ТАКАЯ ВОТ ИСТОРИЯ

Петр Лернер

Рисунки по памяти

Худфонд

Это не об искусстве. Это о взаимоотношении государства и художников посредством структуры Худфонд. Создавая жестко обусловленный по форме и по содержанию продукт, творцы, в полном соответствии с официально установленным ранжиром, получали вознаграждение. Иного способа заработать (кроме преподавания) профессиональному живописцу в советской стране почти не было. Мы, окончившие художественный институт на излете брежневской эпохи, столкнулись с этой структурой, существующей уже в гротесковой форме. И с присущими молодости усердием и цинизмом пытались соответствовать образцам творений старших товарищей. Благодарю судьбу, что это было совсем недолго.

Справка:

«Художественный фонд СССР образован в 1940 году. Эта организация имела производственные предприятия (заводы, фабрики, комбинаты, мастерские и т. п.), салоны-магазины, Дома творчества и др. Через предприятия ХФ СССР осуществлялись заказы государственных организаций на создание произведений изобразительного искусства, а также оформление общественных зданий и другие работы».

Эта организация была желанной и спасительной кормушкой и для правых, и для левых художников. Существовала вожделенная «гарантийка» — ежемесячная зарплата. Она исчислялась из годовой суммы, на которую надо было создать по заказу ХФ одно или несколько произведений. Величина дохода зависела от места творца в выстроенной государством иерархии и иногда превышала в несколько раз зарплату среднего инженера. По всей стране рыскали «реализаторы», соединяющие заказчиков и исполнителей всех жанров. Десятками тысяч разлетались «Праздники урожая», «Трудовые будни», «На страже Родины», «Счастливое детство», «На просторах Родины», портреты «лучших людей» и, конечно, неисчислимые Ильичи всевозможных размеров. Чемпионами были, конечно, монументалисты. Это и деньги и известность. Критерий — идейная правильность, твердый рисунок, гармоничный колорит, упрощенная композиция. Был даже термин — «фондовская работа», заменяющий более прямолинейный — халтура. То есть для выставки можно и покуролесить, «потворить», а вот тут, уж будьте-нате, предъявите образы, понятные массам. Были и закоренелые «фондовские» художники, практически не участвующие в творческих выставках, но уважаемые как «мастерюги», умеющие замахать двухметровый «ростовичок» — фигуру вождя пролетариа­та в классической тройке, поставить точный блик на «ленинский ботинок» или «сухой кистью» замастрячить портреты членов политбюро к демонстрации 1 Мая и, соответственно, очень прилично зарабатывающие. Зачастую и прилично пьющие от осознания бессмысленности своей деятельности.

Я был свидетелем и в малой доле участником последнего этапа этого советского культурного феномена. Творцы Худфонда производили уже не энергичное агитационное искусство 1920—1930-х годов, не бескомпромиссную пропаганду военного времени, не сталинский зубодробительный классицизм и не хрущевскую розовую романтику освоения целины. Идеологически все было банально, как занудная политинформация. Стилистически — даже не пресловутый социалистический реализм, а некий социалистический схематизм. В бюджете предприятий закладывались несколько процентов на соцкультработу, то есть оформление, агитпродукцию и монументальную пропаганду. Тематику зачастую определял календарь памятных дат и юбилеев, и официозная живопись производилась в огромных количествах как бы по инерции. То толпой шли революционные солдаты и комиссары, то дружными рядами строители БАМа. Художники более или менее старательно делали заказываемое и получали деньги за то, что в принципе обществу уже было и не нужно. Даже талантливые, значительные мастера, отдавая дань «заказухе», опускались на уровень общей серости. Мускулистые рабочие, без малейших черт индивидуальности и разума на лицах, с восторгом строили что-то непонятно грандиозное, упитанные колхозницы в танцевальных позах обнимали снопы, ученые в белых халатах вглядывались в микроскопы и поднимали на вытянутой руке мирный атом. Ильич, прибавив в росте и приобретя пропорции атлета, всегда в черном костюме-тройке с галстуком или в распахнутом пальто с поднятым воротником и с кепкой, зажатой в кулаке. Чаще остальных вождей, пожалуй, проявлялся тощий Дзержинский в длинной шинели, уныло гладящий по бритым головкам беспризорников.

Это не критика реалий того времени и не ностальгия по ушедшему «раю» востребованной работы художников. Это попытка отрефлексировать часть своей молодости, связанную со вступлением в профессиональную жизнь.

Лучше Айвазовского не напишешь

Для выпускников худвузов страны наряду с творческими амбициями желанной целью было попасть под ласковую руку Худфонда. Даже в Институте им. Репина было организовано что-то наподобие филиала Худфонда, и наиболее расторопные студенты украшали своим творчеством труд и быт советского общества. Иногда думается, что вся многоступенчатая система профобразования, начиная с художественных школ, была направлена на подготовку кадров для деятельности Худфонда.

Получив диплом в 1980-е годы, я застал последние годы системы. «Лапы» в Худфонде не было, поэтому удалось получить всего несколько заказов. Отмечу, что отнесся к работе ответственно, стараясь все сделать качественно, «по правилам». Вспоминаются забавные эпизоды. Первый заказ — историческая картина на тему создания отечественного флота. Не помню уже, для какой организации, да это было и не важно. Времени немного, и я по-школярски занудно зарисовываю детали такелажа в военно-морском музее, изучаю в библиотеке гравюры с корабельными украшениями (до времени Интернета было еще далеко). Хочу завернуть что-то этакое, показать, что не какой-то халтурщик. А композиционной идеи, достойной выпускника «Репы», нет и нет… Не складывается картина. И тут выставка В. Кандинского в Русском музее. Тогда зрителям открывался русский авангард. Не наш формат, но было потрясение. И вдруг в какой-то геометрически стерильной абстракции увидел композицию своей картины. В пересечениях линий, кружочков, квадратиков возникли пересечения мачт, рей, парусов, облаков пушечных залпов. Миг просветления. Вот оно, морское сражение! Вздымается резная корма «Ингерманланда», в пороховом дыму летит, скалясь, великолепный золоченный лев на бушприте «Гото Предестинации», захлебывается, кренясь на волне, шлюпка с матросами. Далее — дело техники. Буквально за неделю картина написана. День до показа на утверждение Худсовету. Все классно. Но вот с морем проблема. Неживое. Забегает в мастерскую коллега, дает совет: чего смущаться, подсмотри волну у Айвазовского. Хороший совет за ночь до сдачи работы. Раскрываю альбом. Нахожу нужный вариант моря. То, что надо! Срисовываю пенящийся гребень. А рядом машинально еще волну, и следующая хорошо вписывается. Великий Айвазовский, невозможно из ткани его завораживающей картины вырвать деталь. Все завязано железной логикой ритма и пластики. Ложусь подремать несколько часов. Утром на свежий глаз вижу: картина готова, а мои корабли сражаются в скопированных сверкающих волнах Айвазовского. Хоть отблески от пушечных выстрелов на воде сам поставил.

Сдал картину Совету ХФ с первого раза. То ли мастера не заметили заимствования, то ли решили не рубить новичка, то ли посчитали в конце концов, что лучше, чем у Ивана Айвазовского, волны и не получатся!

Искусство должно нести радость

Вторым заказом, сделанным мной через Худфонд, была картина для байкальского филиала Ленинградского военно-инженерного училища. Тема — строительство инженерных сооружений в Сибири. Большая картина, три на два метра. Уж не помню, каким образом я получил этот заказ, подобные объемы работы распределялись обычно на двух исполнителей. Соавтором оказался бывший сокурсник Володя Чеперигин, выпускник монументальной мастерской народного художника профессора Мыльникова. Вместе придумали идею — на фоне величественных сибирских гор узорные конструкции возводимого моста, а на первом плане военные строители слушают выступ­ление артистов агитбригады с грузовика. В открытом кузове, как на передвижной сцене, баянист в косоворотке и девушка-певица в красном сарафане с платочком. Распределив зоны ответственности, спокойно и душевно работая, написали картину. Привезли в училище. От заказчика должен был принять работу и подписать акт генерал. Крепкому, с проседью, мужчине картина очень понравилась. Отметил, что, главное, грамотно изображена военно-строительная техника. Но что-то все-таки его смущало. Подумав и внимательно вглядываясь в изображение, сказал: «Все хорошо, молодцы. Но представьте, вот после тяжелой работы на воздухе молодые здоровые курсанты, живущие в тайге, придут отдохнуть в актовый зал и увидят на картине такую тощую девицу. Какая им радость? А ребят нужно порадовать». И он развел руками перед собой, показывая какого размера радость нужна героическим военным строителям. Обычно при сдаче картины берутся краски на случай что-то подправить, и мы тут же, не откладывая, решили порадовать заказчика. Через час генерал вернулся. «Лучше», — но снова очертил руками, как надо порадовать. Это уже было анатомически сомнительно, кроме того, у девушки явно смещался центр тяжести. Но желание заказчика и желание завершить работу совпадали, и мы добавили радости. В реальности девушка сразу бы завалилась вперед прямо на восторженных слушателей народной песни, но… генерал одобрительно прищурился и всё подписал. А мы успешно сдали урок профессионального цинизма.

