ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ
Алексей Машевский. Близкое небо. Стихи 2020—2024 годов.
СПб.: Издательско-полиграфическая компания «КОСТА», 2025
События последних трех лет заставили нас забыть о том уникальном отрезке нашей недавней истории, когда пандемия по-хозяйски распорядилась судьбами миллионов людей, убив одних и переформатировав привычный уклад жизни других. Посреди сумасшедшей жизни современного мегаполиса многим его жителям были насильно подарены бонусные месяцы уединения в краю трудов и чистых нег — короткий период дачного отдохновения растянулся для горожан-зимогоров на неожиданно длительные сроки. Каждый использовал выпавшую ему «болдинскую осень» по-своему. Алексей Машевский занимался своим привычным делом — наблюдал и размышлял. Наблюдал в основном природу. Размышлял же, судя по стихам, главным образом о времени — благо времени для этого было достаточно.
Читатель, знакомый с предыдущими книгами Алексея Машевского, полными стихов, вдохновленных архитектурой, живописью, литературой, с удивлением обнаружит, что в новой книге ничего этого почти нет. В новых стихах есть солнце, облака, закатное небо, лес, сломанная ветром ель во дворе, ирисы, пионы, цветы топинамбура… Мировая художественная культура, ставшая для поэта второй (и главной) природой, тем воздухом, которым он давно и свободно дышит, в книге «Близкое небо» как бы уступает место природе как таковой.
Но это — кажущаяся видимость, ибо та, другая — духовно-смысловая — реальность никуда не делась: просто обе эти природы в восприятии поэта обрели некое равноправие, более того, претерпели своего рода диффузию и теперь друг от друга неотделимы.
«Я даже не знаю теперь, как смотреть на пейзаж без Сислея…»
Как бы сетуя, что уже невозможно просто так, голым зрением любоваться загородными видами, вдыхать ароматы сада без автоматического привлечения к этому процессу многочисленных и сложных аллюзий, без поминутного окликания сонма художников и писателей, лирический субъект стихов Алексея Машевского осознает, что его разум, «культурой захваченный в плен», стал обладателем чужой памяти, пользуется чужим эстетическим и духовным опытом как своим. Эта постоянная подключенность к «матрице» мировой культуры расширяет возможности индивидуального восприятия действительности, усложняет и возвышает мысль, но лишает рефлексирующего человека ощущения непосредственного восприятия жизни.
Однако так ли уж это плохо? И что такое это «непосредственное восприятие»? Да, tabula rasa давно испещрена, да, запах флоксов включает в начитанной голове не воспоминания о школьных каникулах в Лисьем Носу, а мысли о Марселе Прусте с его хрестоматийной «мадленкой» — но насколько оправданны сожаления по поводу утраты культурной невинности?
В тоске по этой невинности или нет, но поэт в своей новой книге как бы возвращается к себе прежнему, изначальному. В своей дебютной лирической книжке «Летнее расписание» Алексей Машевский писал о том, что его окружало, о том, что он непосредственно переживал, врастая в огромную и неизведанную жизнь (пребывание на кухне, поездка в общественном транспорте, ночное дежурство в лаборатории, работа на овощебазе и стройплощадке, посещения кинотеатра, могилы Анненского и т. д.). Только теперь спектр сиюминутных впечатлений как бы сузился, ограничившись дачным забором. Примечательно, что автор предисловия к первой книге стихов Машевского рассуждал о «городском сознании», носителем которого является молодой поэт, отмечал утрату «традиционной связи с миром живой природы» и т. д. Теперь же все, казалось бы, иначе: связь с природой (пусть и не дикорастущей, но по-дачному окультуренной) налажена, однако перед нами как будто уже совершенно другой человек — умудренный опытом прожитых лет и словно бы не нуждающийся в калейдоскопе текущих впечатлений. И вместе с тем о каких-то кардинальных изменениях в сознании поэта говорить не приходится. Перед нами по-прежнему поэт, умеющий извлекать лирические поводы из любых частностей жизни. Как и сорок с лишним лет назад, любая безделица выводит натренированное зрение за горизонт сиюминутности. Например, взгляд, брошенный на кашемировый шарф, запускает дежурную для поэзии всех времен и народов мысль о бренности земного существования.
Вот и с жизнью изношенной тоже беда:
Не достать запасную из шкафа,
Даже если у нас впереди холода,
И бормочешь под нос раздраженно «да, да»
На убогую мудрость Наф-Нафа.
