ЛЮДИ И СУДЬБЫ

АЛИНА АЛЕКСЕЕВА

 

 

 

Поезд. Воспоминания о Ширали

В книге «Всякая жизнь» Виктор Ширали вспоминает, как завещал своей первой жене издать его стихи. С этим справилась последняя жена. Я же попытаюсь вспомнить Ширали таким, каким его мало кто уже помнит…

После 17 октября 1965 года многие считали меня предательницей. Была осень. Запомнились затяжные дожди и желто-красная листва. Тогда Ширали стал под электричку на моих глазах… Я действительно заявила, что ухожу от него из-за его пьянства, но важно знать и другое. Мы приехали в Песочный отмечать издание книги стихов нашего друга. Поэт неплохой, но мне казались стихи Ширали лучше. Думаю, и Виктор считал так же. Ширали не был завистлив, но, конечно, была и досада вместе с радостью за друга. Поэт был вполне лоялен — такой советский комсомолец… Рады были все. Выпивали. Ширали внезапно приревновал меня к совершенно незнакомому человеку. Иногда он любил проявлять свои восточные гены. Он твердо держал меня за плечо, когда мы шли. Мне было неудобно, но он собственнически настаивал на своем. Вот и в этот раз пытался подавить, заставить. К этому времени он уже много пил, и остановить его было невозможно. Он называл себя эстетом, говорил, что никогда не сопьется, потому что это некрасиво…  В конце концов началось выяснение отношений. Я пригрозила, что брошу его, если он не станет меньше пить. Он ушел вперед. Тут подходил поезд… Мне и в голову не могло прийти, что он это сделает… Но он стал на рельсы на моих глазах. Поезд остановился. Я подбежала, в черных мокрых кустах обнаружила Виктора. Поезд отбросил его, успев поломать… В темноте люди принесли его в станционный здравпункт. По профессии медик, я на свой страх и риск сделала ему блокаду, так как фельдшер отказался. Ширали ругался матом от боли и просил прощения. Приехала скорая. Меня похвалили за блокаду. Потом мы долго ехали по темному страшному пригороду. Когда редкие бледные фонари освещали лицо Ширали, мне казалось, что он умирает… Его приняли в приемный покой, а меня отправили домой…

Домашние, конечно, и так были против Ширали, теперь перспектива получить мужа-инвалида испортила наши отношения напрочь. Лежал он долго. Я часто навещала его. Он все хвастался мною своим соседям по палате, которые, кажется, не разделяли его вкуса. Палата была огромная, молодые здоровые мужики с переломами. Боль уже ушла, и они довольно весело проводили время. Заигрывали с санитарками и медсестрами. Я носила морс, который варила втайне от родителей. Приходила его мама. Ширали доставал деньги из тумбочки на врача. Ко всему я оказалась беременной, но в этой ситуации о ребенке не могло быть и речи. Хотя позже он писал, что я единственная женщина, от которой он хотел бы иметь детей. Тогда мы об этом и не думали, только боялись, особенно я.

Мужики поэзию вообще не ценили, но, когда он сочинял «У меня пошла моча / цвета ярче кумача», это нравилось всем. Как только его выписали, он на костылях приехал ко мне на другой конец города. Телефона не было. Родители не разрешили ему остаться, и я на такси отвезла его домой. Теперь его мама уже не отпустила меня. Так я и осталась. Родители прекратили со мной общение. Мы спали вместе с мамой и бабушкой в маленькой комнатке, куда мама сбежала от своего мужа. Бабушка, вернее тетушка, была старой девой, необыкновенно доброй, ласковой… Ширали звал ее «Ба», а она его — «Противка». Очень любила его… Когда мы получили квартиру, она собрала все деньги, что я отдавала в семью, и купила нам красивую зеленую тахту, а сама уехала к тетке. Вязала для всех носки и варила малиновое варенье… В стихах она ничего не понимала, но относилась к стихам Вити с уважением. Бабушка не подозревала, что в репродукторе Ширали хранил браунинг: собирался убить моего обидчика. Несмотря на свою субтильность, Ширали не был трусом. Мог и сам спровоцировать драку. Был горяч, вспыльчив, высокомерен. Качал мышцы, но это скорее для красоты. Он вообще довольно серьезно относился к своей внешности, по телефону менял тембр голоса, чтобы показаться брутальным. Но это, я думаю, скорее от комплексов. Их было много… Когда-то его сильно избили, выбив все зубы (это было еще до меня). Он так и не понял, за что.

С Ширали я познакомилась в театральной студии Алексея Германа. Виктора на репетицию привел его друг. Я была влюблена в Германа, увлечена театром, поэтому на Ширали отреагировала вяло. Ширали был очень активен, читал стихи, заявил, что он гениальный поэт.

