ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Алена Каримова

ВАРИАЦИИ

Как ребенка учат называть:

«Это — стол, а это вот — кровать,

пол и потолок, и в уголок

муху-цокотуху поволок»…

И от страха велики глаза:

мало можно, множество нельзя —

ярких — в малахитовой траве…

И сверчки стрекочут в голове.

Будем строить-ладить окоем.

Хорошо, что мы с тобой вдвоем,

и в картинах мира есть зазор,

как щелястый бабушкин забор.

Знаю я — малинничек за ним,

там подсолнух раскрывает нимб

и небес касаются лучи…

Знаю-знаю, так что не молчи.

Надо нам предметы называть:

это — честным быть, а это — лгать…

Дай немым предметам имена,

донырни до сути и до дна —

пусть идет насущнейших работ

вечный на земле круговорот.

 * * *

В полутемном храме царит покой,

«Это фреска Джотто, лишь он — такой», —

говорит знаток, поводя рукой.

В январе здесь холодно, так не стой,

зарули в locale, испей вина…

Но живет внутри у тебя вина,

даже если ты весь пустой.

У вины не спросишь, зачем пришла.

Я скучаю очень — и все дела,

Да у нас с тобой не любовь — война,

даже если один такой.

Кто зачем пришел сюда — не узнать,

но глядишь: младенца ласкает мать,

Собрались друзья за столом…

Я стою, признав глубину и стыд,

и со мной случайный народ стоит,

восхищается мастерством.

ПЕРМСКИЙ ПЕРИОД

1

Нету дна у реченьки моей —

правильно прочитана цитата.

Знают муравей да воробей:

речь, она ни в чем не виновата.

Нас обнять у них не хватит рук,

так застынь перед природой вещей.

Бабочка и ящерка, и жук —

мелкие стремительные вещи.

2

Деревянные звери в музее глядят на нас,

деревянные люди застыли.

                                                     В морщинки трещин

забираются годы, которые Бог припас,

чтобы каждый из нас не забыл,

                                                            что и он не вечен.

За окошком музея сумерки —

                                                           зимний день.

Это Пермский период

                                            все дальше в природе длится.

Я смотрю на смотрителя —

                                                     ходит за мной как тень,

но не хочет,

                      не хочет тайной со мной делиться.

Ну так что ж,

                        если б мы со зверями совсем одни

помолчали тут, вспоминая густое пенье

волчьей стаи тюркской, тотемной моей родни,

может, я и смогла б

                                     наконец распознать мгновенье.

Но оно исчезает. Здесь вороны и орлы,

и медведи, и лоси, и люди в сплетении веток…

И звучит в голове

                                 прощальный «курлы-курлы» —

ты коснись нас хотя бы взглядом уж

                                                                     напоследок.

А смотритель смотрит, мол, близко не подходи,

а не то…

                Близоруко щурясь, домой плетусь.

Деревянное сердце стучит в костяной груди:

я тебя не боюсь.

Не боюсь тебя.

Не боюсь.