ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ИРИНА РОДИОНОВА

Чужой внук

Рассказ

Летним вечером муж Николай привел внука — прежде Наталья не просто не видела его лица, но даже не знала о его существовании. Был ранний вечер, в саду пахло жасмином, солнце ползло к горизонту. Крупные улитки прятались от жары на плодовых деревьях. Наталья полола сорняки в луковой грядке, что радовала ранним июньским урожаем.

Обручальное кольцо натирало палец до крови.

— Где ребятенка-то нашел?! — весело крикнула Наталья мужу.

Николай стоял в молчании и смотрел на парадно-выходные плетеные сандалии. Темноглазый мальчишка держал его за руку, всем телом тянулся к калитке. Наталья как-то сразу все поняла, догадалась, хоть и не была к этому готова, и не думала даже — не боялась — тем более на старости лет. Они всю жизнь вместе, попугаи-неразлучники, брак счастливый, крепкий…

— Сын?.. — голос у нее осип.

— Внук, — ответил Николай. — Андрюшка.

Оба они, и Наталья и Николай, были почетными пенсионерами, ветеранами труда. Занимались огородом, сажали баклажаны и окучивали картошку, муж чинил мотоцикл с коляской, Наталья рвала абрикосы на повидло. До виктории, любимого их лакомства, оставалось всего ничего, на кустах уже висели первые бело-зеленые ягоды.

Вместе вырастили сына, единственного, Максимку — тот жил в столице, работал с чем-то компьютерным, железным, для Натальи трудным. Сына обожали, холили, лелеяли, он вырос сильным и веселым. Зарабатывал неплохо, но к сорока годам так и не обзавелся семьей. Не лежала у него душа к редким приятельницам, хоть он и привозил кого-то на знакомство. Небольшой родительский дом на окраине металлургического городка заполнялся смехом и томлением — ну когда свадьба, когда-когда… Девушки стеснялись, ели викторию с грядки, жмуря от удовольствия глаза, а потом пропадали — Наталья не запоминала их лиц.

Ждала.

При первом взгляде на внука понадеялась — это Максимкино потомство, незаконнорожденное, но от того не менее любимое. Вон туда, на толстый яблоневый сук так и просились маленькие качели, а еще в доме валялся разбрызгиватель для шланга, чтобы играть с водой. Где-то в комнатах есть и сырые разноцветные мелки, и схватившийся камнем пластилин…

Николай, еще более худой и длинный, чем прежде, не поднимал глаз. Не смотрел на жену.

Это не Максимкин.

Чужой.

— Сын, что ли, у тебя есть?.. — медленно спросила Наталья.

Они стояли, разделенные огородом, половичками на тропинках, чтобы не росла вездесущая трава, баком для дождевой воды и беседкой в диком винограде…

Наталья обтерла ладони тряпицей, распрямила затекшую спину. Нога в резиновой тапке задвинула прополотые сорняки под куст. Солнце померкло.

— Дочь, — на выдохе сказал Николай. Андрей прятался за его ногами, не давал себя разглядеть, но она запомнила — никакой тяпкой не перебить, никаким секатором не выстричь. Ничего во внуке не было ни от Максима, ни от самого Николая. Светлоголовый и кучерявый, с темными, испуганно блестящими глазами, худой до неприличия — у нее помидорные кусты толще, чем этот пацаненок. Чужое зерно.

И кровь чужая.

Наталья, тяжело переваливаясь, подошла к ним. Присела, щелкнув суставами, снова обтерла ладони об огородную футболку, чтобы почище было, — не хотела в молчании уходить в дом, оставлять их у ворот. Протянула загоревшую руку (самый почетный загар: руки до локтя и черная от солнца шея). Улыбнулась через силу.

— Ну здравствуй, Андрей. Я, значит, бабуля твоя. Будем знакомиться?

Он стоял за дедовыми ногами и не шевелился. Шмыгал носом.