Но в конце концов, что за снобизм, генерал прав — «Искусство должно нести радость людям»!

Герои бессмертны

Худфонд (в лице соответствующей комиссии) распределял поступавшие заказы. И хотя они шли со всей страны советской, их все равно не хватало для прожорливого коллектива творцов. Поэтому сами художники искали возможность подхватить выделявшиеся в бюджете предприятий обязательные проценты на соцкультработу. Чаще такой полуавантюрной, полукриминальной деятельностью занимались так называемые «реализаторы». Эти шустрые ребята находили общий язык с чиновниками, руководителями предприятий, председателями колхозов. Они могли кому-то налить, пообещать откат, где-то и пригрозить настучать в органы партии за неудовлетворение нужд народа в прекрасном и, что еще опаснее, о пренебрежении агитационной работой. За свои 10—15 % «реализаторы» привозили заказы и оформляли оплату через бухгалтерию Худфонда, а затем отвозили созданный шедевр заказчику. Таким примерно путем от моего приятеля мне перепал заказ из какого-то далекого колхоза Новосибирской области. Как говорил приятель, кроме как на вертолете, туда и не добраться.

Тема заказа — серия портретов передовиков, героев труда для красного уголка. С десяти черно-белых выцветших, потертых, ужасающего качества фотографий, размером 3 на 4 см, сделанных со вспышкой, искажающей черты лица, на меня смотрели угрюмые сибиряки. Снимались они не для забавы, для документов, поэтому губы сжаты, глаза расширены, плечи напряжены. Механизаторы и плотники, доярки и скотницы, мужчины в мешковатых пиджаках без галстуков, женщины в кофтах непонятных фасонов (приятель пояснил, что одежда зачастую передавалась по наследству).

Раскладывая фотокарточки пасьянсом, пытаюсь найти хоть какой-то интерес в выполнении заказа. Исходный материал уныл и сер. И как всегда, времени в обрез. Спасительная идея — в магазине тканей набираю лоскутки ситца, которые, по-моему, могли бы понравиться колхозницам. По клеточкам (как учили!) увеличиваю смутные абрисы лиц в размер холста, подбираю и креплю нужные кусочки ткани, которые с удовольствием копирую. А ткань уже направляет живописную мысль, как писать лица, подправляя эффекты фотовспышки. Получилось цветасто, разнообразно по колориту и даже с элементом декоративности. Худсовет принял, одобрив жизнерадостность портретов. Прошел чуть ли не год, как приятель привез деньги. «Представляешь, сдаю твои картины, а оказывается, они там перепутали и дали мне фото уже скончавшихся передовиков. Не хотели платить. Но мы посидели, выпили, и все решилось. Во-первых, я их убедил, что герои бессмертны, а во-вторых, им и самим надо было провести выделенные по определенной графе деньги. Поэтому портреты — в подсобку, а деньги — нам». Мне стало дурно. Несколько месяцев я старательно вглядывался и вырисовывал, стараясь опоэтизировать кривоватые лики мертвецов, наряжая их в веселенькие кофточки. Долгожданный гонорар имел какой-то некрофильский запашок. Через несколько дней мне даже приснились колхозницы с плоскими черно-белыми лицами, недовольные расцветкой ситчиков, а за ними нехорошо выглядывали мужики в «подновленных» и «выглаженных» пиджаках.

Но в конце концов приятель прав — «Герои бессмертны»!

«Сик транзит…»

Продолжая тему абсурда заказных работ советских художников, память нырнула почти на полвека назад.

В 1968 году, после профильных экзаменов я поступил в 5-й класс средней художественной школы, открытой еще в 1930-е годы как Школа юных дарований. Ныне это Академический лицей имени им. Б. В. Иогансона. Тогда школа находилась на верхнем этаже Академии художеств, практически встык с живописным факультетом Института им. И. Е. Репина. Не знаю, как насчет дарований, а вот шкодами мы были еще теми. Конечно, как и другие поколения «СХШ-атиков». Недаром каждый выпуск бережно хранит легенды об учебе, учителях, о невинных, а иногда и почти хулиганских проделках. О школе много воспоминаний, возможно, кое-что забавное и я припомню. Но сейчас тема другая.

Естественно, уже в первый год обучения мы облазили всевозможные дыры величественного и немного угрюмого строения Кокоринова и Валлен-Деламота.

А подвальные этажи давали простор для приключений. В этих лабиринтах раньше были каморки дворников и истопников, потом заваленные пыльным хламом. Мы умудрились открыть заколоченную дверь и пролезть в такую темную комнатенку с низкими сводами. Там и сделали наш тайный мальчишеский штаб. В углу среди поломанных табуреток и мольбертов нашли метровые портреты неизвестных мужиков в плечистых костюмах и с медалями. Узнавалась только характерная лысина Никиты Сергеевича. Думаю, скорее всего, это были портреты членов хрущевского ЦК, выполненные на заказ академическими педагогами. Но власть сменилась, и, как водится, порт­реты уже опальных вельмож отправились в чулан. Мы сидели на корточках при свече, курили свои первые сигареты, придумывали, как поприжать «бэшек» (мы были в классе «А»), как напакостить девчонкам, как оправдать прогул урока. А вдоль стен на нас строго смотрели члены партийного руководства, вершившие судьбу огромной страны. Это придавало нашим сборам серьезность и некую сакральность. Что же, хотя бы в этой роли, но полотна, выполненные уверенной кистью профессионалов, продолжали свое существование. А однажды мы обнаружили, что дверь заколочена, и наши тайные посиделки закончились. Это не очень нас огорчило, ведь еще не были исследованы чердаки Академии. Что стало с членами политбюро, уж и не знаю. Может, их выкинули при очередной ревизии, а может, так и стоят, словно на трибуне Красной площади. Под слоем пыли — легкий поворот седых голов, внимательные мудрые взгляды, плечи расправлены, на широкой груди выцветшие ордена. Может, до сих пор они ведут неслышимый и непримиримый спор о своем месте в ряду верных ленинцев, о приближенности к генеральному секретарю.

В этом забавном детском воспоминании видится мне наглядный урок зыбкости земной славы. Славы позабытых политических вождей исчезнувшей великой страны и славы ныне безвестных мастеров быстрой кисти.

В конце концов воистину «Сик транзит…»!

Сказки братских народов

Система Худфонда распространялась на всей 1/6 части суши. При незыб­лемости общих канонов в союзных республиках, естественно, присутствовал национальный колорит. Преддипломную практику я проходил в Узбекистане. Одной из причин выбора было то, что Институт им. Репина оплачивал дорогу как помощь в написании дипломной картины. Мне хотелось, используя этот шанс, побывать там, куда самостоятельно вряд ли доберусь. Экзотика, мальчики Петрова-Водкина и любовь к фруктам определили направление в Среднюю Азию. Путешествие действительно стало открытием. Я съездил в Узбекистан, и потом — вплоть до развала Союза — эти впечатления питали меня. Кровопролития в Оше в мае 1990 года разрушили всю мою азиатскую романтику и закрыли для меня тему.

Но конкретнее о Худфонде. Вместе со мной учился студент Рашид, у него был друг по ташкентскому училищу — Энвер, который жил в Андижане. По рекомендации Рашида я написал Энверу. Энвер пригласил приехать и быть гостем.

Нагрузившись красками и холстами, с удостоверением Академии художеств я полетел в Фергану, а оттуда на рейсовом автобусе добрался в славный город Андижан. Энвер радушно меня встретил, дня два я провел у него, а затем он предложил пожить в его мастерской.

Для меня это было намного удобнее. Двухэтажное здание мастерских местного Худфонда находилось в старой части города, рядом с базаром. Недалеко было и местное художественное училище. Художники-преподаватели в перерывах от наставничества (или в другой последовательности) создавали шедевры для многочисленных районных хлопководческих колхозов. При Фонде подвизались и мастера совсем без профильного образования, но научившиеся ловко наносить по трафаретам причудливые национальные узоры, что было очень востребовано хозяевами частных домов. Кстати, первый вопрос от местных жителей, видевших, что я рисую: «Ты художник? На стене горы с орлами и козлами нарисовать можешь?»

Энвер выделил мне в своей мастерской диван и мольберт, так как летом вся работа хозяев велась под навесом во дворе. В это время он и еще несколько художников рисовали сказки, заказанные для детского сада в одном из кишлаков района.

