БЫЛОЕ И КНИГИ

АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ

Дмитрий Притула и Михаил Зощенко

Поток бессмысленных новостей на той ярмарке суеты, среди которой мы вынуждены жить, с таким напором смывает все сколько-нибудь долговечное, что имеет смысл привести сведения о Дмитрии Притуле из Интернета, который все в себе топит, но и все хранит.

Дмитрий Натанович Притула (1939—2012) — русский советский писатель-прозаик, член Союза писателей СССР, родился в Харькове, до окончания школы жил в Алма-Ате, с детства мечтал стать писателем, однако отец считал, что необходимо сначала получить какую-нибудь специальность.

В 1956 году, окончив школу с медалью, Дмитрий отправился в Ленинград и поступил в Первый медицинский институт, где и начал писать короткие рассказы. По окончании института проходил службу в Псковской десантной дивизии, а в 1965 году получил комнату в городе Ломоносове, где до последних лет жизни работал врачом в районной больнице, из них почти десятилетие на скорой помощи.

В Ломоносове Притула и сформировался как прозаик, этот город, а точнее внутригородское муниципальное образование, и сделался его Йокнапатофой. Писателю вообще полезнее жить в маленьком городе, где все про всех всё знают, чем в мегаполисе, где и соседи по лестничной клетке здороваются друг с другом далеко не всегда.

Десятки рассказов Дмитрия Притулы были опубликованы в журналах «Звезда», «Октябрь», «Нева», «Север», «Дальний Восток». В течение нескольких лет Дмитрий Притула вел полосу кратких историй в газете «Санкт-Петербургские ведомости». При жизни писателя вышли в свет следующие книги: «След облака» (1976), «Поворот ключа» (1980), «Стрела времени» (1982), «Воспоминания о Рыжове» (1986), «Ноль три» (1989), «Факел» (2004).

О последней книге сразу же по ее выходе Елена Невзглядова написала тонкую и глубокую статью «Морфология жизни» (Новый мир. 2004. № 8). Вот эту книгу я и решил перечитать двадцать лет спустя — горит ли еще этот «Факел»?

С Притулой в свое время я пребывал в очень добрых отношениях и прочитывал все книги, которые он мне дарил, и у меня, как и у многих, складывалось впечатление, что он развивает традиции Зощенко: простоватые, косноязычные герои, для которых не существует ни философии, ни искусства, ни истории, разве что им не посчастливится угодить под ее красное колесо, да и тогда они будут поглощены исключительно проблемами бытового выживания — где чего достать. А с внутренним миром у них очень небогато (у героев Зощенко таковой вообще полностью отсутствует, они неспособны ни на любовь, ни на великодушие).

Герой первого рассказа 1991 года «Человек из очереди» — можно ли найти характеристику ординарнее? — как раз и поглощен своей личной продовольственной программой: как бы наилучшим образом отоварить продуктовые талоны, а кой-чего ухватить и без талонов. И здесь требуется тонкая тактика. Даже мудрость.

Ибо…

«Когда торчишь в очереди в первый, в пятый или в десятый раз, ты клокочешь, исходишь на мыло, поддерживаешь общий вопль, мол, гады, сами жрут в три горла, а нам кидают ошметки, но когда запухаешь в очередях на много месяцев или даже лет, начинаешь понимать, что силы надо беречь, всем до твоих клокотаний — тьфу и растереть, и если исходить на мыло, вскоре от тебя ничего не останется, помимо мыльной пены, конечно. И ты берешь пример со старушек — божьих одуванчиков, что годами торчат у прилавков в ожидании, чего выкинут, — черные шали, губы поджаты, руки скрещены на груди. Правда, им, небось, легче, вспоминают, поди, блокадную молодость, а она, молодость, хоть и блокадная, все одно молодость, и из нее, понятно, всегда можно извлечь хоть что-нибудь приятное».

Привычка к очередям может породить и мудрую созерцательность, и ты с первого взгляда определяешь, самостоятельный человек появился на горизонте или халявщик. Самостоятельный человек сам стоит, честно пристроившись к хвосту очереди. А халявщик норовит пристроиться к соседу или подруге по работе, его и по глазам можно узнать, они у него какие-то прыгающие, да и какие щебетания они разводят: да занимала я, подтверди, Маня, видите, женщина, она вас предупреждала, она же не знала, что у тебя склероз, я так тебя пихну, что ты и в дурдоме не оклемаешься!

