УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

АЛЕКСЕЙ ПУРИН

«ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ…» МИХАИЛА ИСАКОВСКОГО И КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Некоторые наблюдения

 

 

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

 

Пошел солдат в глубоком горе

На перекресток двух дорог,

Нашел солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

 

Стоит солдат — и словно комья

Застряли в горле у него.

Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,

Героя — мужа своего.

 

Готовь для гостя угощенье,

Накрой в избе широкий стол, —

Свой день, свой праздник возвращенья

К тебе я праздновать пришел…»

 

Никто солдату не ответил,

Никто его не повстречал,

И только теплый летний ветер

Траву могильную качал.

 

Вздохнул солдат, ремень поправил,

Раскрыл мешок походный свой,

Бутылку горькую поставил

На серый камень гробовой.

 

«Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой:

Хотел я выпить за здоровье,

А должен пить за упокой.

 

Сойдутся вновь друзья, подружки,

Но не сойтись вовеки нам…»

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

 

Он пил — солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

«Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил…»

 

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

1945^[1]

 

1

Михаил Васильевич Исаковский (1900—1973) не воевал, был признан негодным для военной службы из-за врожденной болезни глаз. В годы войны он находился в эвакуации в Чистополе, как и некоторые другие писатели. Но вклад этого человека в победу СССР и союзников во Второй мировой войне несомненен: повсюду — и на фронтах и в тылу — звучала и поднимала боевой дух его легендарная песня «Катюша» (музыка Матвея Блантера, 1938) и ее разнообразные, поистине народные переделки о прославленном гвардейском бесствольном реактивном миномете БМ‑13 (и получившем свое неофициальное название — согласно наиболее вероятной версии — в связи с этой песней: больно уж хорошо он звучал в минуты артподготовки).^[2]

В годы войны Исаковским были написаны и другие стихи и песни, сохраняющиеся в памяти уже нескольких поколений, — «До свиданья, города и хаты…» 1941), «В прифронтовом лесу» (1942), «Ой, туманы мои, растуманы…» (1942), «Огонек» («На позиции девушка…», 1942), «Лучше нету того цвету…» (1944), «Услышь меня, хорошая…» (1945), «Снова замерло всё до рассвета…» (1945)… Знаменательно в этом ряду стихотворение «Русской женщине» (1945) — своеобразный ответ на одноименное тютчевское (страшное по своей экзистенциальной безысходности: «И жизнь твоя пройдет незрима, / В краю безлюдном, безымянном, / На незамеченной земле, — / Как исчезает облак дыма / На небе тусклом и туманном, / В осенней беспредельной мгле…»^[3]):

 

Один на один со слезами,

С несжатыми в поле хлебами

Ты встретила эту войну.

И все — без конца и без счета —

Печали, труды и заботы

Пришлись на тебя на одну.^[4]

 

Но, наверное, главный шедевр Исаковского — другой текст, о котором у нас и пойдет речь.

Александр Твардовский, сам мастер батального жанра, автор поэмы «Василий Теркин» (1941—1945) и стихотворения «Я убит подо Ржевом…» (1945—1946), писал: «Удивительно послевоенное стихотворение Исаковского, тоже ставшее широко известной песней „Враги сожгли родную хату…“ (далее ВСРХ. — А. П.), сочетанием в нем традиционно-песенных, даже стилизованных приемов с остро современным трагическим содержанием. С какой немногословной и опять-таки негромогласной силой передана здесь в образе горького солдатского сиротства великая мера страданий и жертв народа-победителя в его правой войне против вражеского нашествия!

И каким знаком исторического времени и невиданных подвигов народа — освободителя народов от фашистского ига — отмечена эта бесконечно печальная тризна воина на могиле жены…»^[5]

Более точно, проще и человечнее написал историк литературы Владимир Бахтин: «Если бы в хоре радостных стихов, встретивших нашу победу, не было этих горестных слов, народ никогда не простил бы это поэзии. Но они прозвучали, и прозвучали именно тогда, когда должны были прозвучать».^[6]

Это написано в 1965-м. Но на самом деле все обстояло не столь гладко.