Николай забормотал:

— Он стесняется, дай время ему… Андрюшечек, ты не бойся бабушку, она добрая. Ягодку для тебя растит, да? А завтра я игрушки… и бассейн… и еще что-нибудь… Ты не бойся только.

— Насовсем к нам? — Наталья все улыбалась, тянула застывшее лицо.

— Нет. Мать в больницу попала, аппендицит, резать вроде будут, недельку точно пролежит… Мучилась страшно, несколько дней мурыжили.

Внук захлюпал носом.

— Ты не бойся! — повторил Николай и крепко сжал тонкую ладошку. — Все хорошо с ней будет. Доктор починит — лучше прежнего вернется… А пока в домике поживешь, своем, настоящем. Волшебном почти!

— А что, у свекров нет возможности? Раз ты ко мне привел. Решился. — Наталья поднялась.

— Ни свекров, ни папки.

— Понятно. Нагулянный, значит… Что же, давай руку, Андрей, стелить тебе будем. Сам выберешь, где хочешь спать. Поищу, чем занять тебя…

Пока Николай разворачивался, она вновь заметила детское лицо — недоброе, с нахмуренными бровями, с чернотой во взгляде. Нет, зря она так. Он ребенок, он не понимает ничего — его от титьки оторвали и в чужой дом привели. Она сама бы затрусила, чего уж о малыше…

— Ты иди, Наталья Федоровна, — взмолился Николай. — Иди, иди. Мы за тобой. Да, Андрюшка?

Тот боялся. И огорода, и прикрытых ставен на окнах, и дрожащего деда, и бабки незнакомой — Наталья повторяла это мысленно, отвлекалась на свое. Махнула им рукой, и Николай увел внука в дом. Осталась у забора, на огородной кромке — четко размеченной, со смазанными кранами и чистенькими шлангами, вскопанной землей. Со скорой викторией.

Огород был ее тихим уголком, где не могло стрястись ничего плохого, удивительного, разве что груша уродится или мягкие абрикосы градом побьет. И нá тебе — внук.

Солнце окончательно ушло за дома, стало сумеречно и очень тихо. Теп­лый воздух не шевелился, пел вдали сверчок — на всем свете одинокий. Наталья стояла, запрокинув голову, и смотрела в пустое небо.

Ей бы и хотелось закричать и кинуться в луковую грядку — нет уж, не хватало еще тонкие зеленые перья смять… Отказаться от чужого дитяти, забыть, словно и не было его, сказать, мол, куда хочешь веди, только бы не перед глазами моими это все, дикое… Не чужое, нет. Николаево семя. А он для нее уже не просто муж или родственник, а часть самой Натальи, вросшая и корнями, и телом, и душой. Чего только не было в ее жизни, а все с Николаем связано. Он помог ей пережить отъезд сына, опустевший дом. Никогда ни в чем не отказывал — грядки копал, не вспоминая о спине, жука колорадского травил, лесную землянику с ней собирать ездил. После работы — домой, ни попоек не было, ни драк, ни отсидок.

Когда успел?..

Дочка, значит. Ничего о ней Наталья не слышала, а теперь и внук появился, разом — будь кто-то один, ей бы легче было справиться. Приплод — жуткое какое слово, будто пока Наталья носила под сердцем Максимку, в чрево ее насильно подсадили и дочку эту неизвестную, без имени, с одним лишь воспаленным аппендицитом. Андрюшка… Андрей. Она почти ненавидела его. Всю жизнь Наталья считала себя хорошим человеком, благочестивым, никому не делала зла, заглядывала в церковь и относила старенькие вещи для многодетных, подавала на хлеб, о муже заботилась… А тут ненависть. Черная, сплошная, мутная вода с крепким илистым осадком.

И к кому! К ребятенку со светлыми волосиками — он-то в чем виноват? Дурная мысль поселилась в ней, и глаз почернел — даже от огорода в животе тошнота ворочается. Любить Андрея нужно, он — душа святая, безгрешная.

