступившем году. Для ее достижения Алексеев отдавал «все силы своего духа, ума и здоровья, разрабатывая план (операций. — К. А.), подготовляя армию к совместному с союзниками весеннему наступлению», о чем свидетельствовала младшая дочь генерала, обращая внимание читателей на тяжелое бремя взятого им на себя непосильного труда. «Заболев в ноябре 1916 г<ода>, он так и не оправился от этой болезни до своей кончины 25/IX‑3/X <н. ст.> 1918 г<ода>»^[48], — напоминала в эмиграции оппонентам Вера Борель.

Последний день зимы не сулил потрясений для действующих войск царской армии. Это их недавний удар, нанесенный юго-западнее Риги, по признанию Людендорфа, «неожиданно всполошил»^[49] ОХЛ и Обер Ост, потребовав спешных мер по локализации прорыва. Митавская операция не принесла командованию Северного фронта желанного результата, но позволила немного потеснить немцев на Рижском направлении и показала им способность русских дивизий к наступлению. «На фронте, слава Богу, ничего худого»^[50], — коротко описывал в частном разговоре положение на ТВД по состоянию на 27 февраля генерал-квартирмейстер при Главковерхе, Генерального штаба генерал-лейтенант Александр Лукомский. Тем более сильно удивились офицеры и нижние чины Л.-гв. Преображенского полка, занимавшие позиции у деревни Бубнов Свинюхской волости Владимир-Волынского уезда Волынской губернии, когда в тот день около десяти вечера услышали крики «Hurra», неожиданно зазвучавшие в германских окопах. Потом выяснилось, как писал Свиты Его Величества генерал-майор и Георгиевский кавалер Александр фон Дрентельн, командовавший элитным полком в 1915—1917 годах, что неприятель так бурно реагировал на первые сообщения о революции, начавшейся в России.^[51]

Необходимые выводы из петроградской драмы немцы сделали быстро.

Гораздо быстрее, чем их противники на Восточном фронте.

Напротив, русские фронтовики^[52], представители союзников^[53] и чины Свиты^[54] не предвидели близкого отречения Николая II, не говоря уже о крушении престола вместе с другими социальными институтами Российского государства. Враждебная пропаганда, как свидетельствовал Георгиевский кавалер, Генерального штаба генерал-майор Борис Геруа, занимавший в конце февраля должность генерал-квартирмейстера Особой армии Юго-Западного фронта^[55], «проникала в траншеи, кое-где достигала результатов, но, в общем, войска оставались твердыми, и никому не приходило в голову, что мы накануне революции».^[56] По замечанию Геруа, «первые известия о ней 27 февраля явились громом с неба, которое казалось нам чистым и голубым или почти таким».^[57] Поздним вечером в Могилеве лица из ближайшего окружения государя не скрывали явного беспокойства по поводу петроградских беспорядков, но «о перевороте, революции не было и речи»^[58], как характеризовал настроения свитских барон Рудольф фон Штакельберг — «очень дельный человек»^[59], служивший при дворе в должности церемониймейстера.^[60]

Дежурный флигель-адъютант Его Величества и кирасир Ея Величества, Л.-гв. полковник Анатолий Мордвинов, состоявший в Свите, вспоминал о своих переживаниях в тот памятный день:

 

«…Я был далек и тогда еще от мысли, что этот солдатский бунт и буйство городской черни, через три-четыре дня завершатся событиями, которые будет проклинать всякий русский и позора^[61], которых с русского имени не смогут смыть и последующие века.

Я хотел верить и успокаивал себя, что присланные настоящие военные части сумеют восстановить порядок и образумить свихнувшихся мирных тыловиков…»^[62]

 

Даже в центре смятенного Петрограда на вторые сутки солдатского бунта стояла «великолепная тихая ночь»^[63] — и впечатления от нее не портили одиночные выстрелы, иногда раздававшиеся на улицах. За минувшие сутки многие влиятельные очевидцы трезво оценили опасность ситуации^[64], но кто-то из них все еще рассчитывал на благополучное преодоление кризиса в случае достижения компромиссного соглашения между престолом и обществом. «…Положение нельзя назвать безнадежным, если только император последует данному ему совету и создаст новое правительство»^[65], — сказал 27 февраля чрезвычайному и полномочному послу Великобритании в России Джорджу Бьюкенену член Государственного совета по выборам, действительный статский советник Александр Гучков, считавшийся самым непримиримым оппонентом августейшей четы и ее политики. Но Николай II искренне полагал «недопустимыми»^[66] какие-либо перемены в составе Совета министров, по крайней мере до своего возвращения в Царское Село, в связи с чем камергер Николай де Базили (Базили), занимавший в февральские дни должность директора дипломатической канцелярии при Ставке, писал в эмиграции:

 

«Император был как будто ослеплен и опрометчиво не принимал помощь, которую Дума была готова ему оказать, если бы он только прислушался к ее советам <…> (в Петрограде. — К. А.) солдаты братались с рабочими. Толпа и восставшие войска двигались к Думе, предполагая, что она будет ими руководить. Таким образом, вопреки ее ожиданиям и ее воле, Дума на некоторое время стала центром движения, которое она вовсе не создавала. Для нас (в Ставке. — К. А.)^[67] было очевидно, что мы во что бы то ни стало должны воспользоваться моментом и восстановить власть, опираясь на престиж, которым еще пользовалась Дума. У монархии еще была возможность привлечь к себе таким образом умеренные элементы. Упустить такой случай — означало окончательно потерять всякое влияние на ход событий и дать волю крайне левым партиям».^[68]

 

На этом фоне буднично выглядели спокойный Могилев и весь глубокий тыл Императорской армии.^[69] При всем раздражении российского населения, уставшего от неоправданных потерь и мобилизаций, дурного управления, самодискредитации августейшей четы, дороговизны, бытовых проблем и прочих скверных неурядиц^[70] — впрочем, терпимо-сносных по сравнению с подлинными тяготами голодных немцев, мужественно переживших Steckrübenwinter^[71], — в губернских городах империи не происходило ничего похожего на многодневное возмущение жителей с погромами, пожарами и разрушениями или на взрывной солдатский мятеж с беспорядочными убийствами офицеров, освобождением заключенных, включая уголовников, и прочими эксцессами. Современники, жившие в глухой провинции, смутно представляли себе подробности петроградской драмы^[72] и в лучшем случае довольствовались невнятными слухами о военном бунте трех-четырех гвардейских полков, якобы выступивших «в защиту» будто бы распущенной властями Думы^[73], хотя в действительности они находились на Юго-Западном фронте.^[74]

Однако напряжение возрастало среди чинов Штаба Главковерха.^[75]

Известия о Высочайшем желании выехать днем из Могилева в уездное Царское Село Петроградской губернии — почти в самый эпицентр кровавых волнений «запасных» — встревожили господ офицеров, находившихся в ночь с 27 на 28 февраля при исполнении служебных обязанностей.

Обстановка в императорской резиденции, включая район Александровского дворца, где находилась государева семья, пока не внушала опасений.^[76] Войска местного гарнизона казались лояльными, а массовые беспорядки — локальными. 27 февраля революцию в них сумела разглядеть лишь императрица Александра Федоровна^[77], еще уповавшая на благополучный исход столичных волнений благодаря скорому возвращению любимого супруга. Она, по свидетельству фрейлины Ея Величества баронессы Софии Буксгевден, умоляла государя «немедленно вернуться»^[78] и ждала его в Царском Селе утром 1 марта.

Традиционная выдержка Николая II вкупе с редким самообладанием и невозмутимостью британского джентльмена производили благотворное впечатление на окружающих, внушали им спасительную уверенность в собственных действиях.^[79] Высочайший приезд, как казалось, сразу бы разрешил все проблемы, утолил печали и снял страх перед смутной неизвестностью. Чтобы переложить ответственность за разрешение кризиса на венценосца, хотел «добиться скорейшего возвращения государя»^[80] из Могилева Георгиевский кавалер и инспектор войск Гвардии, генерал от кавалерии Великий князь Павел Александрович, проживавший в Царском Селе и занявший совершенно пассивную позицию с начала мятежа своих «запасных» в Петрограде. «Если бы государь захотел сесть у Нарвских ворот на белую лошадь и произвести торжественный въезд в город, <то> положение будет спасено»^[81], — так пылко рассуждал 27 февраля некий письмоводитель в разговоре с княгиней Ольгой Палей, графиней фон Гогенфельзен, морганатической супругой Великого князя Павла Александровича.

Тревожные переживания императрицы усиливались под влиянием прогрессировавшей болезни детей и преданной фрейлины Ея Величества Анны Вырубовой. Корь у близких протекала тяжело, легче им не становилось. «В полузабытьи я видела родителей^[82] и сестру^[83], и помню, как долетали до меня их разговоры с государыней о каких-то беспорядках и бунтах в Петрограде»^[84], — вспоминала Вырубова в эмиграции. Вечером 27 февраля температура у нее достигла отметки 38,7°, у наследника цесаревича Алексея Николаевича — 39,7°, у Великой княжны Ольги Николаевны — 39,9°, а у Великой княжны Татьяны Николаевны превысила 39,9°.^[85] Болезнь царских детей стала роковым звеном в цепи последующих событий.

Никто не знал, как долго продлится спокойствие в резиденции.

Ночью 28 февраля направленный из Царского Села в Петроград сводный отряд подкрепления под командованием Л.-гв. штабс-капитана Федора Аксюты — из состава учебной команды запасного батальона Л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка — после спешного отступления от Царскосельского вокзала к одиннадцатой версте походным порядком возвращался к месту постоянной дислокации. Впечатления «запасных» гвардейцев от первого боестолкновения с петроградскими солдатами оставались еще неясными. Офицеры не представляли себе, как могли повлиять взволнованные стрелки, принявшие с минимальными потерями участие в миниатюрной гражданской войне, на настроения однополчан и чинов большого царскосельского гарнизона, состоявшего «из совершенно распущенного элемента»^[86], о чем сообщал в эмиграции Гвардии полковник Александр Джулиани, командовавший батальоном в 1915—1917 годах.

В подобной ситуации ставские сочли государев отъезд в Царское Село крайне рискованным предприятием. Генерального штаба полковник Василий Пронин, исполнявший в тот момент в чине подполковника должность начальника оперативного отделения УГК, в своих воспоминаниях точно не конкретизировал, когда он и его сослуживцы узнали о намерении Главковерха покинуть Ставку.^[87] Генерал-майор Дмитрий Дубенский, состоявший при министре Двора Его Величества для ведения записей о войне, коротко отметил в дневнике: «Слухи стали столь тревожны, что решено завтра, 28-го февраля, отбыть в Петроград».^[88] Скорее всего, историограф писал после Высочайшего обеда^[89], так как, по показаниям в Чрезвычайной следственной комиссии (ЧСК) Временного правительства Владимира Воейкова — в февральские дни гусара Его Величества и свитского генерал-майора, занимавшего должность дворцового коменданта (дворкома), — в понедельник 27-го «вечером был назначен отъезд на вторник»^[90], о чем распорядиться мог только сам государь.

Важная информация в узких кругах распространялась мгновенно.

И не позднее девяти часов вечера 27 февраля ставские горячо обсуждали друг с другом неожиданные новости. Пронин так описывал вполне здравые рассуждения взволнованных сослуживцев по УГК, принадлежавших к корпусу офицеров Генерального штаба:

 

«…Опасались, что Государь может попасть в руки мятежников и тогда наступит действительно катастрофа.

„Петроград в огне, последний может переброситься в Царское (Село. — К. А.) и жизни государя будет грозить огромная опасность“…

„Находясь в Ставке — Государь при армии, под ее защитой. Отсюда можно организовать управление страной вместо ушедшего правительства^[91] и тогда пусть бунтует Петроград… Задушить его, изолировав со всех сторон…“».^[92]

 

Таким образом, поздним вечером 27 февраля генштабисты^[93] интуитивно сформулировали три предложения, выполнение которых, с точки зрения господ офицеров, диктовала сложившаяся обстановка. С целью надежного обеспечения Высочайшей безопасности государю надлежало остаться в Могилеве, где приступить к созданию альтернативного центра власти в империи для ликвидации правительственного паралича и возглавить необходимые мероприятия по умиротворению мятежного города, начиная с контроля за движением войск, назначенных к походу на Петроград.

Новация замысла сотрудников УГК заключалась в том, чтобы не штурмовать столицу вызванными с фронта полками — с непредсказуемыми последствиями, — а, обложив ее с блокадой путей подвоза^[94], принудить к переговорам для последующего прекращения беспорядков.^[95] Тогда вероятной базой для компромисса между двумя сторонами могло бы стать Высочайшее решение о возобновлении прерванных занятий законодательных палат и даровании Думе права формировать Кабинет. Многие чины Ставки — по крайней мере из числа знакомых Пронина — считали подобную уступку целесообразной и с учетом фактического положения дел высказывались за создание «ответственного министерства».^[96] Позже свидетельства Василия Михайловича в целом подтвердил кадровый измайловец, Гвардии полковник Федор Кирхгоф 2-й, служивший зимой 1917 года в чине Л.-гв. штабс-капитана в Управлении коменданта Главной квартиры Главковерха.^[97]

Когда Алексеев узнал о планах Николая II покинуть Ставку?..

Напомним, что государь, покончив в Штабе «со всеми важными вопросами»^[98], касавшимися подготовки апрельских операций, решил уехать из Могилева не позднее восьми-девяти часов вечера 26 февраля и немедленно сообщил Александре Федоровне о готовности выехать к семье через день, 28 февраля.^[99] Вот почему она так ждала супруга на рассвете следующего дня. По свидетельству барона фон Штакельберга, «уговорил государя ускорить возвращение в Царское Село»^[100] генерал от кавалерии граф Владимир Фредерикс — министр Императорского двора и уделов, состоявший в то же время президентом Императорского Российского автомобильного общества.

В соответствии с требованиями службы^[101] Главковерху следовало поставить в известность наштаверха о своих скорых планах на утреннем докладе 27 февраля, как в эмиграции и полагали некоторые современники^[102], хотя категоричность их утверждений вызывает у автора сомнения.^[103] Трудно себе представить, чтобы штаб-офицеры, служившие в оперативном отделении УГК, как-то узнали об отъезде Николая II уже днем — задолго до начала подготовки Воейковым необходимых мероприятий, включая определение маршрута следования литерных поездов, — а, например, гораздо более близкие к Алексееву по статусу генерал-квартирмейстер Лукомский и дежурный генерал при Главковерхе, Генерального штаба генерал-лейтенант Петр Кондзеровский оставались в неведении до вечера.^[104] Иными словами, после утреннего доклада, скорее всего, и наштаверх еще не знал о Высочайшем намерении покинуть Ставку на следующие сутки и ничего не рассказал о нем своим близким сотрудникам.