Это была целая субкультура грызни в очередях: советская власть устранила конкуренцию из сферы производства и перенесла ее в сферу потребления.

Но Володя Арефин всегда честно ориентировался на крайнего. Самостоятельный мужчина, он понимал, что если всю жизнь примазываться, то понемногу превратишься в промокашку.

Он, можно сказать, стоял в очередях профессионально. Ведь жена Татьяна пашет на галошной фабрике с девяти до шести, когда в магазинах уже пустыня Сахара, а в клюв им с женой и пятилетней Нюше что-то надо забрасывать каждый день, вот для этого Володя и нужен. Он сменный водила, сутки ездит, двое дома, вот он в свободное время и постоит.

И нужно это делать с умом, прихватывать по возможности сразу несколько очередей. Пока шла главная очередь, Володя успел отхватить три килограмма корюшки, в «Семерке» помаленьку двигалась средненькая очередь за тонкими и длинными макаронами, а самая большая очередь стояла на «поле дураков».

«Тут так. Был большой пустырь, три года назад его очистили, и райком-исполком приноровился построить для себя дворец. Да, а как раз подошли времена вольной свободы, и правдолюбцы подняли крик, детских садов не хватает и больниц, а наши ползучие отгрохивают дворец. Пошли подписи, протесты. Да, а деньги можно было пустить только на дворец, как-то вот так получилось, словом, ни фига вам не будет, не хотите дворец, не надо, но на больницу эти деньги пускать нельзя. Этот голый пустырь с тех пор называют „полем дураков“. И ху есть ху, кто дурак, а кто покуда нет, понять нельзя. Все вместе — это всего вернее».

Дураки все вместе — до таких обобщений никогда не поднимался ни герой Зощенко, ни косящий под него его герой-рассказчик. Повествователь Притулы сбрасывает маску простачка гораздо чаще.

Так вот, на «поле дураков» подогнали фургон, откуда два паренька сбрасывали народишку наборы по семнадцать рублей: полкило индийского чая, настоящего, развешенного в Индии, стограммовая пачка уже нашего «индийского» с примесями куриного помета отечественного производства и еще банка майонеза. Чай для водилы — продукт первой необходимости, отчего Володя и торчал в бешеной какой-то очереди, чтобы считать вопрос с заваркой закрытым аж на целый месяц.

Но время от времени напоминал о себе и в средненькой очереди за макаронами: не радуйтесь, мол, прежде времени. Тут я, тут. Даже с задней тетенькой перекинется словцом, чтобы она покрепче его запомнила. А как почувствует, что задние уже к нему, молодому и трезвому мужчине, привыкли, снова отправляется в большую очередь.

Удержать в голове такую сложную картину, разумеется, невозможно, нужно в каждой очереди найти опознавательный знак: стою за бабой в красном пальто, за черной шалью, за желтым плащом…

В большой очереди таким маячком для него была молодая женщина в черной шляпке, он так ее про себя и прозвал: Шляпка. «Как бы двухэтажная такая шляпка, широкие поля, над ними нашлепочка, а на ней черная тряпочка в кружавчиках». Отходя покурить или в средненькую очередь, Володя просил его не забывать, но и сам ее отпускал за конфетами (Володя на такое баловство не разменивался) или в сберкассу заплатить за квартиру.

«Когда несколько часов стоишь за каким-либо продуктом, желание достать этот продукт, конечно, сближает. Да и не может человек молчать несколько часов кряду. Шляпка пожаловалась, вот единственный выходной приходится тратить на чай. Ну, она ему то-се, про свои обиды, всюду толпы, и стой целый день, а он про свое, нет, не жаловался, Володя этого не любит, нет, он поделился радостью: вот корюшку раздобыл, во-первых, решен вопрос двух ужинов, во-вторых, надо же девочке иногда напоминать вкус рыбы, это очень важно, чтобы она не забывала вкус основных продуктов».

А когда у Володи наметился финал очереди за макаронами, Шляпка расстроилась: она, ротозейка, не сообразила занять очередь и туда. И тут Володя великодушно предложил взять макароны и для нее.