Он читал «Средневековую балладу» очень энергично. Мне она показалась ни на что не похожей. Мы тогда читали Евтушенко, Рождественского, Окуджаву. В стихах Ширали я услышала что-то новое. Они были жесткие и серьезные, а самого его я запомнила смуглым, поджарым, с длинными красивыми пальцами, неумело державшими сигарету. Огромный нос, черные волосы и беззубый рот. Из моего сознания стирался романтический образ поэта — оперного Ленского в кудрях, даже Есенина. Ширали тогда носил хорошую дорогую дубленку с дядькиного плеча.

Через некоторое время он разыскал меня через КГБ. Я работала на скорой помощи, и начальник станции был обескуражен и напуган таким появлением: имел какие-то сделки с медикаментами. В одно из дежурств в 9 часов утра я увидела Ширали у калитки подстанции. Он сразу куда-то меня повел.

Родился Виктор на Красной улице. Родители его познакомились во время войны на танцах. В паспорте отца стояло «иранец». Был родом из персидского Азербайджана. После христианско-мусульманской резни попал в Баку, в детский дом. Писал стихи на тюркском языке. Ругался русским матом. Ширали так ненавидел отца, что подписывал стихи фамилией матери — Лазарев. Позже он приводил меня к отцу в его очень маленькую, жарко натопленную комнату с приглушенным светом. На столе лежала груда источавших ароматы фруктов. Под стеклом были вырезанные из открыток цветы, которыми обычно украшают свои дневники девушки. Отец говорил на русском с ошибками, путал падежи. Кажется, он работал фармацевтом. Был небольшого роста; маленькие, близко поставленные жгуче-черные глаза, недоверчивый взгляд. Длинные курчавые волосы. Тихо ступая, ходила пышнотелая девушка с длинной русой косой, беспрекословно подчиняясь любым его приказаниям.

Вите было лет 10, когда мать, не выдержав побоев и грубого обращения, убежала с сыном и тазиком под мышкой к своей тетке. Отец не воспитывал сына. Тем не менее Ширали последнюю свою книгу посвятил ему.

Ширали рассказывал мне о своей первой любви. Он даже привел меня к ней в гости — почему-то захотел нас познакомить. Девушка была влюблена в Сашу Морева, хорошего поэта. В стихах он говорил о безнадежности. Его не печатали. В отчаянье он сжег свои стихи и рисунки. Занимался также живописью, графикой. Позже покончил с собой, бросившись в вентиляционную шахту метро. Посмертно издан сборник «Листы с пепелища».

О своей несостоявшейся любви Ширали писал:

 

Тень твоя давно со стенки стерлась,

Холодны под пальцами обои…

 

Теперь Ширали посвящал стихи уже мне:

 

Послушай, Алла! Лапушка моя!

На телефонный диск смотрю моляще.

Глаза твои передо мной маячат,

Как черные шары, привязанные к мачте

Идущего на бурю корабля…

 

Мне было приятно, но больше нравилось:

 

Нужда задуматься о том, что смерть близка.

Сегодня вечером иль через пол столетья.

Но жизнь моя не боле, чем искрá,

Которая,

Дай сил,

Лицо твое осветит.

В чужих веках

Останется оно,

В меня,

Как в отраженье, влюблено.

 

Пообедав картошкой с сарделькой, которую неизменно оставляла мама, мы отправлялись на Невский. Автобус быстро вывозил нас из мрачного Невского района на площадь Восстания. Это уже было радостью. Мы шли на Малую Садовую. Там появился новый кофеварочный аппарат. Кофе был крепкий, ароматный. Можно было заказать двойную, тройную порцию в маленькой чашечке, что коренным образом отличалось от кофе из бачка в столовых. Кстати, Ширали научил меня варить кофе при помощи пара… Я и сейчас пользуюсь этим способом…

На Малой Садовой собиралась молодежь пишущая. Здесь всегда можно было встретить поэтов, художников-неформалов. Читали, обменивались новыми книгами. Обсуждали новости. Кокетничали. Влюблялись. Появилось понятие «Малосадовцы». Вспоминаю Андрея Гайворонского — высокого, аристократичного, читавшего «У меня фиолетовые пальцы». Тамара Буковская называла себя Алла Дин. Строгие правильные черты, красивые волосы неизменно на прямой пробор. Читала стихи сдержанно и уверенно. Всегда рядом замечательный художник Валерий Мишин. Яркий саркастичный Вензель. Рассказывал антисоветские анекдоты. Было весело, интересно. Пикировались. Писали эпиграммы друг на друга. Женя Звягин всегда унылый, недовольный собой. Умный. Цитировал классиков, стеснительно улыбаясь. Часто говорил мне: «Старуха, ты все понимаешь!» Хотя я не всегда понимала даже слова, которыми он пользовался. Олег Охапкин красивый, как античный герой, поставленным голосом читал свои стихи вперемешку с римскими классиками.