Стихотворение было опубликовано в 1946 году в июльской книжке журнала «Знамя». Но если мы с вами раскроем, например, «Избранное» Исаковского (1950) или другие его книги 1940—1950-х и даже начала 1960-х годов, то с удивлением обнаружим, что ВСРХ там нет. Зато есть в «Избранном» 1950-го другие стихи 1945 года (которых мы, в свою очередь, не найдем в томе «Библиотеки поэта», вышедшем в 1965-м) — «Слово к товарищу Сталину» («Мы так Вам верили, товарищ Сталин, / Как, может быть, не верили себе») и «Первый тост» («И потому мы первый тост / За Сталина подымем!»).^[7]

Песня ВСРХ (музыка Матвея Блантера) впервые прозвучала в 1949 году на праздничном правительственном концерте в Колонном зале Дома Союзов, транслировавшемся в прямом эфире Всесоюзного радио, — и была тотчас запрещена к исполнению. Лишь в 1960-м Марку Бернесу удалось исполнить ее на концерте в Москве, и лишь 9 мая 1965 года она прозвучала в телевизионном эфире.^[8] Разумеется, возникли проблемы и с печатанием текста стихотворения в книгах поэта и антологиях тех лет.^[9] ВСРХ не упомянута даже в статье А. Г. Дементьева об Исаковском в «Краткой литературной энциклопедии».^[10]

Попробуем отыскать источники некоторых мотивов, пронизывающих ВСРХ, и некоторых образов этого стихотворения — не столько в современной Исаковскому работе его коллег, поэтов и песенников, писавших о Великой Отечественной войне^[11], сколько в классической русской поэзии.

Но начнем все-таки с современника, классического русского поэта.

 

 

2

В Чистополе, в эвакуации, Исаковский близко сошелся с Борисом Пастернаком. На то были причины. Вот как их излагает в своих воспоминаниях поэт Евгений Долматовский: «В 1942 году я приехал повидаться со своей семьей в городок Чистополь, ставший ненадолго крупным литературным центром. В Чистополе находились тогда в эвакуации старые писатели и семьи многих писателей-фронтовиков. Чистополь был тогда невелик, и не мудрено было, что в день приезда я встретился на улице с Пастернаком и Исаковским. Оказалось, они живут в соседних домах. Я получил приглашение на чаек и постучался вечером к Исаковскому. Оказалось, что у него за столом уже сидит Борис Леонидович. <…> В ту пору одному из них шел только пятый десяток, а другому — шестой. Оба были почти насильно увезены от опасности, считали, что с ними поступили несправедливо, тяжко переживали свою физическую немощь и удаленность от событий войны. И это их сближало. Что касается взглядов на литературу, эстетических принципов, то не надо представлять Исаковского скучным примитивистом, а Пастернака — злостным усложнителем. Если бы реже поэтов раскладывали по разным полочкам и противопоставляли друг другу, куда больше пользы было б для литературы».^[12]

В этой связи стоит обратить внимание минимум на три стихотворения Пастернака, написанные в годы войны. Первое из них («Бобыль») помечено июлем 1941-го и рисует образ одинокого неприкаянного мужчины на фоне приближения фронта и отступления Красной армии:

 

Грустно в нашем саду.

Он день о`то дня краше.

В нем и в этом году

Жить бы полною чашей.

 

Но обитель свою

Разлюбил обитатель.

Он отправил семью,

И в краю неприятель.

 

И один, без жены,

Он весь день у соседей,

Точно с их стороны

Ждет вестей о победе.

 

А повадится в сад

И на пункт ополченский,

Так глядит на закат

B направленьи к Смоленску.

 

Там в вечерней красе

Мимо Вязьмы и Гжатска

Протянулось шоссе

Пятитонкой солдатской. <…>^[13]

 

Стихотворение было напечатано в книге Пастернака «На ранних поездах» (М., 1943) и вполне могло быть известно Исаковскому, который, несомненно, обратил бы внимание на упоминание его родного города (хоть и в понятном геополитическом контексте: кто только не приходил на нашу землю через Смоленск!). Пускай связь этих стихов с ВСРХ почти незаметна, подспудна, но она есть — хотя бы в общей запоминающейся рифме «свою — семью».