Не знаю, то ли из пожелания заказчика, то ли по воле самих исполнителей, но сюжеты были из русских народных сказок. Полутораметровые квадраты загрунтованных листов оргалита стояли под навесом. Зверюшки в теремке, дедка с репкой и избушка на кривых ножках уже были изображены. Сказочные же герои были только намечены, и мне как студенту «Акадэмии» поручили с отвратительных цветных открыток перерисовать лица любимых персонажей. Ну, в институте на практике в Эрмитаже копировать нас научили. Поэтому довольно быстро я забабахал с открыток розовощекого Иванушку, томную Аленушку и кудрявых богатырей-русичей. Рассматривая мое творчество, коллеги уважительно цокали языком, тихо переговаривались между собой по-узбекски. Я видел, их что-то смущало. Очень вежливо, по-восточному цветасто, Энвер, хваля мое мастерство, попросил не обижаться, если они внесут для успешной сдачи заказа несколько совсем мелких добавлений, чтобы раис (председатель колхоза) одобрил. Меня, естественно, «авторство» не волновало. Радуясь тому, что освободился, я ушел делать свои зарисовки. На следующий день увидел произведения, расставленные рядком во дворе. Я был в полном восторге. У Аленушки в красном сарафане из-под платочка задорно выглядывали тоненькие черные косички. Курносый Иванушка обзавелся тюбетейкой и характерными тонкими усиками. Богатыри, подпоясанные узорчатыми узбекскими кушаками, грозно смотрели из-под густых черных бровей. Сзади богатырей возникли снежные вершины с парящими орлами. Не вспомню точно, но, скорее всего, и фигурки горных козлов там были. Национальный колорит соседствовал с примитивно лубочным антуражем. Сейчас бы это назвали постмодернизмом, но ни я, ни местные мастера тогда такого слова не знали. Заказ приняли, художники получили гонорар и по традиции сварили великолепный плов, отпраздновав во дворе. Все остались довольны. Раис потратил выделенные в бюджете колхоза деньги, может, оставив и себе что-то, детский сад украсился веселыми картинками, национальное самоуважение было соблюдено, художники заработали, и мне немного перепало.

В конце концов назидательная суть сказок ведь не изменилась от некоторых перемен в облике героев. У братских народов и сказки должны быть братскими!

Полет научной мысли

Пробиться к благам Худфонда молодому художнику было непросто. Заказы перехватывали старшие товарищи, особенно приближенные к руководству. Нам, молодым и голодным выпускникам, оставалось искать на стороне, а оформлять уже через бухгалтерию Худфонда. Другие варианты расчетов были рискованны вплоть до УК.

Мой сокурсник и приятель Андрей, родом из Новосибирска, отчаянно отправился туда в надежде на сибирских просторах урвать что-нибудь денежное. Урвал и привез заказ для местного Института метрологии — написать четыре двухметровые картины на тему истории отечественной науки. Придумав сюжеты, мы разделили работу. Нартова и Ломоносова увековечивал Андрей. Мне предстояло прославить Менделеева и современных ученых.

Картину о Менделееве я, свежий профессионал, стал делать по всем канонам академической исторической картины. По золотому сечению расположил главного героя — великого русского химика, внимательно рассматриваю­щего на свет колбу с мутноватой жидкостью. Рядом удивленный ассистент, другой — за столом с записями и пробирками — восторженно внимает основоположнику. Эскизы, наброски, изучение фотографий лабораторий того времени. По правилам следовало искать типажи для персонажей. Но бегать, как Суриков, по улицам в поисках натурщиков не было времени да и желания. Для фигуры Менделеева попозировал мой отец, для ассистентов — приятели. Лицо — с хрестоматийной фотографии. С удовольствием с натуры написал стеклянные колбочки и бутылочки. Картина получалась эпическая, достойная украсить учебник по химии. Немного сбил пафос зашедший коллега, прокомментировав, что, учитывая заслуги великого русского в производстве сорокаградусной, полотно следует назвать «Первое соображение на троих». Что же, вполне допустимая интерпретация запечатленного научного открытия.

Вторая картина давалась сложнее. О жизни современных ученых, кроме того, что на плакатах они в могучих руках держат раскрывающиеся траектории атомного ядра, я больше ничего не знал. Решение пришло по логической цепочке. Ученые — это взгляд в будущее. Будущее — это космос. Космос — это астрономия. Астрономия — это телескопы. Стал смотреть книги. Выбрал выразительный телескоп, смотрящий в щель обсерватории в ночное небо, усеянное звездами. Это, конечно, было политически сомнительно, так как я использовал фотографию из какого-то иностранного научного журнала. Но вполне вероятно, что наши ученые могли же быть там — на конференции или стажировке. Перед телескопом вписалась группа звездочетов. По соцреалистическому канону — в белых халатах, широко расставив ноги, с вдохновенными лицами, рассматривая какую-то перфорированную бумагу, они потирали подбородки, обозначая мыслительный процесс. Явно на пороге научного открытия. Красивая картина получилась. Уже завершая, я узнал, что исказил размер иностранного телескопа. Он был много меньше мною нарисованного. Кроме того, в обсерваториях такой холод, что какие там халаты. Теплые куртки, шапки и перчатки. Но переделывать уже не стал. Сняли с подрамников холстины. Андрей увез. Приняли с первого раза. Деньги получили через полгода. В конце концов полет фантазии сближает науку и искусство.

Эти картины стали завершением моего комбинаторского творчества. Вскоре грянула перестройка. Социализм закончился, закончился и заказной соцреализм. Может, где-то и украшают залы наши математики, химики и трущие подбородки астрономы в халатах с отблесками далеких звезд.

Впоследствии я имел дело с заказчиками, которые платили уже из своего кармана и хотели получить продукцию в соответствии со своим пониманием прекрасного.

Пионеры-герои

В конце восьмидесятых, окончив институт, я по воле случая стал руководителем изостудии Дворца культуры им. В. П. Капранова. Это отдельная история об удивительных людях — самодеятельных художниках, через всю жизнь пронесших детское желание рисовать и уже на пенсии занявшихся живописью в свое удовольствие. Они были намного старше меня, некоторые прошли войну, но относились ко мне уважительно и, я бы сказал, заботливо, помогая во всех организационных вопросах и общении с администрацией.

Как-то меня вызвал к себе директор ДК и предложил написать что-то для школьного отдела библиотеки. В конце финансового года оставалась небольшая сумма в определенной графе, которую надо было обязательно истратить. Сумма настолько небольшая, что директор даже не заявил прав на процент с нее. Но украсить «свой» ДК ему было приятно. «Тему согласуете с заведующей библиотекой, она и примет картину», — только и сказал он. Заведующая предложила для картины сюжет «Жизнь советской пионерии» — близился очередной юбилей этой детской организации. И как раз пустовало место около стенда «Пионеры-герои».

Темка, конечно, так себе, но обнадеживал имеющийся опыт институтских заданий по композиции. Плавали, знаем. Придумываю простенький сюжет. Школьный кабинет, на первом плане натюрморт из книг, барабана, горна. Стол, на котором трое пионеров рисуют стенгазету, скрывающую ноги, чтобы лишнее не рисовать. По красным пятнам можно догадаться — что-то революционно-праздничное. Белые рубашки, алые галстуки, светлые лица. В окне голубые новостройки, на стене карта СССР. Надо написать быстро и реалистично, однако изобразить без натуры фигуры опыта еще не было. Благо рядом с ДК находилась школа. Подхожу и предлагаю мальчишкам, лениво сидящим у входа, попозировать настоящему художнику. С интересом соглашаются. Рассаживаю их в мизансцену и минут за 20—25 делаю сразу рисунок углем в размер, фотографирую лица, руки, складки. На большее у них выдержки не хватает. Начинают, осмелев, шуметь, и приходится их выпроводить. Дальнейшее изготовление «тематической картины» — дело техники. Полотно нравится заведующей, директор подписывает ведомость на оплату, мои «пионеры» занимают место около фотографий героических предшественников. А через некоторое время узнаю`, что заведующая биб­лиотекой похвасталась учительнице той самой школы новой картиной. Вглядевшись, классная дама ахнула. Оказывается, это была компания ее учеников — второгодников, мелких бузотеров, даже с приводами в милицию, тяжкий крест учителей и гроза малолеток. «Это не герои-пионеры, — сказала учительница, — это какая-то бандитская сходка». Заведующая успокоила учительницу, сказав, что искусство, облагородив на картине сорванцов, безусловно, повлияет в лучшую сторону на них и в жизни, а я был горд своим портретным реализмом.

Улучшило ли искусство тех сорванцов, я не знаю. Дворец культуры закрылся в «лихие девяностые». Все, что было можно, распродали. В этом здании сейчас ресторан, в бывшей библиотеке — торговый зал, судьба картины с юными хулиганами, просветленными пионерской идеей, мне неизвестна.

Судьба девушки

Эту историю рассказал знакомый скульптор, прожженный мастер худфондовской заказухи. На заре перестройки, когда в Россию потянулись любопытные иностранцы, к нему в мастерскую привели француженку. Ее отрекомендовали как богатую аристократку, мецената и владелицу шато (за`мка). Неизбалованный международным вниманием скульптор был в восторге от гостьи, а той понравилась одна из работ — гипсовая барышня с развитыми формами. Задорная девушка, то ли спортсменка, то ли колхозница-купальщица, заказ какого-то дома отдыха, по каким-то причинам была отклонена худсоветом. По версии автора, из-за происков завистников, а скорее просто не дотягивала до требуемых стандартов качества. Француженка решила украсить скульптурой сад в своем шато, а чтобы упростить процесс вывоза шедевра, пригласила автора в гости. Скульптор должен был провезти работу, оформив ее как на выставку (специальная комиссия по вывозу ценностей за границу давала авторам разрешение на перевоз без таможенной пошлины). На месте договорились и расплатиться. В качестве аванса проезд оплачивался.

