ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

 

Алексей  Филимонов

ЧЕЛОВЕКОВЕЩИ НАБОКОВА

 

 

Кому мне поведать, как жалко

Себя и всех этих вещей?

В. Ходасевич

 

«Но вещи рвут с себя личину…» — писал Пастернак о внезапном грозовом порыве, срывающем маски с вещей и обстоятельств. Набоков, переживший не один катаклизм, вглядывался в лики и личины материи, чтобы «найти в них отсвет минувшего и очертания будущего, изображая привычные вещи так, как они отразятся в ласковых зеркалах будущих времен, находить в них ту благоуханную нежность, которую почуют только наши потомки в те далекие дни, когда всякая мелочь нашего обихода станет сама по себе прекрасной и праздничной, — в те дни, когда человек, надевший самый простенький сегодняшний пиджачок, будет уже наряжен для сегодняшнего маскарада». Таково обращение «к будущему читателю» («Путеводитель по Берлину»). Быть может, слово «счастье», столь нередкое в словаре Набокова берлинского времени, и само это чувство так часты оттого, что вещи он ощущает в своей почти бессмертной природе, ожидая воскресения и даруя его — пусть даже в материи снов, более долговечной, чем человеческое бытие вечного изгнанника:

 

Я подхожу к неведомому дому,

я только место узнаю…

Там, в темных комнатах, все по-другому

и все волнует тень мою.

Там дети спят. Над уголком подушки

я наклоняюсь, и тогда

им снятся прежние мои игрушки,

и корабли, и поезда.

 

Набокову суждено было стать ребенком нового века, урбанизации и технического прогресса, принесшего человечеству и его семье бремя комфорта. Но что-то копилось в самой материи — то ли ей стало слишком тесно в конкурент­ной борьбе, то ли из нее стала уходить душа при конвейерном способе производства, торопившем новые открытия на благо цивилизации… Вещи внезапно проявляют копившееся безумие, даже суицидальность — от тесноты сгустившейся материи и от невиданного доселе ускорения приводят к сжатию и взрыву. И вот — в метафоре проносящегося поезда с «зелеными, желтыми и синими», превращающимися в один «рыдающий вагон» на пути паломничества и изгнания, «обезумевшие вещи» трансформируют людей, обрекая на крушение, агонию и гибель, где и рифма «зловещий — вещи» предупреждает об адской изнанке материи:

 

В поля, под сумеречным сводом,

сквозь опрокинувшийся дым

прошли вагоны полным ходом

за паровозом огневым:

 

багажный — запертый, зловещий,

где сундуки на сундуках,

где обезумевшие вещи,

проснувшись, бухают впотьмах.

 

Такая малость — винт некрепкий,

и вдруг под самой головой

чугун бегущий, обод цепкий

соскочит с рельсы роковой.

 

Такая жалость: ночь росиста,

а тут — обломки, пламя, стон...

Недаром дочке машиниста

приснилась насыпь, страшный сон…

 

Девичий сон во сне — сродни описанному Лермонтовым — провиденье катастрофы. Подобной той, что описана Набоковым в стихотворении «Крушение». Стоявший в почти мертвенном оцепенении поезд Анненского, когда однорукий «кондуктор ожиданья» наконец дал отмашку, теперь пролетает «мрачной бездны на краю» перед апокалиптическим закатными картинами Европы и России, и в этой метафоре крушения Империи, сквозь страшный сон проступили иные персонажи, когда предтечей смерти «Проходит Полночь по вагонам…/ Влачатся тяжкие гробы,/ Скрипя и лязгая цепями» (Анненский) —
у Набокова:

 

…там, завывая на изгибе,

стремилось сонмище колес,

и двое ангелов на гибель

громадный гнали паровоз.

 

И первый наблюдал за паром,

смеясь, переставлял рычаг,

сияя перистым пожаром,

в летучий вглядывался мрак.

 

Второй же, кочегар крылатый,

стальною чешуей блистал,

и уголь черною лопатой

он в жар без устали метал.