Первая строка пастернаковского «Победителя» (1944) — «Вы помните еще ту сухость в горле» — отчетливо корреспондирует со строчками ВСРХ: «Стоит солдат — и словно комья / Застряли в горле у него».

А в стихотворении «Весна» («Всё нынешней весной особое…»; 1944) Пастернак использует близкие «Будапешту» топонимы — «Прага», «Чехия», «Моравия», «Сербия»:

 

Иначе думается, пишется,

И громкою октавой в хоре

Земной могучий голос слышится

Освобожденных территорий.

 

 

3

Занятно, что первой публикацией четырнадцатилетнего Миши Исакова (отеческую фамилию братья Исаковы «усовершенствовали» позже) было тоже стихотворение о войне — «Просьба солдата» (Новь. 1914. 28 ноября):

 

Светит солнца луч

Догорающий.

Говорит солдат

Умирающий:

— Напиши, мой друг,

Ты моей жене —

Не горюет пусть

О моей судьбе.^[14]

 

Исаковский вспоминал, что на него произвели сильное впечатление стихи «Ночь порвет наболевшие нити…», имени автора которых он не запомнил.^[15] Редактор тома «Библиотеки поэта» тоже автора этого текста — поэта Сергея Копыткина (1882—1920?), достаточно популярного в годы Первой мировой, — не опознал.^[16] Но стилистически этот ранний опус скорее похож на стихи Ивана Сурикова («В степи») или К. Р. («Умер бедняга в больнице военной…»), ориентированные на фольклорную традицию.

Разумеется, и много позже Исаковский продолжал быть поэтом-традиционалистом, демонстративным последователем Никитина и Кольцова, пропагандистом фольклора. Но разве похожих тенденций мы не наблюдаем у позднего Мандельштама или позднего Заболоцкого? И разве не слышны в стихах Исаковского наряду с подлинно фольклорными нотами очевидные переборы городского романса?

«По большому счету, он не смирился ни с Блоком, ни с Маяковским», — пишет исследователь его творчества.^[17] Скорее всего, в случае с Маяковским это утверждение справедливо. Но в случае с Блоком — собирателем разнообразных поэтических линий XIX столетия (в том числе балладно-романсово-песенной, связанной с именами Жуковского, Лермонтова, Мерзлякова, Мятлева, Григорьева, Фета) и транслятором их в поэзию XX века — оно весьма сомнительно.

Другой исследователь ВСРХ справедливо указывает на отзвуки в нем блоковского стихотворения «Девушка пела в церковном хоре…»: просветленность и одновременно печальный вывод о том, что «никто не придет назад»; сияющий на плече девушки «тонкий луч» претворился в светящуюся на груди плачущего солдата «медаль за город Будапешт».^[18]

Но параллели с Блоком могут быть, как нам кажется, существенно расширены. Можно вспомнить, например, цикл «На поле Куликовом» (1908), с его фольклорно-песенными реминисценциями; даже навязчиво бедноватая рифма Исаковского — «семью — свою», «него — своего», «свой — гробовой», «горе — поле» — как бы заимствована из этих стихов Блока («Не знаю, что делать с собою, / Куда мне лететь за тобой!» и т. п.). Или отрывок «Было то в темных Карпатах, / Было в Богемии дальней…» (1913) — со значимыми восточноевропейскими топонимами. Или грандиозное блоковское стихотворение о начале Первой мировой:

 

Петроградское небо мутилось дождем,

      На войну уходил эшелон.

Без конца — взвод за взводом и штык за штыком

      Наполнял за вагоном вагон.

 

В этом поезде тысячью жизней цвели

      Боль разлуки, тревоги любви,

Сила, юность, надежда… В закатной дали

      Были дымные тучи в крови.

 

И, садясь, запевали Варяга одни,

      А другие — не в лад — Ермака,

И кричали ура, и шутили они,

      И тихонько крестилась рука.