Да и Николая винить не хотелось. И выслушивать, и понимать тоже. Дело давнее, раз внуки пошли. Лечь бы в землю рядом с луковой грядкой и пролежать там целую ночь, сживаясь, смиряясь, прося Бога о помощи. В дом не зайти — там они, двое, им тоже без нее легче. Николаю особенно. Ей бы вернуться, достать из печи — в доме были и газ и электричество, а она все в печке готовила, как мамки-бабки, любила гречку разваренную с запахом березовых дров — достать казанок, накормить, умыть, уложить. Николай рукастый ведь, и тепличку ей сколотил, и мотоцикл латает без конца, а с детьми не умеет ведь, не приучен…

Наталья умылась прямо из бака, плеснула в лицо застоялой дождевой водой с запахом коричневых водорослей. Зачесала волосы, подышала. Успокоилась. Она не девчонка уже, чтобы слезы лить. Ребятенок без матери остался, а чего уж было там, чьи они вообще — дело десятое. Она забудет обо всем, закроет внутри мыслю́ и будет за ним ухаживать.

В дом вошла с расслабленным, спокойным лицом. Андрей сидел на досках, играл со скалкой и деревянной лопаткой, хмурый, настороженный. Завидел Наталью и бросил все из рук, обхватил себя за плечи. Она обошла его полукругом, чтобы не тревожить, достала теплую кашу. Гречневая крупа пахла на всю комнату.

Николай задернул воздушные занавески, зажег лампу на тяжелом столе.

— Кушать будем, — с улыбкой скомандовала Наталья. — Споласкивайте ладошки — и за стол.

Улеглись после ужина. Оставили свет, чтобы Андрей привык к теням в незнакомом доме. Уложили его на печку, окружили подушками, одеялами — настоящий шалаш получился. Наталья долго сидела внизу, тянула колыбельную, которую пела еще Максимке. Столько лет прошло, десятилетий даже, а слова сами ложились на язык, текли чистым ручейком. Андрей долго молчал, спрятанный в подушках, потом засопел тихонько. Она вернулась к кровати, скрипнула пружинами. Легла рядом с Николаем.

От него тянуло холодом. Напряженный весь, как деревяшка. В любой другой день она потянулась бы, мягко погладила бы его по плечу, и он расслабился бы, и обнял ее одной рукой, и захрапел тут же, но сегодня все было не так. По черно-рыжему потолку метались отсветы, на улице хлестал ветвями ветер. Гудело отовсюду словно бы человечьими голосами.

Наталья молчала.

— Спрашивай, — сказал Николай. — Обо всем расскажу.

О чем спрашивать?.. Как он встретил ту, другую, чем она ему приглянулась? Почему не ушел от Натальи, может, Максимку пожалел? Почему не воспитывал дочь свою, а денег если и выкраивал из семейного бюджета, то всего капелюшку? Почему не оставил жену даже в старости? Любил ли Наталью, любит ли до сих пор? Жива ли та женщина или… Вопросы плыли в голове, но ни один из них Наталья не хотела ловить ртом, будто через язык в тело могла попасть отрава. Чего уж толочь неизбывное, сотворенное им одним? Громко дышал на печке внук. Злость внутри Натальи сменялась тоской, за ней шло отупение, почти спокойное, мягкое — накатывало мелкой речной волной и уходило. Она засыпáла.

Николай, кажется, так и не уснул в ту ночь — лежал, не шевелясь. Думал.

Наутро Наталья ходила на цыпочках по скрипучему полу, собирала вещи. Поставила брызгалки на огороде, подсоединила шланги, бросила в грядки. Пахло свежестью, холодная роса мочила ноги. Вышла из дома тоже в тишине — Николай сидел за столом, пил молоко. На нее все еще не глядел.

