МНЕНИЯ

ДМИТРИЙ ТРАВИН

ОБЩЕСТВОНЕВЕДЕНИЕ:
УРОКИ ИСТОРИИ И ПОСТСОВЕТСКАЯ ИСТОРИЯ

Специфика формирования семидесятников в советское время оказала большое воздействие на то, как это поколение вело себя в эпоху больших перемен, как оно воспринимало происходящие события и как его наиболее видные представители принимали важнейшие решения, влиявшие на судьбу страны. Думается, одним из определяющих условий формирования семидесятников стало практически полное отсутствие знаний в общественно-политической сфере. Каким бы ни было советское школьное образование и какие бы университеты ни оканчивали молодые люди в эпоху долгих семидесятых, реальных знаний это практически не прибавляло. Советское образование могло быть довольно хорошим в физико-математической или естественно-научной сфере, но представления о функционировании общества, о логике его развития, о политических процессах и о психологии человека были лишь доморощенными. Толковый студент или аспирант мог, конечно, о многом догадываться, но базовых знаний получить не мог нигде.

Ни физики, ни лирики

Дело в том, что таких образовательных дисциплин, как социология или политология, не существовало вообще. Ни в школе, ни в высшем учебном заведении. «Единственной социологией для нас является исторический материализм», — заявил нам, студентам, преподаватель «истмата» на первой лекции своего курса. Некоторые элементарные сведения об обществе и государстве действительно содержались в курсе исторического материализма, представлявшего собой второй элемент (наряду с диалектическим материализмом) системы философского образования советского студента. Но, даже если имелся хороший преподаватель, не склонный к марксистской догматике, он мог лишь намекнуть на иные трактовки важнейших проблем, нежели те, что предлагал сильно идеологизированный учебник. Отдельные прозрения среди студентов были возможны, но комплексные знания недоступны.

Психология в советских вузах преподавалась, однако фрейдизм считался чисто буржуазной наукой и потому либо откровенно игнорировался, либо поверхностно критиковался. Можно, конечно, по-разному относиться к фрейдизму и к фрейдомарксизму, а также к тем догмам, которые они сами породили, но трудно все же разбираться в психологии человека (в том числе в его социальном и политическом поведении), изгоняя из учебных курсов то направление, которое широко обсуждалось во всех университетах мира на протяжении ХХ века.

Несколько лучше обстояло дело с экономикой. Если политическая экономия социализма была абсолютно бесполезна для обретения реальных знаний, то экономика современного капитализма (вторая часть курса политэкономии капитализма) некоторый объем полезных знаний содержала. Конечно, подавалась она в вузах в обрамлении множества идеологических догм. Но толковый студент при помощи неортодоксально мыслящего преподавателя и вполне доступных им научных книг, подготовленных московскими академическими институтами, мог в основах рыночного хозяйства разобраться.

В итоге образованная часть общества худо-бедно понимала в эпоху перемен, что такое рынок, и принимала его даже тогда, когда отрицала конкретные действия реформаторов. Но понять и принять демократическое политическое устройство было значительно труднее. Фактически советское образование могло дать начальные знания о нем лишь в курсе истории, то есть при конкретном изложении (без всяких теоретических обобщений и осмыслений) хода событий. Идеологическое давление на школьника и студента, естественно, при изучении истории было очень сильным. Но главной проблемой все же становилось не это. В конце концов толковый ученик мог пропускать мимо ушей бесконечные заклинания о том, что буржуазное государство служит интересам класса капиталистов, а революция прогрессивна, даже если несет с собой террор и гражданские войны. Истинной проблемой была ужасающая поверхностность исторического образования. Двигаясь вширь, охватывая многие страны и эпохи, оно практически никогда не двигалось вглубь, не заставляло задумываться о сути изучаемых проблем. Даже лучшим ученикам обычно не за что было зацепиться глазом на страницах учебников. Даже в лучших умах учебные тексты не могли пробудить стремление задуматься о чем-то важном всерьез. А если студенты и впрямь задумывались, то не благодаря, а скорее вопреки системе исторического образования. Отдельные знающие люди могли так или иначе появиться, но проблемы образования нашего поколения это не решало.