 

Еще немного, кажется, «И солнце ангелы потушат, / Как утром лишнюю звезду» по мановению «взбесившегося автомобиля» (В. Ходасевич). Вместе с техническими достижениями, которыми так счастливо пользовалась набоков­ская семья, произошел новый виток в борьбе вещей друг с другом: словно в конкурентной борьбе они стали вынуждены защищаться и отвоевывать новые территории и рынки сбыта. И «Летун, несущий динамит» явился олицетворением ангела смерти. Вещи обращаются к нам созидательной и деконструктивной стороной. И это происходит совершенно неожиданно, когда «маятник-маниак» с тихим скрипом незаметно повернет необратимое колесо Фортуны… Так Анненский смутно предчувствовал грядущее безумие вещей, перешедшее к людям, искаженную мечту о правильном перераспределении материи, воплощенную на просторах России, сквозь знойную «царскосельскую» дремоту «тоски кануна»:

 

Уничтожиться, канув

В этот омут безликий,

Прямо в одурь диванов,

В полосатые тики!..

 

Разбросанные по миру, как и странники, вещи находят тела людей и пытаются оживить их: «О, косная, нищая скудость / Безвыходной жизни моей! / Кому мне поведать, как жалко / Себя и всех этих вещей? // И я начинаю качаться, / Колени обнявши свои, / И вдруг начинаю стихами, / С собой говорить в забытьи. <…> Я сам над собой вырастаю, / Над мертвым встаю бытием, / Стопами в подземное пламя, / В текучие звезды челом. // И вижу большими глазами — / Глазами, быть может, змеи / — Как пению дикому внемлют / Несчастные вещи мои. <…> И нет штукатурного неба / И солнца в шестнадцать свечей: / На гладкие черные скалы / Стопы опирает — Орфей»
(В. Ходасевич.
«Баллада» («Сижу, освещаемый сверху…»)). Так музыкальная стихия внезапно проступает сквозь предметы, растворяя в себе человека для продолжения мифа.

О трансформации, метаморфозах вещей писал Георгий Иванов:

 

Мелодия становится цветком,

Он распускается и осыпается,

Он делается ветром и песком,

Летящим на огонь весенним мотыльком,

Ветвями ивы в воду опускается…

 

Вещи и животные, «все безвинно-безответное», словно вбирают горечь человеческого бытия, жертвуя собой: «И не горе безумной, а ива / Пробуждает на сердце унылость, / Потому что она, терпеливо / Это горе качая... сломалась» — эти строки Анненского как будто иллюстрируют то чувство, которое перешло к Набокову от его матери. Быть может, сны — это месть безответного мира, проявляющаяся не только в катастрофах. Символисты, а затем формалисты сблизили слово и материю, установив их связь, прощупав материю шинели (мундира, телогрейки) — одежды русской музы, ссыльной, разжалованной и… обреченной на подвиг. За «материю стиха» (Е. Эткинд) платили по «гамбург­скому» счету.

Преодоление косной стихии «чужих» вещей и выход к музыке, к «пульсирующему туману», нежданно диктующему слова, к «продиктованным строчкам», проступающим из многоочитости зазеркалий, — одна из сторон набоковского дара:

 

Благодарю тебя, отчизна,

за злую даль благодарю!

Тобою полн, тобой не признан,

я сам с собою говорю.

И в разговоре каждой ночи

сама душа не разберет,

мое ль безумие бормочет,

твоя ли музыка растет…

 

Не отпускает страх, что за гранью не будет игры световещи, и отсюда полузаклинание в стихотворении из последнего романа Набокова: «И лучше недоговоренность, / чем этот свет и этот луч» («Влюбленность»), — луч света, вбирающий и материю, переносящий в рай, которого художник боится по двум причинам: «нет журнала и нет читателей в раю»; вторая, не менее фантасмагорическая и не менее явственная — он не согласен на общий рай («Зачем мне рай, которым грезят все?»Анненский), в нем ему чудится страх перед «организованными экскурсиями по антропоморфным парадизам» с упорядоченными парками, похожими на Летний сад, а быть может, отвратительными общими полотенцами, как в Тенишевском училище. И протест будет невозможен — настолько благостен этот «протестантский прибранный рай», о котором с ужасом и неприятием писал воин и поэт Гумилев, противопоставляя свою смерть нестерпимой обыденности. Набоков откликнулся в последние годы на строки любимого поэта:

 

И умру я не в летней беседке

от обжорства и от жары,

а с небесной бабочкой в сетке

на вершине дикой горы.