Владимир Эрль. Самый яркий персонаж. Иконописное лицо. Необыкновенная эрудиция и стойкое неприятие всего советского, банального, пошлого. Всегда в одном пальто. Всегда отрешен, молчалив…

Миша Юпп. Непонятно, был он фарцовщик или поэт… Общался с иностранцами, скупал антиквариат, иконы. Держался панибратски. Быстрый, предприимчивый. В открывшемся к тому времени «Кафе поэтов» на Полтавской (видимо, не без участия комсомола, для контроля за творческой молодежью) читал поэму «Моя революция». Все относились к нему настороженно, с недоверием, подозревали что-то сомнительное. Довольно быстро эмигрировал в Америку.

Часто можно было встретить здесь Кривулина, Куприянова. Борю Куприянова Ширали нежно любил. Не боялся признавать, что иногда завидовал ему. Куприянов читал свои стихи экстатично, завораживая тембром голоса. Это тот случай, когда уместно сказать — ужасно красив. Мне кажется, он мог бы стать актером (кстати, учился, как и я, на режиссерском факультете, но в другое время). Однако стал настоятелем церкви в Пушкине (в Александровской).

С Кривулиным Ширали был знаком еще по клубу «Дерзание». Часто мы бывали у него дома вместе с Еленой Шварц, Буковской, Охапкиным и другими.
Они все создавали манифест, но не закончили… Кривулин вместе с Алексеем Хвостенко снял фильм о жизни русской эмиграции в Париже. Баллотировался в депутаты Законодательного собрания в Петербурге. Все это было позже. В нашей жизни было много людей — не все поэты, но интересные люди, с которыми было приятно общаться. Все надеялись на признание — не официальной печатью, а культурным сообществом, единомышленниками. Никто не хотел компромиссов.

До Малой Садовой Ширали назначал мне свидание в баре ресторана «Москва». Он звонил, что ждет меня в Москве, сотрудники удивлялись, как я успею доехать?.. Бар знали не все. Там стоял швейцар и мог не пропустить. Я робела, в ресторанах прежде не бывала. Обычно Ширали, завидев меня, выходил и уверенно, даже с некоторой наглостью провожал меня и усаживал за столик. Ширали вообще всегда был уверен в себе, иногда мне казалось, что это как раз от неуверенности… В баре было красиво, по-западному. Вкусный кофе, пирожные… Потом его прикрыли, и с угла Владимирского и Невского открыли кафетерий. С тем же кофеварочным аппаратом, с теми же чашечками…

У входа был бар, там подавали напитки, даже зеленый шартрез в маленьких изящных рюмочках. Публика была разномастная. Художники, поэты, фарцовщики, ну и всякого рода сомнительная публика. Каждый приходил за своим. Довольно быстро кафе приобрело название «Сайгон». Говорят, со слов какого-то мента: «Развели тут какой-то Сайгон. Как во Вьетнаме — проститутки, наркоманы и богема». Все это придавало особый экзотический колорит.

Здесь было удобно назначать свидания. Обмениваться мнениями, книгами. Знакомиться с симпатичными барышнями. Были три одессита. Кока, Мока и Гарик Гордон. Художники. Очень колоритные персонажи. Гарик рисовал и писал хорошие стихи. Еще он готовил блюдо «Потряссе´ » — это лук с томатной пастой, поэтому, приходя в гости, Ширали с порога кричал: «У тебя есть вук?» «Л» он не выговаривал и всегда был голодный. В «Сайгоне» всегда очередь, но обычно находилась девушка, которая пропускала Ширали, хотя и огорчалась, что он был не один…

В общем, тройной кофе, бутерброд с твердой колбасой, эклер и приятное общение привлекали многих.

Часто возникал вопрос о закрытии. Приходили журналисты, брали интервью. Как-то решили показать поэтов по телевизору. Не исключено, что властям было удобно наблюдать за свободной молодежью в одном месте, где было много стукачей. Их вычисляли, посмеивались, подыгрывали.

Как-то в гостях мы хотели посмотреть по телевизору сюжет с молодыми поэтами. Ширали принимал в нем участие, я с нетерпением ждала, но один молодой человек — из зависти или ревности — вывинтил пробки… Ширали был обижен. Да и я тоже.

Обсуждали в «Сайгоне» все то, что исключала официальная среда. Рассуждали о Прусте, Джойсе… Спорили, чей перевод Шекспира лучше, Лозинского или Пастернака… Говорили об Авиньонском фестивале. Обсуждали фильмы, которых не было в прокате, — Антониони, Бергмана, Феллини, Вайды, Кавалеровича. Умудрялись как-то и смотреть. В кировском Дворце культуры на Васильевском были ночные сеансы, мало кто знал, но там крутили и фестивальные фильмы.

Можно было прослушать лучших саксофонистов мира, Паркера, Колтрейна на пластинках, которые кто-то привозил из-за границы. Мы знали о лучших книгах, картинах, фильмах, постановках. Был свой стиль в одежде, речи, манере поведения. Помню, дали Набокова «Приглашение на казнь» на одну ночь… Позже какую-то роль в создании музея Набокова играл Белодубровский, тоже «сайгоновец», может, он и дал… Единственным критерием было неглупое суждение, собственный взгляд. Чужаков вычисляли сразу, как и стукачей. Не только творцы, но просто развитые люди.