Не знаю профессиональных секретов, но знакомый размонтировал и по частям упаковал скульптуру для транспортировки на юг Франции. Накладно и хлопотно, но маячащий гонорар в твердой валюте и поездка в страну мушкетеров придавали творцу энергию. Это было время, когда железный занавес пал, но поездки за границу ограничивались экономическими возможностями. Друзья провожали его на вокзале как баловня судьбы. Встреча во Франции была теплой. Русского гостя действительно поселили в компактной комнатке шато, оказавшимся старой каменной постройкой в небольшой деревеньке. Придя в себя после путешествия, скульптор смонтировал девушку и выставил во дворе на обозрение. Француженка радушно принимала гостя, свозила в несколько ближайших городков провинции, устраивала обеды, приглашая соседей, но о скульптуре и оплате разговор не заводила. Когда же он все-таки решился напомнить о договоренности, то услышал, что месье, конечно, выдающийся артист, но в мастерской девушка смотрелась лучше, а сейчас желание ее приобрести пропало. Месье может забрать ее обратно в Россию, оплату билетов и проживание можно считать подарком. Баловень судьбы был обескуражен. Но сил на перевозку не было, и он великодушно решил оставить скульптуру в знак русско-французской дружбы и будущего сотрудничества. Дальнейшая судьба шедевра неизвестна. Может, его сломали, может, оттащили в сарай, но, вероятнее всего, до сих пор среди зелени провансальского сада скромно, но с достоинством стоит простая русская девушка, радуя глаз гостей старого шато.

 В конце концов всем известно, что русские девушки — самые красивые!

Ордена и медали

Я был знаком с известным художником, мастером портретов и исторических картин, участником крупных выставок. Он был для меня безусловным авторитетом, и даже во время обучения в Академии его советы зачастую были важнее мнения непосредственных преподавателей. Он работал на так называемой гарантийной зарплате в Худфонде и, делая несколько заказов в год, имел возможность и время для творческой работы. В тот раз к очередному юбилею он выполнял заказную серию портретов героических советских военачальников. Уж не помню, сколько их было, но, очевидно, время поджимало, и он пригласил «помоганцем» меня, студента первого курса живописного факультета, написать несколько неответственных деталей. В его мастерской с огромными окнами на нескольких мольбертах стояли холсты с гордо расправившими плечи маршалами Победы. Их мужественные лица были уже написаны. Написаны и парадные мундиры, но еще без орденов. Вот эти награды мне и было поручено изобразить. Автор дал кисти, сказал «Дерзай, студент, приеду вечером» и умчался по делам.

Я был польщен и взволнован. Порядок размещения наград на груди запечатлен на фотографиях героев. Понятно, что делать. Не «Явление Христа…», подбадривал я себя. Начал с портрета красавца Рокоссовского. Тщательно разметив угольком места орденов на «иконостасе», прорисовал их сначала на кальке, с нее перевел на мундир. На это ушло часа два. Начал писать с ордена Ленина. Золотые колосья, надпись «ЛЕНИН» на красном знамени и, конечно, бессмертный лысый профиль. Профиль переделывал несколько раз, но добился металлического отблеска и даже ощущения рельефности лика вождя. Я был доволен собой.

К вечеру пришел хозяин мастерской. Внимательно посмотрел на мое творчество. Замечательный педагог, он был бережен к моему авторскому самолюбию. «Понимаешь, во-первых, с такими темпами ты никогда ни один заказ не успеешь выполнить и не то что на хлеб с маслом, даже на сухари не наработаешь. А во-вторых, посмотри на размер портретов. Детали твоего ордена будут мельтешить и отвлекать внимание от лица героя». Похвалив за усердие, счистил тряпкой мое достижение и дал наглядный урок цехового мастерства. Широкой кистью точно по контуру наметил общее пятно ордена, на нем средней кистью проложил характерные пятна деталей и кончиком мастихина нанес огоньки бликов. С расстояния в несколько метров орден узнаваемо и эффектно смотрелся, обогащая колорит портрета. «Вот так надо писать для Худфонда, — резюмировал мастер, — быстро и точно. И этому тоже надо учиться».

К сожалению, в дальнейшем среди моих заказчиков не случилось орденоносцев.

Деньги не пахнут

И все-таки я расскажу об этом. Ибо, как говорят, «гештальт надо закрывать», или, другими словами, «не согрешив, не покаешься». Первое лето пленэрной практики в институте. С этюдником, набитым красками, кистями и разбавителем в июньском загазованном и пышущем жаром городе. Пишу на набережной реки Карповки, у начала Чкаловского проспекта. Рядом — скромный желтый домик. Стои`т и сейчас, уже более тридцати пяти лет исполняя насущные желания граждан (тогда бесплатно, сейчас за денюжку).

Небольшой сквер. Присев в тени, отдыхаю. И вот из домика подходит ко мне человек и жалуется, что граждане все время путают входы, чем вносят нездоровый ажиотаж, особенно у женщин и барышень. Но вот почему-то просто начертать «М» и «Ж» он не мог. И, увидев меня, его артистическая душа возжелала художественно оформить разницу чудесных порталов. А за этот труд он даже готов был дать мне денег на бутылку жигулевского пива. Что меня вдохновило — то ли желание на халяву испить холодного пивка, то ли стремление поучаствовать в монументальном украшении города, не помню. В общем, хозяин заведения стал на страже и со словами «ремонт» отгонял желающих. А я минут за 10—15 нарисовал на дверях домика два красных силуэта — элегантного джентльмена в пенсне с тросточкой и соответствующую даму в шляпке и в длинном платье с бантом сзади. Изображения гармонично вписались в среду петербургского модерна, а я с удовольствием охладился пивом. Года три моя парочка несла свою вахту. Потом домик перекрасили и двери тоже.

Но в конце концов любая профессиональная работа не постыдна, да и пиво в тот жаркий день было очень кстати.

Натурщики

Профессиональная натурщица всегда похожа на чучело совы…

Анри де Тулуз-Лотрек

Взаимоотношения модели и художника всегда интриговали почтенную публику. Тем более что некоторые персонажи, позируя, не только обессмертили себя на великих полотнах, но и оставили след в судьбах творцов. Я же хочу вспомнить безвестных натурщиков, без которых невозможно художественное обучение, хоть как-то связанное с реалистической или просто с фигуративной традицией.

В Императорской Академии художеств натурщики из государевых крестьян или отставных солдат получали жалованье и жили там же, в подвальных коморках. Кроме позирования они кочегарили, убирали помещения, столярничали. Женщины в натурных классах появились лишь в самом конце XIX века. Желающим совершенствоваться в этом жанре приходилось ехать в академии Рима, Парижа, Мюнхена.

Позднее, уже в советское время, в Институте им. И. Е. Репина «демонстратором пластических поз», как писали в трудовых договорах, становились пенсионеры, студенты-вечерники, спортсмены, «лимитчики», вольнослушатели. Приходили и романтические барышни, настроенные на общение с молодыми талантами. Желающие разово подработать или плотно загрузиться на весь учебный год должны были оформиться у бригадира натурщиков Дибахан, колоритной дамы восточного типа с неизменной папиросой. В распределении «натуры» существовала негласная иерархия. Самые красивые девушки и самые мускулистые юноши попадали в монументальную мастерскую под руководством академика. А. А. Мыльникова, заведующего кафедрой живописи, народного художника и признанного авторитета. Затем выбирали преподаватели старших курсов других мастерских. Старички и старушки оставались первокурсникам.

В работе модели ценится умение в течение всего занятия сохранять заданное положение, зафиксировав взгляд, и способность после перерыва вернуться в исходную позицию. Опытные натурщики, зная требования к постановкам, сами могли предложить выразительную позу.

Люди, позирующие впервые, обычно нервничают, вертятся, в перерыв спешат ревниво взглянуть на свои изображения, часто огорчаясь от несоответствия ожиданиям. Настоящих «демонстраторов пластических поз» не интересуют студенческие экзерсисы. Они смотрят на аудиторию с высоты своего подиума, отстраненно и даже немного высокомерно. В перерыв удаляются за ширму, уклоняясь от общения. Но на отчетные выставки студентов часто приходят, скептически рассматривая работы и вспоминая былых корифеев, которым позировали.