 

Так он и умер «с небесной бабокой в сетке», которая — «жизняночка и умиранка» (мандельштамовская ранка жизни, оказывающаяся воронкой, увлекающей в водоворот трансформирующейся праматерии), уводящая автора своей неразгаданностью в иные измерения, куда по тропинке в разреженном горнем воздухе отправляется вослед счастливому писателю читательское сознание в надежде, что «Рай — это место, где бессонный сосед читает бесконечную книгу при свете вечной свечи!» («Другие берега»).

 «Вещь, сделанная кем-то, сама по себе не существует, — замечает Набоков в статье «Человек и вещи», вослед Анненскому развивая в образах мысль о «сцеплении» (Л. Гинзбург) человека и вещи, взаимном влиянии и пересотворении, — так как вещь в отсутствие человека возвращается тотчас в лоно природы… И, кстати, обратите внимание на то, с какой охотой и как ловко самая мелкая вещь норовит улизнуть от человека и как склонна она к самоубийству…

Человек — подобие Божие, вещь — подобие человеческое… Автомат в некотором роде похож на человека. Его толкнешь — он отвечает… Бросаешь в него монету, он выдает товар. Но и во всякой другой вещи я чувствую известное сходство с человеком… Немудрено, что в наших сказках и на наших спиритических сеансах вещи и впрямь оживают.

Меня занимал в детстве вопрос: куда денутся мои игрушки, когда я подрасту?..

Мы боимся, мы ни за что не хотим отпускать наши вещи обратно в природу, откуда они вышли. Мне почти физически больно расстаться со старыми штанами. Я храню письма, которые не перечту никогда. Вещь — подобие человеческое, и, чувствуя это подобие, нам нестерпимы ее смерть, ее уничтожение» (В. Набоков. Человек и вещи. Публикация и примечания Александра Долинина. // Звезда, 1999, № 4).

«Культура снов» (термин А. Арьева) неотторжима от духовной и материальной. Материя сна тесно связывает человека и вещи, даруя безграничную и призрачную свободу, где люди, язык и предметы трансформируются друг в друга, являя набоковские человековещи, перерастающие в слововещи и человекослова. «Человековещь» Лолита увлекла своего создателя в миры разлагающейся и мстящей материи.

В анаграммах сиринского птичьего имени (сирень, сирены, Сириус…) намек на единое воплощение в тысячах образов и предметов. В таком случае можно допустить, что Набоков существовал — и будет жить — всегда.

«Сквозняк из прошлого», воскрешающий забытые вещи, подобно фаберовскому карандашу огромных размеров, словно оставленному на земле расой «гигантов в лазури», сродни «сквозному поезду» из «Защиты Лужина», где, как и в других произведениях Набокова, раскрывается «восприятие сквозящее, различающее через слой физической материи другие, иноматериальные или духовные слои» (Д. Андреев. «Роза Мира»).

Вещи вырабатывают новую вещеречь, которая плодит человековещи, «человещи», как автомобили — на конвейере Форда. Художественные приемы Сирина в духе времени, как механические муравьи, по наблюдению Ходасевича, одного из наиболее проницательных набоковских критиков, «пилят, режут, приколачивают, малюют, на глазах у зрителя ставя и разбирая те декорации, в которых разыгрывается пьеса… Цинциннат не казнен и не не-казнен, потому что на протяжении всей повести мы видим его в воображаемом мире, где никакие реальные события невозможны» («О Сирине»).

Фасеточное, многоочитое зрение Набокова видит предмет и прямом, и косвенном ракурсе, как арлекин, дразнящий своего прототипа, готового к переносу в иное состояние и уже переносимого и пере-развоплощаемого. Это зрение чем-то сродни фильмовой съемке, где одинаково волнуют и ближний, и потусторонний план: «Кинематограф. Три скамейки. / Сантиментальная горячка…» Здесь и радость «осязания» вещи, и горечь ее «утраты». Можно сказать, что это зрение «космической синхронизации» (термин Набокова), ее зазеркалья, если понимать, что пространство замещает время, а время передает обыденным часам сверхтекучесть, как на полотне Дали. Зреть вещь в ее статичности и развитии одновременно, как расплывающиеся и набухающие облака, мгновенно меняющие формы и подобия. Тут и эволюция материи, и вымысел, и улыбка Мнемозины: «Как-то зимой, переходя по льду через реку, я издали заметил расположенную поперек нее шеренгу темных предметов, большие рога двадцати диких яков, застигнутых при переправе внезапно образовавшимся льдом…» Это воспоминание Федора Годунова-Чердынцева, как отмечает современный исследователь А. Долинин, противоречит законам физики, но по-набоковски фантастически правдоподобно.

