К 80-летию «ЗВЕЗДЫ»

Андрей Арьев

Журнал «Звезда» и идеология «попутничества»

Из всех журналов, когда-либо издававшихся в северной столице со дня ее основания, ни один не выходил, подобно «Звезде», 80 лет подряд без перерыва. Издание не остановила ни блокада Ленинграда, ни сталинско-ждановский разгром в 1946 г., ни, наконец, инфляция и общее понижение интереса к словесности в последние годы...

К середине ХIХ века русская культура репродуцировала себя преимущественно в толстых журналах. В отсутствие политических партий они оказались интеллектуальными центрами, выразителями и общественного мнения, и художественного самосознания страны. Толстые ежемесячные журналы стали в самом прямом смысле слова русским национальным достоянием, отличительным признаком русской культуры, сохранившим свое назначение и в те времена, когда подобные издания завоеванные ими в остальном литературном мире высоты в целом утратили.

Собственно говоря, национальным становится то, что хорошо приживается на данной почве, совсем не обязательно принадлежа ей по праву происхождения. Никто не станет, скажем, отрицать, что картошка — национальный русский продукт. Между тем культивироваться в нашем отечестве — едва ли не насильно — она стала точь-в-точь тогда, когда у нас возникли литературные журналы.

Первые русские журналы появились в  ХVIII веке и издавались правительством. Лишь во времена императрицы Елизаветы ко многим другим правам, дарованным дворянству, было присовокуплено и право на частную инициативу в области книгопечатания. В ХХ веке история повторилась. Большевики, уже к середине двадцатых годов практически ликвидировав частные издательства, позаботились и об уничтожении толстых журналов. Какое-то время они надеялись на создание новой пролетарской культуры и нового революционного искусства. Но никакой «Пролеткульт», никакой «РАПП» не заменили им одной книжки «Отечественных записок» или «Современника». «Передовой класс» новой культуры не только не творил, но и старой достойным образом воспроизвести не мог. Что же касается «левого искусства», то сами партийцы в вопросах культуры оказались конформистами, людьми безнадежно отсталыми. Их идеал — это «свои» обернутые в кумач ручные гоголи и щедрины. «Красный Байрон», «Красный Гейне», «Красная нива» и «Красная новь». Ставка в культуре была сделана не на  «революционеров духа», а на «попутчиков», на тех представителей  творческой интеллигенции, кого они же сами не успели уничтожить или выслать, на тех, кто не смог или не захотел уехать из страны и склонен был в какой-то форме сотрудничать с новыми властями. В общих чертах это была интеллигенция, готовая просвещать население, не обращая особенного внимания на то тираническое правление, что надвигалось на них самих и на народ.

Подспудная логика тут та, что культура прочнее и долговечнее политиче­ской системы, которой она внешним образом подчиняется. В таком — и только в таком — случае самосохранение обещает стать залогом свободы. Интеллигенция имела шанс из «героической» превратиться в «подвижническую», как ее к тому призывал еще до революции С. Н. Булгаков в  сборнике «Вехи». В советский период она таковой не в полной мере, но оказалась.

Вениамин Каверин, автор «Звезды» и в 1920—1930-е,  и в 1960—1970-е годы, говорил, что перед ним и его друзьями все время маячил «идол Просвещения». Соблазн был в том, чтобы поставить его выше морали. Возникала та самая «диалектика Просвещения», которую позже как глобальную проблему критически исследовали Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер, к сожалению, почти вовсе не опираясь на советский опыт.  У коммунистов «диалектики» было никак не меньше, чем в более локальной практике фашистского репрессивного «просвещения».

Трудно сказать со всей определенностью, выиграли большевики в области культуры, поставив на «попутчиков», или промахнулись. Похоже, что иного пути в области культуры им дано  не было.

Для «попутчиков» и были возобновлены толстые журналы. В Петрограде первым таким изданием стал  журнал «Звезда». С 1924 по 2004 год в нем опубликовано более 16 000 произведений более 10 000 авторов. Никакая отечественная литературная энциклопедия не охватывает столь обширный культурный пласт.