 

Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,

      Раскачнувшись, фонарь замигал,

И под черною тучей веселый горнист

      Заиграл к отправленью сигнал.

 

И военною славой заплакал рожок,

      Наполняя тревогой сердца.

Громыханье колес и охрипший свисток

      Заглушило ура без конца.

 

Уж последние скрылись во мгле буфера,

      И сошла тишина до утра,

А с дождливых полей всё неслось к нам ура,

      В грозном клике звучало: пора!

 

Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,

      Несмотря на дождливую даль.

Это — ясная, твердая, верная сталь,

      И нужна ли ей наша печаль?

 

Эта жалость — ее заглушает пожар,

      Гром орудий и топот коней.

Грусть — ее застилает отравленный пар

      С Галицийских кровавых полей…

Сентябрь 1914^[19]

 

Чего только нет в этих стихах — и державинский флейтоподобный рожок, и вокзал Анненского («канун вечных будней» и «эмблема разлуки / В обманувшем свиданье» — ср. со «слезою несбывшихся надежд» у Исаковского), и банальная рифма (см. выше) — «любви — крови»!.. Многое здесь перекликается с ВСРХ — и в смысловом, и в чисто формальном планах: развернутая начальная экспозиция повествования, его народно-песенная подкладка («Варяга—Ермака»), слезы, застилающие (см. предпоследнюю строку) всю картину (пусть в виде их реинкарнации — плачущего военного рожка и дождя, упомянутого трижды), тревога, наполняющая сердца (у Исаковского — «с болью в сердце»), опавший лист, взметенный ветром, и раскачивающийся фонарь (у Исаковского — «ветер / Траву могильную качал»), «охрипший свисток» (в ВСРХ — «комья / Застряли в горле у него»), «печаль», подготовленная целой чередой рифм и рифмующаяся с «вином с печалью пополам» в ВСРХ, и, наконец, финальный, подчеркнуто-значимый восточноевропейский топоним. Добавим еще, что «ясная, твердая, верная сталь» тоже как-то зеркальна холодной, «светящейся» на груди медали.^[20]

 

4

В искусстве зачастую от смешного до великого — один шаг, подлинный шедевр может возникать буквально из примитива, великое стихотворение содержать чуть ли не графоманские обороты (см., например, финал блоковского «О доблестях, о подвигах, о славе…» — «Твое лицо в его простой оправе / Своей рукой убрал я со стола» — да и рифму тамошнюю «мою — свою»).

О «блоковских» рифмах в ВСРХ мы уже говорили. Но есть еще значимые нелепицы и «ослышки» в этом стихотворении.

Во-первых, на «перекрестке двух дорог» (не пронесенный ли автором, минуя Главлит, подчеркнуто отсутствующий в тексте могильный крест? Как женщина с именем Прасковья^[21] — Параскева = Пятница, канун Пасхи — может быть погребена без креста?) герой ВСРХ находит «травой заросший бугорок», странным образом превращающийся через пятнадцать строк в «серый камень гробовой».

Во-вторых, в словосочетании четвертой строки «Кому нести» современникам Исаковского должно было отчетливо слышаться начало прилагательного «коммунистический».

Эта «кому-нести-(ческая?)» «печаль» ВСРХ, несомненно, встает в один ряд с такими знаменательными «ослышками» русской поэзии, как пушкинская «со-сна», садящаяся «в ванну со́ льдом» («Евгений Онегин»), лермонтовское «с винцом в груди» (из стихотворений «На смерть поэта» и «Сон») и батюшковской «волной Мирона» — из стихотворения «Пленный», написанного тоже в победный 1814 год и многими гранями перекликающегося с ВСРХ:

 

<…> В часы вечерния прохлады

      Любуяся рекой,

Стоял, склоня на Рону взгляды

      С глубокою тоской,

Добыча брани, русский пленный,

      Придонских честь сынов,

С полей победы похищенный

      Один — толпой врагов.