Мне было очень интересно. Ширали читал стихи, проявлял внимание к барышням, уверяя при этом, что я лучше всех. Я не верила и ревновала. Ревность с обеих сторон была постоянной.

 

А я с утра живу апрелем,

Гляжу в окно —

Март кончился успешно.

Антенна распласталась реями.

На коих ты повешена.

Ты женщина,

А я корабль,

Команда бунт устроила.

Традиционно ты коварна,

Тебя повесить стоило.

И я повесил.

Сплю спокойно.

Традиция не солгала.

Но,

Словно вздернутое солнце,

Твоя сияет голова.

 

Около «Сайгона» всегда находились знакомые, и мы отправлялись в гости, насобирав копейки на бутылку вина. «Какие, — как писал Довлатов, — могут быть проблемы, если Севостьянову удавалось разрезать обыкновенное яблоко на шестьдесят четыре дольки?!» Красивый, талантливый Саша Севостьянов, вечно смущенный, сомневающийся в себе, идет по Невскому с пирожком в руке, отстраненный, ротозейничает, сочиняет.

Часто собирались у Кузьминского, который позже издал за границей многотомную антологию новейшей русской поэзии «Голубая лагуна». Преподавал в Техасском университете русскую литературу, потом перебрался в Нью-Йорк. Лауреат Литературной премии имени Андрея Белого, но это будет позже. Огромная комната вмещала всех. Он был постарше и пользовался непререкаемым авторитетом. Читали, обсуждали, спорили. Как-то это стало нормой нашей жизни. Огромная шевелюра, усы, борода, просторная одежда. Он был смел, независим. Помню там художника Белкина, Василия Бетаки, Тамару Буковскую, Юлию Вознесенскую, Глеба Горбовского, Кривулина, Куприянова, Охапкина, Соснору, Эрля…

Позже, когда я была в Америке в командировке, Ширали просил передать Кузьминскому свою очередную книгу. Кузьминский сломал ногу и, по слухам, лежал со своими борзыми на тахте… Он жил на Брайтоне, который произвел на меня такое тяжкое впечатление, что я заплатила 20 долларов и отправила книгу почтой. Теперь жалею, надо было повидаться.

Соснора был напечатан, вернулся из Парижа и все рассказывал про провинцию Шампань, где делают шампанское; видно, в иные места не доехал. Для нас он был небожитель. Гениальные стихи, это понимали все. Он был постарше. Носил длинные волосы и вообще был европейцем по стилю.

Читали много. Ширали выкрикивал свои стихи энергично, с надрывом. Довольно быстро он стал популярным поэтом… Были они все жизнерадостны и веселы. Ребячливы, легкомысленны, очень доброжелательны друг к другу… Как-то неожиданны оказались попытки Ширали покончить с собой… Это было позже… Твердо знаю, что был он весел, жизнелюбив, азартен и очень дружелюбен к товарищам…

Единственно Бродский уже тогда держался особняком. Всегда был многозначителен, недоступен… Помню его в вольтеровском кресле в огромной пустой комнате; народу было много, все переговаривались шепотом. Читал в обычной своей манере. Все напряженно молчали.

Мы засиживались в гостях, а потом с трудом добирались домой. К этому времени мы поженились. Бракосочетание состоялось 22 декабря в самую долгую ночь в году… Это было символично. Много шутили по этому поводу. Но ночи и вправду были долги и горячи. Над постелью висела копия Бенвенуто Челлини с эротическими сюжетами. Нас расписали в загсе на Красной улице. Родителей не оказалось. Свидетелями были моя сестра и Марик Зай­чик, горячо нами любимый. Мы посидели в кафе «Белые ночи». Ширали мне подарил необычный красивый перстень с янтарем. Денег не было, но мы не огорчались и были абсолютно счастливы. Мы презирали обряды, фату и прочую мишуру. После кафе отправились в «Сайгон». Все было отлично, пока проходящий мимо мужчина не провел рукой мне по спине, я решительно ударила его, за что получила кастетом по голове, на платье потекла кровь… Все, включая Аронзона, побежали за мужчиной. Я стояла одна на ступеньках. Не догнали. Ширали восхищался храбростью Аронзона, у которого были причины избегать милиции. И такое бывало в «Сайгоне». Мы быстро утешились. Ширали гордился мною. Теперь, придя в «Сайгон», он спрашивал: «Вы не видели мою супругу?» Я дергалась. Я и сейчас не пользуюсь этим словом. Вообще Виктору был свойственен некоторый консерватизм. Не скажу, что это провинциальность, скорее что-то южное. Пиджаки и галстуки светлого цвета. Стремился к добротности. Не придерживался демократического стиля (в этом кругу хорошо отглаженные вещи считались дурновкусием, старомодностью). Все это не касалось стихов. Стихи были яркие, броские.

Я выписалась из своей квартиры и прописалась у Ширали, после чего нам дали квартиру в Дачном. Вместе с мамой. Возвращались обычно поздно. Метро было закрыто, автобусы уже не ходили, и мы подолгу добирались пешком.