Что произошло?..

В первой половине дня в результате солдатского бунта ситуация в Петрограде резко ухудшилась, и вероятные риски для Николая II — в случае его возвращения в Царское Село — безусловно, возросли.

Вопреки субъективным оценкам бывшего ставского цензора хладнокровный монарх, с достоинством носивший чин гвардейского полковника и спокойно посещавший позиции непосредственно вблизи расположения войск противника^[105], никакой пагубной трусостью^[106] не отличался.

Тем не менее в кризисных обстоятельствах вопрос о Высочайшем отъезде перестал иметь личное измерение и значение частного выбора. Из Могилева навстречу опасности собирался уезжать не только любящий муж и заботливый отец, но император Всероссийский, носитель неограниченной исполнительной власти в воюющем государстве с населением 177,8 млн человек^[107] — и Главковерх, чьей воле строго подчинялись войска четырех фронтов, отдельной армии и соединения двух флотов на ТВД. В то же время Высочайшее желание оставить Ставку лишь усиливалось с каждым часом под влиянием поступавших новостей и возраставшего беспокойства за судьбу семьи. «Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия!»^[108] — записал государь в дневнике ночью следующих суток под датой 27 февраля.

Однако в том случае если бы во время утреннего доклада Главковерх поставил наштаверха в известность о своем отъезде на следующий день, то не только бы еще больше взволновал больного генерала, исполнявшего служебные обязанности с температурой более 39°^[109], но и мог встретить с его стороны лихорадочные возражения или досадные уговоры, неспособные что-либо изменить. Вопрос о возвращении в Царское Село царь для себя решил твердо — и по свойственной ему привычке лишь откладывал до последнего момента объявление тревожной новости, способной вызвать в Ставке ненужные волнения, не говоря уже о чьих-то демаршах, неспособных что-либо изменить по сути. В силу характера Николай II не любил выслушивать бессмысленные речи с призывами переменить уже сложившуюся точку зрения, но зачастую ему приходилось так поступать по причине природной деликатности, не позволявшей оборвать или прервать докучливого собеседника. Ситуация для венценосца выглядела намного более приемлемой, если ему вообще удавалось избежать подобного диалога с пустой тратой драгоценного времени.

Дворком получил Высочайшие указания о подготовке отъезда вечером, о чем сделал запись в дневнике Дубенский, — и во время вечернего доклада в восьмом часу о том же узнал Алексеев^[110], после чего государь сразу же отправился на свой последний обед в Ставке. До отправления из Могилева оставалось почти 20 часов: вполне достаточно, чтобы исполнительный Воейков провел все необходимые мероприятия, включая разработку маршрута с его последующим освобождением по пути следования, а также подготовку двух литерных поездов и их пассажиров к суточному путешествию. Как следует из документов, вплоть до конца текущих суток Алексеев полагал, что Николай II выезжает в Могилев в половине третьего дня 28 февраля.^[111] Далее, выполняя Высочайшее повеление, наштаверх и генерал-квартирмейстер связывались с командованием фронтов о направлении войск в Петроград и необходимости обеспечения бесперебойной работы железных дорог в прифронтовой полосе. Кроме того, Алексеев сносился с военным министром, генералом от инфантерии Михаилом Беляевым и вел переговоры по прямому проводу с Георгиевским кавалером, генерал-лейтенантом и генерал-инспектором кавалерии Великим князем Михаилом Александровичем.^[112]

В частных разговорах генштабисты сожалели о Высочайшем назначении в петроградский поход первых восьми полков из полевых армий Северного и Западного фронтов. В эмиграции Сергеевский так объяснял позицию сослуживцев:

 

«Часть выбранных полков стояла на линии фронта. Пришлось подводить для их смены полки из резерва, производить эту смену и затем вести смененные полки к станциям посадки. На это ушло около двух суток драгоценного в таких обстоятельствах времени. Между тем, целые дивизии стояли на каждом фронте в глубоких резервах, в районах больших узловых станций. Погрузка их могла быть выполнена немедленно».^[113]

 

Другие ставские в послеобеденные часы с тревогой обсуждали Высочайшее назначение и неожиданное задание нового главнокомандующего Петроградским военным округом (ПВО), Георгиевского кавалера и генерал-адъютанта, генерала от артиллерии Николая Иванова. На следующий день^[114] он должен был отправиться в столичный район с целью восстановления порядка с двумя ротами Георгиевского батальона, находившегося под командованием Георгиевского кавалера, генерал-майора Иосифа Пожарского, и дополнительной ротой из состава Собственного Его Императорского Величества Сводного пехотного полка Свиты Его Величества генерал-майора Алексея Ресина. Кандидатуру главнокомандующего государь выбрал на основании свитских рекомендаций.^[115] При этом уже спустя несколько месяцев в кругах столичного офицерства поручение Николая II «подавить бунт, данное [им] престарелому генералу Иванову, считалось непростительной ошибкой»^[116], о чем позже свидетельствовал полковник Николай Украинцев, работавший осенью 1917 года в качестве следователя Петроградского военно-окружного суда по делу о «корниловском мятеже».

Отчасти подобные упреки объясняли показания Дубенского в ЧСК:

 

«Николай Иудович Иванов — поклонник мягких действий. Он всегда говорил, что войска должны действовать огнем только в крайности, что если вы ведете часть в полном порядке, то совсем не для того, чтобы она стреляла из пулеметов, а что, когда полк идет в порядке, то это производит впечатление на других, если же открыть огонь, то неизвестно, чем [все] кончится. <…> Он ехал не как карательная экспедиция, он ехал, как посланник царя, а для экспедиции ему было войска <…> успокоить, войти в переговоры с Родзянкой и целым рядом лиц, но отнюдь не стрелять, это было бы бессмысленно, и Николай Иудович это понимал».^[117]

 

В эмиграции контр-адмирал Александр Бубнов 2-й^[118], в февральские дни служивший в чине капитана I ранга флаг-капитаном Морского штаба (военно-морского управления, ВМУ) Главковерха, и камергер Базили по-разному описывали обстоятельства и содержание разговора с Ивановым, произошедшего поздним вечером. Моряк акцентировал внимание на слабости экспедиционных сил «ветхого старца»^[119], очевидно, не зная подлинных намерений генерала, совсем не собиравшегося штурмовать Петроград тремя пехотными ротами. Гораздо более интересный рассказ оставил дипломат, чья версия косвенно согласуется с дальнейшими показаниями Иванова:

 

«Он просил нас откровенно высказать наше мнение о порученной ему миссии. Мы ответили, что он удостоверится на месте, возможно ли еще подавить восстание решительным ударом, но мы опасаемся, что уже слишком поздно. Во всяком случае нам казалось несомненным, что при тех настроениях, которые царили тогда в России, нет шансов использовать войска против Думы, и если она действительно стала во главе мятежа, то отправка войск (с фронта. — К. А.) заранее обречена на неудачу. Закончили мы тем, что было бы предпочтительнее искать почву для согласия с Думой и таким образом отделить относительно умеренное крыло от радикальных партий. Нужно было любой ценой избежать распространения гражданской войны, со всеми ее гибельными последствиями как для монархии, так и для продолжения (Великой. — К. А.) войны, и будущего страны. Пожилой генерал ответил, что он близок к тому, чтобы разделять наше мнение. <…>

Мы расстались с генералом Ивановым около полуночи и по пути к себе встретили офицера, который поделился с нами своими сомнениями в том, что солдаты Георгиевского батальона будут стрелять по бунтовщикам. А ведь это было отборное подразделение, считавшееся надежным в любых обстоятельствах».^[120]

 

Признание безымянного офицера следует учесть.

Объективная проблема заключалась в том, что поздним вечером 27 февраля мнения ставских о военно-политической ситуации, включая генштабистов с их академическими предложениями, совсем не интересовали Николая II и свитских. Из них никто бы не стал разговаривать с молодыми штаб-офицерами, а чье-либо самовольное обращение на Высочайшее имя вне строгой процедуры исключалось субординацией и старыми традициями самодержавного управления.

Послеобеденный распорядок предполагал Высочайшее чаепитие.

Повеления исполнялись — и царь проводил время в кругу свитских.

В интервале между половиной одиннадцатого вечера и началом двенадцатого ночи 27 февраля Алексеев, несмотря на сильное обострение застарелой болезни и высокую температуру, разговаривал по прямому проводу через Главное управление Генерального штаба (ГУГШ) в Петрограде с Великим князем Михаилом Александровичем. Он в тот момент находился в доме
военного министра (Довмине) на Мойке.^[121]

Диалог двух генералов прерывался, так как Алексеев докладывал императору Николаю II верноподданную просьбу Его Императорского Высочества о немедленном формировании в столице нового состава Совета министров во главе с лицом, облеченным Высочайшим доверием «и пользующимся уважением в широких слоях (населения. — К. А.)».^[122] С 26 февраля к государю с таким предложением неоднократно обращался председатель Государственной думы, действительный статский советник в звании камергера Михаил Родзянко. Но его пылкие обращения монарх игнорировал. Очевидно, Николай II небезосновательно полагал, что председатель Думы пытается в очередной раз воздействовать на него, в данном случае через Великого князя Михаила Александровича. И предположение венценосца соответствовало действительности.^[123] «Царь видел в Родзянке представителя враждебного лагеря, который собирался его перебороть, все прежнее поведение Родзянки по отношению к царю давало достаточно на то^[124] доказательств»^[125], — сообщал барон фон Штакельберг. Поэтому ответ венценосца, переданный через наштаверха, был отрицательным. Кроме того, государь подтвердил младшему брату, предлагавшему отложить Высочайший приезд в Царское Село на несколько дней, свое твердое решение выехать из Могилева на следующие сутки в половине третьего пополудни.^[126]

Пять месяцев спустя Алексеев коротко написал в частном письме: «В дни переворота мне сильно нездоровилось».^[127] Тем не менее поздним вечером 27 февраля больной генерал с присущей ему ответственностью выполнял Высочайшие повеления. По отзывам сослуживцев, Михаил Васильевич «никогда ни с кем особенно не дружил, но со всеми был в добрых отношениях».^[128] Замечание существенное для нашего повествования, позволяющее полагать, что никто из старших чинов Ставки^[129] не пользовался настолько доверительным расположением наштаверха, чтобы в той или иной степени влиять на его образ мыслей, поступки и решения.

Переговоры Алексеева с Великим князем происходили в присутствии Генерального штаба подполковника Тихобразова^[130], отличившегося в 1914—1915 годах на полях сражений в рядах Л.-гв. 1-й артиллерийской бригады^[131], а ныне занимавшего должность младшего штаб-офицера для делопроизводства и поручений УГК. Молодой человек служил в Ставке с августа 1915 года^[132] и обратил на себя внимание наштаверха, в первую очередь ценившего в людях усердное трудолюбие.^[133] Алексеев часто приглашал в свой кабинет тридцатилетнего штаб-офицера для выполнения разных служебных заданий^[134], считая отличными генштабистами^[135] его и Пронина. Император, как рассказывал в эмиграции Тихобразов, не хотел слушать доводов ни наштаверха, ни Великого князя Михаила Александровича, которому через Алексеева Николай II ответил примерно следующее: «Он (монарх. — К. А.) сам знает, что ему надо делать».^[136] Теперь важнейший вопрос о назначении и принципах формирования нового Кабинета откладывался более чем на сутки — до 1 марта, когда ожидалось возвращение венценосца в Царское Село.^[137]

Реформаторские просьбы Великого князя Михаила Александровича, выражавшего точку зрения Родзянко — при сочувственном отношении к их предложениям Алексеева, — выглядели в условиях солдатского бунта более чем умеренными. Ни Его Высочество, ни председатель Думы не добивались для нее у государя права создавать Кабинет с ответственностью перед законодательными палатами. В условиях острого кризиса речь шла о дальнейшем управлении империей при помощи так называемого «министерства доверия», хотя разницы между ним и «ответственным министерством» современники зачастую не видели.^[138] Компромисс заключался в следующем. Царю предлагалось избрать доверенного и популярного в обществе политика, «ответственного единственно»^[139] перед Его Величеством, — с поручением новому премьеру «составить кабинет по его усмотрению».^[140] Тем дело и ограничивалось.

В свою очередь, Алексеев считал целесообразной просьбу Великого князя Михаила Александровича, рекомендовавшего в председатели Совета министров председателя Главного по снабжению армии комитета Всероссийских земского и городского союзов (Земгора) князя Георгия Львова. Им Его Высочество хотел заменить порядочного, но совершенно инертного действительного тайного советника князя Николая Голицына. Наштаверх, предлагавший еще восемь месяцев назад ряд мер по необходимой централизации государственного управления^[141], исходил в своих взглядах из прагматических соображений. Михаил Васильевич, отчетливо понимавший полную зависимость фронта от состояния тыла, хотел видеть во главе имперского Кабинета «очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного»^[142] и прочих текущих проблем, в связи с чем государь подытожил в письме к императрице 27 февраля: «Совершенно справедливо».^[143] Возможно, что на протяжении последнего месяца Николай II рассматривал вероятность частичных уступок думцам^[144], так как среди свитских циркулировал слух о желании государя оставить за собой назначения четырех министров: военного, двора, иностранных дел и морского.^[145] Но упрямую настойчивость Родзянко и Великого князя Михаила Александровича — вкупе с советами Алексеева, явно выходившими за рамки его служебных полномочий, — государь, скорее всего, счел неприемлемым давлением на свободную волю венценосца^[146]: Николай II хотел править сам и явить свою волю в Царском Селе. «Государь не любил, когда к нему без спроса обращались»^[147], — свидетельствовал граф Фредерикс.

Таким образом, вместе с роковой паузой и самоустранением правительства князя Голицына в расстроенном управлении Российского государства возник перерыв, тогда как Петроград, по замечанию Родзянко, отдавался стихии «нарождающейся, безбрежной анархии».^[148] Точно так же оценивал положение в имперской столице в ночь на 28 февраля британский военный агент генерал-майор сэр Альфред Нокс.^[149]

В силу особенностей характера и мировоззрения Николай II отложил частичное ограничение своей исполнительной власти в тот напряженный момент, когда ситуация для престола Гольштейн-Готторп-Романовых ухудшалась с каждым часом, а в Ораниенбауме Петергофского уезда Петроградской губернии начиналось стихийное восстание «запасных» 1-го пулеметного полка, о чем ставские ничего не знали. Невозмутимый Главковерх вел себя как обычно. «Он был покоен и ничем положительно не проявлял и тени беспокойства»^[150], — рассказывал позже Дубенский.