Большевики, железные во всем, что касается жизни, точнее говоря — ее уничтожения, намаялись с «культурной политикой», едва ли не фетишизировали искусство, приравненное ими к штыку, бомбе и знамени. По мнению Льва Шестова, большевистские упования на опасно неведомую им силу, таящуюся  в слове, разумному толкованию и вовсе не подлежат. В статье 1920 года «Что такое русский большевизм?» философ так описывает большевистскую психологию: «Россия спасет Европу — в этом глубоко убеждены все «идейные» защитники большевизма. И спасет именно потому, что в противоположность Европе она верит в магическое действие слова. Как это ни странно, но большевики, фанатически исповедующие материализм, на самом деле являются самыми наив­ными идеалистами. Для них реальные условия человеческой жизни не существуют. Они убеждены, что слово имеет сверхъестественную силу».

Да, недаром за всей советской литературой надзирал Главлит, учреждение, названное словом, утвердившимся вне своего аббревиатурного значения («Главное управление по делам литературы и издательств»). Каждый понимал, что «Главлит» — это поважнее конкретного учреждения. И в самом деле: в дальнейшем никто эту аббревиатуру публично не расшифровывал, сами коммунистические идеологи не вполне четко соображали, что она обозначает. Знали, что нечто страшно значительное.

Разумеется, «идеализм» деятелей экстремистского толка всегда имеет квазивульгарную материалистическую оболочку. Нападения на редакции и типографии — бандитские в прямом смысле этого слова — большевики начали практиковать еще до октябрьского переворота, а одним из первых декретов советской власти, подписанных самим Председателем Совнаркома Владимиром Ульяновым (Лениным), был «Декрет о печати». Прекрасно отдавая себе отчет в том, что «...социалистическая власть нарушила <...> основной принцип своей программы, посягнув на свободу печати», декрет объявлял свои драконовские меры по удушению оппозиционного большевикам слoва  «временными». Являясь метафизическими «временщиками», большевики именно категорию «временного» мыслили как категорию «постоянного», «неизменного». Что и подтверждала их практика: уже в декабре 1917 года ими был создан «Революционный трибунал печати», канонизирующий их «временную» власть над прессой при прямом содействии ВЧК.   

Слово «попутчик», кажется, было пущено в ход Луначарским, но интенсивнее всех муссировалось питавшим неизъяснимую страсть к литературе «наркомвоенмором» Троцким. Известную книгу 1923 года «Литература и революция» он, как будто иллюстрируя  Шестова, начинал с утверждения: «...развитие искусства есть высшая проверка жизненности и значительности каждой эпохи». Вынужденный констатировать отсутствие нового пролетарского искусства, он изъяснялся витиевато: «Мужицкая основа нашей культуры — вернее бы сказать бескультурности — обнаруживает все свое пассивное могущество». Но тут же все объяснял, так сказать, «материалистически»: «Для искусства нужно довольство, нужен избыток». Это означало, что соблазняемые им литераторы на это «довольство» могут рассчитывать. После чего можно было перейти и к теоретическому обоснованию: дескать не беспокойтесь, все будет хорошо, поскольку сам пролетарский режим — «временный и переходный» (вот она, эта категория «временного» в действии), то всем нам светит «внеклассовая <...> подлинно человеческая культура». Да и вообще ничего страшного не происходит: всему есть исторические параллели. Вот ведь и во Франции были роялисты, примирившиеся с республикой. Правда, какое-нибудь значительное имя «наркомвоенмору» тут на память не пришло. Не пришло даже и вообще какое-нибудь имя. Но это и неважно, важно, что можно было — вполне по-смердяковски — сослаться на одну «весьма культурную» нацию, изысканные представители которой, говорит Троцкий, «отказались от борьбы за короля, даже от надежд на него и лояльно перевели свой роялизм на республиканский язык».