Работы тарифицированы — «портрет», «одетая фигура» и наиболее выгодная, но и наиболее сложная «обнаженка», которая не только вызывает определенный психологический барьер, особенно для женщин, но и физически утомительна. Чаще приходится стоять, чем сидеть. А лежать, как говорят опытные натурщики, еще труднее, особенно на спине. От неподвижности страдают суставы, отекают ноги, болит спина. В мастерской обычно душно от красок и разбавителей. Тепловое поле рефлекторов обогревает тело снизу, сбоку продувает, сверху слепит и жарит софит. Случалось, модели теряли сознание. Убежден, что длительное позирование влияет и на психику. Профессионалы, кажется, впадают в некий транс, словно дремлют с открытыми глазами, даже стоя. У многих вырабатывается чувство времени, и они просыпаются буквально за несколько минут до окончания сеанса.

Мужчин чаще предпочитают приглашать на занятия по рисунку, девушек — для живописи. По отечественной традиции мужчины позируют в плавках или специальных мешочках на завязках. Девушки обнажены полностью. Элемент белья или одежды придает ненужный подтекст, зачастую гривуазный. Хотя браслет или бархотка могут добавить элегантность. Правда, в последнее время, следуя толерантной Европе, видел в мастерских и полностью обнаженных мужчин.

Хочу сказать, что к позирующим, особенно обнаженным, у студентов бережное и тактичное отношение. Далекие от живописи люди часто подозревают в этом процессе игривость. Еще бы! Обнаженное (особенно красивое) тело может увлекать в греховные помыслы. Чушь. Сами студенты оберегают модель от проявления хамства и пошлости, стараются создать доверительную, комфортную обстановку. Во время работы натура воспринимается, конечно, не как табуретка или ваза, но как объект изучения. И хотя восторг перед прелестью и совершенством человеческого тела присутствует, художник сосредоточен на передаче пропорций, пластики, колорита и т. д. Случались ли у студентов влюбленности в модели (и наоборот)? Естественно, еще как. Но проявлялось это вне занятий, и это уже другая история.

Помнятся и забавные моменты. Одна пожилая дама, позируя, сочиняла в уме патриотические стихи про летчиков, моряков, пограничников и в перерыв громко декламировала их нам. С выражением. Другая женщина, постояв обнаженной пол-урока, вдруг посоветовала самим себе попробовать позировать, оделась и ушла. Рисовали длительную постановку. Натурщик, посмотрев наши штудии, заявил, что он на всех рисунках выглядят уныло, и стал на подиум с широкой улыбкой. Всех скрючило от смеха. Обнаженный лысый мужик «с опорой на одну ногу» и палкой в руке стоит, улыбаясь во весь рот. Рисовать было невозможно. В нашей мастерской позировала белокожая девушка. Очень застенчивая. Профессор И. П. Веселкин, чтобы как-то взбодрить студентов, стал восхищаться очарованием постановки. Увлекаясь больше и больше, он медленно приближался к модели, ладонью как бы очерчивая формы. «Посмотрите, какое золотистое бедро, жемчужный животик, перламутровая грудь, какой кремовый сосок!» У девушки расширились глаза, она стала гранатово-пунцовой, схватила халатик и убежала за ширму. После долгих уговоров удалось продолжить. Но в дальнейшем, когда профессор появлялся в мастерской, девушка краснела всем телом. Был случай, один ревнивец, каким-то образом узнав, что его подруга позирует обнаженной, поколотил ее. Так что дорисовывали мы ее с сиреневым разводом под глазом.

Старшие товарищи рассказывали о натурщиках, в определенные годы специализировавшихся на образах «основоположников марксизма-ленинизма». Знаю натурщиков, которые после долгого позирования сами занялись живописью, и даже небезуспешно.

Одним из известных натурщиков был Василий Иванович. Яркий типаж «красноармейца-чапаевца» с седыми топорщащимися усами. Позировал много лет, часто в выцветшей гимнастерке, с забинтованной головой или рукой на перевязи. Мог прийти, немного «приняв», и тогда его лицо приобретало плотный кирпичный цвет. Были и другие знаменитости, позирующие десятилетиями.

Не знаю, когда начала и когда завершила позирование незабвенная «графиня» Мария Андреевна. Маленькая, сухонькая, сгорбленная, в неизменном большом черном берете на гордо вскинутой головке аристократки. Студентам нравилось ее писать и рисовать, так как даже у самых нерадивых она получалась похоже. Удивительно, но с годами «графиня» почти не менялась, что видно на портретах, сделанных в разное время.

Мне не посчастливилось рисовать так называемого «высушенного Геракла», напоминающего учебное «экорше» — анатомическое пособие без кожного покрова, с открытыми мышцами. То ли по сложению, то ли из-за болезни, но у него практически отсутствовала жировая прослойка, поэтому выступы костей, сухожилия и даже раздельные пучки мышц отлично просматривались. Он ангажировался исключительно студентами монументальной мастерской. Остальным оставалось только с завистью рассматривать рисунки этой идеальной с точки зрения изучения анатомии модели.

Также не пришлось рисовать пышнотелую белокурую Лиа, знаменитость «Репы» и «Мухи». Только видел в коридоре ее запоминающуюся фигуру. Она нравилась студентам рубенсовскими формами, молочным цветом тела и откровенными рассказами об ее приватном позировании академической профессуре.

С натурщиком Виктором я познакомился, когда оканчивал институт. Приехавший из южного города, с хореографическим образованием, длинноногий, пластичный, с лицом восточного принца на длинной шее, открытый и эмоциональный, он, позируя, буквально играл предложенные образы. Попал в институт случайно, для подработки между выступлениями на сцене. Охотно рассказывал о себе, приглашал на спектакли. В тяжелые 1990-е потребность в балете была все меньше, и Виктор позировал все больше, тем более что был как модель нарасхват. Его изображения можно увидеть в академических изданиях. Потом не видел его лет двадцать. Случилось, что уже как преподаватель я пригласил его по старой памяти попозировать своим студентам. Он сильно изменился. Суставы распухли, на ногах проступили вены, по животу длинный шрам от операции, с тусклым отстраненным взглядом, словно погруженный в сон. Отработав урок, минута в минуту, оделся и молча ушел.

Пленэр

Друзья, не приставайте к художнику, рисующему на улице или на природе. Выйдя после зимнего затворничества из стен своей зачастую полутемной мансарды в светлый солнечный мир, он в меру сил и способностей занимается важным (во всяком случае, для себя) делом. Не пытайтесь весело подбодрить творца или, наоборот, выискивать ошибки в изображении. Ему неинтересно, что в детстве вы тоже рисовали, но, повзрослев, бросили. Не надо ему рассказывать о памятном вам армейском старшине, который, отвернувшись, рисовал вытянутой рукой на стене идеально ровный круг. Не стоит любопытствовать, правда ли, что в былые времена для изображения Ленина и Сталина художник должен было получать специальное разрешение от КГБ. Поверьте, ему неинтересно, что вы ну совсем никак не понимаете, в чем смысл «Квадрата» Малевича, что абстрактную картину и ваша семилетняя племянница нарисует и вообще лучше Айвазовского море никто не рисовал. Не пробуйте шутить, что более прибыльно за это время было бы нарисовать «пятихатку» или указывать, что, как ловко ни рисуй, сделать фото намного быстрее. И конечно, не стоит с наивным видом, глядя ему в глаза, задавать, пожалуй, самый обидный вопрос: «Скажите, а вы действительно художник?»

Запомнился один персонаж под хмельком, который стал перед моим этюдником в профиль, заслонив собой памятник Крузенштерну, и призвал нарисовать «его, веселого». Другой наблюдатель, явно со своим пониманием творческого процесса, чуть взглянув на мою картинку, сразу поставил всё на свои места. «На плоскости рисовать — это несложно. А вот стерео — сможешь?» — и торжествующе ухмыльнулся. Ответить было нечего. Что называется, «срезал», как писал незабвенный Василий Макарович.

Довольно часто задают вопрос — «А сколько времени вы это рисуете?», после чего про себя или вслух определяют рентабельность такой затраты времени.

В творческих поездках студентов на природу, у местных «деревенских», особенно при численном перевесе, нередко возникало острое желание покуражиться над «городскими». Тогда нашим весомым аргументом становился добрый деревянный подольский этюдник с железными раздвижными ножками, заостренными на концах.

На студенческой практике в Пушкинских Горах для экскурсантов мы были достопримечательностью, почти как «скамья Онегина». Особой популярностью пользовался учившийся с нами кудрявый африканец Раймонд. По Михайловскому он разгуливал как наглядная иллюстрация родословной Александра Сергеевича. Местные бабушки его обожали.

В работе вне стен мастерской, в контакте, так сказать, с реальной жизнью у каждого художника случаются забавные встречи. Я, например, заметил, что зрители зачастую более внимательно рассматривают творца, чем его творение. Сама ситуация, что взрослый бородатый дядька сосредоточенно занимается такой странностью, интригует. Особенно это приводило в изумление провинциалов и сельчан, не избалованных встречами с прекрасным.