После завершения безрезультатных переговоров с Великим князем Михаилом Александровичем Алексеев прилег отдохнуть, когда Лукомский получил от Николая II рескрипт на имя князя Голицына: «…сложенный пополам синий телеграфный бланк».^[151] Царь сообщал пожилому премьеру о направлении в Петроград нового главного военного начальника с войсками, о предоставлении председателю Совета министров всех необходимых прав по гражданскому управлению и недопустимости перемен в личном составе правительства «при данных обстоятельствах».^[152] По утверждению Лукомского, он упросил Алексеева «идти к государю и умолять (его. — К. А.) изменить решение» в соответствии с ранее сделанными предложениями. Поколебавшись, наштаверх выполнил просьбу сослуживца, но, скоро вернувшись, сказал: «…Государь решения не меняет».^[153] В двадцать пять минут двенадцатого Высочайший рескрипт ушел по прямому проводу ГУГШ в Петроград.^[154] Пять минут спустя Алексеев направил лаконичное предписание № 1801^[155] в Псков на имя Георгиевского кавалера, генерала от инфантерии Николая Рузского. В связи с реальной угрозой распространения беспорядков из Петрограда на другие города и тыловые коммуникации — из всех представителей имперской военно-политической элиты наштаверх первым допустил такое неблагоприятное развитие событий — стратег потребовал от главнокомандующего армиями Северного фронта «немедленно подготовить меры к тому, чтобы обеспечить во что бы то ни стало работу железных дорог»^[156] в зоне своей ответственности.

Почти одновременно — в примерном интервале от одиннадцати вечера до двенадцати часов ночи^[157] — с ответственными лицами, находившимися в Царском Селе и Петрограде, дважды разговаривал Воейков. Связь работала исправно.

Первым собеседником дворкома стал обер-гофмаршал Высочайшего двора и заведующий гофмаршальской частью, генерал от кавалерии и генерал-адъютант граф Павел Бенкендорф, отличившийся молодым офицером^[158] на полях сражений Балканской кампании 1877—1878 годов. Он вызвал Воейкова по телефону^[159], предложив ему посоветоваться с военным министром^[160], скорее всего, для того, чтобы Беляев наиболее компетентно описал положение дел в Петрограде.^[161] Кроме того, по словам Бенкендорфа — в эмигрантском пересказе Владимира Николаевича, — императрица Александра Федоровна очень беспокоилась за больных детей и предлагала выехать с ними из Царского Села навстречу Его Величеству.^[162]

Разговор между двумя свитскими генералами состоялся без каких-либо технических затруднений и остается непонятным, почему тогда же не смогла дозвониться до мужа государыня, о чем вспоминала ее близкая подруга Юлия фон Ден^[163], жена Георгиевского кавалера, капитана I ранга Карла фон Дена 2-го, отказавшаяся покинуть царскую резиденцию в Александровском дворце.^[164] Могла ли по воле случая императрица безуспешно телефонировать в Могилев в тот момент, когда особую линию занимали Бенкендорф и Воейков?

Вполне вероятно, что кроме объяснимого желания услышать спокойный голос любимого супруга — на фоне скверных известий, поступавших из Петрограда — Александра Федоровна хотела узнать подробности скорого возвращения Николая II^[165] или обсудить целесообразность поездки к нему, как писал о том в эмиграции Воейков.^[166] Но такая близкая свидетельница как
Лили фон Ден, ночевавшая в резиденции^[167], ничего не сообщала о столь важных намерениях своей Высочайшей подруги^[168], а фрейлина Ея Величества баронесса София Буксгевден их прямо опровергала:

 

«Двенадцатого марта (по новому стилю. — В. Х.^[169]) вопрос о необходимости отъезда императрицы из Царского Села обсуждался графом Бенкендорфом и полковником^[170] Гротеном (императрица тогда ничего об этом не знала). Граф и полковник так и не пришли ни к какому решению, поскольку им было известно, что сама императрица не желает уезжать, а от императора не поступало на этот счет никаких указаний (в то время все полагали, что он уже возвращается в Царское Село).^[171]

В тот же самый вечер председатель Думы позвонил графу Бенкендорфу под предлогом того, что ему хотелось знать о состоянии здоровья цесаревича (слухи о смерти которого циркулировали в это время по Петрограду). На самом же деле Родзянко настоятельно советовал императрице уехать вместе с детьми из Царского Села, поскольку ситуация приняла настолько серьезный характер, что для ее нормализации требовались уже чрезвычайные меры.

Императрица сказала мне, что отъезд был бы „похож на бегство“, к тому же она опасалась перевозить своих детей, пока те находились в таком тяжелом состоянии».^[172]

 

Показания графа Бенкендорфа позволяют уточнить рассказ баронессы Буксгевден^[173]: вечером 27 февраля в Мариинском дворце председатель Думы веско заявил членам Совета министров об угрозе, возникшей для Александры Федоровны. По мнению Родзянко, на следующий день ее безопасность уже никто бы не смог гарантировать, в связи с чем императрице следовало как можно скорее уехать из Царского Села.^[174]

Следовало ли принимать всерьез слова Михаила Владимировича?

Ответ на вопрос очевиден, если учесть трагическую непопулярность бедной государыни среди ее возмущенных подданных и кровавый хаос, царивший в имперской столице. Если массовые беспорядки вскоре могли распространиться из Петрограда на другие города и железные дороги, о чем Алексеев предупреждал главнокомандующих, то Царское Село с Кронштадтом занимали первые позиции в списке. Вечером в столичном гарнизоне насчитывалось 127 тыс. восставших военнослужащих^[175], составлявших почти четыре пятых от его общей численности. «На улицах, между прочим, начиналась форменная резня»^[176], — вспоминал Родзянко, ездивший по городу на автомобиле. «Похоже, будто какой-то дикий зверь вырвался из клетки»^[177], — так рассказывал о своих впечатлениях господин Негли Фарсон, занимавшийся в Петрограде размещением русских заказов для англо-американских фирм, поставлявших мотоциклы.

Солдатская смута разыгралась всего в 25 километров^[178] от Царского Села, а поведение ее буйных участников выглядело непредсказуемо. На фоне петроградской драмы государева резиденция — с ее гарнизоном почти 40 тыс. человек^[179] и Александровским дворцом, где находилась августейшая семья, — олицетворяла собой старый порядок, который в пугачевском духе сносил неопрятный крестьянин в солдатской шинели с винтовкой в руках. «Все вокруг перепились, на улицах стрельба»^[180], — так поздним вечером представляла себе ситуацию в Петрограде государыня, со слов преданной ей Лили фон Ден.

В боестолкновениях с восставшими солдатами на стороне правительства выступили чины учебной команды запасного батальона Л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка, направленные в Петроград Л.-гв. полковником Джулиани, — и неясный слух о том, как «полки идут на Петербург из Царского»^[181] вдруг неожиданно нашел подтверждение. Логика развития революции требовала перехватить инициативу у защитников престола, и в создавшейся обстановке ответный «поход на Версаль» выглядел вполне вероятным в ближайшие 24 часа со всеми возможными последствиями для жителей Александровского дворца. Александра Федоровна, как свидетельствовал Пьер Жильяр^[182] (Pierre Gilliard), служивший воспитателем цесаревича Алексея Николаевича, под влиянием известий о бунте «запасных» гвардейцев в вечерние часы 27 февраля «сильно беспокоилась и ясно отдавала себе отчет о назревшей серьезной опасности».^[183] Не видеть ее мог только слепец, обманутый царскосельским покоем. Поэтому государыня в большом волнении телеграфировала мужу с просьбой «вернуться немедленно».^[184] Настоящая телеграмма^[185] Александры Федоровна не публиковалась^[186], но кроме фон Ден о ней упоминали и другие современники.^[187]

В ретроспективе же ситуация с безопасностью царской семьи выглядела еще хуже, чем представлял себе Родзянко, когда обращался к царским министрам. Вечером 27 февраля под влиянием отрывочных известий из Петрограда в частях царскосельского гарнизона уже шло скрытое брожение, хотя в его лояльности государю в тот момент не сомневался Георгиевский кавалер, Свиты Его Величества генерал-майор Павел Гротен^[188], занимавший должность помощника дворкома. Антимонархическую агитацию среди нижних чинов вели отдельные обер-офицеры, не скрывавшие своих левых взглядов от подчиненных. Наибольшую известность среди пропагандистов в погонах приобрели два большевика с дореволюционным стажем: поручик Николай Татаринцев^[189], служивший в 343-й Новгородской пешей дружине государственного ополчения^[190], создатель Царскосельской организации РСДРП(б), позднее отбывший пятилетний срок в ГУЛАГе, и Л.-гв. прапорщик Иван Павлуновский, будущий кадровый сотрудник органов ВЧК—ОГПУ, кандидат в члены ЦК ВКП(б) и ответственный работник наркомата тяжелой промышленности СССР, расстрелянный НКВД в 1937 году. Татаринцев призывал солдат выступить с оружием в руках против самодержавия и престола.^[191] При таких агитаторах на местах петроградским революционерам русский «поход на Версаль» и не требовался.^[192]

Тревожные слова Родзянко произвели впечатление на Беляева, и он позвонил^[193] в Александровский дворец. Военный министр передал Гротену^[194] грозные слова председателя Думы, возможно, в преувеличенном виде.^[195] В свою очередь, доклад Гротена побудил обеспокоенного графа Бенкендорфа обратиться к Воейкову. С учетом свидетельств фон Ден и баронессы Буксгевден у автора нет сомнений в том, что императрица Александра Федоровна поздним вечером 27 февраля не собиралась покидать Царское Село вместе с больными детьми. Идея поспешной эвакуации, возникшая под влиянием звонка Беляева, явно сгустившего краски, принадлежала двум честным службистам, все же не пожелавшим брать на себя полноту ответственности за самостоятельную организацию августейшего путешествия, но поставившим вопрос о ее целесообразности — через Воейкова — перед государем, чтобы он сам принял решение. Мемуарист же через много лет ошибочно связал инициативы Гротена и графа Бенкендорфа с пожеланиями императрицы, на самом деле ждавшей мужа в Царском Селе.

Барон фон Штакельберг, приятельствовавший с Воейковым и находившийся с ним весь вечер 27 февраля, так описал телефонный разговор и его последствия: «Граф Бенкендорф просил немедленно сообщить государю, что по сообщению военного министра Беляева, вооруженные народные банды направляются на Царское Село. Царица и царские дети должны немедленно покинуть резиденцию. Это было, собственно говоря, первое тревожное сообщение, дошедшее до нас».^[196] В действительности в двенадцатом часу ночи 27 февраля никакие «вооруженные народные банды» на Царское Село не шли, но до возмущения его гарнизона — вопреки уверенности Гротена — оставалось менее суток. Таким образом, вопрос об эвакуации царской семьи приобрел актуальность.

Вторым собеседником дворкома — по совету графа Бенкендорфа — стал военный министр.^[197] К исходу первых суток солдатского бунта в Петрограде Воейков уже нервничал, так как оказался абсолютно лишен какой-либо информации, должной поступать от подчиненного ему начальника особого отдела полковника Отдельного корпуса жандармов Василия Ратко. «Ратко получал сведения от Охранного отделения, — писал бывший начальник царскосельской охраны^[198] генерал-майор Александр Спиридович. — Но последнее окончило свое существование, и его начальник исчез со служебного горизонта».^[199] Поэтому от Михаила Алексеевича дворком ждал достоверных сведений о положении в столице, включая оценку вероятных угроз для Царского Села. «Я переговорил с Беляевым по телеграфному аппарату, — рассказывал Воейков через полтора месяца в ЧСК, — и Беляев ответил, что идет стрельба на улицах, военный мятеж, нельзя точно определить, какая часть встала, какая нет, одним словом, хаотический ответ».^[200] Таким образом, самозапертый на Мойке министр толком коменданту ничего не сказал. В эмиграции Владимир Николаевич дополнил свои показания обличением покойного к тому времени председателя Думы, сославшись на расстрелянного большевиками Беляева: по его словам, сведения о движении толпы из Петрограда на Царское Село распространял Родзянко.^[201] Существовали у него вечером 27 февраля к тому основания или нет, мемуарист выяснять не стал.

Во время описанных переговоров царь пил чай.

Запись в дневнике Дубенского — источнике, наиболее близком к событию, — гласит: «После вечернего чая, в 12 часов ночи, государь простился со всеми (свитскими. — К. А.) и ушел к себе. Вслед за ним к нему пошел Фредерикс и Воейков…»^[202] В тот момент прежнее намерение Николая II выехать из Могилева в Царское Село в назначенное дневное время еще оставалось неизменным.

Наступили следующие сутки: 28 февраля, вторник.

Воспоминания барона фон Штакельберга в целом совпадают с содержанием дневниковой записи Дубенского: «Воейков вместе с графом Фредериксом немедленно направились к государю».^[203] Находились свитские у Николая II недолго^[204], в связи с чем спустя два месяца Владимир Николаевич ясно и лаконично описал в ЧСК беседу с венценосцем, состоявшуюся после разговора с Беляевым:

 

«…я пошел^[205] и доложил государю, что необходимо выезжать, вследствие беспорядков в Петрограде. <…> Когда я сообщил полученные сведения, государь сказал: „Нужно сейчас уехать“. А для того, чтобы сейчас уехать, нужно было сделать целый ряд распоряжений».^[206]

 

Таким образом, дворком «вследствие беспорядков»^[207] счел целесообразным ускорить царский отъезд, ранее назначенный на два тридцать пополудни. Возможно, что Николай II к тому моменту получил вышеупомянутую телеграмму Александры Федоровны с просьбой «вернуться немедленно» и — по совокупности поступивших сведений, в согласии с Воейковым — решил «сейчас уехать». О том же сообщали барон фон Штакельберг^[208] и сам государь. «После обеда решил ехать в Царское Село поскорее»^[209], — записал Николай II ночью в дневнике под датой 27 февраля. Но «сейчас» и «поскорее» оказались относительными.

Быстрое отправление литерных поездов «А» и «Б» на север по линии коммуникаций как минимум более чем 800 километров требовало не только технической подготовки^[210], но и срочного изменения — в военное время — графика движения других составов, чтобы организовать беспрепятственный проезд Его Величества. Кроме того, накануне вечером при разработке маршрута следования, «к несчастью»^[211], как полагал барон фон Штакельберг, Воейков выбрал более протяженный путь, увеличив его почти на 200 километров: через Лихославль—Бологое и далее — по Николаевской железной дороге через Тосно на Царское Село, так как Александра Федоровна суеверно просила дворкома избегать более короткого направления по Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге из-за происходивших здесь крушений.^[212] В итоге служащим приходилось освобождать длинную дистанцию — и по совокупности причин отъезд из Ставки мог состояться только через четыре-пять часов после Высочайшего повеления о нем.