Стелил Троцкий мягко, но для самих «попутчиков» вопрос с точки зрения  «подлинно человеческой культуры» стоял жестко: спасают они эту культуру или же кидают ее в топку коммунистического прогресса? Даже если можно  говорить и думать о взаимообусловленности обоих мотивов, в этом пункте  кроется вся «диалектика попутничества». В том числе и тогда, когда  выбор казался неосознанным.

До чего должны были дойти «попутчики» и до чего они в силу своей амбивалентной жертвенности не дошли, так это до утверждения Ницше, полагавшего, что следует «вбивать просвещение в народ, чтобы проповедники все становились проповедниками с нечистой совестью, — таким же образом следует поступать и с государством. Сделать для правителей и государственных деятелей весь их образ действий целенаправленной ложью — вот задача просвещения». Из советских «попутчиков» такое могло прийти в голову разве что Замятину или Клюеву и ни кем не могло быть верифицировано. А между тем именно это и произошло с коммунистической идеологией в России и именно от этих подспудно действовавших причин она рухнула.

Кое-что все-таки в сложившейся к середине 1920-х годов литературной ситуации Троцкий уловил, связав литературу «попутчиков» с идеей возникновения нового «советского народничества». То есть он уловил, что наличие «просветительского» крючка в данной ситуации важнее пойманной рыбы. Поэтому он и адресовал свои предложения сразу самым разным группам писателей — и Есенину с имажинистами, и «серапионам», и «сменовеховцам», и Борису Пильняку, и Николаю Клюеву, и Анне Ахматовой, и Абраму Эфросу, и даже Мариэтте Шагинян. 

Среди журналов главным плацдармом «попутничества» мыслилась «Красная новь», возглавленная  марксистским критиком Александром Воронским. Однако в его марксистском энтузиазме  крылся и его конец — уже в 1927 году он первый раз был арестован и тогда же отстранен от журнала. И дело тут не только в приписанном ему «троцкизме». Коммунистический чиновник не должен был культивировать «попутничество» с прямым энтузиазмом, не должен был показывать его силу.

Другое дело «Звезда», работу которой организовал  вполне представительный деятель Наркомата иностранных дел Иван Михайлович Майский. Организовал замечательно — по всем законам диалектики коммунистического «просвещения». В первом же номере он напечатал и М. Горького, и вернувшегося Алексея Толстого, и уехавшего Владислава Ходасевича,  и других ярких авторов. И в то же время прямая критика и публицистика этого журнала никогда никаким «попутничеством» в 1920-е годы не увлекалась, наоборот, была плацдармом популистской идеологии — в отличие от собственно художественного корпуса текстов, на самом деле ориентированного на повышение культурного уровня читателей. «Диалектика просвещения» доходила в «Звезде» до того, что в ее критическом разделе  регулярно поругивались авторы, тут же печатавшиеся в отделе поэзии или прозы.

Но это уже началось после Майского. Сделав свое дело, он в том же, 1924 году отбыл в Москву,  передав дела хотя и не кардиналу, но вполне серому Г. Е. Горбачеву.

 В 1924 году в Ленинграде произошло еще одно важное литературное событие: был уничтожен последний независимый толстый журнал «Русский современник», издававшийся Корнеем Чуковским при участи  Горького и Замятина. «Попутчикам» оставлялась только одна литературная дорога —
в контролируемую «Звезду».  В том числе и самому Горькому. К этому времени «великий пролетарский писатель» уже был самым настоящим «попутчиком» — со всеми признаками интеллигентских шатаний. Его революционно-пролетарская «Мать» была делом давно минувших дней. В советские времена он в основном писал «Клима Самгина». И даже напечатанный в «Звезде» очерк о Ленине вынужден был вскоре перерабатывать.

И все же ту истину, что мосты должны стоять при любом режиме, большевики были вынуждены принять достаточно быстро. Шлагбаумы критики и перила публицистики оставались всецело в их ведении, но проезжую часть хотя бы одного моста в городе приходилось отдавать в частное пользование.