«Шляпка не ожидала такого поворота и как обрадуется, ой. Такие красивые макароны, месяц их не было, я в тот раз талоны геркулесом отоварила, а тут макароны, да какие, значит, красивые».

Цитаты до того хороши, что трудно остановиться, а, может быть, у кого-то они вызовут и светлую ностальгическую грусть об утраченном советском Эдеме — какая была взаимовыручка и сколько радостей приносила борьба за прокормление.

Володю со Шляпкой еще больше сблизило разделение труда: он в очередь, а она в кассу. Все сложилось так удачно, что у него даже хватило душевных сил пожалеть продавщицу, вынужденную поднимать тяжелые коробки.

«Подошла Шляпка, протянула чеки и по-свойски улыбнулась. Можно было понять свойскую эту улыбку: во-первых, задние должны подумать, что они близкие люди, муж и жена, к примеру, во-вторых, человек и в самом деле рад, что сейчас просто так, без труда раздобудет макароны. Давай мешочек и постой в сторонке, сказал Володя. Нет, он не нахал, чтобы малознакомую женщину называть на ты, но ведь близкие люди, муж и жена, к примеру, не бывают на вы. Шляпка протянула мешочек, кило, сказала и отошла к пустому прилавку, где принимают молочные бутылки. <…>

Когда подал Шляпке ее мешочек, она просто ну засияла от счастья, и улыбка была не кислая, не в пол-лица, но открытая — да, человек счастлив, что так просто закрылся вопрос с макаронами, и он благодарен тебе за это.

А Володя в мыслях хватанул вот какое рассуждение: ну как просто обрадовать нашу женщину, где-то там, чтоб порадовать женщину, ты ей платье красивое купи, или, к примеру, туфли дорогие, или покорми черной икрой, а у нас проще — купи ей кило макарон».

Известно, общее дело сближает, а дело, завершившееся успехом, сближает десятикратно, и победители пошли на «поле дураков», весело болтая, а Шляпка как бы даже охмелела от внезапного везения и во время разговора заискивающе заглядывала Володе в лицо.

Когда они стали за желтым плащом, Володя глазом полководца оценил поле сражения и понял, что стоять еще не меньше часа.

«Только бы хватило, вздохнула она. Хватит, уверенно сказал Володя».

И тут хлынул внезапный апрельский ливень. Хвост очереди ринулся под ближайший козырек, а передние, понятно, остались терпеть. Шляпка же предложила сбегать за зонтиком, вон же ее окна на пятом этаже, а рыцарственный Володя отпустил ее совсем: желтый плащ видно из окна, вот когда останется человек пять, пусть тогда она и спустится.

«Да, Шляпка была сражена: незнакомый человек из очереди заботится, чтобы ты не вымокла. Чудеса. Да, была сражена. А ты как же? А я не сахарный, не растаю. Она чуть поколебалась, а потом решительно сказала: пойдем ко мне, я займусь делами, а ты будешь из окна караулить очередь. Ну, если к тебе по-человечески, то и ты по-людски — так следовало понимать».

В Шляпкиной квартире Володя проявил чудеса деликатности, чтобы не наследить да не объесть, но все-таки принял для сугрева чашку чая с овсяным печеньем (раньше стоило рубль восемьдесят, а теперь четыре пятьдесят, совсем оборзели начальники). А потом так разнежился, что неожиданно для себя погладил ногу хозяйки.

«Ты чего, спросила удивленно, то есть она никак не ожидала подобных действий со стороны, казалось бы, хорошего человека. Красивая и душевная ты женщина, дрогнувшим голосом сказал Володя и погладил ногу подробнее». И хозяйка отнеслась вполне сочувственно: ей эта физкультура не нужна, но если ему очень надо…

На табуретке особенно не разойдешься, и он видел, что хозяйка сперва посматривала в окно, наблюдая за очередью, а потом закрыла глаза и побледнела. И вдруг уронила голову ему на плечо и заплакала: как умерла, и никогда раньше…

И Володя обнял ее накрепко и казался себе кем-то всесильным, защищающим слабого малого ребенка от свирепостей жизни. Ему хотелось выть, и все-таки он знал, что это и называется счастьем.