Во время давней творческой поездки в Вологду я нашел там чуть ли не самый развалившийся дом и писал его, повернувшись спиной к уныло-серым панельным пятиэтажкам. Надо сказать, развалюхи — один из любимых сюжетов для живописцев. Просто потому, что ветхие дома фактурнее и колоритнее, чем новостройки, в них присутствует некая история и поэзия увядания. Этот выбор очень не понравился двум не совсем трезвым горожанам, обидевшимся на такое очернительство и неуважение к их любимому городу. Начав с невинного вопроса, откуда это я такой приехал и, собственно, зачем, «патриоты своего микрорайона» изъявили желание объяснить мне, что достойно изображения, а что нет. Назревал конфликт на эстетической почве. Нежелание вступать в диспут было воспринято как пренебрежение мнением простого народа, за что, естественно, по местным понятиям, меня следовало наказать. Но, очевидно, мое тщательное протирание широкой лопасти железного мастихина, обагренного кадмием, охладило их порыв, и, довольствуясь словесным порицанием, они удалились.

Запомнился забавный случай в одном северном провинциальном городке.

Приехал я туда на побитом рейсовом автобусике из районного центра. Погуляв, нашел деревянный двухэтажный домик с живописно облупившимся фасадом и грязными окнами. Расставил треногу. Буквально минут через 15 из подъезда вышли две пожилые строгие женщины в платочках и стали приглашать зайти в дом. Я отказывался, говоря, что занят. Но они были уважительно настойчивы. Меня это заинтриговало, и я согласился. В убогой квартире на столе стояли водка и скромная закусь. Я был польщен таким вниманием к живописному искусству. В итоге из разговора выяснилось, что они ждут контролеров по их жалобам о расселении этой развалины и решили, что я — специалист горисполкома, фиксирую ситуацию. Потчуя меня, они простодушно просили обозначить в рисунке перебои водоснабжения и места протекания крыши. Я что-то промямлил, пообещав по мере сил содействовать, и поспешил их покинуть. Когда, дописав этюд, я уходил, из-за занавесок скошенного окна женщины смотрели вслед с надеждой. Надеюсь, что у них все сложилось хорошо.

В другом областном городке мы с приятелем-сокурсником нашли замечательное кирпичное здание пожарной части. Его строгий силуэт сурово смотрелся на фоне затянутого облаками неба. Из приоткрытых створок гаражей грозно выглядывали красные пожарные автомобили. Это было время конфронтаций с капиталистическим Западом, и, увидев подозрительных бородачей-очкариков за непонятным занятием, кто-то из бдительных граждан вызвал наряд милиции. Приехала машина, и серьезный лейтенант объяснил, что «пожарка» как-никак, а стратегический объект. И зачем его срисовывать, ему не совсем понятно. Только красные удостоверения студентов Академии художеств послужили защитной грамоткой, но изображать сей объект все-таки он настоятельно не рекомендовал. Во избежание, так сказать…

В Псковской области я рисовал рядом с колхозным полем. Ко мне подошел гражданин слегка под хмельком. Лет сорока, в картузе, засаленном пиджаке и армейских брюках, заправленных в грязные сапоги. Он долго молча, уважительно стоя на расстоянии, курил в кулак, бросая на меня испытующие взгляды. Чувствовалась напряженная мыслительная работа. Я был польщен таким вниманием. Когда этюд был закончен и я уже чистил палитру, он как-то горько вздохнул и, взглянув мне прямо в глаза, серьезно спросил: «Я вот понимаю Пенделеев, он ученый, но тебе-то борода зачем?» И медленно ушел, не дожидаясь ответа.

Кстати насчет бороды, этого традиционного аксессуара молодых и не очень художников. Не у всех такая мода вызывала понимание и одобрение. Однажды пришлось отбиваться на Малой Охте от местной шпаны. По «понятиям» им надо было начать с претензии. Повод нашелся быстро: «Ты чего тут у нас с бородой ходишь?»

Как-то цыганка, постояв за спиной и, решив, что с меня нечего взять, не удержалась от комментария. «Та-а-каой мольодой, кра-а-асивый, а тут…», — она, скривившись лицом, потерла грязной ладонью свой подбородок, — как у объязьян!»

Помню эпизод, когда несколько малолетних детишек, бегая вокруг моего этюдника, дразнились и, указывая пальцем на мою бороду, повторяли много раз со смехом: «Вы наш дедушка!» Пришлось сделать злую гримасу и пообещать посадить их всех в волшебный ящик с красками и унести далеко-далеко. Помогло.

Еще студентами после экзаменов мы с приятелем поехали на несколько дней расслабиться в пригородный пансионат. Расслабились так азартно, что заснули вечером в креслах фойе. Утром сквозь сон слышим, как переговариваются пожилые уборщицы. «Наши? Не наши?» — «Финны! С такими-то бородами — не наши». Так и не решились будить.

В поездке по Средней Азии в Бухаре довелось писать одну из величественных голубокупольных мечетей. Меня моментально окружила пестрая местная детвора. Некоторое время узбечата, раскрыв рот, смотрели на бесплатное представление. Больше всего их внимание привлекла палитра с красками. Это было намного интереснее, чем то непонятное, что я мазал по картонке. На палитре завораживающе сверкали белила, красные, зеленые, синие краски. Краски гармонировали с разноцветной одеждой ребятни. Осмелев, они начали, выскакивая из-за моей спины, мазать пальцы краской и раскрашивать себя и друг друга. Девчонки были в восторге. Мальчишки стали радостно оставлять на древних стенах медресе следы цветных ладошек. Не успевая их отгонять, я понял, что пора быстрее ретироваться. Шуганув детишек, которые тут же разбежались, начал собираться. Но тут моя тренога, на которой стояла картонка, стала медленно сама по себе складываться и оседать. Любознательные потомки Низами и Улугбека умудрились незаметно для меня вывинтить несколько соединительных винтов из металлических ножек. Наверное, на память. Ну что скажешь, дети.

Конечно, случались и приятные встречи. Особенно с романтически настроенными девушками, но об этом промолчу. Мой совет: если действительно вам интересно, то лучше молча понаблюдать за работой на некотором расстоянии. И помните, единственная приятная ушам творца фраза — «Мне бы очень хотелось купить вашу работу».

Забугорщина

Когда-то я жил в стране, закрытой, как говорили, железным занавесом. А мне в детстве очень хотелось увидеть «не нашу жизнь». Я переписывался с мальчиком из ГДР и девочкой из Польши. Их адреса нашел в детских журналах «оттуда», выходящих на русском языке. Письма были не особенно интересны, но я ждал эти конверты с иностранной маркой и вложенной открыткой с видом Карл-Маркс-Штадта или Гданьска. Я состоял в школьном клубе интернациональной дружбы, где мы делали доклады о борьбе иностранной молодежи против власти капитала, смотрел по телевизору «Клуб кинопутешествий» и читал журнал «Вокруг света». Мне было чертовски интересно, а как оно там?

В то время идея поехать за границу уже не являлась политическим преступлением, но для поездки требовалось иметь турпутевку за рубеж. Путевки распределяли на предприятиях для работников, «заслуживших» это право. Чтобы претендовать на поездку в капиталистическую страну, для начала надо было достойно съездить в несколько стран социалистического лагеря. Югославия и ГДР приравнивались к капиталистическим. Позднее появилась возможность самим приобрести турпутевку.

Окончив первый курс института, я решил купить во Дворце профсоюзов, находившемся на площади Труда, недельную турпутевку. По деньгам доступна была Чехословакия (курорты Болгарии не рассматривал). Для того чтобы мне продали тур, требовалась безупречная характеристика, подписанная секретарем институтского комитета комсомола, председателем проф­кома, деканом и ректором по учебной работе. Институт меня поддержал. Далее предстояло получить финальную подпись в райкоме ВЛКСМ, пройдя собеседование на тему о политическом положении в мире, истории взаимоотношений братских партий, решениях последних съездов и о правилах поведения советского человека за границей. Я был уверен в себе — учился на повышенную стипендию, выступал за институтскую спортивную команду, нарушений не имел, «пользовался уважением в коллективе», знал о борьбе за мир и имя чехословацкого генсека. Но в Василеостровском райкоме ВЛКСМ мои документы даже не приняли к рассмотрению. Оказалось, что характеристика была действительна не после учебного года, как я думал, а только после календарного. Не хватило двух каникулярных месяцев, чтобы институт имел право характеризовать меня. Доброжелательная девушка-инструктор порекомендовала приходить на собеседование ровно через два месяца и с новыми подписями. Я даже не расстроился. Изначально было сомнение в возможности так запросто пойти и купить билет в «тот мир». Зато мы с приятелем чудесно съездили в круиз по Днестру, в дивную, обильную фруктами, вином и музыкой сентябрьскую Молдавию. На следующий год мы поехали в Крым на пленэр, потом на Псковщину в Пушкинские Горы, рисовали в северных областях, в Прибалтике. Преддипломную практику проходил в Узбекистане, объездив его от древней Хивы до горного Чуста. А после окончания института накрыли другие проблемы, стало не до «забугорного» туризма. Так что первый раз за границу я попал много позднее и, конечно, не по комсомольской путевке. Но это уже совсем другая история.