До города было рукой подать — их дом стоял в начале частного сектора. Мимо забора день и ночь летели машины, клубилась пыль. В окно с западной стороны виднелись пятиэтажки, да и до магазина надо было всего лишь пройти по земляной дороге, пересечь истертую зебру и заглянуть в «Пятерочку». Наталья уставала даже от этого небольшого пути. Останавливалась у дверей, протирала лоб платком, смаргивала влагу. Ходила по магазину, думая об Андрее: взять кефир для оладьев, переспелые бананы с темными боками, мармелад… Что он любит? Чему обрадуется? Надо бы тетешкать ребятенка, пока с мамкой такая беда. Уже у кассы заметила игрушки в белой плетенке — ведерко, грабли, лопатка. Взяла с собой.

До огорода шла долго, подволакивала распухшие ноги. Черные вены торчали узлами, ныли на каждый шаг. Посидела у соседского забора, снова вытерла лицо. Солнце припекало, не жалело Наталью. Она тоже не привыкла себя жалеть.

Андрей не спал — он с осторожностью принял банан у Натальи из рук, только вымытый и холодный. Игрушки схватил с радостью, побежал во двор. Николай пошел за ним, как молчаливый страж.

— Сколько ему? — в спину спросила Наталья. — Знать хоть.

— Два года и три месяца.

Эти «три месяца» резанули едва ли не больнее, чем новости о внебрачной дочери и о внуке. Считает, значит. Помнит. Любит Андрея.

А с чего бы ему внука единственного не любить?..

Наталья одернула себя в мыслях, кивнула Николаю — иди. Присматривай.

А сама взялась за оладьи и лапшичный суп на обед.

Чем бы она ни занималась в тот день — стряпала, выходила на крыльцо с Николаевой кепкой и криком «голову хоть ему прикрой!», полола или брызгала, мысли лезли всё те же. Раз из приоткрытого окна она услышала женский голос — бодрящийся, хоть и хриплый. Молоденький. Подошла ближе, общипывая верхушки у сорняков — дело бесполезное, но не стоять же у подоконника, не подслушивать… Глупо так, жалко.

Звук шел смазанный; старенький телефон Николая скрипел и подвывал в такт словам. Смеялся Андрюшка, кричал в трубку:

— Мама, мама!

— Не обижают тебя там? — спрашивал женский голос, все такой же незнакомый, как и в первую секунду, когда Наталья впервые услышала его. Вроде родной почти человек, мужнина плоть и кровь, а все внутри волнуется, спорит с ней…

— Иг-г-гают! — он не умел еще выговаривать «р». Звук выходил рычащий, но счастья в его голосе было столько, что Наталья сразу отошла от окна. Забрела в дальние кусты малины, оцарапала руки. Остановилась, не зная, куда идти.

Слышались из дома разговоры, смущенно кхе-кхекал Николай, визжал, захлебываясь, Андрей — он мало понимал и мало говорил, но рад был видеть маму, едва очнувшуюся после операции. Она выздоровеет и заберет сына. Все станет, как прежде.

Нет, не станет.

Наталья думала. Всю неделю ей предстояло с этими думками прожить, а там…

Дни шли, разменивались на переживания. Андрей быстро привык к ним, обжился; то и дело с разных концов огорода слышалось:

— Баба! Дида! Баба! Ди…

И они с Николаем наперегонки носились за внуком, следя, чтобы он не запутался сандаликами в виноградной лозе или не свалился в бак с водой. Дед съездил до реки на велосипеде, привез пакет темного песка с мелкими камешками и створками сухих мидий. Андрею нравилось играть в самодельной песочнице, а им нравилось внуку угождать. Вынесли из сарая старенькую пластиковую ванну, в которой замачивали по осени капусту. Отмыли бока, наполнили водой из шланга. После обеда ванна нагревалась от солнца, Андрей плескался и визжал, улыбался во все мелкие белоснежные зубки. Когда Наталья вытаскивала его из воды и кутала в махровое полотенце, он стучал зубами. Спрашивал:

— А маме динь-динь?

— Деда попроси, — Наталья приглаживала светлые кудри и целовала его в макушку. — Он по видео позвонит.

