ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ОЛЬГА ЕРМОЛАЕВА

* * *

Представляешь, какие

грохочут ветра на равнинах?

Чуть живою от них

станционная рвется сирень.

Ночью поезд пройдет

городами из книжек любимых —

будут Курск и Орел,

мне здесь чудится Бунина тень…

Выйдет Тула с вокзалом,

продетым сквозь имя Толстого,

поезд к югу помчит

через сборище снежных огней

этой ветки. Как будто бы веткой

жасмина ночного

устремится домой

подгоняемый тьмой муравей…

Ненаглядная жизнь!

Так мне жаль эту роскошь кубанской станицы:

осокори с омелой, гледичию —

будто во сне,

и неверность мужскую —

чего уж теперь-то таиться —

и что миленький по-офицерски

легко относился ко мне…

Но любим и под пу´рпурным

пестреньким нежным гранитом

в Троекуровском стройном

парадном сосновом лесу,

с молчаливо кричащим

на памятниках алфавитом —

где ему груду белых нарядных пионов

махровых несу…

Он все меньше и дальше,

как мальчик бежит от погони,

словно хочет сбежать

на родной полутемный чердак!..

.............................

Ночь темней на Илью,

дольше спать казаку: наедаются кони;

волчьи норы открылись,

огни золотые — в зрачках у собак.

* * *

 …я не могу забыть

калиток, разбухших в дождь…

насыпи… товарняки…

угольный шлак у школ…

Владивосток, Енисейск,

надпись «Афган—Шинданд»…

в заливе Ольга меня

в грудь толкал океан.

Ну просияй, хотя

пишешь сквозь линзы слез…

Шлю тебе свой привет —

светящиеся облака.

Помни холодный май,

Елоховский нежный сквер;

цепляй штакетник на гвоздь,

вампиловский ладь забор…

* * *

Всю мировую тоску и вселенскую грусть

враз победил малый аист, серебряный витязь!

Якобы аист подумал: «Хоть льдом подавлюсь,

на Благовещенье твердо вертаюся в Вицебск».

В этом вот диком распеве — «Хоть льдом подавлюсь…» —

чудится рокот колес, череда плоскогорий,

абрис возлюбленных сопок — вся жизнь — наизусть,

чисто схожденье с ума от реальных историй…

Не надоест озирать предо мной проходящий парад

жизни сладчайшей, шагающей напропалую.

Там, в староверских общинах еще говорят

«Дай же мине» или просят — «Подай мине тую!».

Всё кержаки, староверы… Пугающий взгляд

помню соседа: ребенок, я тронула ковшик с водою.

Да еще будничный зеков бесцветный отряд

с вооруженным конвоем с боков, за спиною…

«Жулик», «куржак», «ридикюль» — как оно вдалеке,

в крокусах — время, в церковном оплавленном воске…

Пуля из раны поэта прозвякнет в лотке,

в холоде нежном, идущем от гор, в Пятигорске…  

…Стригли машинкой «под мальчика», козье пила молоко

(линия жизни — как литера «ж» на раскрытой ладони).

Жизнь как сияние! Жаль, что умру далеко,

не похоронят на сопке поселка, высо`ко, на склоне…

ПОСЕЛОК

Еще не скоро рассветет,

везде овражный чистый запах,

и день и ночь на жадный запад

чреда товарняков идет…

Стоит сиянье над двором,

тускнеют камни на дороге,

уже леса пусты и строги,

и не работает паром.

Уже и пасеки пусты.

Спят и леса и лесопильни,

а здесь, за городьбою пыльной

спят поселковые сады...

В пекарне сделалось светло.

Уже зима над головою.

Уже давно сухой листвою

всю танцплощадку замело…

И я, эх, как бишон-фризе,

смышленый собачонок цирка,

ходок на задних лапах, зыркать

стал исподлобья — так, как все;

привыкший к зу´бчатой фрезе…

Лишь золотой огонь в зрачках

вдруг загорается порою,

как вспомнит: бросовый, в сучках —

там, в нищих гнездах, с Покрова —

кругляк корявый на дрова

двуручной пилится пилою!

........................

Да что там, родина? Мое

со мной, другого и не надо:

светлело детское белье

в углу озябнувшего сада!

* * *

Памяти моей прабабушки Перепетуи из Хилка под Читой

Как ты нарядна, Жизнь!

Слитком зеркальным — вар…

Только лишь яркий луч

дегтя в ведре достиг —

в недрах дегтярной тьмы

вспыхнул медовый свет!..

И христианство, как

тонкий озона слой,

преображает мир и защитит его!

…Всем существом впитать

снежный разгул зимы!

Помнить, как пахнет снег

в оттепель февраля.

Ах, хорошо не пить!

Дюже преступной мне

красным сухим вином

от небольших пиров

волосы сполоснуть —

для укрепленья их…

Псина воротит нос

от медицин людских…

…Милый мещанств симво́л —

древний твой дух, герань,

перебивает всё!

Перепетуя, ты —

ссыльная моя, так 

явственно под Читой

видишься через век!

Крестишь меня на сон…

…Помнить слова — «куржак»,

«гарус» и «ридикюль»!..

Маленький аметист,

сколько алмазных паст

отшлифовало нас!

…Тот, кто в сырой земле

сны о живущих ждет

и на девятый день,

и на сороковой…

Как ты нарядна, Жизнь!

* * *

Хорош, каэспэ, на гитарах жундеть

(хоть Киплинга б, не Окуджаву!) —

на липовом жутком протезе медведь

задаст еще каждому жару:

«скирлы» да «скирлы» он при сильной луне

туда, где деревня кемарит,

лишь некто, навряд адекватный вполне,

отрубленну ноженьку варит!

И что с сумасходного взять бобылька

(смеюсь: и мерзавка ж я, Федя!) —

не жалко себя и не жаль мужика,

но все-таки страшно медведя...

Собой, словно пакля я или смола,

всю жизнь конопатила днища...

Уж лучше бы на Селигере жила

да ездила в церковь в Селище.

Печально, душа, что, родная огню,

тусклей ты вольфрамовой нити;

огосподибоже, за всю-то фигню,

поручик Шеншин, извините!