Ширали пел детские песенки… Музыкального слуха у него не было, но это его не смущало, как и многое другое, что он называл собственным стилем… В музыкальных пристрастиях был несколько старомоден, любил шансон, я уже увлекалась роком. Съев скромный ужин, оставленный мамой, всё равно оставались голодные. Я была любима и признанной умницей…

В 1966 году Отар Иоселиани привез свой «Листопад». Показ был на «Ленфильме». Фильм произвел фурор. Их познакомила Татьяна Галушко, хорошая поэтесса. Она опекала Ширали и ценила его поэзию. Сохранилась фотография, где они втроем на фоне памятника Пушкину в сквере на Площади искусств. Отар сразу полюбил Ширали. Он жил в роскошном трехкомнатном номере гостиницы «Европейская», и мы там провели подряд три дня.
Им было не наговориться… Отар говорил о кино, Ширали читал стихи… Я иногда, не выдержав, дремала в старинном кресле. Отар мне сказал тогда: «Вы будете менять кофточки, а Ширали будет всегда гениальным поэтом». Отар относился недоверчиво к женскому полу… Так и не женился, прожив такую долгую жизнь. Дружба их продолжалась много лет. Сохранилась переписка. Есть у Ширали стихи, посвященные Отару… Потом Отар уехал во Францию… Спустя несколько лет Отар приехал в Россию, должна была состояться пресс-конференция на «Ленфильме», а у Ширали был назначен вечер в ВТО. Они встретились и не смогли расстаться, напились. Вечер не состоялся, пресс-конференцию отменили. На следующий день в газете «Час пик» писали: «Как здорово, когда два гениальных человека могут наслаждаться общением друг с другом настолько, чтобы забыть обо всем на свете». Храню эту газету.

Каждое утро мама настоятельно требовала решать вопрос с работой, Ширали послушно обещал… и тем заканчивалось. Работать он не собирался в принципе, справедливо, в общем, считая писание стихов своей работой. Писал он много и хорошо, но это не приносило денег. Кочегарки пользовались большим спросом и, кроме того, летом закрывались. Как-то трудно было представить Ширали, кидающего уголь. Даже ношение бороды было препятствием для устройства на работу…

Материальная сторона жизни интересовала нас мало. Я отдавала ползарплаты маме. Но, как ни странно, у Ширали всегда были небольшие деньги. Носили мы с ним свитера, которыми периодически менялись и как-то смотрелись неплохо. Девушкам Ширали нравился, меня тоже мужчины не обходили вниманием. Однажды в автобусе Ширали сцепился с молодым человеком, который обратился ко мне: «Извините, вас Пракситель делал?»

Комнатка наша была очень уютной. Ширали любил ее оформлять, я тоже. Он сам сделал светильник. Прибил полку для книг. Книг было много — в основном те, которые Ширали брал почитать и не возвращал. Однажды я увидела надпись у его приятеля «Книги на дом не выдаются, ибо приобретены таким же способом». В доме бабушки я не помню ни одной книги. Спустя годы, когда мы уже вместе не жили, ко мне подходили люди с просьбой вернуть книги… Было много всякой всячины. Ширали говорил, мол, всё от предков, громивших помещичьи усадьбы. Кубки цветного стекла, камушки в бархатной коробочке — из них Ширали собирался сделать нам обручальные кольца, такие, чтобы были только у нас. Мебель, тот же злополучный ломберный столик с подрезанными ножками, хорошо рифмовался с зеленой тахтой. Было много подарков от «мухинцев». Всякие фигурки, вазы, которые мы заливали подцвеченной водой… И конечно, цветы, особенно тюльпаны, которые, отцветая, роняли свои лепестки на зелень ломберного стола. Ширали всегда что-то притаскивал — то птицу, то огромный куст желтых осенних цветов… Однажды принес две первые клубничины. Особенно красиво смот­релись на зеленой поверхности стола желтые тюльпаны рядом с желтыми абрикосами. Однажды я просто не пошла на работу.

Каждое утро из почтового ящика я доставала письма от его поклонниц. Телефона-то не было.

С нами познакомилась критик детской литературы, преподавательница пединститута. Она была гораздо старше нас. Очень респектабельная, умная дама, она любила стихи Ширали и безуспешно пыталась помочь Виктору с публикациями. Я дружила с ней даже после развода.

Праздная жизнь Виктору не так легко давалась… Людям требуется организация. Кто утром оделся, позавтракал, собрался на работу и сидит в коллективе, освобожден от выбора. В подчинении есть умозрительная свобода…

 

Живу в саду.

Посередине сада,

Обширного, как полная свобода.

И даже если где-то есть ограда,

То я —

Клянусь! —

Искать ее не буду.

 

И самое беспробудное пьянство или загул у Ширали выливались в поэзию:

 

Весь день искал созвучий.

В трамвайном лязге,

В парковой тиши.