 

«Шуми, — он пел, — волнами, Рона,

      И жатвы орошай,

Но плеском волн — родного Дона

      Мне шум напоминай! <…>

Весна вокруг живит природу,

      Яснеет солнца свет;

Всё славит счастье и свободу,

      Но мне свободы нет! <…>

 

О ветры, с полночи летите

      От родины моей;

Вы, звезды севера, горите

      Изгнаннику светлей!»

 

Так пел наш пленник одинокой

      В виду Лионских стен,

Где юноше судьбой жестокой

      Назначен долгий плен.

Он пел — у ног сверкала Рона,

      В ней месяц трепетал,

И на златых верхах Лиона

      Луч солнца догорал.

1814^[22]

 

Обратим и здесь внимание на структурное подобие стихотворения Батюшкова и ВСРХ — и то и другое начинается с развернутой экспозиции, далее следует монолог (песня) героя, а завершаются оба текста двумя финальными четверостишиями с едва ли не совпадающими речевыми конструкциями («Он пел — у ног сверкала Рона» и «Он пил — солдат, слуга народа»), глагольными рифмами и светящимися от луча солнца европейскими (вражескими) топонимами.

И, наконец, следует отметить в ВСРХ еще один характерный для ратной поэзии троп — гиперболу, превращающую «слугу народа», рядового бойца в поистине былинного богатыря, единоличного повелителя пространства и времени: «Я шел к тебе четыре года, / Я три державы покорил…» Этот троп слышен в русской поэзии начиная с державинского «Снигиря» («…Тысячи воинств, стен и затворов; / С горстью россиян все побеждать?»), если не со «Слова о полку Игореве». Им научились пользоваться и ученики Исаковского: «Его зарыли в шар земной, / А был он лишь солдат… / <…> / Ему как мавзолей земля — / На миллион веков, / И Млечные Пути пылят / Вокруг него с боков» (Сергей Орлов).^[23] Или: «В полях за Вислой сонной / Лежат в земле сырой / Сережка с Малой Бронной / И Витька с Моховой» (Евгений Винокуров)^[24] — не в «поле» даже, в «полях» (!) за чужой восточноевропейской рекой покоятся эти витязи…

В завершение подчеркнем главное: ВСРХ Михаила Исаковского потому и сравнимо с высочайшими творениями русской лиры (и может рассматриваться в их ряду), что ставит перед собой и решает не узко жанровые (песенно-балладные или какие угодно другие), а именно наиважнейшие, глубинные вопросы литературы, искусства. В том числе знаменитый мармеладовский — а есть ли куда пойти человеку со своею экзистенциальной печалью? — который ставится здесь в самом начале стихотворения. И ответ на эти вопросы дается со всем возможным эпическим размахом и на отчетливом пересечении этики и эстетики, духовности и бытийности — «в глубоком горе» и «на широком поле», вызревая в итоге в просветленно-трагический катарсис последней строфы — некое непреднамеренное свечение потустороннего сквозь земную слезу.

 

---

Благодарю А. Ю. Арьева за ценные замечания и советы.

 

1. Исаковский М. В. Стихотворения. М.—Л., 1965. С. 280. (Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд.). Исаковский стал единственным поэтом, удостоившимся издания в серии «Библиотека поэта» при жизни. Возможно, это связано с тем, что в 1964 поэт перенес инфаркт и тяжелейшее воспаление легких, был почти безнадежен.

2. Песня «Катюша» была популярной в армии уже в советско-финскую войну: «Поём в строю вполголоса „Катюшу“ / (На фронте громко петь воспрещено)», — писал поэт Арон Копштейн в ст-нии «Поэты» (1940), где упомянуты также имена Пастернака и Блока (Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне. СПб., 2005. С. 497. (Новая библиотека поэта).

3. Тютчев Ф. И. Полное собрание сочинений и писем. В 6 т. Т. 1. М., 2002. С. 209.

4. Исаковский М. В. Стихотворения. С. 278.

5. Твардовский А. Поэзия Михаила Исаковского // Исаковский М. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 1. М., 1968. С. 53.

6. Бахтин В. М. В. Исаковский // Исаковский М. В. Стихотворения. С. 15.

7. Исаковский М. Избранное. М., 1950. С. 263, 267.