Более того, проблема формирования социально-политических знаний вызревала не только сверху, но и снизу. Не только из-за идеологизации и поверхностности системы образования, но и из-за полупрезрительного отношения к социально-политическим знаниям в интеллектуальных кругах. Поколение шестидесятников формировалось в так называемых спорах физиков и лириков. Одна часть романтизировала поиск истины в естественнонаучной сфере. Другая вдохновлялась стихами молодых поэтов, читавших свои произведения на «площадях». Шестидесятники искали красоту новой жизни, приходившей после разоблачения культа личности на смену потускневшей красоте большевизма. Не сбылись предположения погибшего на фронте поэта Павла Когана о том, «Что мальчики иных веков, / Наверно, будут плакать ночью / О времени большевиков». Поиск правильного социализма (по Ленину), конечно, шел в это время, но романтического духа, присущего физикам и лирикам, ему явно не хватало. Это был поиск рациональный. А дух романтики явно уходил из социально-политической сферы в естественнонаучную и литературную. Вряд ли можно представить кинематографического героя оттепельной эпохи, который примерно так же отдается научному поиску институтов социалистической демократии, как отдавался, скажем, поиску доступа к термоядерной энергии герой культового фильма «Девять дней одного года». И вряд ли можно представить себе юного марксиста, стремящегося обновить «вечно живое учение» в лекции для многотысячной массы слушателей, собравшихся на площади в центре Москвы.

Когда же эпоха оттепели сменилась долгими семидесятыми и стало формироваться новое поколение советских людей, тяга к обновлению марксизма ушла полностью. Редкие энтузиасты социальных наук затерялись между физиками и лириками, между мифами о гениальных детях из физико-математических школ и легендами о былых поэтических вечерах, собиравших вдохновенные толпы. Физики и лирики из поколения шестидесятников могли порой увлечь своими рассуждениями некоторых юных семидесятников, но увлечение социальной проблематикой вызывало скорее насмешки и недоумение. На молодого человека, интересовавшегося политикой и обществом в эпоху долгих семидесятых, его яркие ровесники смотрели, пожалуй, с некоторым подозрением — то ли как на беспринципного карьериста, соблазненного партийно-комсомольской иерархией, то ли как на тусклую, унылую личность, желающую найти лишь тихую гавань на одной из затхлых кафедр марксизма-ленинизма, разбросанных по всем вузам Советского Союза.

Впрочем, нельзя сказать, будто интерес к истории в те годы вообще не вызывал никаких возвышенных чувств. Туристические поездки по городам Золотого кольца пользовались большим успехом. Картины Ильи Глазунова, конструировавшего прошлое в соответствии со своим ви`дением, формировали множество почитателей. Советские люди пытались под ржавчиной недавней истории обнаружить Историю с большой буквы. Они пытались найти то, что обычно замалчивалось советским научным официозом. Но все поиски красот белокаменной старинной архитектуры, тайного обаяния древних закопченных икон и вдохновенных легенд о забытых благородных князьях с голубыми глазами, русыми бородами и грозными мечами не имели никакого отношения к осмыслению проблем ХХ века. Это был своеобразный поиск духовного антиквариата, которым можно восхищаться, забыв на время про нашу тоскливую современность, а не изучение той истории, которая могла бы помочь эту современность преобразовать. Чем ближе подходила история к современности, тем с бо`льшим подозрением на нее смотрели вдохновенные искатели былой красоты, поскольку исследования всего, что не отделялось от нашей жизни долгими веками, было в той или иной мере пронизано дискредитировавшим себя марксизмом.

Я сам был, конечно, не чужд поискам «антиквариата». Помнится, уже во времена перестройки мы с приятелем приобрели абонемент на цикл лекций о Древней Руси, читавшийся в бывшем особняке Зинаиды Юсуповой на Литейном, где тогда находилось правление общества «Знание». Нам хотелось узнать реальную историю, раскопанную под кучами марксистского схоластического мусора. Но лектор, увы, зашел гораздо дальше того, на что мы рассчитывали. Он предоставил массовой аудитории лишь почерпнутые у Карамзина жизнеописания князей со всеми их бесконечными битвами (внешними и междоусобными), а не попытку реального осмысления прошлого.

Литературоцентричная история

История серьезно привлекала меня с детства, и, вспоминая затем через несколько десятилетий об этом своем увлечении, я первое время думал, будто уже тогда начинал знакомиться с серьезными книгами помимо школьных учебников — хотя бы научно-популярными. Точнее надо сказать, что я об этом специально не думал. Казалось, иначе и быть не могло, коли уж мне удавалось лучше многих ровесников ориентироваться в важнейших событиях прошлого. Но, как-то раз задумавшись специально о том, когда же конкретно научная литература вошла в мою жизнь, я вдруг сообразил, что произошло это довольно поздно. В школьные годы, да в основном и в студенческие, я был так загружен обязательной учебной программой, что не имел времени сильно выходить за ее пределы в поисках истинных знаний. И к сожалению, я не имел старшего наставника, который мог бы меня сориентировать в том, что следует все же прочесть по истории, несмотря на загруженность всякой текущей ерундой, всякой зубрежкой материала по скучным предметам, которые мне никогда не пригодятся в жизни: от школьной физики до университетских отраслевых экономик. Так как же я все-таки познавал историю? Почему был сравнительно неплохо образован для молодого человека семидесятых?