1991—1992 годы, мне уже за тридцать. Подхваченные ветром перемен друзья разлетелись по разным странам, многие осели в жарком Израиле, когда я получил гостевое приглашение, без которого поездка была невозможна. Оформлять визу надо было в Москве, в Питере не было израильского консульства. Это был тоже квест. В Москву с этой же целью ехали желающие со всего СНГ. Всех не успевали принять, и очередь занимали с вечера предыдущего дня. Я записался на листочке, уехал немного отдохнуть к московским родственникам. К середине ночи приехал на перекличку и стоял со всеми до утра, так как неперекликнувшихся жестко удаляли из списка. Очередь разделялась на два потока: меньший — взволнованных, но гордых «отъезжантов» и таких, как я, «приглашенных». Служащий внимательно просмотрел иностранный паспорт, приглашение, обратный билет, поинтересовался, кто мне пригласивший, на какие деньги и где буду жить, и поставил въездную визу. Из серо-дождливого Питера мы вылетели в сверкающую солнцем «землю, текущую медом и молоком». Я путешествовал и рисовал в разных местах этой малой, но такой разнообразной древней страны. Много было любопытного, забавного и даже трагического, когда оказался рядом с только что взорванным террористами автобусом.

Но запомнилось и возвращение в Питер. Пассажиры летели груженые подарками до предела. У меня тоже чемодан был наполнен продуктовыми передачами от знакомых израильтян (надо вспомнить, какое голодное время было в России). По карманам рассовал письма (почта была долгой и ненадежной). Мы прилетели в завывающее снежной пургой ночное «Пулково». Нас, подзагоревших, в ярких заграничных одеждах, уже по-левантийски расслабленных и беспечных встретили промерзшие, в темных тулупах и ушанках пограничники.

На контроле передо мной остановили пожилую полную женщину. Таможенница обнаружила в ее сумке с десяток израильских апельсинов, плотных, крутобоких, сверкающих жаром, и наотрез отказывалась пропустить запрещенный груз. Она с каким-то злорадством требовала оставить фрукты на стойке и проходить, не задерживая остальных. У нее было бледное, злое, и как мне показалось, торжествующее от осознания своей власти лицо. Наверное, по инструкциям она была права. Нарушительница закона тягуче бубнила, что везет в подарок внукам, что им нужны фрукты, которых нет в Питере. Таможенница была непреклонна. Она преграждала проход и тянулась к сумке. И тут женщина вывалила из сумки апельсины и с каким-то всхлипом стала давить их ногами. Мне это врезалось в память: в наступившей тишине пожилая плачущая женщина, неуклюже давящая в серой холодной грязи апельсины, горящие оранжевым жаром южного солнца.

Такой вот совсем частный случай на пулковской таможне в январе 1992 года.

Моя музыка

Когда мне исполнилось пять лет, еврейские родители решили, что пришло время приобщить меня к музыке. Мы жили в огромной коммунальной квартире на улице Белинского, в комнате, разделенной перегородкой. Одна половина — для родителей и меня, в другой жила бабушка. Места для пианино физически не было. Решили, что в таких условиях скрипка самое то, тем более отец уже принес ее откуда-то. А может, причинно-следственная связь разворачивалась в другой последовательности, и сперва кто-то из родственников передал нам скрипку, оставшуюся после экспериментов над их детьми, и у меня уже не было выбора. Однако скрипочка мне очень понравилась. В чуть потертом черном футляре, с хрупким смычком, источавшим терпкий запах канифоли. И вот однажды после детского сада меня, причесав, привели в Дом журналиста, расположенный на улице Моховой, в детский музыкальный кружок. Помню, что положили платочек на мое левое плечо, велели прижать скрипочку щекой и так постоять. Очевидно, что это была большая педагогическая ошибка. Я был готов на многое, но только не стоять неподвижно на одном месте, еще и скривив шею. Это мне совсем не понравилось. Поэтому дома я заявил, что не буду стоять с платочком. Недавно случайно увидел учебник скрипичной игры, начинающийся словами: «Положение рук скрипача при игре не является естественным». В шесть лет я это понял уже на первом уроке. Удивительно, но родители не настаивали. Скорее всего, послушав звуки, доносившиеся из скрипичного класса, они благоразумно решили не пытать судьбу в коммунальной квартире. А скрипочка осталась у меня, и мне нравилось иногда раскрывать футляр, разглядывать ее красновато-оранжевое тело и вдыхать дивный запах канифоли. Потом скрипка исчезла. Возможно, ее передали в свою очередь другим родственникам.

Однако мысль приобщить меня к музыке у родителей осталась. В девять лет отец отвел меня на прослушивание в районную музыкальную школу на улице Некрасова. Места остались только в класс трубы. В аудитории стояли красивые блестящие инструменты. Принимающие предложили, не стесняясь, напеть что-либо по своему выбору. Абсолютно не стесняясь, я запел песенку, которую запомнил из радиопередачи по заявкам слушателей «В рабочий полдень». Слушателям нравилась песня про море в исполнении певца Эдуарда Хиля, ее передавали часто, и я знал ее наизусть. Мне нравилось, как мужественно и чуть иронично пел ее Эдуард Хиль. Расставив ноги как на палубе, я радостно начал: «Моряк вразвалочку сошел на берег» — и далее по тексту: «Девчонки ахали и вслед глядели». Я был уверен, что песня понравится и людям, сидящим за столом. Поэтому удивился, что, недослушав, меня остановили и попросили выйти, а отца остаться. Я был разочарован, что не успел спеть особо нравящийся мне припев: «Ах, море, море, волна до облаков». Потом вышел отец и, смотря в сторону, сказал, что, оказывается, мест в классе уже нет. Думаю, экзаменаторы ему сказали, что мне, как герою «Денискиных рассказов», слава Ивана Козловского не грозит. Я совсем не был огорчен, тем более что мы зашли в кафе-мороженое на углу Литейного.

Следующая моя краткая встреча с прекрасным миром музыки случилась через год. В школе организовали группу народных инструментов, но желающих заниматься не было. Поэтому несколько человек нашего класса, меня в том числе, явочным порядком туда записали. Нам выдали новенькие домры, и стали учить, как садиться, как держать, как зажимать пластинку медиатора. Домру держать было удобнее, чем скрипку, но все равно в группе я не задержался. А домру не вернул, и она до сих пор висит у меня в мастерской. Как атрибут я часто использовал ее в натюрмортах. Последующие годы музыка меня совсем не волновала. В пионерских лагерях я, конечно, вместе со всеми орал «Плачет девочка в автомате» и «Снова ночь на Даниловском кладбище», но никогда не солировал.

В середине учебы в Академии художеств меня накрыло увлечение Испанией. Через Риберу и Пикассо, Лорку и Хименеса, Хемингуэя и Кольцова. Я слушал пластинки классической гитары и магнитофонные записи Пако де Лусия, и меня до дрожи пробирали эти звуки. Мне захотелось научиться играть. Нет, не три дворовых блатных аккорда, а настоящую музыку. Кстати, в советских музыкальных магазинах почему-то было непросто купить шестиструнку. Ленинградский завод им. Луначарского выпускал в основном патриотичную семиструнную версию этого инструмента. Все-таки я купил дефицитную гитару за 7 рублей 50 копеек и самоучитель, но это для меня был марсианский язык. Пришлось записаться во Дворец культуры, в вечерний класс гитары. Я купил нотную тетрадь и старательно зарисовывал кружочки нот, их место на грифе и где каким пальцем, какую струну надо зажать. Раз в неделю после института я шел на урок в ДК, а вечерами тренировался сам. Появились мозольки на подушечках пальцев левой руки и характерные ногти на правой. Мне очень нравилось, как рождалась мелодия, как она влекла за собой, подчиняя дыхание и даже сердцебиение. Я узнал слова-заклинания: флажолеты, арпеджио, тремоло, глиссандо. Мне нравилось идти с гитарой в чехле, и девушки на улице оборачивались. Я думаю, у меня был замечательный педагог. Потому что шаг за шагом я сначала освоил простенькие гаммы, потом песенки «Во поле березка стояла» и «Ехал казак за Дунай». Я выучил знаменитый этюд № 7 Джулиани, а уже через год — самбу «Тика-тика» и частично полонез Огинского. Продолжая, начал «ковырять» переложения для гитары сонаты Баха. А это, между прочим, четвертый класс детской музыкальной школы. Но все-таки я сдался. Пришло запоздалое понимание, что у меня абсолютно нет слуха. Это медицинский факт. Все мелодии я играл, механически усердно запоминая, где, какую струну, каким пальцем надо зажать. Сизифов труд. С разницей, что у меня была возможность его прекратить. Тем более что моя будущая жена училась в консерватории и очаровать ее корявыми переборами было невозможно. Я с легкой душой зачехлил гитару.

Что ж, смысл моей истории, пожалуй, в ошибочности утверждения, что талантливый человек талантлив во всем. Нет, господа, далеко не во всем. Особенно в музыке, которая удел избранных (притом что мои дарования в других областях, естественно, обсуждению не подлежат).