8. Запись этого исполнения ВСРХ М. Бернесом на праздничном «Голубом огоньке» легко находима в Сети. Потрясает бережное отношение тогдашних исполнителей к стихотворному тексту.

9. ВСРХ нет, например, в антологиях «Русская советская поэзия: 1917—1947» (М., 1948) и «Русская советская поэзия: 1917—1952» (М., 1954), в которых есть и «Бьется в тесной печурке огонь…» Алексея Суркова, и «Жди меня, и я вернусь…» Константина Симонова.

10. Краткая литературная энциклопедия. В 9 т. Т. 3. М., 1966. С. 188—190.

11. Хотя это и не является предметом настоящих заметок, но, несомненно, творческий опыт современников Исаковского, писавших о войне, важен для понимания ВСРХ; укажем на ценное, на наш взгляд, наблюдение: «Его солдат выполняет завещанное в письме-стихотворении Константина Симонова. „Жди меня, и я вернусь, только очень жди…“ <…>. …солдат Исаковского сдержал слово — вернулся к той, кого всю войну в письмах и заклинаниях просил не спешить, не пить с разуверившимися „горькое вино на помин души“. Однако горькое вино приходится пить именно ему. В одиночестве. Круг возвращения замыкается на непереносимой бездне» (Минаков С. Вино с печалью пополам // Сибирские огни. 2009. № 5; см.: https://www.sibogni.ru/content/vino-s-pechalyu-popolam).

12. Долматовский Е. Он воевал стихом и песней // День поэзии 1979. М., 1979. С. 75.

13. Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. В 2 т. Л., 1990. Т. 2. С. 32. (Библиотека поэта. Большая серия. 3-е изд.). Ст-ние Пастернака написано тем же редким размером — двустопным анапестом, что «Я убит подо Ржевом…», — и при желании в тексте Твардовского можно увидеть схожие образы: «Я — где крик петушиный / На заре по росе; / Я — где ваши машины / Воздух рвут на шоссе. // <…> // Фронт горел, не стихая, / Как на теле рубец. / Я убит и не знаю, / Наш ли Ржев наконец?»

14. Исаковский М. В. Стихотворения. С. 382.

15. Там же. С. 481—482.

16. Копыткин С. Песни о войне. Стихотворения. 2-е изд. Пг., 1915. С. 18.

17. Замостьянов А. «Слеза несбывшихся надежд»: Михаил Исаковский (см: https://godliteratury.ru/articles/2025/01/19/sleza-nesbyvshihsia-nadezhd-mihail-isakovskij).

18. Глушаков П. «Куда ж теперь идти…». Об источниках стихотворения Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату…» // Знамя. 2021. № 5. С. 200. Достойны внимания интертекстовые связи, обнаруженные исследователем (строки` «Кому нести печаль свою?» со строкой «Кому повем печаль мою…» из духовного стиха «Плач Иосифа и быль»; поросшего травой бугорка, качаемой ветром могильной травы и серого гробового камня — с образами из произведений Батюшкова и Пушкина), и его общий вывод: «Заслуга Исаковского в том, что он позже сумел создать произведение вне привычного жанра и вне собственной риторической традиции. „Враги сожгли родную хату…“ потому и останется в русской поэзии, что оно на фоне жанрового Исаковского выделяется своей оголенной правдой, столь сложноуловимой на фоне патетического и триумфального 1945 года». Менее уверен в ценности указания в связи с ВСРХ на следующие стихи Давида Самойлова: «Где они, поэты и друзья! / Кто убит, а кто пропал без вести. / А который, может быть, как я, / Пьет коньяк в проклятом Бухаресте». Во всяком случае — несмотря на созвучие топонимов или, напротив, благодаря ему — они представляются вторичными по отношению к ВСРХ.