Конечно, я быстро прочитывал учебники и хорошо знал бо`льшую часть изложенного в них материала. Однако эти книжки были настолько скучными, настолько слепленными без вдохновенья, без слез, без жизни и без любви, что не могли увлечь молодого человека по-настоящему. Причем, чем ближе история располагалась к современности, тем больше в ней было вранья, идеологизации и умолчаний. Учителя мои в отличие от знаменитого героя фильма «Доживем до понедельника» вдохновенья и любви в уроки истории не вкладывали. Вспомнив все это и поразмышляв о прошлом на досуге, я вдруг сообразил, что задача исторического образования для моего поколения в значительной степени решалась с помощью чтения художественной литературы — школьного, околошкольного и в некоторой степени внешкольного. Порой к литературе подключались театр и кино. Собранные оттуда знания, пропитанные эмоциями и наполненные сопереживанием героям изученных произведений, накладывались на фундамент, заложенный учебниками. Так и формировался «образованный» молодой человек семидесятых. Русская история в его голове складывалась из литературных «кирпичиков», а там, где не хватало «стройматериалов», оставался лишь учебный каркас, который настоящим (даже первоначальным) знанием истории назвать было нельзя.

Мой исторический мир выглядел тогда примерно следующим образом. Из «Слова о полку Игореве» я знал, что в Древней Руси князья враждовали друг с другом и потому поганые пришли на землю русскую. Следующий «кирпичик» в мое историческое сознание положил чрезвычайно популярный тогда писатель Василий Ян (Янчевецкий) с его романами о монгольском нашествии. Затем был провал. Честно признаюсь, что в моей голове не было никакой картины формирования московского государства, кроме стандартной учебной схемы о собирании земель Калитой и его потомками. Новый «кирпичик» вложил в мое сознание ленинградский театр им. В. Ф. Комиссаржевской, поставивший как раз в семидесятые годы трилогию Алексея Константиновича Толстого «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис». Если бы я не стал в конце семидесятых заядлым театралом, то не было бы и этой исторической информации, поскольку данный Толстой в отличие от двух других Толстых советской школой не приветствовался.

Весь XVII век в моей картине русского мира присутствовал лишь в виде учебных догм. О тех важнейших преобразованиях в жизни государства российского, которые тогда происходили, я задумался значительно позже. А вот петровская Россия открылась мне сразу. Почему? Естественно, потому, что роман Алексея Николаевича Толстого «Петр I» мы в школе изучали, а я был примерным и увлеченным читателем всего того, что входило в программу. К тому же через три года после изучения романа вышла очередная экранизация Толстого — дилогия «Юность Петра» и «В начале славных дел», что закрепило школьные знания. Долгое время я даже не замечал, что знал эпоху молодого Петра на порядок лучше, чем эпоху его важнейших государственных преобразований, поскольку зрелый Петр уже не имел доступного советскому школьнику художественного воплощения.

С эпохой Анны Иоанновны дело обстояло «неплохо» благодаря чрезвычайно популярному тогда роману Валентина Пикуля «Слово и дело». Господствовавшая мода требовала читать Пикуля, и я его читал, а критический взгляд историков на его творчество стал мне доступен значительно позже. Возможно, именно ситуация со «Словом и делом» ярче всего отразила специфику литературоцентричного исторического образования советского человека семидесятых. Не только представителей моего поколения, но и «возрастной» интеллигенции, стремившейся с помощью Пикуля заштопать зияющие дыры в образовании, полученном еще в сталинские времена. Если литература подгоняла историю под свои собственные задачи, то именно такая история и оставалась в головах читающей публики.

Вторая половина XVIII века оказалась зияющей дырой, которую я так и не мог хоть чем-то прикрыть долгое время. Екатерина II оставалась в сознании учебной схемой в отличие от Петра I, оживленного Алексеем Толстым. Затем был тыняновский «Подпоручик Киже», вместивший в себя все мое представление об императоре Павле Петровиче. А дальше наступила эпоха Льва Толстого. Трудно переоценить значение «Войны и мира» в формировании моего исторического сознания. То, что для людей пушкинской эпохи сделала «История государства российского» Николая Карамзина, для моего поколения сделала «Война и мир». Не только исторические персонажи вошли в мое сознание оттуда, но и ментальность эпохи долгое время определялась тем, как показал своих героев Толстой. Очень уж они были хороши. К тому же откуда-то «сбоку» доносилось спетое под гитару Булатом Окуджавой «Все они красавцы, все они таланты, все они поэты». И наконец, увенчивала картину эпохи кинематографическая картина «Звезда пленительного счастья», где наши красавцы-актеры в красивых мундирах творили красивый миф для семидесятников (неудачная, на мой взгляд, «Война и мир» Сергея Бондарчука, снятая еще в шестидесятые годы, на меня лично не оказала никакого воздействия).