В эмиграции при подготовке воспоминаний Воейков дополнил свои показания в ЧСК новым рассказом о том, как государь запретил графу Бенкендорфу эвакуировать августейшую семью и так ответил дворкому на предложение обер-гофмаршала:

 

«Ни в каком случае… Больных детей возить поездом… ни за что. <…> Передайте Бенкендорфу, чтобы он доложил Ее Величеству, что ввиду создавшегося положения, я сам решил сейчас ехать в Царское Село, и сделайте распоряжения для отъезда».^[213]

 

Мемуары Воейкова — человека ретроградных взглядов, верившего в конспирологическое влияние на мировую политику «тайных обществ» и талмудических практик^[214], самоуверенного дельца с прозвищем Кувака^[215], который, как отзывалась о нем Александра Федоровна, «держит иногда нос по ветру, если это ему лично выгодно»^[216], — уязвимы для критических замечаний. В данном случае неизбежно возникает вопрос о том, верно ли Владимир Николаевич, спустя почти двадцать лет, воспроизвел слова Николая II.

Предупреждение графа Бенкендорфа и «хаотический ответ» Беляева вызвали у государя понятное беспокойство о судьбе близких. В противном случае Его Величество не пожелал бы покинуть Ставку «сейчас», хотя с точки зрения безопасности семьи Высочайшее решение ничего не меняло. Если «вооруженные народные банды» уже шли — или могли пойти с утра — на Царское Село, то даже ускоренный отъезд никак не предотвращал трагической развязки: начиная от первого часа ночи 28 февраля император Всероссийский мог оказаться в своей резиденции не ранее чем через тридцать часов или примерно в семь-восемь утра 1 марта. Вряд ли Николай II не понимал данного обстоятельства. Назначенные в петроградский поход войска Северного фронта тоже не могли обеспечить защиты Царского Села. Головные эшелоны 67-го пехотного Тарутинского полка под командованием Генерального штаба полковника Петра Полякова из состава 17-й пехотной дивизии XIX армейского корпуса 5-й армии, ждавшие погрузки в уездном Двинске Витебской губернии, прибывали на станцию Александровская Северо-Западных железных дорог — самое раннее при идеальных условиях переброски — к восьми-девяти часам вечера 28 февраля.^[217] Таким образом, на протяжении как минимум 20 ближайших часов в Царском Селе могли произойти какие угодно события, особенно с учетом ненадежности гарнизонных частей.

Безопасность царской семьи могла обеспечить только ее эвакуация.

Поэтому заслуживает внимания версия Спиридовича, сообщившего в своем историческом сочинении о важном факте: «Государь был против выезда Царицы с больными детьми, но приказал передать Бенкендорфу, чтобы поезд для семьи приготовили, но до утра Государыне ничего не докладывали, а что сам Государь ночью выедет в Царское Село».^[218] Возможность подачи специального состава к Императорскому павильону «в крайнем случае»^[219] подтверждал и барон фон Штакельберг. Очевидно, Николай II не хотел, чтобы придворные беспокоили ночью Александру Федоровну, и в глубине души еще надеялся на изменение петроградской обстановки к лучшему. Тогда нужда в отъезде отпадала сама собой. Тем не менее если Спиридович прав, то мемуарные показания Воейкова неточны — и при острой необходимости император все-таки допускал эвакуацию семьи^[220], чтобы встретиться с ней где-то в пути. Вместе с тем с каждым часом промедления государя, графа Бенкендорфа и Гротена риски для жителей Александровского дворца возрастали.

В первом часу ночи дворком, выполняя царские указания, начал отдавать соответствующие распоряжения. Алексеев в тот момент вновь собрался отдохнуть, о чем, скорее всего, знал Николай II, деликатно не желавший тревожить больного наштаверха, и Воейков обратился к генерал-квартирмейстеру. По утверждению Лукомского, Владимир Николаевич объявил ему о Высочайшем повелении «немедленно подать литерные поезда», чтобы по их готовности сразу «ехать в Царское Село».^[221] Александр Сергеевич ответил свитскому генералу следующим образом: поезда под посадку могли быть поданы быстро, хотя из-за подготовки дистанции по маршруту следования они не могли отправиться ранее шести часов утра. Затем Лукомский счел своим долгом предупредить дворкома об опасности и катастрофических последствиях предстоящего путешествия для венценосца. С точки зрения генерал-квартирмейстера, ввиду неопределенности нынешнего положения в Петрограде и Царском Селе государю следовало оставаться в Ставке, чтобы не потерять с нею связь в случае непредвиденной остановки. Но, как заметил Воейков, Высочайшее решение не подлежало отмене.^[222] При этом некоторые чины Свиты тоже считали правильным, чтобы государь не покидал свой безопасный военный Штаб, а ждал развития событий в Могилеве.^[223]

Генерал Лукомский принял повеление к исполнению и отдал по телефону необходимые указания Георгиевскому кавалеру, Генерального штаба генерал-майору Николаю Тихменеву, исполнявшему должность начальника военных сообщений (ВОСО) на ТВД.^[224] В мемуарах он подтвердил распоряжение генерал-квартирмейстера^[225] — и тем самым реалистичность его свидетельства. В то же время заслуженного генштабиста удивили поспешность отъезда Николая II и полученное от Лукомского задание по оповещению. «…Никаких распоряжений о пропуске царских поездов я обычно и не делал, — писал Тихменев, — т<ак> к<ак> всеми царскими поездками ведала инспекция императорских поездов, лишь согласуя, когда это было нужно, график движения с соответственным моим путейским органом».^[226] Но с учетом срочности Воейков предпочел действовать через ВОСО на ТВД, а не через инспектора императорских поездов и инженера путей сообщения, действительного статского советника Михаила Ежова^[227], находившегося в Ставке.

Таким образом, обращение дворкома к Лукомскому в ночь на 28 февраля выглядело вполне объяснимым. Подготовка к Высочайшему отъезду началась. Тем менее понятно, почему Воейков в своих эмигрантских воспоминаниях не только никак не упомянул о столь важном разговоре с генерал-квартирмейстером^[228], но и целиком заменил его сценой более чем сомнительной, с точки зрения достоверности ее описания мемуаристом.

 

---

См. предыдущие публикации: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в 1914—1916 годах: к истории взаимоотношений императора Николая II и русского генералитета // Звезда. 2020. № 7, 8, 9; Александров К. М. Накануне Февраля. Русская Императорская армия и Верховное командование зимой 1917 года. М., 2022; Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в первые дни петроградских беспорядков: 23—25 февраля 1917 года // Звезда. 2022. № 6, 7; Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в дни петроградских беспорядков и солдатского бунта: 26—27 февраля 1917 года // Там же. 2024. № 4, 5, 6, 8, 9, 10. Даты приводятся по юлианскому календарю, даты по григорианскому календарю оговорены.

 

Автор сердечно благодарит Олега Александровича Шевцова (Санкт-Петербург) за помощь в подготовке публикации.

 

 

1. Белевская (Летягина) М. Я. Ставка Верховного Главнокомандующего в Могилеве 1915—1918 г. Личные воспоминания. Вильно, 1932. С. 29; Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 40.

2. Reichsheer (нем.) — Германская Имперская армия.

3. К 1 февраля 1917 на французском фронте силы союзников оценивались в 2251 батальон, 17 213 орудий (в т. ч. 9642 тяжелых), 1877 аэропланов; врага — в 1333 батальона, или на 41 % меньше по сравнению с войсками стран Антанты, 9900 орудий, или на 42,5 % меньше (в т. ч. 5510 тяжелых, или на 43 % меньше), 760 аэропланов, или на 59,5 % меньше (подробнее см.: Мартынов Е. И. Конференция союзников в Петрограде в 1917 году // Красный Архив. Т. I (XX). М.—Л., 1927. С. 41. Расчет в процентах с округлением показателей наш). Генерал от инфантерии Ф. Ф. Палицын полагал, что к весне англо-французские силы превосходили немцев на 25—26 дивизий, хотя отмечал их неравномерное распределение по фронту (см.: Hoover Institution Archives, Stanford University (HIA). Palitsyn Fedor Collection. Box 1. Записки генерала Ф. [Ф.] Палицына. [Париж,] 1921. Т. II. Машинопись. Л. 7).

4. Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914—1918 гг. М., 2014. С. 362.

5. ОХЛ: Oberste Heeresleitung (нем.) — Верховное главнокомандование сухопутных войск.

6. Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914—1918 гг. С. 362—363.

7. Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. Т. III. М., 1935. С. 228.

8. Гёрлиц В. Германский Генеральный штаб. История и структура 1657—1945. М., 2005. С. 186.

9. 1 февраля н. ст.

10. Гёрлиц В. Германский Генеральный штаб. С. 183; Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. С. 401.

11. 3 февраля н. ст.

12. 12 марта н. ст.

13. Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914—1918 гг. С. 271. В 1917 схожим образом оценивал ситуацию генерал от кавалерии А. А. Брусилов: «Совершенно невероятно, чтобы война продолжалась и в 1918 г.» (цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 380).

14. Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. С. 403. США вступили в Великую войну на стороне Антанты 6 апреля (н. ст.) 1917.

15. К весне 1917 на Северном, Западном, Юго-Западном и Румынском фронтах насчитывались 389 батарей тяжелой артиллерии (1434 орудия (в т. ч. 336 орудий тяжелой артиллерии особого назначения: ТАОН)). Соответственно (в круглых скобках указано общее количество орудий): 120 (436) (в т. ч. 16 батарей — 54 орудия ТАОН)); 83 (328) (в т. ч. 16 батарей — 60 орудий ТАОН); 149 (532) (в т. ч. 71 батарея — 222 орудия ТАОН); 37 (138). Для сравнения: к началу Великой
войны в 1914 в войсках насчитывались лишь 60 батарей тяжелой полевой артиллерии, имевших всего 240 орудий (см.: Табл. 5. Число батарей и орудий русской полевой артиллерии к началу войны; Табл. 10. Распределение тяжелой артиллерии по фронтам к весенним операциям
1917 г. // Барсуков Е. З. Русская артиллерия в Мировую войну. Т. I. М., 1938. С. 56, 234—235).

Таким образом, за период с лета 1914 по зиму 1917 общий прирост батарей тяжелой артиллерии в полевых войсках Русской Императорской армии составил 548 %, а орудий — 497 %. К весне 1917 из общего количества 1434 орудия тяжелой артиллерии на Северном фронте, прикрывавшем Рижско-Петроградское направление, находились 436 (30,4 %), на Западном, прикрывавшем Минско-Московское направление, — 328 (22,87 %), на Юго-Западном, прикрывавшем Киевское направление, — 532 (37,1 %), на Румынском — 138 (9,62 %). На южном крыле Восточного фронта — Юго-Западном и Румынском фронтах — были сосредоточены 186 батарей (47,81 %) и 670 орудий (46,72 %) тяжелой артиллерии, в т. ч. 71 батарея (68,93 %) и 222 орудия (66 %) всей ТАОН. Поэтому в весеннюю кампанию 1917 главную роль должны были играть армии Юго-Западного и Румынского фронтов. Великий князь Сергей Михайлович, генерал-адъютант и генерал от артиллерии, занимавший должность полевого генерал-инспектора артиллерии при Главковерхе, рассуждал следующим образом: «Артиллерия, снабжение, технические войска — все готово для решительного наступления весною 1917 года. На этот раз мы разобьем немцев и австрийцев, если, конечно, тыл не свяжет свободу наших действий» (цит. по: Александр Михайлович, Великий князь. Воспоминания. 2-е изд., испр. М., 2001. С. 261).

16. Основным артиллерийским орудием Императорской армии в годы Великой войны считалась 76-мм полевая пушка образца 1902. К началу боевых действий в 1914 в среднем на пушку приходилось по тысяче выстрелов, в январе 1917 — до трех тысяч, а к 1 апреля — около четырех тысяч (см.: Барсуков Е. З. Русская артиллерия в Мировую войну. С. 323; Маниковский А. А. Боевое снабжение русской армии в Мировую войну. Изд. 3-е. / Перераб. и доп. Е. З. Барсуков. М., 1937. С. 566). В итоге за 31 месяц — с августа 1914 и по март 1917 — рост артиллерийских выстрелов составил примерно 290 %.

17. Зимой 1916/1917 на Северном, Западном и Юго-Западном фронтах русские превосходили противника примерно на 200 батальонов (см.: Александров К. М. Накануне Февраля. Русская Императорская армия и Верховное командование зимой 1917 года. М., 2022. С. 15).

18. О важном значении Восточного фронта для общих военных усилий Антанты в 1917—1918 см., например: Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. С. 373.

19. Александр Михайлович, Великий князь. Воспоминания. С. 270.

20. Подробнее см.: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 15.

21. На февраль 1917 Л.-гв. штабс-капитан. Кавалер орденов за боевые отличия: Св. Анны IV ст. с надписью «За храбрость» (1915), Св. Анны III ст. с мечами и бантом (1916), Св. Станислава III ст. с мечами и бантом (1916).

22. Зимой 1917 части бригады занимали позиции в общем направлении западнее Луцка (ныне территория Волынской области Украины).

23. Личный архив Александрова К. М. (ЛАА). Бурмейстер Н. И. фон. 1917. Воспоминания. [Франция], 1931. Рукопись. С. 2, 5. Примерно о том же см.: Кирхгоф [2-й] Ф. Ф. В Ставке Верховного Главнокомандующего // Вече (Мюнхен). 1986. № 21. С. 99.

24. Columbia University Libraries, Rare Book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive (BAR). Collection BORELʼ M. K. and V. M. (коробка без нумерации). Folder «BORELʼ: CORRESPONDENCE: BORELʼ, VERA M., NÉE ALEKSEEVA, TO K. V. DENIKINA». Из письма Веры Михайловны Борель, дочери ген[ерала] Алексеева. 23 окт[ября] 1963 г. [— К. В. Деникиной]. Машинопись. С. 3 (цит. по письму от 11 февраля 1963 Генерального штаба (далее: ГШ) полковника Д. Н. Тихобразова — В. М. Борель): «Алексеева могу охарактеризовать одним словом, назвав его русским Мольтке. По уму он на голову выше всех русских генералов, всесторонне образованный, стратег, администратор и дипломат. У Алексеева не хватало только одного: железной воли. Неутомимый работник необычайной работоспособности, он был благородный и честный человек удивительной простоты и скромности».