И еще одно важное замечание П. Глушакова относительно ВСРХ из другого источника: «После пушкинского „Зимнего вечера“ („Выпьем, добрая подружка / Бедной юности моей, / Выпьем с горя; где же кружка? / Сердцу будет веселей“) русская поэзия навсегда запомнила, что, собственно, из кружки пьют с горя, и подхвачено это было другим широко известным текстом — стихотворением Михаила Исаковского „Враги сожгли родную хату…“: „И пил солдат из медной кружки / Вино с печалью пополам“» (Глушаков П. «…на выпуклой поверхности оптического стекла» (Историко-литературные заметки) // НЛО. 2021. № 2. С. 256). Добавим, что и рифма у Исаковского здесь почти пушкинская.

19. Блок А. А. Полное собрание сочинений и писем. В 20 т. Т. 3. М., 1997. С. 185—186.

20. Приведем очень точное высказывание о финальном образе ВСРХ: «…медаль — та деталь, что венчает все эмоциональное построение текста. И вновь-таки — не просто некая медаль (ну в самом деле, отчего бы автору не оставить в тексте абстрактную медаль, без эпитета или дополнения <…>), а наиконкретнейшая — „за город Будапешт“. Быть может, эта конкретность и переворачивает душу своей непостижимостью, неуместностью, ненужностью детализации в данной ситуации?» (Минаков С. Указ. соч.).

21. Возможно, это имя пришло в голову поэту-песеннику в связи с историей жизни крепостной певицы Прасковьи Ивановны Ковалевой-Жемчуговой (1768—1803), ставшей женой графа Н. П. Шереметева. В любом случае имя это достаточно редкое, а потому убедительное. Не обошлось, наверное, и без Некрасова — «Орина, мать солдатская», «бабушка Ненила»…

Вызывают сомнения следующие утверждения: «Исследователи пушкинского поэтического ономастикона установили, что „имя Прасковья относится к числу «торжественных» имен, связанных с семантикой семьи, материнства, светских приличий; смерть тоже присутствует в венке значений имени. Прасковья либо умирает молодой <…>, либо становится почтенной матерью семейства“ [Довгий О. Л. Прасковья // Русская речь. 2016. № 5. С. 82—87].

Рассматривая семантический ореол имени Прасковья, О. Л. Довгий обратила внимание на стихотворение М. В. Исаковского „Враги сожгли родную хату“. Представляется, что в этом стихотворении, так или иначе, отразился текст пушкинской „петербургской повести“ „Медный всадник», а именно тот смысловой пласт, который как раз связан с именем невесты Евгения — Параши» (Глушаков П. С. Одно наблюдение к теме: Исаковский и Пушкин // Болдинские чтения 2024 / Отв. ред. И. С. Юхнова. Нижний Новгород, 2024. С. 150). Вот уж не знаю, насколько соответствуют «торжественности» «светских приличий» строки из «Графа Нулина»: «Наталья Павловна раздета; / Стоит Параша перед ней» и т. д. В «Медном всаднике» автором выбрана тоже «снижающая» форма этого имени. Не говоря уже о «Параше» из «Домика в Коломне».

22. Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 242—244. (Литературные памятники). См. также в его ст-нии «Переход через Рейн. 1814» (1816—1817): «Там всадник, опершись на светлу сталь копья / <...> / Стоит <...> / Быть может, он воспоминает / Реку своих родимых мест — / И на груди свой медный крест / Невольно к сердцу прижимает...» (Там же. С. 323. Указано А. Ю. Леонтьевым).

23. Орлов С. Избранное. В 2 кн. Кн. 1. Л., 1971. С. 59.

24. Винокуров Е. Сережка с Малой Бронной. Стихотворения. М., 1974. С. 10. Но не забудем и другую строфу этого ст-ния: «Друзьям не встать. В округе / Без них идет кино. / Девчонки, их подруги, / Все замужем давно». Еще печальней написал Вадим Шефнер: «Чертополохом поросла могила, / Забыты прежних воинов дела, / И девушка сперва о нем забыла, / Потом состарилась и умерла. / Но, в сером камне выбитые, строго / На склоне ослепительного дня / Горят слова: „Пусть далека дорога, / Но я вернусь. Не забывай меня“» («Воин», 1939; Шефнер В. Непрерывность: Стихи разных лет. СПб., 2014. С. 42).