После декабристов — опять провал. Никакого Герцена в моем сознании они не разбудили, что бы ни писал на эту тему Ильич. Николаевская эпоха — это голая схема. Был, конечно, «Евгений Онегин» как «энциклопедия русской жизни» (так меня учила советская школа!). Именно отсюда произрастали в поколении семидесятников «Балы, красавицы, лакеи, юнкера, / И вальсы Шуберта, и хруст французской булки, / Любовь, шампанское, закаты, переулки. / Как упоительны в России вечера!» (группа «Белый орел»). Вслед за «Онегиным» шли «Ревизор» и «Мертвые души». Из Бобчинских, Добчинских и Собакевичей нарисовался грустно-иронический мир Васи Ложкина — Россия, которую хочется потерять и никогда не найти.

Но при всей важности Пушкина и Гоголя никакого представления о большой политике николаевской эпохи у нас не было. Кроме, конечно, представления учебного — нудного и безликого. Более того, стыдно сказать сегодня, но точно так же обстояло дело с Великими реформами Александра II. Нынче Александр Николаевич — мой любимый персонаж русской истории, а тогда — лишь расплывчатый контур из плохого учебника, несчастная жертва безумных народовольцев.

С революцией дело обстояло немного лучше. Сколько бы ни издевались мы, будучи школьниками, над изучаемым по навязанной схеме романом Максима Горького «Мать», он все же заложил в мое историческое сознание какие-то важные элементы будущей картины нарождающегося революционного движения. А вот Гражданскую войну, мне кажется, я понимал уже в детстве лучше, чем все другие эпохи нашей истории. В первую очередь благодаря «Тихому Дону», но также и благодаря «Хождению по мукам» Алексея Толстого и появившемуся тогда же очень приличному по советским меркам телевизионному сериалу. Как «Дон», так и «Муки» не входили в школьную программу, но старательный ученик читал их в свободное время, и это было чрезвычайно захватывающее чтение, демонстрировавшее в отличие от учебника весь трагизм ситуации национального раскола. Дополнял романы небольшой телесериал «Адъютант его превосходительства» и, конечно, песня «Русское поле», которую поет белогвардейский офицер в «Неуловимых мстителях». Я понял, что в Белом движении могли быть хорошие люди и что исторические пути гораздо сложнее навязываемой молодым семидесятникам схемы.

«На выходе» из нашей гражданской катастрофы располагались «Блистающие облака» Константина Паустовского, хорошо передававшие сложное сочетание трагического мироощущения выживших во время кровавой войны людей со смутными надеждами, порожденными желанием во что-то верить: хотя бы в прогрессистскую коммунистическую идеологию. Но подзабытый еще в советское время Паустовский стоял очень далеко как от школьного, так и от околошкольного круга чтения. Зато все семидесятники читали, конечно, Ильфа и Петрова, получая из «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» поверхностно-ироничное представление об эпохе НЭПа, когда появлялись вдруг тайные миллионеры, приобретались свечные заводики в Самаре, а в советских учреждениях использовались специалисты из недружественных нам капиталистических стран.

А дальше история рушилась. Доступа к самиздату и, в частности, к «Архипелагу ГУЛАГу» Александра Солженицына я не имел. «Поднятая целина» Михаила Шолохова не шла ни в какое сравнение с «Тихим Доном». Великую Отечественную войну мы «изучали» по сериалу «Освобождение» и примыкавшим к нему «малым» эпопеям вроде «Блокады». На солдатском уровне я быстро вышел к иному типу понимания войны благодаря повестям Василя Быкова и Юрия Бондарева, прочитанным еще в школе. Но на генеральском уровне и уровне верховного командования художественное творчество ничего нам не могло дать.

Именно такой была долгое время моя история. Литературоцентричной, а не научной и даже не научно-популярной. В этом я сегодня вполне отдаю себе отчет, хотя, наверное, уроню свой авторитет в глазах некоторых читателей. Такой же была история для подавляющего большинства моих ровесников, умевших и любивших читать, но не имевших ни доступа к иному чтению, ни свободного времени для реальной учебы сверх школьной зубрежки. Полагаю, что при этом абсолютное большинство семидесятников не знало даже того, что знали мы, поскольку «Войну и мир» проглядывало наискосок ради ответа на уроке, а кроме положенного по программе, вообще ничего не читало. Литературоцентричная история была, конечно, лучше, чем никакая. Но надо честно признать, что подобные исторические знания совершенно не готовили семидесятников к пониманию важнейших проблем исторического развития — реформ и контрреформ, причин тоталитаризма, механизмов становления демократии. Поскольку политологии и социологии для советского студента (не говоря уж о школьнике) вообще не существовало, узнать общество можно было только благодаря литературоцентричному изучению истории. А оно шло с сильным перекосом в сторону проблем, интересных для писателей прошлого, но не самых важных для поколения, которому вскоре предстояло войти в перестройку и начать ориентироваться в совершенно ином мире, нежели мир Толстого и Горького.