25. Дмитрий Николаевич Тихобразов (1886—1974) — участник Великой войны и Белого движения на Юге России, ГШ полковник (на 1920). Из потомственных дворян Московской губернии. Окончил Владимирский Киевский кадетский корпус (1903), Михайловское артиллерийское училище с занесением имени на почетную мраморную доску, с производством в подпоручики полевой пешей артиллерии и прикомандированием к Л.-гв. 1-й артиллерийской бригаде (1906), Императорскую Николаевскую военную академию (1913). После перевода в ГШ (1915) — на разных должностях. Служил в Ставке Главковерха (1915—1917), ГШ подполковник (1916). После Октябрьского переворота 1917 — в белых войсках на Юге России. В эмиграции в Турции, Франции. Состоял в рядах русских воинских организаций.

26. BAR. Collection BORELʼ M. K. and V. M. Folder «BORELʼ: CORRESPONDENCE: ALEKSEEV, M. V., „NEKOTORYE ZAMETKI I PISʼMA POSLE MOEGO OTCHISLENIIA OT KOMANDOVANIIA“ (1917)». Письмо Министру-Председателю [Временного правительства] А. Ф. Керенскому от 20 июля 1917 г. Ном[ер] 24 // [Алексеев М. В.] Некоторые заметки и письма после моего отчисления от командования. Машинопись. Л. 15.

27. ЛАА. Из лекций полковника ген[ерального] штаба Б. Н. Сергеевского «Мои воспоминания». Записано по воспоминаниям полк[овника] ген[ерального] штаба Бориса Николаевича Сергеевского, нач[альника] службы связи Ставки Верховного Главнокомандующего в 1917 г. Рассказано в четверг 13 ноября [19]47 в лагере Шлейсгейм I в 20.45 вечера. [Рукопись
Гв. штабс-ротмистра М. К. Бореля]. Тетрадь I. С. 7).

28. Обер Ост: Oberbefehlshaber der gesamten Deutschen Streitkräfte im Osten (нем.) — Главнокомандующий (Верховное главнокомандование) всеми германскими Вооруженными силами на Востоке. Здесь: оперативный орган управления войсками на Восточном фронте.

29. Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914—1918 гг. С. 361.

30. Числился главнокомандующим армиями Румынского фронта при помощнике — Георгиевском кавалере и генерале от кавалерии В. В. Сахарове, управлявшем войсками.

31. Гурко В. И. Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914—1917. М., 2007. С. 307.

32. Греческое королевство вступило в войну на стороне Антанты 2 июля 1917 — почти через месяц после отречения от престола прогермански настроенного короля Константина I.

33. В целом союзники недооценивали стратегическое значение Салоникского плацдарма даже при согласии с целесообразностью наступательных операций в направлении на север Балканского полуострова. Однако зимой 1916/1917 численность союзных войск в районе Салоник возросла, а позиция англо-французского командования могла измениться в случае успеха русских операций на южном крыле Восточного фронта во второй половине весны — начале лета 1917. 9 марта (24 февраля ст. ст.) дивизионный генерал М. Саррай, командовавший войсками Салоникского фронта, получил директиву «о желательности наступления восточных армий в момент общего наступления на Западе, намеченного на начало апреля» (подробнее см.: Корсун Н. Г. Балканский фронт мировой войны 1914—1918 гг. М., 1939. С. 62, 79—80; Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. С. 229—234).

34. Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914—1918 гг. С. 268.

35. Цит. по: Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. С. 239.

36. О состоянии войск действующей армии и ее перспективах зимой 1917 см.: Там же. С. 357—358; Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в 1914—1916 годах: к истории взаимоотношений императора Николая II и русского генералитета // Звезда. 2020. № 9. С. 147, 155; Гурко В. И. Война и революция в России. С. 262, 265; и др.

37. HIA. Palitsyn Fedor Collection. Box 1. Записки генерала Ф. [Ф.] Палицына. Т. II. Л. 7.

38. 2-ю и 3-ю армии.

39. Масловский Е. В. Мировая война на Кавказском фронте 1914—1917 г. Париж, 1933. С. 410, 422—423.

40. Данилов Ю. Н. Великий Князь Николай Николаевич. Париж, 1930. С. 289—290.

41. К весне 1917 общая численность армии Османской империи, почти исчерпавшей все людские ресурсы для ведения безнадежной войны, составляла 3 млн человек, находившихся в крайне плачевном состоянии. Снабжение войск выглядело удручающим, им остро не хватало артиллерии и боеприпасов, обмундирования, обуви и белья. На турецком фронте распространялись эпидемии и венерические заболевания, чему способствовало наличие гаремов у многих офицеров, не хватало продовольствия, фиксировались случаи голодной смерти и каннибализма, падала дисциплина, росли дезертирство и мародерство. Один из союзников Кайзеррейха стоял на пороге неотвратимой катастрофы (подробнее см.: Михайлов В. В. Противостояние Британии и России с Османской империей на Ближнем Востоке в годы Первой мировой войны. СПб., 2005. С. 169—170).

42. Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. С. 352.

43. В генерал-квартирмейстерской части Штаба Главковерха осуществлялись сбор и обработка сведений о противнике, а также о фронтовых районах, обобщались сведения особой важности о расположении, действиях, боеготовности и степени обеспечения высших войсковых соединений, планировались и готовились боевые операции стратегического уровня, находился центр службы связи действующей армии и т. д.

44. Цит. по: 6 [мая 1916 г.], пятница // Лемке М. К. 250 дней в царской Ставке (25 сент[ября] 1915 — 2 июля 1916). Пб., 1920. С. 824—825. По существу, так и произошло осенью 1918.

45. Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. С. 158.

46. Цит. по: Рейн Г. Е. Из пережитого. 1907—1918. Врачебно-Санитарная реформа и учреждение Министерства Народного Здравия в России. Очерк главнейших политических течений в России за последние годы Царствования Императора Николая II. Берлин, [1935]. Т. II. С. 161. О том же см.: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 г.г.
Кн. III. Нью-Йорк, 1962. С. 20. О подобных настроениях августейшей четы свидетельствовала А. А. Вырубова-Танеева, очевидно, под влиянием рассказов императрицы Александры Федоровны (см.: Вырубова-Танеева А. А. Царская семья во время революции // Белоэмигранты о большевиках и пролетарской революции. Кн. I. Февральская революция в воспоминаниях придворных, генералов, монархистов и членов временного правительства / Сост. Г. В. Наугольных. Пермь, 1991. С. 11).

47. Цит. по: Черчилль о Государе и русской революции // Возрождение (Париж). 1927. 17 февраля. № 625. С. 2.

48. ЛАА. Статья Веры Михайловны Борель[,] дочери ген[ерала] М. В. Алексеева [Ответ Н. Потоцкому на его статью «Украденная победа» // Наша Страна (Буэнос-Айрес). 1956. 19 июля.
№ 339; далее: Борель В. М. Ответ Н. Потоцкому]. Машинопись. С. 3. Вероятно, с точки зрения личного блага Георгиевского кавалера, генерала от инфантерии и генерал-адъютанта М. В. Алексеева государю следовало бы его уволить в отставку по состоянию расстроенного здоровья. Однако зимой 1917 в русской военной элите не существовало генерала, равного Алексееву по стратегическому мышлению. Поэтому, например, Георгиевский кавалер, генерал от кавалерии В. И. Ромейко-Гурко мог только временно замещать больного наштаверха в должности в период с 11 ноября 1916 по 17 февраля 1917, и возвращение Алексеева в Ставку диктовалось интересами грядущей кампании (см. подробнее: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 103—105, 125—127). Следующим кандидатом в заместители наштаверха становился Георгиевский кавалер, генерал от инфантерии Н. В. Рузский. «Это будет хуже», — считал Ромейко-Гурко (см.: Беседа с А. С. Лукомским. Пятница, 24 февраля 1933 года (4 часа) // Базили Н. А. Воспоминания дипломата Императорской России. 1903—1917. М., 2023. С. 315).

49. Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914—1918 гг. С. 362. О том же см.: Гурко В. И. Война и революция в России. С. 283—284.

50. Цит. по: Отрывки из воспоминаний А. Мордвинова [далее: Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний] // Русская летопись. Кн. 5. Париж, 1923. С. 90. Курсив в цитате наш. О том же см.: Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки [24 февраля — 8 марта 1917 г.]. Белград, 1929. С. 13.

51. Андоленко С. П. Преображенцы в Великую и гражданскую войны. 1914—1920 годы / Сост. А. А. Тизенгаузен и С. Б. Патрикеев. СПб., 2010. С. 242.

52. ЛАА. Бурмейстер, Н. И. фон. 1917. Воспоминания. С. 2, 6—7; Андоленко С. П. Преображенцы в Великую и гражданскую войны. С. 236.

53. Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. С. 360, 363; Хэнбери-Уильямс Д. Император Николай II, каким я его знал // Государь на фронте. Воспоминания / Сост. С. Лизунов. М., 2012. С. 151—152. В настоящем источнике даты приводятся по н. ст.

54. См., например: Бубнов А. Д. В Царской Ставке. Воспоминания адмирала Бубнова. Нью-Йорк, 1955. С. 308.

55. Штаб армии в тот момент находился в уездном Луцке Волынской губернии. В большинстве источников сообщается, что в конце февраля 1917. Особая армия входила в состав войск Западного фронта, но из мемуаров ее командарма следует, что она подчинялась командованию Юго-Западного фронта (см.: Гурко В. И. Война и революция в России. С. 321).

56. Геруа Б. В. Воспоминания о моей жизни. Т. II. Париж, 1970. С. 164.

57. ам же.

58. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Отречение государя императора Николая II‑го. Воспоминания барона Рудольфа Александровича Штакельберга (пер. с нем.) [далее: Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II]. Машинопись. Л. 24. За возможность познакомиться с настоящим источником сердечно благодарю петербургского историка К. А. Тарасова.

59. Допрос Д. Н. Дубенского. 9 августа 1917 // Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства. Т. VI. М.—Л., 1926. С. 390.

60. Кроме того, он заведовал придворным оркестром.

61. Так в источнике. Возможно, что при подготовке текста к печати после словосочетания «всякий русский» пропущены одно-два связующих слова. Может быть, следует читать: «позором».

62. Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 92.

63. оспоминания А. П. Балка из Архива Гуверовского Института войны, революции и мира (Стэнфорд, США), 1929 г. Последние пять дней царского Петрограда (23—28 февраля 1917 г.). Дневник последнего Петроградского Градоначальника в: Гибель царского Петрограда. Февральская революция глазами градоначальника А. П. Балка / Публ. В. Г. Бортневского и В. Ю. Черняева. Вступ. ст. и коммент. В. Ю. Черняева // Русское прошлое (Л.—СПб.). 1991. № 1. С. 54.

64. См., например: Покровский Н. Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел / Сост., вступ. ст. С. В. Куликова. М., 2015. С. 219.

65. Цит. по: Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. С. 369. Примерно так же поздним вечером 27 февраля перед отъездом из Могилева рассуждал барон Р. А. Штакельберг, состоявший в Свите Его Величества (см.: Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 38).

66. Док. № 20. Рескрипт императора Николая II [—] председателю Совета министров князю Н. Д. Голицыну… 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. Штаб Верховного главнокомандующего и революционные события 1917 — начала 1918 г. по документам Российского государственного военно-исторического архива. Сб. документов. Т. I. 18 февраля — 18 июня 1917 г. / Сост. М. В. Абашина, Н. Г. Захарова, С. А. Харитонов, О. В. Чистяков. М., 2019. С. 148.

67. Здесь «для нас» — это в первую очередь для камергера Н. А. Базили и его добрых знакомых во главе с капитаном I ранга А. Д. Бубновым 2-м, служивших в Морском штабе (военно-морском управлении, ВМУ) Главковерха.

68. Базили Н. А. Воспоминания дипломата Императорской России. С. 125.

69. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 24; Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 40.

70. Историки, которые традиционно акцентировали внимание на настоящих обстоятельствах в качестве объективных предпосылок революции 1917 (см., например: Булдаков В. П., Леонтьева Т. Г. Война, породившая революцию. Россия, 1914—1917 гг. М., 2015. С. 416—424; Френкин М. С. Русская армия и революция 1917—1918. Мюнхен, 1978. С. 6—13, 24; и др.), как правило, не утруждали себя сравнением состояния глубокого тыла в России с его еще более критичным положением в Кайзеррейхе, Австро-Венгерской и Османской империях зимой 1916/1917 в первую очередь по параметрам продовольственного снабжения и ежедневного питания населения. «Венгрия страдала от неурожая и во многих областях австро-венгерской монархии царил подлинный голод», — писал бывший британский премьер-министр (см.: Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. С. 238). При этом за минувший 1916 население Российской империи, несмотря на большие потери войск, увеличилось почти на один миллион человек, тогда как в Кайзеррейхе уменьшилось на 268,6 тыс., в Венгрии на 77,8 тыс., а в союзной Франции на 570 тыс. (см.: Кабузан В. М. Демографическая ситуация в России в годы Первой мировой войны // Население России в 1920—1950-е годы: численность, потери, миграции. Сб. науч. трудов. М., 1994. С. 9).

71. Steckrübenwinter (нем.) — брюквенная зима 1916/1917 в Кайзеррейхе, когда одним из основных продуктов, употреблявшихся в пищу, стала брюква (Steckrübe). Интересно, что в романе А. Н. Толстого «Хождение по мукам» столичный адвокат Н. И. Смоковников за завтраком говорил супруге Екатерине Дмитриевне: «…у немцев-то выдают по одному яйцу на человека два раза в месяц. Как это тебе понравится? — Он открыл большой рот и засмеялся. — Вот этим самым яйцом ухлопаем Германию всмятку. У них, говорят, уже дети без кожи начинают рождаться» (см.: Толстой А. Н., гр. Хождение по мукам. [Ч. I.] Берлин, [1922]. С. 233). Д. Ллойд-Джордж связывал окончательное поражение Кайзеррейха осенью 1918 в первую очередь с исчерпанием продовольствия для нужд армии и населения (см.: Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. С. 158).

72. Булдаков В. П., Леонтьева Т. Г. Война, породившая революцию. С. 448.