«Которого не было прежде и наверняка не будет более никогда.

Но все же он спросил, очередь не пропустим, а черт с ней, с этой очередью, сказала женщина, жизнь дороже. Да, согласился Володя, жизнь дороже всего. И даже индийского чая».

Я пересказываю «Человека из очереди» так подробно, чтобы вам не показался голословным итог, к которому я подвожу: не шибко грамотные, простоватые, зацикленные на доставании продуктов питания герои Притулы способны и на душевную тонкость, и на великодушие, и на романтические порывы. В этом и заключается, как сегодня принято выражаться, главная фишка Дмитрия Притулы, или, выражаясь более культурно, его ноу-хау: его простоватые персонажи, на первый взгляд действительно напоминающие героев Зощенко, оказываются способными на высокие чувства и благородные поступки.

Вот, скажем, Денис Ильин из рассказа «Денис Ильин» — немного странноватый.

«Нет, правда, странная история: молоденький и симпатичный паренек любит женщин исключительно старше себя. Конечно, не тридцать пять лет разницы, это все-таки слишком, а вот лет десять-пятнадцать». И при этом относится к старшим подругам очень ответственно, нет чтобы сказать, что я, дескать, молодой и симпатичный, и на этом основании дай-ка я посижу у тебя на шее, нет, он всегда находил работу со сносной денежкой и попыток прорваться в образование из-за физических перегрузок не делал.

И тут познакомился с такой Зиной, у которой ее четырехлетний сыночек Сева отставал в развитии, и ради них устроился садчиком на кирпичный завод. «Нет, правда, хрупкий на вид паренек, а там тяжести, там раскаленная печь и там трехсменная работа». И еще он так привязался к Севе, что начал его изо всех сил развивать, так что через год пацанчик почти догнал своих ровесников.

И все бы хорошо, и Зина любила с ним пройтись и похвастаться, какой у нее молодой почти муж, да и заботливая была. Но — любила время от времени оторваться, сходить в веселую компанию, чтоб были и незнакомые мужчины: «Это же романтика: тебя ждет неожиданная встреча, и веселье, и некоторое удовольствие». Так что один из прежних друзей однажды подивился, как ты, мол, терпишь эту потаскушку, за что и получил от Дениса по физиономии.

И все-таки, когда Зина однажды пришла вовсе под утро, поддатенькая, поцарапанная, а главное — с засосами на шее, Денис наконец открыто возмутился. И нарвался на неожиданный отпор: что ты за мужик, два года терпишь, чего ни один мужик и месяца бы не потерпел, хоть бы фингал что ли поставил под глазом!

А Денис вместо этого собрал вещички и тем же ранненьким утречком свалил к бабушке. «То есть обиды терпеть можно, унижения же — никогда».

Но вот через некоторое количество времени Зина его разыскала и сообщила, что Сева по нему очень скучает, почти ничего не ест, плачет по папе и просто сохнет.

«Ты бы хоть раз к нам приехал. Чтобы Сева увидел — ты живой. Ладно, я стерва, но его-то жалко».

И Денис вернулся. И в первый класс отвел Севу именно он. И на все вопросы с гордостью отвечал, что Сева один из лучших в классе, а особенно хорошо идут у него чтение и рисование.

Да, Дмитрий Притула действительно развивал Михаила Зощенко. Но развивал его в прямо противоположном направлении. Если Зощенко расчеловечивал своих незамысловатых героев, то Притула наделял своих незамысловатых героев способностью в какие-то минуты возвыситься до истинной человечности.

И не подумайте, пожалуйста, что я в слово «расчеловечивал» вкладываю какой-то осуждающий смысл. Гротеск, карикатура и не обязаны вглядываться в психологические тонкости. Вернее, такие попытки испортили бы всю картину. Зощенко был гениальный карикатурист, и изображенный им мир выражал его глубочайшее разочарование в человеческом роде: мир создан не для интеллигентов.

Притула же сохранил веру в так называемого простого человека, хотя знал его настолько досконально, насколько его может знать врач районной больницы.

А в чем больше правды — в вере или в безверии, узнаем на небесах. На земле же наш мозг умеет лишь подтасовывать факты для оправдания своих страстей.

Но с верой жить легче.