Все ждал,

Что кто-нибудь разучит

Мелодию моей души.

 

Некоторые официальные поэты относились к нему серьезно, но сделать ничего не могли. Не печатали. Нереализованность подтачивала душу…

Любовь нас, конечно, поддерживала, мы были вместе…

 

Чудно и славно!

Словно

Наперекор доставшейся судьбе,

Соломина моя

Еще не сломлена.

Великолепно держит на воде!

 

Ширали часто посещал Татьяну Григорьевну Гнедич. Она любила его и пестовала. Пыталась помочь.

Читала я, что как-то Акимов в Театре Комедии вывел на сцену плохо одетую старушку и представил ее как переводчика пьесы «Дон Жуан», которую он поставил. С тех пор пьеса всегда шла в ее переводе.

Кстати о донжуанстве. Наверное, у Ширали — это был «поиск идеала»… Всегда вокруг было много интересных девушек, многие любили поэта больше, чем поэзию. Пока я была с ним, видимых оснований для ревности не было. Я чувствовала, что любима… Ну, если не печатают, так пусть хоть девушки любят… Иногда Ширали демонстративно звонил барышням, наставляя купить водки и яблок, а ехали мы вместе…

Ширали не сочтешь красавцем, но одевался он модно. Вещи ему дарил его состоятельный дядька. Строен, худ, черноволос, смугл, выразительные глаза. Величавая походка. Саркастическая речь… Эрик Горошевский говорил: «Никто не умеет так носить вещи, как Ширали». Ну еще и трость… Любил он говорить выспренно, целовать дамам ручки, стилизовал себя под Александра Сергеевича, а иногда и правда был похож на него.

Даже если и возникала у меня ревность, оправданием были стихи.

 

Не называй любимых имена

Была и есть любимая одна

А имена ей разные дают

— Ну, здравствуй!

Как теперь

Тебя

Зовут?

 

 

* * *

Меня с тобою каждая роднит,

меня с тобою разлучит любая.

 

 

* * *

И если я

Чего и в ком ищу,

То лишь того,

Чтоб на тебя была похожа

Была она…

Как ты уже не сможешь.

 

Ширали учился во ВГИКе. Действительно, один семестр — на сценарном, но после первой сессии был отчислен. Позже он говорил, что мог бы заняться режиссурой. Ну какой Ширали режиссер? Слишком он был сосредоточен на себе.

Каждый вечер мы где-то бывали. Ширали стали приглашать в разные дома читать стихи… Мы всегда были вместе.

Как-то обедали в ресторане ВТО, где летали соловьи, поклевывая у каждого из тарелки… Ширали заботливо усаживал меня, беспокоился… Были как-то на концерте Курехина с гусями, с Гаркушей… Попали и на творческий вечер Ролана Быкова… Неожиданно Ширали подошел к Быкову, переговорил с ним и стал читать стихи… Читал тогда «Хмурого боцмана», он любил это читать… Там было много комплиментарных слов мне, много хороших строчек, но другие стихи мне нравились больше.

 

Как солнечны октябрьские дни,

Деревьев оголенное бездумье.

Лишь тополя зеленые бедуют

Что не успели облететь они.

Как солнечны октябрьские дни…

Октябрь на труды меня подвинул.

Я долго не писал и в том повинен

Перед словесностью.

Берусь за словеса…

Вибрируют от воплей небеса.

Покоя нет в асфальтовом укладе.

Спокойствие лишилось простоты.

Медлительный асфальтовый укладчик

Зализывает раны мостовых…

 

Принимали очень хорошо. Женщины спешили познакомиться, я терпеливо ожидала в стороне.

Виктору внимание женщин льстило. Мне стало трудно удерживаться на пьедестале.

 

Я славно жил, я всяко жил.

Мне никогда не оправдаться,

Что я всю жизнь одну любил,

Но мог другими любоваться

 

Ширали собирался в Москву к Вознесенскому. Прежде мы никогда не расставались так надолго. Перед поездом сидели в садике у вокзала. Ширали взял с меня слово не кокетничать и терпеливо ждать. Расставание было тяжелым. Потому что непривычным…

Утром Витина мама увезла меня на дачу к сестре, где я с трудом продержалась три дня. Чтобы скоротать время до приезда Ширали, отправилась на Невский посмотреть наряды; конечно, зашла в «Сайгон»… И увидела Шира-ли за чашкой кофе с очаровательной девушкой Галей, потом она стала женой Белкина. Она меня не смутила — мы были знакомы. Смутило другое: Шира-ли не примчался с поезда домой. Я этого не могла понять, простить… Ширали бежал за мной и смеялся. Я уехала на море по подвернувшейся путевке. По возвращении получила пощечину из-за того, что не писала. Все начиналось сначала. Любовь, стихи…

 

И зло твое казалось хрупким,

Как жук

В оранжевой скорлупке,

Что надо мною

По травинке лез.

 

 

* * *

Но где-то есть места,

Где вода чиста.