Набоков не любит, когда его узоры пристально рассматривают и сопоставляют с другими, отпугивая исследователя то мнимой сложностью сравнения, то иллюзорной простотой.

Писатель, «Кому ничто не мелко, / Кто погружен в отделку», не торопился откидывать узорный покров жизни, любуясь ее тончайшим математическим расчетом и вневременным вдохновенным искусством, когда «страны менял, как фальшивые деньги». Свет небытия, манивший Гумилева («Земля, к чему шутить со мною: / Одежды нищенские сбрось, / И стань, как ты и есть, звездою, / Огнем пронизанной насквозь!» — «Природа»), казался ему нестерпимым. Луч Рая, несущий двойственную природу в имени и облике доктора Рэя (лучангл.), был то ли соломинкой спасения, то ли разящим уколом вечности для Владимира Владимировича из последнего романа Набокова, когда «потусторонность / приотворилась в темноте». Гетевское «Больше света!» — не столько призыв, сколько очевидность свершающегося.

Несомненно счастливой не-отчужденности Набокова от вещного мира сопутствовала его Муза и жена, его Вера, и любовь к ней переходила на многие предметы и туманности бытия: «Как я люблю тебя. Есть в этом / осеннем воздухе порой / лазейки для души, просветы / в тончайшей ткани мировой».

Материя в художественном произведении принципиально другая, нежели в яви. Она сродни материи счастья, «недописанному слову». Набоков опровергает сложившиеся представления об идеальном и телесном мире, их качества взаимоперетекаемы. Так, огромный раненый ангел, к ужасу и удивлению автора и героя, в рассказе «Удар крыла» состоит из материи животного и человече­ского мира.

В кратких сиреневых сумерках, когда «исчезла граница между вечностью и веществом», приотворяющих мерцание «других берегов», происходит таинство слияния человека, слова и вещей в неразрывный «узор, придуманный в раю», когда «Тени в пламя сбегут голубое» (Анненский) — в созидающий и развоплощающий огненный лотос Логоса.

Залог бессмертия вещей — в их хрупкой гармонии на пороге смерти: «И музыка, музыка, музыка / Вплетается в пенье мое» (Ходасевич). Земная Слава имеет конкретное подтверждение — памятник, «бронзы многопудье», «мрамор руки» и т. д. Набоков устремляется туда, где идея предмета и духа неразделимы — как у Державина: «Уже я вижу монументы, / Которых свергнуть элементы / И время не имеют сил» («На Новый год»):

 

Но однажды, пласты разуменья дробя,

углубляясь в свое ключевое,

я увидел, как в зеркале, мир и себя,

и другое, другое, другое…

                                     («Слава»)

 

Борьба материи и идеи подобна незримому противоборству Отца и Матери на глазах ребенка, которого словно вопрошают: кого ты больше любишь? «Может быть, мудрей меня мой Сын?» — удивляется легкий, узорный покров Майи в стихотворении Бунина, провожая взглядом «изгнанника». Но чем на самом деле оборачивается мудрость, подменяющая осязаемый мир — словом, шахматами, идеей — красоту? Пильграм, словно оборвавший свою жизнь, не в силах был преодолеть пространства материи, оказавшейся для него чрезмерно плотным. Парадоксален набоковский схоласт Чернышевский, предтеча совет­ской серости и скуки, выдаваемой на гораv, любящий свое представление о материи больше ее запахов, контуров, красок и неповторимого дробления. Омертвленная сознанием Чернышевского материя отвечала ему «словами мертвыми и злыми», которые сродни пчелам в «опустелом улье» (Гумилев). «Шестое чувство» — чувство прекрасного, «совершенно недоступно пониманию людей склада Чернышевского» («Дар»).