Злости не становилось меньше, но одновременно с ней в Наталье росла и любовь к этому мальчугану, который ковырял заусенцы и заливисто хохотал, завидев мошкару: «Моська! Моська!» Ей дико было замечать, как два этих разных чувства уживаются в ней одной. То Наталья задыхалась от радости, видя сияющее Андреево лицо, то хотела выставить их с Николаем вон, пусть снимают квартиру, живут на остановке или под дверьми больничной палаты… Ей так больше нельзя, никаких сил не осталось переживать да думать. Она бы лучше с десяток соток вскопала, чем слышать набатом в голове — чужой внук. Чужой.

Это, конечно, были только мысли — никогда бы она так не поступила. Ни с Николаем, ни тем более с Андреем. Порой хотелось лупануть половником в стену, порой — повыдергать тонкие ростки с грядок. Жизнь, которую она сажала, поливала, прореживала и пропалывала, над которой тряслась до поздней осени, чтобы в марте-апреле вновь взяться за рассаду, — никак нельзя было с ней так поступать.

Но отчего же ей так хотелось жизнь эту изничтожить?..

Мысль пришла ночью. Николай, поняв, что войны не будет — по крайней мере пока Андрей в доме, — дремал по правую руку от нее, Наталья ворочалась на худом матрасе. Андрей ночевал на печке. Под утро он порой просыпался, звал:

— Баба, пить!

И она подскакивала и, шаркая ногами, несла ему кружечку с водой, поила осторожно, вытирала мокрый подбородок. Мыла в бане душистым, для ребятенка купленным мылом, меняла памперсы и приучала к новенькому горшку, давала то листок щавеля, то мелкую цветочную головку — играть.

Та ночь была беззвездная, тихая, лишь изредка проезжали мимо машины, затихали звуком. Через приоткрытые ставни тянуло сквозняком. Наталья смотрела то в стену, на которой в облупленной фоторамке висел их с Николаем портрет (думала, знал ли он тогда ту женщину, другую), то на потолок с темными трещинками, то перед собой, во тьму. Откашлять бы чувство это скверное, вырвать из-под ребер тонконогий сорняк…

Не хотелось даже тень бросать на семью их крепкую, хотя тут Николай постарался и без нее. Мысли то пролетали мимо носа, то жалили в руки, в щеки, в живот… Кто она, его возлюбленная, кто эта другая женщина? Неважно ведь. Пусть она бодрая и красивая бабулька, которая укатила на море и не смогла взять внука на неделю. Пусть немощная и больная, на попечении соцработника, с трясущейся челюстью и неходячими ногами. Пусть даже лежит в кладбищенской земле — дорога от их дома вела к погосту, и перед родительским у заборов сплошь стояли венки и пластиковые цветы на продажу.

Пусть, пусть.

Ничего бы это в жизни Натальи не изменило. Предательство было давнее, схваченное коркой, нечего его ковырять пальцем. Николай ведь остался с ней, всю жизнь прожил в этом доме, и любила она его после измены этой ничуть не меньше, чем раньше. О подобном Наталья задумывалась лишь в молодости — пусть попробует только, сразу выгонит его за порог. Что же она, в мусорном баке себя нашла? Выставит прочь, заберет Максима, проживут и вдвоем. Нет никакого оправдания лжи.

Обидно, что она и красавицей была, и стройной, и сильной. Всегда поддержка, опора. Хочется Николаю помолчать — она не лезет с расспросами, а когда он переживает по работе — она рядом сидит и за руку его держит. Захотела бы, нового мужа нашла, родила бы еще ребенка или двух, может, и у нее внуки были бы…

Ни о каких мусорных баках речи и не шло. Можно, конечно, достать ему чемодан, пусть соберет вещи и идет хоть к ней, хоть куда. Наталья не хотела этого. Как же можно? Вдруг он голодный будет или тосковать начнет, а годы уже не те, и здоровье слабое, и сердечко барахлит… Пусть живет дочь его, внук, а если Николай умрет раньше времени, то у Натальи не только Максим останется. Не хотелось о смерти думать, а ведь возраст уже, когда нельзя от нее отворачиваться, надо в лицо смотреть. Сколько друзей-родных похоронили, сколько плакали у гроба, сколько распрямлялись потом и жили дальше, пока время есть.