Мысль, конечно, дежурная, но артикулирует ее каждый по-своему. И счеты с Хроносом у каждого свои. Тема взаимоотношений человека и времени — одна из сквозных тем книги «Близкое небо». Нет надобности проводить частотный анализ — постоянство употребления слова «время» и связанных с этим словом понятий бросается в глаза с первых страниц: «Все остановилось. Но не время…», «Время — это самый лучший стайер…», «У времени в оковах…», «Мне никак не удержать минуту…», «Слежавшееся прошлое…» и т. д. Каждое лыко в строку: тут и сквозной мотив прощания с уходящим летом (метафора отцветающей жизни), и описание наркоза на операционном столе (своего рода репетиция смерти). В отместку лирический субъект отказывает времени в бытийности, то есть в подлинности существования:
Во времени — увы! — ни смысла нет, ни цели,
А значит — бытия…
Вместе с тем герой книги, человек, как принято сегодня говорить, «возрастной», тяжело переживает ускользание времени, свое несовпадение с ним и выпадение из него. Все попытки приручить время, договориться с ним заканчиваются фиаско. Так что и кажущееся ковидное роскошество, помноженное на долгожданную пенсионную вольность, оборачивается все тем же дефицитом дней, часов и минут, заканчивается осознанием своего бессилия перед потоком, уносящим все живое в бездну.
Здесь-то и «выстреливает» отсутствие культурной невинности, сводя на нет усилия времени отменить человека, обесценить его частную жизнь:
И как бы сказать попонятней: отложено в сторону время…
У Бога все живы — ты знал? Ароматами полнится сад,
Затем, что уже различить невозможно свободу и бремя,
Свое и чужое, сейчас и столетье назад.
«…Время, столкнувшись с памятью, узнаёт о своем бесправии», — написано у другого поэта. Культура в известном смысле и есть память. И трудно порой отделить память частную, приватную от памяти глобальной, всечеловеческой. Так, давнишний разговор за бокалом вина с поэтом Василием Русаковым, умершим полтора десятка лет назад, существует не в прошлом, но в настоящем: Алексей Машевский как бы носит тот афинский вечер в кулаке. Но кулак со временем слабеет, и вот очередная печальная констатация: «Тот наш день — почти уже ничей…»
Непростые отношения с временем не всегда означают примирение с пространством. Трудно порой избавиться от мысли о ничтожности земной возни на крохотном голубом шарике, потерявшемся в непредставимо огромном космосе, где рождаются и гибнут миры. Упомянутый в одном из стихотворений телескоп Хаббла не только совершает прорыв в астрономии, но и перенастраивает оптику души. Алексею Машевскому свойственно тютчевское ви`дение космической бездны, которая зияет совсем рядом, но которую человек, как правило, предпочитает не видеть (иначе просто сойдет с ума).
Единственное пространство, пригодное для жизни человека, — пространство духовное. Да, призрак земного благополучия, появляющийся в короткий период исторического затишья, способен иногда если не обмануть, то вызвать некоторое изумление:
В твои-то шестьдесят: ни крупных войн, ни страха
Колымских лагерей, ни тифа, ни пайков…
Но изумление это вскоре сменяется тревогой:
Отбрасывает тень день завтрашний, безмолвный
И слепо тычется споткнувшийся прогресс
В сгущающийся мрак, в бредовый хаос полный…
И — надеждой не стать свидетелем неизбежной катастрофы:
Не стану повторять сентенций о потопе,
Но хочется, зажав счастливый свой билет,
Отчалить, не застав ни халифат в Европе,
Ни в остовах домов цветущий бересклет.
И то и другое мы сегодня практически застали. Но то ли еще будет? Те, кто когда-то упрекал Алексея Машевского в слишком мрачном взгляде на грядущие перспективы, едва ли повторят свой упрек сегодня, в эпоху мировой турбулентности. Тем не менее нет худа без добра. Как «Декамерона» не было бы без чумы, «Маленьких трагедий» без холеры, так и эта книга не появилась бы без ковида — не говоря обо всем остальном… Искусство пышнее расцветает на почве, политой слезами и кровью, удобренной человеческой плотью. Однако оно — может быть, единственное, что в конце концов оправдывает наше существование на земле. И неудивительно, что самые светлые, самые, если угодно, оптимистичные стихи в этой книге — стихи, посвященные живописи.
И мир, преображенный цветом,
Открыт, как возвращенный Рай.
Глядя на картину Анатолия Заславского, поэт как будто видит всю свою жизнь с высоты некоего эстетического балкона. И, задаваясь вопросом, что ему с ней, с этой жизнью делать, сам себе отвечает:
А ничего! Все есть, как было —
Смотри, какая благодать!
Нам разве счастья не хватило
Все это видеть, понимать?
Александр Вергелис