Конечно, и «частное» мыслилось как «общее». Тем более частным лицам, «кустарям без мотора», приятнее всего было видеть рядом с собой таких же «частников», как они сами, в «попутчики» они выбирали «попутчиков». Опасную идеологическую зону приятнее всего было переходить вместе, по мосту, перекинутому для них «Звездой». Это скопление и привело к  отмеченному  официальными «Очерками истории советской журналистики» 1968 года «...известному консерватизму журнала в освоении новой остросовременной тематики». Говоря о временах «попутничества», «Очерки» отмечают, что «Звезда» «всегда стояла несколько в стороне от того, что называли тогда „маги­стральными темами эпохи”». 

Не буду специально анализировать очень значительные вещи двадцатых — начала тридцатых годов, опубликованные в «Звезде». Назову лишь имена постоянных ее авторов — Бориса Пильняка и Юрия Тынянова, Николая Клюева и Осипа Мандельштама, Константина Вагинова и Николая Заболоцкого, Леонида Леонова и Ольги Форш... Имена Ахматовой и Зощенко называть не приходится — благодаря им журнал известен людям культуры всего мира.

 Печатался в 1920-е годы в «Звезде» и Борис Пастернак. И главное, что он в «Звезде» напечатал, — это, конечно, «Охранная грамота». На Пастернаке в конце двадцатых — начале тридцатых как раз и сошлись все лучи «попутничества».

Для того чтобы разобраться в его диалектике, в «диалектике попутничества»,  достаточно присмотреться к смыслу всего одной строфы из его стихотворения тех лет «Иль я не знаю, что в потемки тычась...», посвященного, кстати, главному (по Троцкому) «попутчику» Борису Пильняку. В нем задается вопрос: не является ли поэт «уродом» из-за того, что ему «пустое счастье ста» не ближе «счастья сотен тысяч». Вот пастернаковский итог и признание:

Напрасно в дни великого совета,

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста.

Возможны — и существуют — два противоположных толкования обозначенного автором смысла.

Первое — и самое очевидное: поэт властям или опасен, или не нужен. Искусство социализму, так сказать, ни к чему.

Второе: поэт опасен в любом случае. То есть оборот «если не пуста»  можно понимать как «в том случае опасна, когда не пустует», поэт опасен  как раз тогда, когда играет отведенную ему роль. Опасна эта роль в том числе и самому поэту.

Частным образом Пастернак объяснял, что он имел в виду второй вариант: вакансия опасна, когда не пустует, когда занята. Однако ж объяснение к стихотворению не приложено и каждый волен его понимать в синтаксически более очевидном смысле. Да и сам Пастернак  незадолго до этого стихотворения писал (опять же приватно): «Я уверен, что литература никому не нужна  <...> Я стал бы ликовать, если бы об этом заявили открыто».

На самом деле литература ох как была нужна. Потому и представляла собой опасность. И весь скрытый фокус стихотворения Пастернака заключался в том, что, якобы «чистосердечно» предостерегая власти об опасном могуществе искусства, он боялся не  за них, а за самого себя. Финал стихо­творения, написанного в 1931 году, навеян, я думаю, годовщиной гибели Маяковского, объявленного посмертно Первым поэтом революции. В том числе самим Пастернаком — в «Охранной грамоте». Среди попутчиков вряд ли кого, кроме Пастернака, можно было найти на подобную роль. Но тогда нужно было отказываться и от самого «попутничества», как это самым грубым образом сделал  Маяковский: «Кому я, к черту, попутчик?»

Пастернаку же от правителей нужна была только «охранная грамота», не больше, чем «талон на место у колонн». «Попутничество» воспитало в нем едва ли не того самого «человека-артиста», о котором мечтал перед смертью первый советский «попутчик» Александр Блок. В случае Пастернака его мечты сбылись. «Мне по душе строптивый норов артиста в силе...» — вот что пел Пастернак, определенно гениальный представитель «попутничества» в Совдепии.

В 1932 году после организации общего Союза писателей термин «попутничество» из советского словаря был изъят. В идеологии наступила эра мудрого в своей эстетической отсталости Сталина. Разделив всех на «верных» и «неверных», без собственных карманных «попутчиков» он  управление социалистическим «просвещением» не мыслил. И слову он придавал значение — следовательно, и боялся его — ничуть не меньше предшествующих ему большевистских вождей.