73. См., например: 27 февраля [1917] // Дневник Л. А. Тихомирова. 1915—1917 гг. / Сост. А. В. Репников. М., 2008. С. 343—344. Вопреки популярному до сих пор заблуждению Государственная дума не распускалась, а в ее занятиях лишь объявлялся перерыв. Их — вместе с занятиями Государственного совета — предполагалось возобновить «не позднее апреля текущего года в зависимости от чрезвычайных обстоятельств» (см.: Телеграмма председателя Совета Министров кн. Голицына царю 27 февраля 1917 г. в: Февральская революция 1917 года / Подгот. текста А. А. Сергеева // Красный Архив. Т. II (XXI). М.—Л., 1927. С. 8). Решение о том поздним вечером 26 февраля приняли в Петрограде члены Совета министров во главе с председателем правительства князем Н. Д. Голицыным, совещавшиеся в его казенной квартире на Моховой улице. Для объявления перерыва князь Голицын воспользовался двумя указами, формально датированными 25 февраля, которые перед отъездом в Ставку заранее оставил ему Николай II (см.: Допрос кн. Н. Д. Голицына. 21 апреля 1917 // Падение царского режима. Т. II. Л.—М., 1925. С. 264—265).

74. Из известных нам современников только Л.-гв. полковник А. А. Мордвинов «со жгучим стыдом» думал об измене государю и Отечеству «хотя и запасных, но все же гвардейских частей» (см.: Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 92). С кадровыми гвардейскими полками их запасные батальоны переменного состава, находившиеся в глубоком тылу, не ассоциировались. Когда вечером 28 февраля в Царском Селе генерал-адъютант и генерал от кавалерии, Георгиевский кавалер, Великий князь Павел Александрович, занимавший должность инспектора войск Гвардии, явился по Высочайшей просьбе в Александровский дворец, то на вопрос встревоженной императрицы Александры Федоровны: «Как Гвардия?» — ответил безнадежно: «Я ничего не могу сделать. Почти все на фронте» (цит. по: Ден Ю. А. фон. Записки // Февраль 1917 глазами очевидцев / Сост., предисл., коммент. д. и. н. С. В. Волкова. М., 2017. С. 381).

75. С 1915 главные управления Ставки занимали комплекс зданий, стоявших полукругом на Губернаторской площади Могилева, в которую упирались две главные параллельные перспективы: Днепровский проспект и Большая Садовая улица. Штаб Главковерха и УГК с телеграфом размещались в примыкавшем к губернаторскому дому («Дворцу») двухэтажном здании губернского правления. На втором этаже находились две комнаты оперативного отделения, служебный кабинет Главковерха, рабочие комнаты сотрудников, телефон, журнальная, чертежная, личная комната наштаверха и его кабинет, адъютантская, ванная и уборная, личная комната генерал-квартирмейстера и его кабинет.

76. Палей О. В., княгиня. Мои воспоминания о русской революции // Белоэмигранты о большевиках и пролетарской революции. Кн. I. Февральская революция в воспоминаниях придворных, генералов, монархистов и членов временного правительства / Сост. Г. В. Наугольных. Пермь, 1991. С. 33.

77. Февраль 27^[го]. Понед<ельник> // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны / Отв. ред., сост. В. М. Хрусталев. Т. I. М., 2008. С. 200.

78. Свидетельство о том баронессы С. К. Буксгевден см.: Там же. С. 203.

79. Александр Михайлович, Великий князь. Воспоминания. С. 160—161; Допрос Д. Н. Дубенского. С. 399; Кондзеровский П. К. В Ставке Верховного. 1914—1917. Воспоминания Дежурного Генерала при Верховном Главнокомандующем. Париж, 1967. С. 83; Мои воспоминания об Императоре Николае II‑ом и Вел[иком] Князе Михаиле Александровиче Ю. Н. Данилова // Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Т. XIX. Берлин, 1928. С. 214; Попов К. Был ли полководцем Император Николай II? // Военная Быль (Париж). 1960. № 43. Июль. С. 2, 4; и др.

80. Палей О. В., княгиня. Мои воспоминания о русской революции. С. 33.

81. Цит. по: Там же. С. 32. Рассуждения показательные, но совершенно наивные независимо от оценок степени авторитета Николая II среди верноподданных. Он не был Николаем I — и по своей созерцательной натуре с ярко выраженной склонностью к фатализму не был способен на подобный поступок.

82. Александр Сергеевич Танеев (1850—1918) — на 1917 главноуправляющий Собственной Его Императорского Величества канцелярией, статс-секретарь, обер-гофмейстер Двора Его Императорского Величества (1906), член Государственного совета; Надежда Илларионовна Танеева (урожд. Толстая; 1860—1937) — праправнучка генерал-фельдмаршала, светлейшего князя Смоленского М. И. Кутузова, на 1917 работала в Первом петроградском дамском комитете Российского общества Красного Креста.

83. Александра Александровна Пистолькорс фон (урожд. Танеева, во втором браке в эмиграции Ладопоуло; 1888—1963) — на 1917 жена камер-юнкера А. Э. фон Пистолькорса (1885—1941).

84. Вырубова-Танеева А. А. Царская семья во время революции. С. 13.

85. Февраль 27^[го]. Понед<ельник> // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200.

86. HIA. Pantiukhov O. I. Collection. Box. 1. Folder Rosters. Джулиани А. И. Последние дни февраля и 1ое марта в запасном батальоне л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка в Царском Селе. Флоренция, 1928. Рукопись. Л. 17.

87. «…Вскоре (об отъезде. — К. А.) стало известно», — сообщил читателям мемуарист, связывая новость с докладом наштаверха государю (см.: Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 14). Однако до обеда 27 февраля Николай II принимал М. В. Алексеева дважды — в одиннадцатом часу утра и в восьмом часу вечера (подробнее о докладах и их содержании см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в дни петроградских беспорядков и солдатского бунта: 26—27 февраля 1917 года // Звезда. 2024. № 10. С. 156—157, 159—160). В то же время дворцовый комендант (дворком) Свиты Его Величества генерал-майор В. Н. Воейков начал энергично заниматься организацией Высочайшего отъезда, назначенного на половину третьего дня следующих суток, и отдачей соответствующих распоряжений в интервале между семью и девятью часами вечера (см.: Там же. С. 154). В процесс подготовки необходимых мероприятий вовлекался большой круг исполнителей, поэтому новость быстро распространилась среди чинов Ставки.

88. Цит. по: Допрос Д. Н. Дубенского. С. 398.

89. По английскому распорядку утренний чай (breakfast) государя обычно занимал время от девяти до десяти часов, завтрак (lunch) подавался в час пополудни, вечерний чай (five o’clock) — в пять часов, обед (dinner) — в половине восьмого вечера. В зависимости от смен чины Ставки завтракали в полдень и в половине первого пополудни, обедали в шесть часов и в половине восьмого вечера (см.: 26 [сентября 1915 г.], суббота // Лемке М. К. 250 дней в царской Ставке. С. 33; Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 86). Современный читатель привычно назвал бы вечерний обед ужином. Поэтому, скорее всего, генерал-майор Д. Н. Дубенский сделал запись в дневнике о Высочайшем отъезде в интервале от восьми до девяти часов вечера 27 февраля.

90. Допрос В. Н. Воейкова. 28 апреля 1917 // Падение царского режима. Т. III. Л., 1925. С. 69.

91. О том, что Совет министров князя Н. Д. Голицына уже фактически прекратил существование, чины Ставки поздним вечером 27 февраля еще не знали, но беспомощность правительства и окружного командования была очевидной, исходя из тех телеграмм и др. сведений, которые на протяжении последних суток поступали в Штаб Главковерха.

92. Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 15.

93. Среди них штаб-офицер для делопроизводства и поручений УГК, ГШ полковник П. А. Базаров (45 лет), младший штаб-офицер для делопроизводства и поручений УГК, ГШ подполковник Д. Н. Тихобразов (30 лет) и др.

94. Наиболее быстрой выглядела блокада Петрограда и его коммуникаций с северо-запада: со стороны границы Выборгской губернии Великого княжества Финляндского, на территории которого дислоцировались войска XLII армейского корпуса (106-я и 107-я пехотные дивизии, отдельные части и подразделения — всего 125 тыс. чинов) Георгиевского кавалера, ГШ генерал-лейтенанта А. А. Гулевича. Его корпус подчинялся командованию Северного фронта на правах армии.

95. Автор допускает, что в разработке данного замысла с учетом его оригинальности мог участвовать ГШ генерал-лейтенант В. Е. Борисов, занимавший в 1916—1917 специально созданную для него должность генерала для поручений при наштаверхе — и при всех странностях характера, граничивших с неуравновешенностью, отличавшийся способностями и умением предлагать нестандартные решения. Но это только предположение. К сожалению, упоминаний о поведении и реакциях Вячеслава Евстафьевича в период с 23 февраля по 3 марта 1917 в доступных нам источниках и литературе нет.

96. Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 14.

97. Кирхгоф [2-й] Ф. Ф. В Ставке Верховного Главнокомандующего. С. 103.

98. Телеграмма № 11 от 26 февраля 1917 Николая II — Ее Величеству // Переписка Николая и Александры Романовых. Т. V. 1916—1917 г. г. М.—Л., 1927. С. 224.

99. Там же.

100. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 24.

101. В случае отъезда Главковерха в Царское Село больной наштаверх оставался старшим должностным лицом на ТВД.

102. См., например: Кирхгоф [2-й] Ф. Ф. В Ставке Верховного Главнокомандующего. С. 103; Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 14.

103. Ошибки В. М. Пронина и Ф. Ф. Кирхгофа 2-го объяснимы. Пронин писал свои мемуары более десяти лет спустя после событий Февральской революции 1917, а Кирхгоф 2-й — еще позднее. Поэтому оказалось сложно безошибочно восстановить по часам последовательность событий, происходивших на протяжении последнего дня пребывания Николая II в Ставке. То же самое относится и к свидетельствам других мемуаристов, может быть, за исключением барона Р. А. фон Штакельберга.

104. Воспоминания генерала А. С. Лукомского. Т. I. Период Европейской войны. Начало разрухи в России. Борьба с большевиками [далее: Лукомский А. С. Воспоминания]. Берлин, 1922. С. 128—129; Кондзеровский П. К. В Ставке Верховного. 1914—1917. С. 105. Из мемуаров А. С. Лукомского следует, что он узнал о намерении Николая II выехать в Царское Село от В. Н. Воейкова вечером 27 февраля, когда дворком в рамках отведенных ему полномочий занимался подготовкой Высочайшего отъезда, а П. К. Кондзеровский — лишь ночью 28 февраля, когда увидел из окна своей квартиры автомобили царя и свитских, ехавшие к могилевскому вокзалу.

105. См., например: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 г.г. Кн. I. Нью-Йорк, 1960. С. 63—64.

106. 1 [апреля 1916 г.], пятница // Лемке М. К. 250 дней в царской Ставке. С. 701. Есть основания полагать, что автор записей (член РКП(б) с 1922) после Октябрьского переворота 1917 постфактум сделал в них определенные вставки — с учетом своих новых политических симпатий.

107. С населением Великого княжества Финляндского (см.: Кабузан В. М. Демографическая ситуация в России в годы Первой мировой войны. С. 19).

108. 27 февраля. Понедельник // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200. Здесь, очевидно, «далеко» не только от столицы, но и от семьи.

109. Об обострении хронического заболевания наштаверха во время Высочайшего пребывания в Ставке 23—28 февраля по свидетельствам очевидцев см., например: Лукомский А. С. Воспоминания. С. 123, 127; Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 8.

110. Автор считает допустимым, но маловероятным, чтобы на утреннем докладе 27 февраля Николай II сообщил М. В. Алексееву о возможной поездке в Царское Село в качестве неопределенного намерения ближайшего времени, чтобы смягчить впечатление от новости. Тогда Алексеев мог просить государя не принимать каких-либо решений об отъезде из Могилева до окончательного выяснения обстановки в Петрограде — и вполне получить формальное согласие.

111. См.: Док. № 19. Запись разговора по прямому проводу начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева и генерал-инспектора кавалерии великого князя Михаила Александровича… 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 147.

112. Подробнее см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в дни петроградских беспорядков и солдатского бунта: 26—27 февраля 1917 года // Звезда. 2024. № 10. С. 158—164.

113. Сергеевский Б. Н. Отречение (Пережитое). 1917. Нью-Йорк, 1969. С. 12.

114. См.: Док. № 19. Запись разговора по прямому проводу начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева и генерал-инспектора кавалерии великого князя Михаила Александровича… 27 февраля 1917 г. С. 147. Утверждения о том, что Георгиевский кавалер, генерал от артиллерии Н. И. Иванов и его батальон покинули Могилев вечером 27 февраля (см., например: Алексеева-Борель В. М. Сорок лет в рядах русской императорской армии: Генерал М. В. Алексеев. СПб., 2000. С. 470; Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 309; и др.), ошибочны.

115. Подробнее об обстоятельствах назначения Н. И. Иванова главнокомандующим ПВО см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в дни петроградских беспорядков и солдатского бунта: 26—27 февраля 1917 года // Звезда. 2024. № 10. С. 151—153.

116. BAR. Collection BORELʼ M. K. and V. M. Folder «BORELʼ: CORRESPONDENCE: BORELʼ, VERA M., NÉE ALEKSEEVA, TO K. V. DENIKINA». Из письма от 17 окт[ября] 1963 г. Н. [П.] Украинцева — военного следователя, назначенного Временным Правительством расследовать «дело [Л. Г.] Корнилова» [В. М. Алексеевой-Борель]. Машинопись. С. 1.

117. Допрос Д. Н. Дубенского. С. 398—399. Курсив наш.

118. «Остроумец с примесью Ноздрева» (см.: 28 [января 1916 г.], четверг // Лемке М. К. 250 дней в царской Ставке. С. 501).

119. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 308.

120. Базили Н. А. Воспоминания дипломата Императорской России. С. 128—129.

121. Набережная реки Мойки, 67. Ставка Главковерха соединялась прямым проводом с ГУГШ (Дворцовая площадь, 10), откуда, в свою очередь, шел отвод линии на Довмин, где находилась казенная квартира военного министра, генерала от инфантерии М. А. Беляева. Вторым прямым проводом соединялись ВМУ Штаба Главковерха и Морской генеральный штаб (МГШ) в здании Адмиралтейства. При этом начальник ВМУ и МГШ адмирал А. И. Русин служил в Ставке, а в Петрограде его замещал помощник, капитан I ранга в звании камергера Двора Его Величества граф А. П. Капнист.