Макулатурный вклад в образование

С зарубежной историей ситуация была, естественно, еще хуже, поскольку любой стране (даже западной, не говоря уж о восточных) в школьных учебниках уделялось гораздо меньше места, чем России, и, соответственно, меньше было шансов понять становление парламентаризма, истинную картину разрушительных революций, причины промышленного переворота, то есть все то, что надо было бы нам худо-бедно знать в тот момент, когда парламентаризм, революционность масс и радикальные экономические преобразования обрушились на Советский Союз. Модная приключенческая литература дополняла учебники, причем, скорее всего, молодые семидесятники выполняли эту внешкольную программу чтения в целом более интенсивно, чем школьную со специализацией на русской литературе.

«Макулатурные»^[1] романы Мориса Дрюона открывали знакомство со средневековой Францией. Затем читатель переходил к изучению последних лет эпохи царствования династии Валуа, обращаясь к столь же «макулатурному» Александру Дюма («Королева Марго», «Графиня Монсоро», «Сорок пять»). И его же творчество помогало понять расцвет эпохи Бурбонов — «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя», «Виконт де Бражелон». Великая французская революция оставалась на долю самых старательных — способных продраться через «Девяносто третий год» Виктора Гюго, который в известной мере мог помочь осмыслить и постнаполеоновский период истории через роман «Отверженные». Но здесь интригующие сюжеты заканчивались и до «Денег» и других произведений Эмиля Золя мало кто добирался.

С изучением истории Англии через художественную литературу дело обстояло значительно хуже. Даже из Вальтера Скотта читали обычно лишь «Айвенго», упуская всю интригующую историю Шотландии с ее кланами. В прошлое других европейских стран (Германия, Испания) немного вводил Лион Фейхтвангер. О борьбе краснокожих с бледнолицыми на американских просторах мы знали из романов Джеймса Фенимора Купера и еще больше из сверхпопулярных немецких кинофильмов про индейцев с обаятельным югославом Гойко Митичем в главной роли. Но это была ведь история фронтира, а не США. Ни о первых переселенцах с их идеей Града на холме, ни о революции с войной за независимость, ни о становлении демократии из популярной художественной литературы узнать было невозможно. Исключение составляла, пожалуй, гражданская война в США, над которой потрудилась Маргарет Митчелл в романе «Унесенные ветром», написанном с позиции южан. А главной проблемой всего литературоцентричного подхода к зарубежной истории становилось то, что наиболее популярные романы имели даже меньшую связь с реальной историей, чем труды классиков русской литературы.

В моем личном литературоцентричном детстве было, пожалуй, два совершенно случайных отклонения от общесоветского тренда, которые дали позднее хорошие плоды. Но думаю, мало кто из поколения семидесятников приобрел подобный опыт исторического познания, поскольку ни школьная, ни околошкольная, ни даже «макулатурная» литература не заводили нас в подобные дебри.

Кажется, лет в 13 или 14 я запал на исторические хроники Уильяма Шекспира. Не подумайте, будто я рос столь глубоко мыслящим и интеллигентным мальчиком, чтобы осознанно проникать в глубины мировой классической литературы. Названия основных шекспировских трагедий были, конечно, мне тогда известны, однако ни «Гамлет», ни «Отелло» никаких плодов не дали. В шекспировских глубинах я стал что-то понимать гораздо позже — при втором или третьем прочтении. А вот исторические хроники сразу удовлетворили мои духовные запросы.

Запросы эти были чрезвычайно просты: узнать что-то сверх школьного учебника средневековой истории, который я прочел двумя-тремя годами раньше. Домашнее собрание книг, удовлетворявшее мое любопытство осенью, зимой и весной, ничего полезного на этот счет не имело. Но вот, копаясь летом в книгах, стоявших на полках небольшой библиотеки эстонского курортного поселка Усть-Нарва (Нарва-Йыэсуу), где проходили каникулы, я обнаружил восьмитомник Шекспира — Полное собраний сочинений классика. Пролистывая один за другим эти черные загадочные тома, я и нашел исторические хроники с именами королей, почти ничего мне не говорившими, поскольку марксистское школьное образование не вдавалось в такие детали, как, скажем, отличие Ричарда II от Ричарда III, да и вообще в разнообразие всяких английских Ричардов, Генрихов и Эдуардов.

В то «готическое» лето я, кажется, прочел хроники целиком. Перед моими глазами встал мир кровавой средневековой резни. Это был совершенно иной мир, чем тот школьный, учебный, в котором единый класс дворянства эксплуатирует единый крестьянский класс согласно классовой теории марксизма. Конечно, я меньше всего думал при чтении Шекспира о разоблачении марксистских схоластических схем. До примерного понимания логики общественного развития оставались тогда еще долгие годы. То, что худо-бедно засело у меня в голове, помимо сопереживания схваткам шекспировских героев, можно, наверное, назвать осознанием картины реального исторического напряжения. Прошлое воспринималось как странная и чрезвычайно жестокая борьба, не упорядоченная простенькими учебными схемами. В борьбе этой не имелось ни логики, ни справедливости. Но она виделась чем-то более реальным, нежели детские сказки, которыми активно пичкал мальчиков и девочек советский школьный гуманизм. Ни сказки, ни учебники не сеяли во мне разумного, доброго, вечного, а шекспировские хроники что-то в меня заложили.