И дочь и Андрей тоже ведь ее семья, хоть и непрошеная, и сквозь боль рожденная.

Она не знала, сможет ли мужа простить. Оставила этот вопрос на потом.

…В ту ночь Наталья поняла, от чего ее злоба взялась: после сорока, когда кончилось девичье время и начались приливы, когда седину пришлось красить каждые два месяца и чаще записываться к терапевту, все эти годы Наталья мечтала о внуках.

Мечтала страшно. Горячо.

Привезенных невест расчесывала фамильным гребнем, заплетала косы — девочки хихикали, не понимая, зачем ей это. Наталья помнила руки своей свекровки, заговоры, мягкое прикосновение к волосам. Слов с той поры почти не осталось, но она надеялась, что новая история у Максима — точно навсегда. Невесты исчезали, внуки приходили во снах, после которых весь день ходишь как разбитый, потоптанный острым каблуком. На одном из семейных застолий с маринованными груздочками, мантами и пловом Наталья поймала сына в общей суматохе. В груди горели несколько выпитых рюмок, на глаза наползали слезы. Наталья терла их кулаком и просила:

— Пусть не в семье даже, но — если кто-то будет, хоть кто, хоть от кого — ты мне сразу скажи, я мешать не буду и винить тоже, только любить…

— Мам, не дави, — с улыбкой отмахивался Максим и стискивал ее полные плечи. — Я птица свободная.

Так и парил по жизни, без семьи, без продолжения, сплошная работа на уме. Зимой катался с гор, летом уезжал в тропики, привозил старикам-родителям сласти и полотенца, магниты и настойки. Николай радовался, Наталья ждала.

Но внук, Андрей, появился будто сам собой.

Она позавидовала Николаю. Разъярилась оттого, что он, родной, верный и преданный, внука от нее утаил. Такое счастье, такое чудо — Андрей этот со светлыми кудряшками и молочными зубками. Она смотрела и наглядеться не могла, надеялась глубоко внутри, что мамка его дольше положенного в больнице пролежит или уедет отдохнуть, после операции-то, а Андрей с ними поживет, еще хоть денька два… Неведомо откуда брались силы играть, кормить. Он плескался в ванне, смеялся или капризничал, не желая есть сладкую рисовую кашу, он был повсюду и не мог усидеть на месте, а она следила за ним из тенька и чувствовала в себе столько жизни, сколько не было внутри уже давно.

И в то же время ей мечталось, чтобы все поскорее вернулось на свои места. Знала ведь, что не будет, как прежде, и все равно надеялась. Никогда не сможет она полюбить Андрея без оглядки на его бабушку и мать — неизвестно еще, от кого сильнее давило за грудиной. Будет замечать в нем черты не Николая — брови его, подбородок волевой, а чужое, наносное. Для нее болезненное. Слушать голос матери… Кто она вообще Наталье, а?.. От которой до сих пор не было даже имени, и думать, а что, если бы и дочь ему родила сама Наталья, и внука бы подержала в объятиях, когда ему едва исполнилась неделя, и скупала бы ползунки, погремушки, и целовала бы в младенческие пухлые щеки…

Наталья не надеялась от этого излечиться, лишь узнавала новое о себе.

Наутро сказала Николаю:

— Пусть мать его сюда приедет, как выпишут. Познакомимся. Родня ведь.

Слово резало язык, как лист бумаги. Николай огляделся — Андрей только убежал в огород, — сложил ладони у груди и бухнулся на колени. Громко стукнулся о дощатый пол.