Как рыба ходит в глубине,

Так любовь твоя во мне,

Что видно камушки на дне.

 

Жизнь продолжалась, но я видела, что Ширали уже не так ослеплен, как прежде.

Мы посещали выставки авангардистов в ДК имени Газа, на Дрезденской.

Ходили по разным ЛИТО. В газете «Смена» руководил Герман Гоппе; помню, подарил Ширали свою книгу с надписью «Но не тебе, а Алле, лапушке твоей» неожиданно… В ДК имени Ленсовета руководил Сергей Давыдов. Чаще всего ходили в Союз писателей на улице Воинова, где руководила ЛИТО
Наталья Грудинина, которая защищала Бродского. Потом появился Глеб Семенов. Участники читали стихи прямо со сцены, иногда это превращалось в целые программы… В ресторане Союза помню Дара с неизменной трубкой, всегда смеющегося. Меттера, Павла Антокольского — старого, но энергично и громко читавшего свои стихи. Дудин был помоложе. К Ширали относился хорошо, даже дал ему рекомендацию в СП. Помню чтения Беллы Ахмадулиной в Доме архитектора. Попасть было трудно. И конечно, выступление в Союзе писателей Андрея Вознесенского. Народу было невероятно много, сидели даже на подоконниках… Но Ширали всегда и везде меня протаскивал. Иногда посещали в ДК Пищевиков джаз-клуб «Квадрат». Там однажды попали на неофициальный концерт Высоцкого.

Барышень становилось все больше, вино пили практически каждый день.

«Эмансипация — романтика для женщин», — писал Ширали.

Я стала подумывать о разводе.

 

Не убегай любви моей.

Мне все прошедшее постыло.

Я ослабел.

Мне не по силам

Плыть одному…

Шум дождя

Невыносимо слушать ночью,

Когда прислушаться нельзя

К дыханью твоему,

Доверью…

 

Развод был тяжелым. Его собственно и не было. Ширали три раза демонстративно не пришел в суд, и нас развели автоматически. Кстати, по совету нашей знакомой, причиной я назвала сексуальную несовместимость — разводили безоговорочно. Ну уж этого, конечно, Ширали не мог простить. Действительно несправедливо.

Как бы то ни было, ссоры заканчивались ночью… Но утром взаимные упреки, мое бунтарство и восточное принуждение…

Утром я уходила на работу… Ширали оставался спать… Потом куда-то уходил… Я никогда не знала, где он. Телефона дома не было…

Мы разъехались по разным квартирам. У меня появился поклонник. Очень надежный, любящий меня человек.

Как-то в день рождения Ширали я решила его поздравить, это произошло через несколько дней после моей свадьбы. Мы выпили, Ширали говорил о любви и читал стихи.

 

И, находя нетвердыми руками

Лицо ее,

Душой в нее дыша,

Шепчу разбитыми в словах губами,

Так ли жестока ты, как хороша…

 

Когда я уходила, уже на лестнице, он ударил меня по лицу и порвал сумку, не давая уйти. Пришлось потом объясняться с мужем.

Я пыталась построить свою жизнь… Ширали пил, пил, пил, писал, иногда подумывал о самоубийстве…

 

Я вот уж год

Без слова о тебе.

Жив, как не жив.

Жив больше понаслышке.

Любимая, о чем во мне молчишь ты?

О, золотая, в тусклом серебре

Медлительных октябрьских

Рассветов,

Заносчивых, пропащих, прошлых слов

Молчишь? Молчи.

Но пожалей поэта,

Он не мудрец.

Он разменять готов

тебя в весеннее живое серебро.

Бренчать, позвякивать веселое в кармане.

Судьбу опять поставить на ребро

И в звон пустить.

О, мудрость неразумная моя,

Столь ранняя, что юности ранимей.

Ты золотое серебро роняешь,

Серебряные золотом звеня.

 

Помню, как в кинотеатре на фильме Бергмана увидела уходящего посреди сеанса Ширали; он меня не видел. «Довольно мне и собственного ада». Не выдержал…

Несмотря на рекомендации Вознесенского, Рождественского, Дудина, его не печатали. Власть считала, что советскому читателю не нужен такой поэт.

Он страдал, пил, развлекался, писал:

 

Вот уж три года,

Как мы расстаемся.

Три года.

Трижды на круги своя

Возвратиться успела природа.

Трижды деревья цвели.

Облетали прилетные птицы.

Вот уж три года,

А нам все никак не проститься.

 

Так или иначе, мы все время пересекались. Я думала — самое трудное, это его бросить, но я это выполнила.

 

Кому-кому, а нам-то как не знать,

Что сколько по чужим сердцам ни шляться,

Мы друг о друга продолжаем биться,

О нарастающий меж нами лед.