Энтелехии вещей покоятся в снах, и не являются ли эти паломничества в рай детских воспоминаний попыткой воскресить материю в стремлении избежать общей и слишком доступной христианской символики. Зарытый в землю шофером отца «Уользлей» ожидает своего возвращения, так ждут Александра Ивановича Лужина, чей след обрывается в прямом смысле.

Набоковская Оредежь — словно отражение «реки времен», со вторым дном, где другое — дно бездонной «реки забвения» — каждое лето забирает купальщиков в неведомое измерение. «Время… круглая крепость», — утверждал писатель. Нелинейность, неразомкнутость набоковского времени, его спиралевидность обещает встречу с потерянными или развоплощенными вещами. Череда перевоплощений человеческого сознания («Я царь, — я раб, — я червь, —
я Бог!») и череда круговорота материи («Где стол был яств, там гроб стоит») обещают надежду на свидание с близкими людьми: «Не изменился ты с тех пор, как умер» («Вечер на пустыре»).

«Люби лишь то, что редкостно и мнимо, / что крадется окраинами сна…» — видимо, это «То, что Анненский жадно любил, / То, чего не терпел Гумилев» (Г. Иванов), — окраины затемненные снов — вот ипостась набоковских героев, а не опосредованные сны культуры. Неизученные области, не ставшие штампом. «Мы на луне, и нет возврата». Нога человека, доставленного «Аполлоном», словно железной бабочкой, ступила на обетованную лунную почву — к вящей радости писателя. Кто еще столь протестовал против общественного в литературе, массового, все грознее подменяющего индивидуальное? Казалось бы, парадокс — все творчество Набокова построено на «приемах» — в век, когда интертекстуальный метод может, кажется, смоделировать любое художественное сознание. Но эта алхимия слова — только его.       

В отличие от других людей или призраков, которые суть множественные осколки одной идеи, находящейся вне их, Цинциннат несет в себе свою неопрозраченную самость, воспринимаемую другими как «гносеологическая гнусность». Нетки — это его вещи, сводящие на нет искаженные нашим восприятием призраки других вещей и обнажающие искривленность пространства и зазеркалья. Следовательно, он должен быть обезглавлен, то есть лишиться своей «идеи в себе» ради ее мнимого и «правильного» овеществления для многих.

Где связь меж материей и духом истончается, появляются «пузыри земли», болотные бесы, катализаторы конфликта, появляются «живые мертвецы» как пародия на воскресение вещей и слов в болоте гниения и разложения материи. Словно вправду — «И ничему не возродиться / Ни под серпом, ни под орлом!» (Г. Иванов).

Материя состоит в сговоре с потусторонностью, раздражая людей. Метафора — сияющий фосфоресцирующий перенос «вещи» в иное измерение и трансформация ее в обличье, грозящее оттуда: «...в глаза, как пристальное дуло, глядит горящий циферблат» («Расстрел»). Зримая «Коса Сатурна» (Державин) свершает жатву, требующую «дарвинистского» оправдания ее бессмысленности: «Смерть дщерью тьмы не назову я» (Боратынский). Так хорошо и вольно умирают мыслевещи: «Хорошо умирает пехота / И поет хорошо хор ночной», — писал Мандельштам: «Я не битва народов, я новое». Будет ли вестись эта битва человеком или он всего лишь слепое орудие в поединке слоев материи? Нет ответа: «Мы слизь. Реченная есть ложь».

Литература демонизировала вещи и деньги (особенно «иностранные деньги») как сгущенное символическое и реальное проявление материи. Набоков исследовал идеи вещей, хотя подчеркнуто не любил это слово. Если Федор (вослед Кончееву и одному из его прототипов Ходасевичу) владеет ключами от искусства, то ключи от посюстороннего мира, «от квартиры, где деньги лежат» («Двенадцать стульев»), он не обретает. «Да захватил ли я с собой ключи?» — спохватывается Федор Годунов-Чердынцев. Звон открываемых ему ворот слышится с неба — там, где «Пушкин входил в его кровь. С голосом Пушкина сливался голос отца» («Дар»), — из рая воспоминаний. Реальность оставляет влюбленных пред запертой дверью. Материя снов ревностна.