122. Док. № 19. Запись разговора по прямому проводу начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева и генерал-инспектора кавалерии великого князя Михаила Александровича… 27 февраля 1917 г. С. 146. О значении настоящих сношений см. нашу предыдущую публикацию: Александров К. М. Ставка Верховного в дни петроградских беспорядков и солдатского бунта: 26—27 февраля 1917 года // Звезда. 2024. № 10. С. 162—164; а также следующие источники: Док. № 20. Рескрипт императора Николая II [—] председателю Совета министров князю Н. Д. Голицыну… 27 февраля 1917 г. С. 147—148; Допрос ген[ерала] М. А. Беляева. 19 апреля 1917 // Падение царского режима. Т. II. С. 242.

123. Родзянко М. В. Государственная Дума и 1917 года февральская революция // Родзянко М. В. Крушение империи и Государственная Дума и февральская 1917 года революция / Полное изд. записок Председателя Государственной Думы. С доп. Е. Ф. Родзянко. М., 2002. С. 296.

124. Так в источнике. Правильно: для того.

125. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг фон, Р. А. Отречение государя императора Николая II. Л. 25.

126. Док. № 19. Запись разговора по прямому проводу начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева и генерал-инспектора кавалерии великого князя Михаила Александровича… 27 февраля 1917 г. С. 146—147.

127. BAR. Collection BORELʼ M. K. and V. M. Folder «BORELʼ: CORRESPONDENCE: ALEKSEEV, M. V., „NEKOTORYE ZAMETKI I PISʼMA POSLE MOEGO OTCHISLENIIA OT KOMANDOVANIIA“ (1917)». Письмо Михаилу Владимировичу Р о д з я н к о[,] Председателю Госуд[арственной] Думы. 25 июля 1917 // [Алексеев М. В.] Некоторые заметки и письма после моего отчисления от командования. Л. 37.

128. 9 [марта 1916 г.], среда // Лемке М. К. 250 дней в царской Ставке. С. 623.

129. Зимой 1917 в первую очередь к ним относились: Георгиевский кавалер, генерал от инфантерии В. Н. Клембовский — помощник наштаверха; ГШ генерал-лейтенант А. С. Лукомский — генерал-квартирмейстер при Главковерхе; ГШ генерал-лейтенант В. Е. Борисов — генерал для поручений при наштаверхе; ГШ генерал-лейтенант П. К. Кондзеровский — дежурный генерал при Главковерхе; Георгиевский кавалер, ГШ генерал-майор Н. М. Тихменев — и. д. начальника ВОСО на ТВД; и др. Из перечисленных лиц наиболее близким к наштаверху при всех оговорках мог считаться лишь его однополчанин по 64-му пехотному Казанскому полку (в 1882—1887) и однокашник по Николаевской академии Генерального штаба (в 1887—1890) генерал Борисов. «Вреда делу Борисов не принес, но лично отцу безусловно вредил, — писала дочь наштаверха В. М. Алексеева-Борель. — Едкий, нелюдимый, озлобленный, он не располагал к себе и часто бывал в тягость отцу и особенно матери моей. Но именно в силу его, Борисова, личных свойств характера, отец не находил возможным дать ему самостоятельную и ответственную должность и держал при себе» (см.: Алексеева-Борель В. М. Сорок лет в рядах русской императорской армии. С. 18). «Борисов занят целый день, но его никто не видит», — писал о служебной деятельности угрюмого генерала ставский цензор (см.: 16 [января 1916 г.], суббота // Лемке М. К. 250 дней в царской Ставке. С. 466). Из семейных материалов следует, что М. В. Алексеев из чувства христианского долга и помощи ближнему заботливо опекал своего старого сослуживца, особенно в связи с последствиями перенесенного им тяжелого нервного расстройства. После излечения и во время реабилитации Борисов жил в семье Алексеевых (см.: ЛАА. Борель В. М. Ответ Н. Потоцкому. С. 4). Но при этом личные отношения двух генералов все же трудно назвать дружескими.

130. BAR. Collection BORELʼ M. K. and V. M. Folder «BORELʼ: CORRESPONDENCE: BORELʼ, VERA M., NÉE ALEKSEEVA, TO K. V. DENIKINA». Из письма Веры Михайловны Борель… 23 окт[ября] 1963 г. С. 4.

131. По состоянию на 27—28 февраля 1917 кавалер орденов: за боевые отличия в рядах
Л.-гв. 1-й артиллерийской бригады — св. Анны IV ст. с надписью «За храбрость» (1915), св. Анны III ст. с мечами и бантом (1915); за отлично-усердную службу в УГК при Главковерхе — св. Анны II ст. (1915).

132. 1-е делопроизводство (общие вопросы оперативного характера) УГК.

133. Едкий цензор, отличавшийся в своих дневниковых записях крайней скупостью на похвалы по отношению к ставским, все же относил генштабиста Д. Н. Тихобразова к действительным работникам Штаба Главковерха, «хотя бы просто по добросовестно затрачиваемому времени» на выполнение служебных обязанностей (см.: 16 [января 1916 г.], суббота // Лемке М. К. 250 дней в царской Ставке. С. 466).

134. BAR. Collection BORELʼ M. K. and V. M. Folder «BORELʼ: CORRESPONDENCE: BORELʼ, VERA M., NÉE ALEKSEEVA, TO K. V. DENIKINA». Из письма Веры Михайловны Борель… 23 окт[ября] 1963 г. С. 3.

135. Ibid. Folder «BORELʼ: CORRESPONDENCE: ALEKSEEV, M. V., „NEKOTORYE ZAMETKI I PISʼMA POSLE MOEGO OTCHISLENIIA OT KOMANDOVANIIA“ (1917)». 21 июля 1917 // [Алексеев М. В.] Некоторые заметки и письма после моего отчисления от командования. С. 22.

136. Ibid. Folder «BORELʼ: CORRESPONDENCE: BORELʼ, VERA M., NÉE ALEKSEEVA, TO K. V. DENIKINA». Из письма Веры Михайловны Борель… 23 окт[ября] 1963 г. С. 4. Настоящее свидетельство ГШ полковника Д. Н. Тихобразова в целом совпадает с показаниями М. А. Беляева в ЧСК (см.: Допрос ген[ерала] М. А. Беляева. С. 242) и воспоминаниями А. С. Лукомского (см.: Лукомский А. С. Воспоминания. С. 126). См. о том также: Соколов Н. А. Убийство царской семьи. Буэнос-Айрес, 1969. С. 6.

137. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 25.

138. См., например: Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 40; Кирх-
гоф [2-й] Ф. Ф. В Ставке Верховного Главнокомандующего. С. 103; Лукомский А. С. Воспоминания. С. 126; Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. [Л.], 1927. С. 91; Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 10; и др.

139. Док. № 19. Запись разговора по прямому проводу начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева и генерал-инспектора кавалерии великого князя Михаила Александровича… 27 февраля 1917 г. С. 146.

140. ам же. В тот же день обер-гофмейстерина императрицы Александры Федоровны княгиня Е. А. Нарышкина записала в дневнике: «Теперь (в Петрограде. — К. А.) требуют уже не хлеба, а смены правительства. Еще не поздно. Государь еще не утратил своего престижа. Пусть он уволит Протопопова — виновника всех зол и составит кабинет министров, пользующихся доверием страны. Но упорство императрицы, под влиянием темных сил, этому противится» (цит. по: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 211).

141. Подробнее см.: Алексеева-Борель В. М. Сорок лет в рядах русской императорской армии. С. 439—446; Цветков В. Ж. Генерал Алексеев. М., 2023. С. 255—266.

142. Письмо от 27 февраля 1917 г. Николая II — императрице Александре Федоровне // Переписка Николая и Александры Романовых. Т. V. С. 224.

143. Там же.

144. Может быть, после Пасхи (2 (15) апреля), когда императрица Александра Федоровна — противница всяких ограничений священной воли самодержца — уехала бы с детьми после их выздоровления из Царского Села в Крым. Но в данном случае речь идет только о предположении.

145. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 35.

146. С точки зрения социалистов, «царь не шел на это без санкции „дорогой Алис“, находившейся в Царском Селе» (см.: Суханов Н. Н. Записки о революции. Кн. 1. Мартовский переворот. Пб., 1919. С. 165). При этом императрица, как говорили 27 февраля в Свите, «будто бы тоже высказывалась за перемену государственного строя» (см.: BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 25). Возможно, что основанием для таких заключений послужила телеграмма государыни, направленная Его Величеству в начале второго пополудни 27 февраля, начинавшаяся со слов: «Уступки необходимы» (цит. по: Блок А. А. Последние дни старого режима // Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Т. IV. Изд. 3-е. Берлин, 1922. С. 38).

147. Допрос графа [В. Б.] Фредерикса. 2 июня 1917 // Падение царского режима. Т. V. М.—Л., 1926. С. 33.

148. Родзянко М. В. Государственная Дума и 1917 года февральская революция. С. 298.

149. Раппапорт Х. Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев. М., 2017. С. 155.

150. Цит. по материалам опроса: Соколов Н. А. Убийство царской семьи. С. 6.

151. Лукомский А. С. Воспоминания. С. 127.

152. Док. № 20. Рескрипт императора Николая II [—] председателю Совета министров князю Н. Д. Голицыну… 27 февраля 1917 г. С. 147—148.

153. Лукомский А. С. Воспоминания. С. 128. Здесь мемуарист допустил ошибку памяти, полагая, что настоящая сцена состоялась между восьмью и девятью часами вечера, когда в действительности в Ставке происходил последний Высочайший обед — задолго до чьих-либо переговоров. По утверждению Лукомского, вечером 27 февраля «в Ставке говорили» о том, как Николай II «больше часа говорил по телефону» и «все были уверены, что государь говорил с императрицей» (см.: Там же; со ссылкой на тот же источник: Соколов Н. А. Убийство царской семьи. С. 6). Однако сам Лукомский свидетелем разговора августейшей четы не был, а Александра Федоровна до государя дозвониться из Царского Села не смогла, поэтому генерал пересказал лишь популярный слух. Историк С. П. Мельгунов недаром с крайней осторожностью относился к воспоминаниям современников: «В сознании мемуаристов события 27 февраля — 1 марта подчас сливаются в одну общую картину» (см.: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 183). В частности, историк справедливо обращал внимание на очевидные противоречия между содержанием ставских документов и утверждениями Лукомского.

154. Док. № 20. Рескрипт императора Николая II [—] председателю Совета министров князю Н. Д. Голицыну… 27 февраля 1917 г. С. 147.

155. Или предписание № 1801 было отправлено за подписью наштаверха.

156. Док. № 21. Предписание [№ 1801] начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева [—] главнокомандующим армиями Северного, Западного, Юго-Западного фронтов… 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 148. В период с 23:45. 27 февраля до 00:52 28 февраля настоящее предписание также было направлено главнокомандующим армиями Юго-Западного и Западного фронтов, а также помощнику августейшего главнокомандующего Румынским фронтом.

157. Об определении нами времени настоящего запроса подробнее см. сноску 97 в: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в дни петроградских беспорядков и солдатского бунта: 26—27 февраля 1917 года // Звезда. 2024. № 10. С. 178. Единственный известный автору мемуарист, который более-менее правильно сообщил время телефонного разговора В. Н. Воейкова с генералом от кавалерии и генерал-адъютантом графом П. К. Бенкендорфом («около полуночи»), — барон Р. А. фон Штакельберг (см.: BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 25).

158. Награжден Золотым оружием «За храбрость» (1879).

159. По свидетельству А. С. Лукомского, «особый телефон соединял Могилев с Царским Селом и Петроградом» (см.: Лукомский А. С. Воспоминания. С. 128). Возможно, что речь идет о том телефоне, который был установлен на втором этаже здания губернского правления, где размещалось УГК — рядом со служебным кабинетом Главковерха.

160. Допрос В. Н. Воейкова. С. 71.

161. Очевидно, что В. Н. Воейков задал этот вопрос.

162. Воейков В. Н. С царем и без царя: Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. М., 1995. С. 224.

163. Ден Ю. А. фон. Записки. С. 378.

164. Вечером 27 февраля императрица Александра Федоровна предложила Ю. А. фон Ден вернуться из резиденции в Петроград, охваченный смутой (см.: Там же), в то время как в Царском Селе сохранялась еще спокойная обстановка. В создавшейся ситуации отказ бедной женщины возвращаться из охраняемого Александровского дворца в квартиру мужа, на Торговую улицу — в самый центр мятежной столицы — выглядел как минимум логичным поступком.

165. Например, время отъезда из Могилева и приезда в Царское Село.

166. Отметим, что в показаниях членам ЧСК В. Н. Воейков не приводил слов графа П. К. Бенкендорфа о намерении императрицы в ночь с 27 на 28 февраля выехать с больными детьми навстречу государю. Может быть, потому что на самом деле у Александры Федоровны такого желания не было, а граф П. К. Бенкендорф, находившийся весной 1917 под арестом вместе с царской семьей, мог опровергнуть слова Воейкова — и при допросе мог показать, что идея эвакуации принадлежала не государыне, а ему и свитскому генерал-майору П. П. Гротену?

167. Февраль 27^го. Понед<ельник> // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200.

168. Вряд ли педантичная Ю. А. фон Ден при подготовке воспоминаний в эмиграции могла забыть о желании императрицы отправиться в путь навстречу мужу, если бы оно было. «Хороший, рассудительный друг», — писал о Лили Николай II, советовавший видеться с ней чаще (см.: Письмо от 26 февраля 1917 г. Николая II — императрице Александре Федоровне // Переписка Николая и Александры Романовых. Т. V. С. 223). Еще труднее представить, что Александра Федоровна, не расстававшаяся с Ю. А. фон Ден с утра 27 февраля, стала бы скрывать от нее столь важное намерение.

169. Примечание В. М. Хрусталева.

170. Правильно: Свиты Его Величества генерал-майором.

171. Ошибка памяти мемуариста. Непонятно, на чем основано такое странное утверждение, так как государь еще вечером 26 февраля (11 марта н. ст.) сообщил государыне о своем намерении выехать из Могилева в Царское Село 28 февраля (13 марта н. ст.). Таким образом, 27 февраля (12 марта н. ст.) он никак не мог находиться в пути. Скорее всего, с вечером настоящих суток С. К. Буксгевден при подготовке воспоминаний связала какие-то субъективные переживания, касавшиеся уже следующего дня, — в связи с началом движения литерных поездов на север.

172. Цит. по: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 206—207.

173. В предыдущей публикации (см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в дни петроградских беспорядков и солдатского бунта: 26—27 февраля 1917 года // Звезда. 2024. № 8. С. 160) воспоминания С. К. Буксгевден использовались нами без уточняющего свидетельства графа П. К. Бенкендорфа.