 

Ширали боялся ментов. Обходил стороной — после истории с Вознесенским и француженкой Лидией П.: его забрали из гостиницы за связь с иностранкой. Она мужественно отстаивала поэта, но в Москве это не помешало ему получить 15 суток. Он по-прежнему не работал, к тому же его напечатали в Пенсильванском университете, что тоже было не лучшей рекомендацией. Из института его отчислили, да он толком и не учился. В свое время он выходил на Сенатскую площадь в годовщину восстания декабристов, тогда тоже забирали в милицию. Поэтому, даже очень пьяный, всегда добирался домой или оставался там, где пил.

Я тогда писала:

 

Когда зима насыплет снега на воспаленный лоб земли.

Когда, умаявшись от бега, вдруг успокоишься и ты.

Безумный день!

Снег плюхается в лужи.

Темнеет рано. В окнах желтый свет.

И никому никто уже не нужен.

 

Ширали нравилось. Он написал к моей книжке вступительную статью.

Провожали в Израиль Марика Зайчика. Мы оба очень трепетно к нему относились. Он работал лаборантом в больнице вместе с моей сестрой. Писал рассказы. Сестра предложила показать их Ширали. Ширали рассказы очень понравились, стал всем показывать. Довлатов тоже оценил. И вот он уезжал. Народу было очень много. Помню битком набитую квартиру недалеко от дома, где я тогда жила уже с мужем и маленькой дочкой. Прощание было грустным. Много выпито. Поздно ночью я поспешила домой. Ширали пошел за мной… Трамваи уже не ходили… Помню Ширали на рельсах трамвая, как тогда, в Песочном на вокзале. Он был пьян и очень сердит на меня. Пытался ударить… Мы плакали оба. Когда он обнял меня, за спиной я увидела своего мужа с коляской, он приближался к нам…

 

Перед Господом я виновен

Лишь в одном — я жену оставил,

А она меня…

 

Иногда я ходила на вечера. Ширали читал часто. Иногда в Союзе на улице Воинова. Муж не препятствовал, только каждый раз спрашивал: «Феерия была?» Да, феерия была. Ширали стал одним из лучших поэтов того времени… Были запои, много женщин, я периодически виделась с ним, у меня был тыл, у Ширали его не было… Стихи становились всё лучше, всё трагичнее.

 

И опять кричу и плачу.

И хочу уговорить,

Что живу я наудачу

Лишь с тобой счастливым быть…

 

То ли нынче понедельник,

То ли день иной какой,

То ли мы с тобою пели,

То ли плакал я с другой…

 

У Ширали была подруга Лариса Олеговна. Как-то мы были в одной компании. Легкие светлые волосы. Худая, бледная, немногословная, хотя, со слов Ширали, имела в Америке свой бизнес… Как-то Ширали заехал ко мне, долго сидел. Не хотел уезжать. Я жила неподалеку от Шуваловской церкви, где Ширали навещал священника Цветкова, с которым тогда очень сблизился… Мы были, наверное, уже как брат и сестра. Он позвонил Ларисе, которая звонила потом всю ночь. Через некоторое время он сообщил, что она бросилась с какого-то высокого этажа… Тяга к суициду — болезнь заразная… Это событие окончательно придавило Ширали.

Однажды я застала Ширали дома. Он учил мою дочь заваривать чай, обращаясь к ней на «вы». Был случай, когда мы вернулись с дачи и соседи передали мне огромный сноп — видимо, когда-то он был букетом… Соседи странно улыбались…

К тому времени мой муж стал серьезным предпринимателем. Одной из его структур было издательство. Он предложил издать Ширали. Это не было моей идеей, я не просила. Муж сам предложил, желая сделать мне приятное. Тираж был выпущен абсолютно бесплатно. В итоге пришла девушка от Ширали и предложила еще и выкупить тираж. Муж отказался.

Доходили слухи о его попытках суицида, о тяжелых запоях… Но часто читал и всегда приглашал меня, но я уже была достаточно занята своими делами, на досуг не оставалось времени. Смотреть на него было больно.

Иногда доходили строчки:

 

Я знаю —

Мне уже не брать

Таких вершин.

Да и вершина

Была ль?

Была!

Отсюда видно…

 

Как ни странно, однажды Ширали представился моему внуку моим мужем. Мой муж, дедушка ребенка, к тому времени умер; мы долго не могли объяснить ребенку, что это звонил не его дедушка…

Что говорить о стихах? Они сами о себе говорят. Стихи впечатались в мою жизнь навсегда. Даже в самые неподходящие моменты они приходят сами по себе. Не дают покоя. Всегда бередят душу.

 

Галдят слова, написанные мною,

Мне столько слов, что их не пережить.

Ты! Бывшая желанной и женою,

Не переставшая болеть и быть.

 

В последнее время он все время лежал. Однажды я спросила, почему он не встает. Он ответил: «Зачем?» Рядом был преданный, заботливый человек. Ширали продолжал писать. Жена бережно и свято относилась к его творчеству. Издавала. Я выступала на вечере в Музее Достоевского, рассказывая о нем, но он лежал дома.

Смерть Ширали потрясла и всколыхнула душу. Я выбрала момент и первой приехала в морг, положила цветы, а дальше… заблудилась…