Из посеянного могло бы вообще ничего не вырасти, но лет в 15—16 я почти столь же случайно прочел «Драмы революции» Ромена Роллана. Его бордовое 14-томное собрание сочинений имелось в нашей домашней библиотеке. Если бы отец в свое время этих книг не приобрел, я наверняка не нашел бы роллановские драмы, поскольку у этого ныне изрядно подзабытого французского классика уже тогда не имелось репутации, хоть сколько-нибудь сопоставимой с шекспировской. Никто не советовал мне его читать и разыскивать. Но «зверь» сам побежал на «ловца».

Логика моих действий была примерно такой же, как в случае с Шекспиром: хотелось узнать побольше о Великой французской революции, которую поверхностно изучали в школе. И я погрузился в мир революции, которая активно пожирала своих детей. Общая картина происходившего в драмах напоминала шекспировскую: резня без всякой логики и справедливости. Но здесь она в большей степени вступала в противоречие со школьной историей. Французская революция переставала быть как борьбой классов, так и важнейшим этапом на пути перехода от феодализма к капитализму. Она выглядела борьбой всех со всеми непонятно за что. Если бы я хоть что-то слышал тогда про Томаса Гоббса с его «Левиафаном», то, наверное, счел бы «Драмы революции» хорошей иллюстрацией к философскому трактату.

Конечно, ни в философском плане, ни в политологическом я тогда по-настоящему знаниями не обогатился. Но в голове кое-что засело. С одной стороны, я, как молодой, наивный и неопытный читатель, искренне симпатизировал некоторым революционерам. С другой — я осознал, что хорошие люди с высокими идеалами вполне могут политическую схватку проиграть. Революция их пожрала, вместо того чтобы использовать для реализации своих возвышенных целей. Сопереживание героям тогда не превратилось в знания, однако впоследствии, через много лет, мне наверняка легче было приобретать реальные знания о революциях, поскольку по той красивой схеме, что проповедовалась марксизмом, благодаря Ромену Роллану прошла большая трещина. «Драмы революции» подготовили меня к тому, чтобы со временем сделаться реалистом. Прочтя через много лет хорошие научные труды как о Французской, так и о Русской революциях, я уже не сопротивлялся инстинктивно новым знаниям. Я быстро понял, что революция на то и дана нам, чтобы своих детей пожирать. Межпартийные и даже внутрипартийные склоки, дрязги, интриги совсем не являются случайностью. Они есть именно то, к чему революция ведет.

Демократия «в нагрузку»

Если исключить случайно попавшие мне в руки исторические хроники и драмы революции, то первые попытки получать серьезные дополнительные знания у меня, как, наверное, и у большинства семидесятников, были ориентированы на Россию. Мы формировались в соответствии со стандартным представлением, что сначала надо больше узнать про свою страну, а затем уже, если будет время, про другие. На третьем или четвертом курсе университета я выкроил время для того, чтобы пойти в Публичную библиотеку почитать «Историю России» Сергея Михайловича Соловьева. Но времени свободного для «внеклассного» чтения такого рода было мало, а юношеские читальные залы находились в тот год на другом конце города в связи с ремонтом исторического здания на Фонтанке. У меня не хватило сил регулярно штудировать Соловьева, тем более что не было мудрого наставника, способного подсказать, что продраться через «многотомнейшего» Сергея Михайловича такой недоросль, как я, все равно не сможет, и лучше начинать с Василия Осиповича Ключевского — мастера той образной формы подачи истории, которая нужна была двадцатилетнему читателю, освоившему ранее лишь исторические романы.

В общем, великая русская культура в лице великой русской литературы заменила моему поколению историю. Большое спасибо ей за это. Без нее нам было бы гораздо хуже. Лучше взглянуть на историю русского мiра и его войны с французами глазами Льва Толстого, чем глазами авторов не очень толстого школьного учебника. Можно сказать, что мы учились поэтизировать нашу историю, но истории как таковой мы не учились. И потому, в частности, молодые политики моего поколения наступали в девяностых на те же грабли, на которые наступали наши прадеды в начале ХХ века. Конечно, отсутствие исторических знаний хотя бы на том уровне, на котором некоторые молодые экономисты-семидесятники собрали в советское время (приложив неимоверные усилия) знания об экономике рыночной, было не главной проблемой политических провалов «лихих девяностых». Но одной из серьезных проблем плохое образование все же являлось. Егор Гайдар и еще десять-двадцать человек знали тогда, как работает рынок. Но не уверен, что был в российских политических элитах хоть один человек, который знал, как работает демократия не на уровне лозунгов и сказок, а на настоящем профессиональном уровне.