174. Last days at Tsarskoe Selo, being the personal notes and memories of Count Paul Benckendorff, telling of the last sojourn of the Emperor & Empress of Russia at Tsarskoe Selo from March 1 to August 1, 1917 / Transl. by M. Baring. London, 1927 // https://alexanderpalace.org/lastdays/one.html.

175. Френкин М. С. Русская армия и революция 1917—1918. С. 40.

176. Родзянко М. В. Государственная Дума и 1917 года февральская революция. С. 298.

177. Цит. по: Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 141.

178. Округленно.

179. Никифоров А. Л. Царское Село в дни Февральской революции 1917 г. // XXI Царскосельские чтения. Материалы международной научной конференции, 25—26 апреля 2017 г. Т. I. СПб., 2017. С. 176.

180. Цит. по: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 204.

181. Цит. по: Суханов Н. Н. Записки о революции. С. 115.

182. В русский период службы — Петр Андреевич.

183. Царская семья. Воспоминания воспитателя Царевича Алексея Николаевича, г[осподина] П. Жильяра (Пер[евод] из журнала «L’Illustration») // Русская летопись (с 1917 года). Кн. 1. Париж, 1921. С. 104.

184. Цит. по: Ден Ю. А. фон. Записки. С. 378.

185.  См.: Переписка Николая и Александры Романовых. Т. V. С. 224—225.

187. См., например: Суханов Н. Н. Записки о революции. С. 165.

188. По свидетельству баронессы С. К. Буксгевден (см.: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 205).

189. Никифоров А. Л. Царское Село в дни Февральской революции 1917 г. С. 177.

190. Дислокация — деревня Большое Кузьмино Пулковской волости Царскосельского уезда — при въезде в Царское Село.

191. Никифоров А. Л. Царское Село в дни Февральской революции 1917 г. С. 177.

192. Версии баронессы С. К. Буксгевден и графа П. К. Бенкендорфа совпадают в главном: вечером 27 февраля действительный статский советник в звании камергера М. В. Родзянко — в связи с близостью Царского Села к мятежному Петрограду — вполне естественно полагал, что в результате солдатского бунта в столице возникла непосредственная угроза для семьи Николая II. Поэтому Михаил Владимирович считал целесообразным, чтобы императрица Александра Федоровна и дети покинули резиденцию.

Бунт царскосельского гарнизона, начавшийся 28 февраля, только подтвердил обоснованность тревоги и советов председателя Думы. Вместе с тем М. М. Сафонов убежден, что М. В. Родзянко расчетливо и сознательно лгал, специально запугивая из Петрограда царя, находившегося в Могилеве: «Опасность расправы, якобы угрожавшей царской семье, инспирированная Родзянко, явилась главным толчком, заставившим императора срочно покинуть Ставку и направить в Царское Село батальон Георгиевских кавалеров во главе с Н. И. Ивановым» (см.: Сафонов М. М. За кулисами революции: интрига и власть («Кругом измена и трусость и обман»?) // Труды кафедры истории нового и новейшего времени. СПб., 2021. № 21 (1). С. 53). Однако, с нашей точки зрения, все подобные версии не имеют ничего общего с действительностью по следующим причинам: 1) 26 февраля — еще до солдатского бунта в столице и без всякого «толчка» извне — царь решил выехать из Могилева 28 февраля, чтобы вернуться в Царское Село 1 марта. По свидетельству барона Р. А. фон Штакельберга, Николая II убедил в целесообразности поездки генерал от кавалерии граф Владимир Фредерикс (см.: BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 24). «Как счастлив я при мысли, что (мы. — К. А.) увидимся через 2 дня!» — восклицал государь в письме, которое он написал днем 27 февраля (см.: Письмо от 27 февраля 1917 г. Николая II — императрице Александре Федоровне. С. 224); 2) Высочайшее решение о направлении к столице сводного трехротного батальона во главе с Георгиевским кавалером, генералом от артиллерии и генерал-адъютантом Н. И. Ивановым было объявлено в Ставке сразу после Высочайшего обеда 27 февраля — задолго до телефонного разговора В. Н. Воейкова с графом П. К. Бенкендорфом и вне всякой связи с содержанием их переговоров, еще не состоявшихся; 3) Наконец, если «коварный» Родзянко хотел шантажировать Николая II судьбой его семьи, то зачем председатель Думы настоятельно советовал императрице уехать из Царского Села? Напротив, ведь тогда Александру Федоровну и детей следовало задержать в резиденции, превратив ее в своеобразную золотую клетку.

Нужно совершенно не представлять себе реалий солдатского бунта в Петрограде и особенностей морально-психологической обстановки в царскосельском гарнизоне вечером 27 февраля,
чтобы всерьез считать безопасным положение царской семьи в Александровском дворце. В те часы не Родзянко, а Александра Федоровна просила супруга «вернуться немедленно». Поэтому версия М. М. Сафонова — не более чем конспирологическая фантазия. При этом специфические особенности обращения М. М. Сафонова к оппонентам еще более ослабляют его позицию.

193. Скорее всего, М. А. Беляев сделал этот звонок, когда вернулся из Мариинского дворца в Довмин вместе с Великим князем Михаилом Александровичем и его секретарем Н. Н. Жонсоном (Джонсоном).

194. Last days at Tsarskoe Selo, being the personal notes and memories of Count Paul Benckendorff, telling of the last sojourn of the Emperor & Empress of Russia at Tsarskoe Selo from March 1 to August 1, 1917.

195. М. А. Беляев был склонен к эмоциональной неуравновешенности, граничившей с истеричностью. Например, в конце допроса в ЧСК 19 апреля 1917 бывший военный министр Российской империи расплакался (см.: Допрос ген[ерала] М. А. Беляева. С. 247).

196. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 25. Подчеркивание в тексте источника.

197. Георгиевский кавалер, ГШ полковник Б. Н. Сергеевский долгие годы спустя ошибся, полагая, что дворком как минимум с восьми до одиннадцати часов вечера (20:00—23:00) выступал посредником в переговорах, якобы происходивших по прямому проводу между Ставкой и Александровским дворцом, а точнее между Николаем II и Александрой Федоровной. Ничего подобного не происходило, и В. Н. Воейков не бегал «с ворохами телеграфной ленты» на протяжении трех часов то к государю, жившему в доме губернатора, то к больному наштаверху, лежавшему в своем кабинете на втором этаже здания губернского правления (см.: Сергеевский Б. Н. Отречение (Пережитое). С. 14—15). В интервале между половиной одиннадцатого и половиной двенадцатого аппаратную занимал М. В. Алексеев, который вел переговоры с Великим князем Михаилом Александровичем, а затем он — или ставские телеграфисты — отправляли Высочайший рескрипт на имя князя Н. Д. Голицына и предписание № 1801 Н. В. Рузскому. В последние 20—30 минут до полуночи В. Н. Воейков — после телефонной беседы с графом П. К. Бенкендорфом — вел по прямому проводу разговор с М. А. Беляевым. Однако Сергеевский более-менее верно указал примерное время, когда Воейков завершил свои переговоры и предложил штаб-офицеру «восстановить нормальную работу телеграфа» — в двенадцатом часу ночи (см.: Там же. С. 15). Точнее — почти около полуночи или в полночь, о чем можно судить при сопоставлении записи в дневнике Д. Н. Дубенского и воспоминаний барона Р. А. фон Штакельберга.

198. В феврале 1917 — градоначальник уездной Ялты Таврической губернии.

199. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 г.г. Кн. III. С. 178.

200. Допрос В. Н. Воейкова. С. 71.

201. Воейков В. Н. С царем и без царя. С. 226. Интересно, что М. А. Беляев в показаниях членам ЧСК ни о чем подобном не сообщал. При этом до конца неясно, о чем и в какой форме заявлял М. В. Родзянко царским министрам вечером 27 февраля в Мариинском дворце: о движении народных толп из Петрограда на Царское Село или об угрозе такого движения с его высокой вероятностью. По версии барона Р. А. фон Штакельберга, Родзянко сказал Великому князю Михаилу Александровичу, «что восставшие предполагают идти на Царское Село, а потому было бы разумно для царской семьи уехать из Царского Села» (см.: BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 25). Но при последующих переговорах с М. В. Алексеевым Его Высочество ни о чем подобном не говорил, за исключением предложения отложить на несколько дней Высочайший приезд в Царское Село. Может быть, при подготовке воспоминаний бывший церемониймейстер допустил ошибку памяти, перепутав Великого князя Михаила Александровича с Беляевым, а может быть, Родзянко высказывал свои опасения им обоим. Но в любом случае — с учетом свидетельства барона фон Штакельберга — председатель Думы, скорее всего, вечером 27 февраля говорил лишь об угрозе или о планах движения восставших на Царское Село, а Беляев в силу собственной нервозности выдал предположение за фактическое событие.

202. Цит. по: Блок А. А. Последние дни старого режима. С. 39.

203. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 25. В данном случае в эмигрантских воспоминаниях чинов Свиты есть непоследовательность в изложении событий, связанная с ошибками памяти мемуаристов. Барон Р. А. фон Штакельберг и В. Н. Воейков сообщали, что дворком сначала доложил государю (по утверждению барона фон Штакельберга — вместе с графом В. Б. Фредериксом) содержание телефонного разговора с графом П. К. Бенкендорфом, а затем по Высочайшему повелению связался по прямому проводу с М. А. Беляевым, «так как последний, по словам графа Бенкендорфа, имел сведения о Царском Селе». После переговоров с военным министром Воейков сделал второй доклад Николаю II (см.: Воейков В. Н. С царем и без царя. С. 225—226). Но подобная версия, излагавшаяся долгие годы спустя, противоречит не только показаниям Воейкова, данным им в ЧСК всего через два месяца (см.: Допрос В. Н. Воейкова. С. 71), но и записям в дневнике Д. Н. Дубенского. Более того, при допросе в ЧСК Воейков назвал формальной причиной царскосельского звонка графа Бенкендорфа его предложение обсудить текущее положение в столичном районе с Беляевым, для чего не требовалось Высочайшее повеление. Таким образом, автор полагает, что дворком сначала переговорил с графом Бенкендорфом (по телефону), потом немедленно — с Беляевым (по прямому проводу), а далее в полночь — или в самом начале первого часа ночи 28 февраля — отправился вместе с министром двора докладывать о результатах царю, о чем сделал запись Дубенский. Такая последовательность событий совпадает с сообщением Б. Н. Сергеевского о том времени, когда В. Н. Воейков закончил работу в аппаратной службы связи.

204. Блок А. А. Последние дни старого режима. С. 39.

205. Граф В. Б. Фредерикс не упомянут. Сам он ничего о событиях 27—28 февраля вспомнить не мог (см.: Допрос графа [В. Б.] Фредерикса. С. 37—39). Но министр двора, как указывали барон Р. А. фон Штакельберг и Д. Н. Дубенский, присутствовал, очевидно, в силу своего статуса.

206. Допрос В. Н. Воейкова. С. 71—72.

207. Интересно, что В. Н. Воейков мотивировал необходимость поспешного отъезда беспорядками в Петрограде, так как в тот момент видел в них опасность для положения августейшей семьи в Царском Селе.

208. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 25.

209. 27 февраля. Понедельник // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200.

210. Тихменев Н. М. Из воспоминаний о последних днях пребывания Императора Николая II в Ставке. Ницца, 1925. С. 18.

211. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 25.

212. Ibid. Вечером 2 января 1915 на Царскосельской линии Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги произошла катастрофа, в результате которой погибли четыре человека, десять получили тяжелые ранения и около пятидесяти — легкие (см.: Джунковский В. Ф. Воспоминания. Т. 2. М., 1997. С. 480). В числе тяжелораненых оказалась А. А. Вырубова, чье состояние в дворцовом госпитале облегчил Г. Е. Распутин, предсказавший: «Жить она будет, но останется калекой» (цит. по: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 г.г. Кн. I. С. 85). Поэтому суеверный страх Александры Федоровны вполне объясним.

213. Цит. по: Воейков В. Н. С царем и без царя. С. 224.

214. Там же. С. 417—418.

215. 5 [ноября 1915 г.], четверг // Лемке М. К. 250 дней в царской Ставке. С. 209. Подробнее о характеристиках В. Н. Воейкова разными современниками см.: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 114—116.

216. Письмо № 449 от 2 марта 1916 г. императрицы Александры Федоровны — Николаю II // Переписка Николая и Александры Романовых 1916—1917. Т. IV. 1916 год. М.—Л., 1926. С. 110. О том же см., например: 16 [октября 1915 г.], пятница // Лемке М. К. 250 дней в царской Ставке. С. 159—160.

217. Док. № 22. Рапорт начальника штаба армий Северного фронта Ю. Н. Данилова [—] начальнику Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексееву… 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 149.

218. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 г.г. Кн. III. С. 176. К сожалению, без указания источника.

219. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 25. На расстоянии чуть более километра от Александровского дворца находилась станция Императорский (Царский) павильон, от которого начиналась железнодорожная ветка Его Императорского Величества, эксплуатировавшаяся с 1902.

220. Первым и самым простым пунктом назначения мог стать Гатчинский дворец Великого князя Михаила Александровича. Расстояние от Царского Села до Гатчины (25—30 километров) преодолевалось на автомобилях из гаража Его Величества — в зависимости от выбранной скорости — за полчаса.

221. Лукомский А. С. Воспоминания. С. 129. По утверждению мемуариста, допустившего ошибку памяти, настоящий разговор произошел «часов в 9 вечера» 27 февраля (см.: Там же. С. 128), чего не могло быть, так как вплоть до полуночи, когда В. Н. Воейков доложил Николаю II о состоявшихся переговорах с графом П. К. Бенкендорфом и М. А. Беляевым, государь предполагал выехать из Могилева в Царское Село в два тридцать пополудни следующих суток.

222. Там же. С. 129.

223. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 25.

224. Лукомский А. С. Воспоминания. С. 129.

225. Тихменев Н. М. Из воспоминаний о последних днях пребывания императора Николая II в Ставке. С. 17. Ошибочное время передачи распоряжения («около 9 вечера») мемуарист явно заимствовал из более ранних по году издания воспоминаний А. С. Лукомского, но в отличие от него Н. М. Тихменев оговорился: «Если не ошибаюсь».

226. Там же. С. 17—18.

227. Инспекция императорских поездов, находившаяся в ведении МПС, размещалась в Петрограде на Знаменской, 12. Очевидно, что в первом часу ночи 28 февраля действительный статский советник М. С. Ежов не имел никакой возможности связаться со своим помощником в лице статского советника В. Э. фон Эртеля и его сотрудниками.

228. Воейков В. Н. С царем и без царя. С. 224—225.

Продолжение следует