— Прости меня. Давно было, и раз всего, а тут дочка, и как я их оставлю, а уж внуки-то, ты сама ведь мечтала, вот он, внук…

Наталья разозлилась. Ощутила, как краска разошлась по щекам. Схватила что-то со стола — ложку, стиснула в кулаке. Облагодетельствовал! Подарил ей, значит, внука! Чего он ищет от нее, прощения или благодарности? Что нужно ему, что внутри него-то творится?..

Выдохнула. Положила ложку в таз — потом помоет с завтрака посуду, смоет с алюминиевого черенка заодно и злобу свою черную. Пошла за Андреем. Тот уже визжал, скакал по виктории. Ягода никак не хотела вызревать.

Обронила Николаю с порога:

— Просто позови дочь, и всё. Передо мной отчитываться не надо.

Андрей бегал по грядкам, втаптывал молодую зелень в разрыхленные борозды. Сколько она просила его, сколько водила за руку по тропинкам, объясняла, что цветочкам больно… Остановился, выдрал молодой помидорный куст, ударил земляным комом. Грязный, бешеный, глаза пылают. Распрямился, увидел ее. Заулыбался.

— Бу-бух!

Она улыбнулась мертвенно.

— Бу-бух, да. Пойдем в песочницу. Не обижай ягодки…

Вновь заныли ноги.

В день выписки Наталья подошла к мужу — он лежал на кровати и не мог встать, давление шарашило, — присела по левую руку. Попросила коротко:

— За забором передай Андрюшку, а ее сюда не зови… Пусть внука привозит почаще, присмотрим. Все ей воздух будет.

Не могла она расстаться с едва обретенным Андреем. Почему отказала его матери в знакомстве? Продумывала ведь стол, даже поставила тесто на окно и достала закатки, а все равно не решилась. Боялась, что больно будет? Что дочь окажется копией Николая или, напротив, совсем не похожей на него? Устыдилась ярости своей, злобы, которая может обидеть и невинных?

Легко было любить маленького очаровательного Андрея, а это все же будет взрослый человек, продолжение чужой женщины… Или поберегла сердце свое. Или не захотела Николая тревожить с его давлением.

Много всего в ней было, и всё правда. Последнее утро они провели с внуком вдвоем. Собрали в пакеты новенькие игрушки, замотали пирог в тряпочку. Андрей хотел прихватить с собой еще и печку, и подушку, а Наталья смеялась над ним. Гладила, трогала, целовала то в щеки, то в живот. Он отбивался, летал по огороду. На любые шаги за забором кричал «Мама!», когда мимо дома проходили чужаки.

Она приехала после трех, такси осталось ждать у калитки. Дочь неловко выбралась из салона, обхватила Андрея — Наталья стояла у обеденного стола, окно перед ней было распахнуто настежь. Внук радовался с такой силой, что даже расплакался. Негромко твердил о чем-то Николай, она спрашивала, выдыхала с болью — наверное, у нее сильно болел разрез. Наталье и жалко было ее, и… Она собрала им еды на первое время, передала через Николая просьбу привезти Андрея назавтра, пусть она поболеет вволю. Вспыхнул телефон — Максимка написал, что у него все хорошо.

Наталья криво улыбнулась экранчику.

Загрузились в машину. Дочь попросила громко:

— Попрощайся с дедом.

— Па-ка, дида! — крикнул Андрей из машины. — Па-ка, баба!

— Пока-пока, мой хороший! — отозвалась она с порога. Стояла у входной двери, дергала ручку — скрип-скрип, скрип-скрип. Не выходила во двор.

Машина, взревев, уехала.

Николай вернулся еще печальней, чем был в первый день. Присел за стол, взялся чистить луковицу — просто чтобы руки чем-то занять. Наталья обминала тесто. В комнатах, умолкших после отъезда внука, похолодало.

— Полочку завтра прибьешь? — попросила Наталья. — И подпорки для огурцов надо вколотить, вымахали куда, не знаю…

— Хорошо. — Он поднялся, взялся за молоток. Оглянулся: — Наталья Федоровна?.. Спасибо.

— За огурцы-то? Ты лучше о малине думай, говорят, неурожай грядет.