Политвоспитание

Как меня записали в октябрята и что я там делал, совсем не помню. Но, помню, точно там был. Помню на отвороте серого школьного пиджачка звездочку с кудрявым Володей. Помню речевки: «Только тех, кто любит труд, октябрятами зовут» и «Октябрята — дружные ребята». Помню, надо было равняться на старших мальчиков и девочек — пионеров. А в пионеры принимали в 4-м классе. Принимали лучших. Но я не оказался в их числе. На долгой и скучной торжественной линейке в честь советских космонавтов в актовом зале мы с одноклассниками начали исподтишка смешить друг друга. И я так громко рассмеялся, что меня вывели из зала и записали замечание в дневник. Поэтому, когда в день рождения В. И. Ленина у Вечного огня на Марсовом поле лучшим повязывали красный галстук, я с такими же отвергнутыми бегал по периметру этого мемориального кладбища. Мы делано веселились, но в душе все-таки завидовали и стыдились своей неполноценности. Все-таки пионер — всем детям пример. Да и галстук со стильным узелком и развевающимися кончиками выглядел классно. Но я недолго был на свободе. Юных ленинцев в каждом классе по школьной разнарядке должно было быть 100 %. Поэтому всех неохваченных, собранных из ближайших школ приняли в пионеры уже через месяц, в мае, в Мраморном дворце, тогда Музее Ленина. Наибольшее впечатление, конечно, произвел бронеавтомобиль на пьедестале с грозной надписью на башне «Враг капитала» (тот самый «броневичок» — герой многих анекдотов того времени). По роскошной лестнице провели в изумительно красивый зал, заполненный унылыми революционными раритетами, построили, и вожатые-комсомольцы повязали галстуки. Мы недружным хором подтвердили, что «Всегда готовы!», и нас отпустили домой. Пионерская деятельность заключалась в дежурстве по вытиранию доски, поливанию цветов, сбору макулатуры и встречах с ветеранами. Но самой захватывающей была игра «Зарница». Нас вывозили за город и «синие» одного класса гонялись за «зелеными» из другого, и вполне легитимно можно было хорошо потолкаться.

В средней художественной школе, куда я позднее поступил, хотя и присутствовала полагающаяся атрибутика, пионерского задора уже не было. Нас и не заставляли носить галстуки. Тем более что на уроках живописи, с попустительства педагогов-художников, мы убирали в карман эти яркие платочки, чтобы они не «отвлекали глаз».

Забавный эпизод случился в летнем лагере в Юкках. По правилам, в каждом лагере должны были быть пионерские отряды. Наверное, за высокий рост меня назначили председателем такого отряда. На утренней и вечерней линейке при подъеме и спуске флага я выходил из строя, подходил к невысокой трибуне, отдавал салют физруку в галстуке и пилотке и рапортовал: «Отряд построен!» Он салютовал мне, и я возвращался. Но однажды мы как-то сумели в местной лавке купить бутылку вина. И, затаившись за лагерным забором в кустах, дружной компанией в 5—6 пионеров ее выпили. Скорее не от скромной дозы алкоголя, а от самого факта первого опыта «пьянства» нас развезло. Поэтому, когда пришло время вечерней линейки, я неторопливо подошел к трибуне, молча постоял и, не совершив ритуала, неторопливо вернулся в строй. Физрук ошарашенно махнул горнисту, и пионеры отмаршировали с линейки. Руководство лагеря, видно, решив не поднимать шум, никого не наказало, но меня сместили с почетной должности.

По достижении 14 лет надлежало перейти на другой уровень общественной сознательности — в комсомол. Однако я, уже зараженный юношеским цинизмом и презрением к официозу, не спешил. Но в выпускном классе прошел слух, что не комсомольцев могут не рекомендовать к поступлению или даже заваливать на вступительных экзаменах в институт. Это был серь­езный аргумент. Я вместе с также не охваченным приятелем Толиком (ныне гражданином США) пошел в районный Комитет ВЛКСМ — проявить политическую зрелость. В коридоре аккуратные школьники взволнованно повторяли по конспектам, когда и за что партия вручала ордена комсомолу. Заходили последние. Оба лохматые, с пробивающейся растительностью на подбородках. Я в кожанке, Толя в запачканных краской джинсах, что уже было вызовом. Члены Комитета, почти ровесники, узнав, что мы будущие художники, без лишних вопросов выдали билеты и — «Не расстанусь с комсомолом...».

В институт поступил, должностей не занимал, в мероприятиях и съездах не участвовал, ничего комсомолу, кроме членских взносов, не дал, да и от него ничего не получил. Можно сказать, ничья.

О погоде

Отношение петербуржцев к погоде ревниво-недоверчивое. Мы ей не верим. Она непредсказуема и коварна. Для нас погода — не просто фон жизни, это своенравный, самостоятельный персонаж, который вне зависимости от времени года норовит ввести в заблуждение, усыпить бдительность монотонной серостью, чтобы неожиданно огорошить очередной анормальностью. Поэтому в Питере разговор о погоде — не просто дежурный этикет. Это практически всегда повод поворчать и всегда найти отклик собеседника. День начинается с прогноза погоды. Помню, как еще в детстве за завтраком родители затихали, когда после «Пионерской зорьки» сообщали метеосводку. Да, всем известно, что в Питере погода непредсказуема. Но все равно я сам, как заправский крестьянин, всматриваюсь в окно на небо перед выходом на улицу, приговариваю: «Знамо дело, туча летуча, а дождь бегун. Начались дождя — работать нельзя». Мы научились различать и виды небесной влаги. Вот, например, коли ливень, лучше переждать под навесом или спрятаться под арку, такой может быстро иссякнуть. А моросящий обложной — это противно и надолго. Бывают — косой, грозовой, с градом и снегом. Кислотные дожди случаются. Причем мы абсолютно не верим синоптикам. Обещают сухую погоду? Надо брать зонтик, не возьмешь — обязательно польет (примета: чтобы не было дождя, бери зонтик). Потепление? Не забудь надеть шарф. Забудешь — надует. Горожане всегда готовы к худшему. Прогноз далее, чем на день, рассматривать бесполезно. Впечатление, что синоптики играют на стороне погоды и рады, когда удается нас обмануть. Если в конце октября повалит снег или под Новый год случится оттепель — это всегда непредсказуемо и неожиданно, особенно для городских служб. Бледные горожане научились балансировать в гололед на нечищеных тротуарах, уворачиваться от сосулек, отскакивать от брызг из-под колес автомобилей, цеплять рвущийся из рук от ветра зонтик, находить оттенки в серой мгле, ловить редкое солнце. Мы уверены, что Петербург — самый хмурый город страны. Если не льет, то моросит, если не моросит, то накрапывает, не накрапывает, так пасмурно и тучи висят на шпилях. Особенно это видишь, подлетая к городу, словно закутанному в грязную вату. С конца октября по конец апреля — дефицит света. Высчитали, что обычно в году меньше 70 солнечных дней. Прибавим высокую влажность, ветер с Балтики — и получим коктейль по-питерски. Еще Некрасов подметил «Начинается день безобразный — / Мутный, ветреный, темный и грязный». Да, начудил Петр, «креативщик» венценосный. Вознес «град из топи блат». Немножко примиряют нас с природой белые ночи — национальная питерская гордость. Мы даже привыкли спать в летние бледные сумерки.

Мы шутим: «Наступил июнь, и я наконец могу надеть летнее пальто, летнюю шапку и летние сапоги». А может вдруг случиться прыжок в тепло. Безветренные тридцатиградусные дни среди раскаленных домов и асфальта. Особенно в знаменитых дворах-колодцах, где зависает тяжкая духота. Солнце словно отдувается за весь год. Мне это нравится. Однако у многих скверное самочувствие, слабость, скачет давление, не хватает свежего воздуха. Петербуржцы ворчливо уже ждут спада жары. Погода же, кажется, дойдя до кульминации, театрально замерев, может разрядиться ливневыми дождями и грозами. Но, пребывая в затяжном конфликте с климатом, мы научились относиться к нему философски. И даже, следуя Н. В. Гоголю («…ветер, по петербургскому обычаю, дул… со всех четырех сторон»), немного бравируем местной спецификой: «Погоду нельзя ругать. Поругаешь, станет еще хуже»; «В Питере грустно и холодно. Все, как мы любим!»; «В Петербурге готовится указ: считать все солнечные дни праздничными»; «Необычный желтый шар в небе, так напугавший жителей Петербурга, оказался редким природным явлением под названием СОЛНЦЕ!»; «Погода в июне: день в майке, день в фуфайке!»; «А правда, что в Питере всегда дождь? — Нет, это стереотип. Случается и снег».

В Петербурге развиваются навыки движения с раскрытым зонтиком. Особенно в толпе на узком тротуаре, обходя лужи и уклоняясь от струй с карнизов и навесов, увертываясь от спиц зонтиков других пешеходов и от брызг мчащихся автомобилей. Особенно при косом дожде и сильном ветре. Это мастерство проявляется также при входе в общественный транспорт, когда требуется вскочить в салон, не промокнув, и, складывая зонтик, не замочить других пассажиров.

Вот такое питерское кунг-фу.