Суть материи недосягаема. Как и смерть прекрасной бабочки, на один день явившейся в мир, она приходит в ином виде, доступной лишь зрению и слуху больших художников, передающих нам из своего опыта и прозрений лишь то немногое, что они способны выразить на доступном нам языке земной материи. Любить призраки вещей больше их самих — загадка русской поэзии, узора ее «ложноклассической шали». «А мне ничего не жаль! — сказала Ахматова со своей особой, свойственной ей, полуулыбкой. — Я не понимаю, как это можно — любить вещи! Я и раньше ничего не любила» (цит. по: Андрей Арьев. Царская ветка. СПб., 2000). Суть вещи, быть может, — «неповторимый водяной знак, который сам различаю, только подняв ее на свет искусства» («Другие берега»).

«Оттого и смешна мне пустая мечта о читателе, теле и славе». Изгнание, как ни парадоксально, приближает к славе, водворяющей в мир материи. Набоков не захотел вновь иметь дом, слишком много сил ушло на реконструкцию
прежнего. «И только ты, нездешний свет, / Чаруешь сердце с колыбели»
(Ф. Сологуб.
«Мечты о славе! Но зачем…»).

Набоков не декларировал поэтическую крайность, присущую Ходасевичу, — «ни жить, ни петь почти не стоит». Во снах он находил потерянные предметы — «Сейчас ребенком встану снова / и в уголку свой мяч и паровоз найду… / Мечты!...» («Детство»). Собственно, и райское воплощение имело конкретные черты: «Буду снова земным поэтом…» На праздники — через «рождественскую скарлатину / или пасхальный дифтерит», словно приближавших к празднеству воскресения от телесного морока, — тайнодействия призраков вещей, совершаемого в сумерках, их подготовку к воплощению, когда их еще нет, «А только кубы, ромбы да углы, / Да злые, нескончаемые звоны» (Гумилев. «Больной»).

В его отношении к материи, тщательном исследовании было что-то от отношения энтомолога к бабочкам — поиск законов развития и ожидание чего-то еще, сквозящего за ней. В мимикрии бабочек он искал того же, что в занятии искусством, фантастически сложным и обманчивым, бесполезным по сути. Его теория о том, что мимикрия больше, чем защитная окраска бабочек, но некий эстетический акт внесения красоты в мир, оказалась ошибочной. Но для художника она истинна.

Он подслушивал слова вещей, «сказавших правду в скорбном мире» (Мандельштам), их непонимаемый и не вполне разделенный нами язык. «Оригинал Лауры» застыл в какой-то промежуточной полуобморочности, не в силах быть ни напечатанным, ни сожженным.

Человековремя истекает — грядет эпоха самосозидающихся вещей. Ведь «уже электронная лира / От своих программистов тайком / Сочиняет стихи Кантемира, / Чтобы собственным кончить стихом» (А. Тарковский. «Мне другие мерещатся тени…»).

Не повлиял ли Набоков на материю своими произведениями, не вызвал ли находившиеся в ней под спудом новые качества? Сегодня мы стоим на пороге исчерпанности «петербургского» мифа, как в свое время был завершен миф «царскосельский». Найдут ли новые слова новое очарование в сегодняшнем Петербурге, обрастающем новыми слоями материи? Или для этого нужно потрясение, невидимое обычному глазу, «проблеск чего-то настоящего» («Другие берега»)? Набоков завещал нам мечту о свободном счастье вещей и людей в стране, подобной «Стране стихов», где человек, слово и предмет равновелики в своих появлениях и существовании, воплощая некую гармонию материи и духа, оставляя непреходящую тоску по краткому и неповторимому мигу земного существования, куда в силах возвратиться лишь шелковым лоскутком «бабочка-буря» (Пастернак), Аврора и Эребия в единый миг Вечности:

 

Дай руку, в путь! Найдем среди планет

пленительных такую, где не нужен

житейский труд. От хлеба до жемчужин

все купит звон особенных монет.

 

И доступа злым и бескрылым нет

в блаженный край, что музой обнаружен,

где нам дадут за рифму целый ужин

и целый дом за правильный сонет.

 

Там будем мы свободны и богаты…

Какие дни. Как благостны закаты.

Кипят ключи Кастальские во мгле.

 

И, глядя в ночь на лунные оливы

в стране стихов, где боги справедливы,

как тосковать мы будем о земле!

 

 

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России