 Эта боязнь очевидна для всех лет коммунистического правления в России, и я  приведу ниже один документ, подтверждающий наличие у наших правителей мистического трепета перед явлением печатного слова как такового, документ мне особенно любезный, так как в нем речь идет о журнале «Звезда». После самого громкого и самого позорного за всю историю советской культуры Постановления «О журналах „Звезда”  и „Ленинград”» 1946 года, инспирированного Сталиным и «проведенного в жизнь» Ждановым, «вождь народов» испытывал к устоявшей «Звезде» (журнал «Ленинград» был закрыт) на самом деле «сверхъестественный»,  по-моему — патологический, интерес. Он настолько озабочен был тем, чтобы у руля этого издания стоял свой капитан, что наделил полномочиями главного редактора московского (в Ленинграде стопроцентной кандидатуры не нашлось) партийного журналиста Еголина. Который и катался еженедельно из Москвы в Ленинград и обратно в течение четырех месяцев! Наконец подходящая кандидатура была сыскана и в северной столице — критик В. П. Друзин. Надежды он, похоже, оправдал. И вот по отношению к «Звезде» кнут был сменен на пряник. Кремлевский мудрец издает по этому случаю соответствующую бумагу:

СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР

РАСПОРЯЖЕНИЕ

От 12 июня 1951 г. № 9374-р

Москва, Кремль

1. Увеличить редакции журнала «Звезда» лимит персональных окладов на один оклад.

2. Установить главному редактору журнала «Звезда» т. Друзину В. П. персональный оклад в размере 3750 рублей в месяц.

3. Обязать Министерство автомобильной и тракторной промышленности поставить в III квартале 1951 г. Главполиграфиздату при Совете Министров СССР для редакции журнала «Звезда» одну легковую машину «Победа» за счет резерва Совета Министров СССР.

4. Установить лимит расхода бензина для одной легковой автомашины редакции журнала «Звезда» в размере 200 литров в месяц за счет фонда Главполиграфиздата при Совете Министров СССР.

Считать утратившим силу действие распоряжения Совета Министров СССР от 3 января 1947 г. № 125 в части установления т. Друзину В. П. персонального оклада.

Председатель

Совета Министров Союза ССР И. СТАЛИН

Вот с такими бумажками возился глава государства, претендовавшего на мировое господство. Особенно эти 200 литров бензина впечатляют: точь-в-точь начало «Мертвых душ», где два мужика гадают, доедет ли колесо чичиковской брички до Казани или только до Москвы. Так и Сталин со своими референтами вычисляли, куда докатит журналистская машина, а куда она докатить не должна. Самое же пикантное в этой истории то, что никакой «Победы» «Звезда» в результате не получила. Это с кнутами у таких деятелей, как Сталин, всегда все в порядке. С пряниками же опять вышла недостача.

По одному этому ничтожному эпизоду можно судить, что собой представляет «железный порядок» распределительной системы, по которой охочи вздохнуть, увы, не одни лишь коммунисты.

Да и без Сталина его наследники продолжали относиться к слову со столь же мистическим чувством: вспомним хотя бы хрущевский шабаш с «Доктором Живаго»… Не удивимся поэтому, что всего пятнадцать лет тому назад кандидатура на пост главного редактора журнала «Звезда» (как и других советских толстых журналов) рассматривалась и утверждалась за кремлев­скими стенами в недрах ЦК КПСС. Разумеется, пост этот занимал человек партийный. Можно сказать — однопартийный.

Как раз в ту пору коммунисты материально воплотились, отяжелели, идеалистический дух из их доктрины отлетел, слову они завороженно внимать перестали. Тут-то им и пришла крышка. Потому что, кроме слова, ничего стоящего у них за душой не оказалось. Точнее говоря, счета в заграничных банках показались им наконец стоящими любых слов. Теперь уже они сами — наши «попутчики».