Советское общество «получало» демократию в конце 1980-х годов «в наборе» с рынком. Примерно так же, как во времена дефицита приобретало через особые, недоступные для всех граждан каналы продуктовые наборы, в которые входило нечто вкусное и очень желанное, а наряду с ним нечто обычное или даже неудобоваримое. Похожим образом приобретались театральные билеты: к билету на популярный спектакль в нагрузку продавался билет на представление, на которое покупатель вряд ли пошел бы добровольно. В наборах и с нагрузкой ненужный продукт (физический и духовный) обычно потреблялся: не пропадать же добру. Примерно так же вышло с демократией: советское общество, стремившееся к наполнению прилавков, узнавало от властителей дум, что демократия не менее полезна цивилизованному обществу, чем рынок, и какое-то время, естественно, в это верила.

Рынок в итоге прижился (хотя и был многократно обруган), поскольку всем ясно, зачем он нужен. Демократия же не прижилась, поскольку ясности с ней никакой не было. При отсутствии хоть сколько-нибудь внятных сведений о демократии в системе советского образования эта таинственная штука многими воспринималась как прямое народовластие. Мол, избираемая всем населением страны власть будет делать то, чего хочет народ. В противном же случае расстанется с уютными начальственными креслами. Естественно, в реальной жизни все оказалось не так. Если рынок худо-бедно прилавки наполнил, то демократия стала восприниматься как прямой обман. Избиратель, проголосовавший разок-другой, а потом обнаруживший, что власть не имеет ничего общего с народовластием, выбросил демократию на помойку, как выбрасывал ту дрянь, входившую порой в продуктовый набор, которую есть было вообще невозможно. Ни одно художественное произведение — программное, сверхпрограммное или просто популярное в советские времена — даже близко не подходило к проблеме разъяснения истинной сути демократии и тех причин, по которым она все же нужна обществу. Массовое разочарование в демократии повысило вероятность успешной манипуляции избирателями и, соответственно, привело к еще большему разочарованию.

Конечно, среди избирателей было немало людей, понимавших, что все устроено сложнее и демократия полезна вовсе не тем, что доводит несбыточные желания каждого избирателя до реализации. «Знающая» публика не ждала, естественно, от демократии чудес, однако часто полагала, будто она представляет собой всеобщее, равное, тайное и прямое голосование — «четыреххвостку», как называли это во времена нашей первой демократизации в начале ХХ века. Мало кто задумывался о том, что демократия — это сложная система институтов, а не просто предоставление возможности каждому человеку участвовать в выборах.

Доминировало представление, будто большинство всегда право. А если не право, то на очередных выборах оно сумеет исправить свою ошибку, поддержав оппозицию и сменив тем самым правительство. Это представление вытекало не из знаний того, как реально работает демократия, поскольку их просто неоткуда было получить, а из фрондирования против советской тоталитарной системы, при которой реальных выборов вообще не существовало и политику определяло несменяемое меньшинство партократов. Фрондирующие семидесятники, втайне гордящиеся своим интеллектуальным превосходством над той туповатой системой, лицом которой постепенно становились старые маразматики, обычно могли просчитать комбинацию на ход вперед, но не на два или три. До мысли о том, что демократия, даже не являющаяся реальным народовластием, способствует развитию общества, поскольку обеспечивает сменяемость власти, можно было дойти своим умом даже без серьезного чтения. Но для того, чтобы двинуться дальше, требовались уже серьезные знания, а их неоткуда было получить. Трудно было, например, прийти к важному выводу о том, что даже цензовая демократия, при которой нет никакой «четыреххвостки», может обеспечивать эффективное развитие, если существует разделение властей, предохраняющее от узурпации власти диктатором или узкой группой правителей, действующих от имени большинства.

Серьезное изучение истории становления демократии в разных странах мира могло бы сформировать представление о важности компромиссов. Но для моего поколения борьба за демократию выглядела скорее митинговой борьбой за внимание широких масс населения, а не системой сложных кулуарных переговоров, которые ведут между собой представители политической элиты. Для моего поколения истинным демократом был хороший оратор, который одних вдохновляет, а других гневно осуждает, тогда как мировой опыт становления демократии показывал, что она в основном обязана своим успехом тем неярким политическим дельцам с крепкими нервами, которые упорно и кропотливо выстраивали систему институтов, при которой никакой краснобай не смог бы стать кровавым фюрером.

Столь же серьезной проблемой, как изучение демократии, стало осмысление возможностей революции или стихийного социального взрыва, как деликатно стали называть это явление в 1990-е годы. Представление о возможностях слома старого строя с помощью революции, почерпнутое из школьных поверхностных знаний, обязательного для всех советских студентов вузовского курса истории КПСС и общего пропагандистского фона, создававшегося радио, телевидением и кинематографом, было совершенно неадекватным. Точнее, у семидесятников оно, возможно, стало чуть более адекватным, чем у шестидесятников, поскольку в позитив революции они, как правило, уже не верили и, соответственно, не испытывали эйфории от возможности пройти таким путем к светлому будущему. Но главной загвоздкой с осмыслением проблемы «социального взрыва» стало представление о его высокой вероятности. Сменив положительный знак на отрицательный, семидесятники в целом остались при мнении, согласно которому революция запросто может случиться, если народ решит, что ему, как писали Маркс с Энгельсом про революционный пролетариат, «нечего терять, кроме своих цепей», а приобрести он сможет хоть и не весь мир, как утверждалось в «Манифесте коммунистической партии», но по крайней мере хорошую зарплату и реальную долю при приватизации государственного имущества.

На самом деле революции в истории человечества случаются довольно редко. Победоносные революции тем более. В общем-то это не было в семидесятые годы секретом даже для среднего школьника. Но эмоциональное восприятие проблемы сильно отличалось от восприятия рационального. «Глубокие знания» о революции проникали уже в сознание юного октябренка, прикалывавшего на грудь звездочку с портретом маленького Ленина с кудрявой головой. А дальше революция «набрасывалась» на подрастающего ребенка если не из каждого утюга, то из каждого радиоприемника и телевизора, из каждого мероприятия, развивающего у него политическую грамотность. Если практически каждый день ты что-то где-то слышишь о революции, если видишь в своем городе помпезные революционные памятники, если хоть краем уха улавливаешь вездесущие революционные песни и если упоминание былых революционных свершений обнаруживаешь в самых неожиданных местах книг, формально не относящихся к данной теме, то тебе невольно покажется, будто мир насквозь пронизан революционностью.

Парадоксально, что на умного и внимательного ребенка-семидесятника революционный информационный фон влиял больше, чем на глупого и ленивого. Тот, кому все было пофиг, пропускал всякий «революционный шум» мимо ушей, предпочитая улавливать лишь шумы современной музыки. Тот, кто хотел в чем-то разобраться, впитывал и осмысливал все «шумы» советской пропаганды. При этом он мог в конечном счете прийти к выводу о деструктивности революции, об авантюризме и жестокости «доброго дедушки Ленина» и о том, что лучше избегать подобных исторических катаклизмов. Но серьезные размышления о значении революций лишь закрепляли в сознании юного семидесятника представление, согласно которому общество все время ходит по краю пропасти, в которую его норовят столкнуть подобные «дедушки», а злобная, недовольная масса населения постоянно готова «сорваться с цепи» и покусать приличную публику.

«Мать», «Тихий Дон», «Хождение по мукам», «Двенадцать», «Бег», «Белая гвардия» при внимательном чтении очень способствовали формированию неадекватного представления о роли революций в истории. В пятнадцати-шестнадцатилетнем возрасте внимательный читатель долго не выходил из мира персонажей этих произведений. Порой идентифицировал себя с положительными героями, любил и страдал вместе с ними, обдумывал сам те сложные решения, которые им приходилось принимать. А через некоторое время, в годы перестройки и гласности, на юношеские впечатления легли еще и впечатления, полученные от чтения «Собачьего сердца», «Доктора Живаго» и «Красного колеса». Причем чтение часто дополнялось или предварялось просмотром экранизаций, в том числе таких многосерийных, как, скажем, «Хождение по мукам». Никакие эпизоды истории человечества так долго не находились в поле зрения юного семидесятника, как те или иные аспекты революций и гражданских войн. Неудивительно, что выросшие семидесятники в годы тяжких испытаний «лихих девяностых» постоянно задумывались о том, не проснутся ли они завтра от нового «залпа „Авроры“»?

На самом деле революция — это очень сложный социальный «продукт», сырьем для которого являются раскол элит, мобилизация на бунт широких масс населения, обманчиво привлекательная для бунтарей идеология, благоприятное для восставших международное положение и, возможно, кое-что другое. Все вместе сходится очень редко. И неудивительно потому, что никаких социальных взрывов у нас в стране не возникло ни в тот момент, когда либерализация цен ударила по благосостоянию широких масс населения, ни в тот момент, когда «олигархическая» часть элиты разочаровалась в правителях-популистах. А ведь сколько сил разные неглупые люди тратили то на борьбу с «революцией», то на ее конструирование!

Мир оказался устроен совсем не так, как полагали многие семидесятники. Отсутствие серьезных социально-политических знаний и литературоцентричность исторического образования сыграли с ними жестокую шутку.

1. В семидесятые годы целый ряд дефицитных художественных произведений продавался лишь за талоны, которые можно было получить при сдаче государству макулатуры (в основном старых газет).