К 85-летию ИОСИФА БРОДСКОГО
ГЛЕБ МОРЕВ
Об авторе:
Глеб Алексеевич Морев (род. в 1968 г.) — филолог, историк русской литературы ХХ в. Автор книг «Диссиденты: Двадцать разговоров» (М., 2017), «Поэт и Царь: Из истории русской культурной мифологии (Мандельштам, Пастернак, Бродский)» (М., 2020; 2-е изд. — СПб., 2023), «Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920—1930-е годы)» (М., 2022). В настоящее время живет в Берлине.
Без утопий
Иосиф Бродский: годы в СССР (1965—1968)
1
4 сентября 1965 года протест первого заместителя генерального прокурора СССР М. П. Малярова по делу Бродского, внесенный в судебную коллегию по уголовным делам Верховного суда РСФСР 15 февраля 1965 года, был удовлетворен. Определением коллегии срок высылки Бродскому был сокращен с пяти лет до одного года и пяти месяцев — то есть до фактически отбытого им срока. Первоначально, при внесении Маляровым протеста в феврале, предполагалось, что срок высылки Бродского будет сокращен до проведенного им к тому времени в высылке одного года.[1] Пять месяцев, прибавившиеся в итоге, занял бюрократический процесс прохождения дела в Верховном суде РСФСР.
Дело задвигалось 31 августа: из генеральной прокуратуры от Малярова позвонили в прокуратуру коношскую и затребовали характеристику на Бродского. В тот же день она была выслана в Москву.[2]
«ХАРАКТЕРИСТИКА
На рабочего совхоза „Даниловский“ Архангельского треста „Скотооткорм“ Бродского Иосифа Александровича с 1940 года рождения (sic! — Г. М.), работающего в совхозе „Даниловский“ в отделении № 3 в деревне Норенская с 10. IV. 1964 года на разных работах в полеводстве.
В 1964—65 году к работе относился посредственно, имеет место прогулов (sic! — Г. М.) без уважительных причин, так например с марта по май месяц 1965 года имеет 32 прогула. Общественной работы не выполняет. Нарушений общественного порядка за весь период работы не наблюдалось.
Директор совхоза — Русаков».[3]
О решении Верховного суда, принятом 4 сентября, Бродский узнал в Ленинграде неделю спустя[4] — как раз в эти дни ему предоставили очередной отпуск для поездки домой. Ненадолго вернувшись в Норинскую, 23 сентября Бродский получил документы об освобождении[5] и вылетел из Архангельска в Москву.
Воспоминания Людмилы Сергеевой ярко характеризуют новое положение Бродского в литературном мире после ссылки:
«В конце сентября 1965 года Иосиф Бродский, минуя Ленинград, прямо из ссылки прилетел в Москву, к нам. Об этом мы заранее условились. Иосиф должен был встретиться в Москве с Мариной Басмановой и привезти ее к нам. Им обоим, по-моему, хотелось и родной город, и все, что было в нем тяжелого и нерешенного, оставить позади и побыть вдвоем в новом дружественном месте. Но с этой встречей не все вышло гладко. <…> Марина удивилась, что Иосиф ее не встретил, и поехала по нашему адресу самостоятельно. Узнав, что Иосифа у нас нет, Марина порывалась уйти. Но мы ее не пустили, разговорили, поужинали вместе. Ближе к ночи примчался на такси Иосиф, весьма пьяненький. Оказывается, он встретил на улице Васю Аксенова, который потащил Иосифа к Евтушенко, где они и запировали. А поскольку Иосиф только что из ссылки прилетел усталый, голодный, он быстро захмелел и потерял счет времени».[6]
К 1965 году Василий Аксенов и Евгений Евтушенко — лидеры молодой советской литературы, всесоюзные знаменитости, широко публикующиеся и обсуждаемые критикой литераторы, преуспевающие — в том числе в материальном плане — члены СП СССР. С официальной точки зрения их литературный и социальный статусы (и до высылки Бродского, и после нее) несравнимы со статусом их нового приятеля — осужденного по указу от 4 мая 1961 года тунеядца (литератора, не признанного государством в этом качестве), поэта, опубликовавшего к осени 1965 года два стихотворения в коношской районной газете[7], на момент освобождения — безработного, без постоянного источника заработка.
Однако в реальности официальной советской табели о рангах противостоит другая.
Если прибегать к метафоре, связанной с (символическим) капиталом, то речь здесь идет о двух его типах: внутреннем, «рублевом» капитале, не имеющем конвертации вне пределов СССР, и об интернациональном «валютном» капитале. И для Евтушенко и для Аксенова, бывавших за границей и хорошо ориентировавшихся в международном культурном контексте, твердая, «конвертируемая» валюта международной известности, как видим, была гораздо более ценной.
11 сентября 1965 года, в тот самый день, когда Бродский в Ленинграде узнал о своем освобождении, в журнале «Нью-Йоркер» — одном из ведущих западных интеллектуальных медиа — вышел очерк Ральфа Блюма о советской литературной жизни «Freeze and Thaw: The Artist in Soviet Russia» («За`морозки и „оттепель“: художник в Советской России»), ставший центральным материалом номера. Ровно половина (традиционно для «Нью-Йоркера» объемного) текста Блюма была посвящена подробному изложению дела Бродского и воспоминаниям автора о его общении с поэтом в Ленинграде в 1961—1963 годах, цитированию суждений Бродского об американской и советской литературе (в частности, о Евтушенко), описанию чтения Бродским «Холмов» в «Кафе поэтов» на Полтавской улице и т. д. Понятно, что в этой (по мере возможности отслеживаемой Евтушенко и Аксеновым) медиареальности Бродский — уже не безвестный (в масштабах СССР, не говоря о загранице) и неимущий литератор-любитель, а всемирно знаменитая жертва неправедного суда, автор вышедшей в Америке книги (публикующийся также и в переводах), представляющий для зарубежной критики молодую литературу СССР наряду с теми же Евтушенко, Аксеновым и еще несколькими знаковыми фигурами «оттепели» — Андреем Вознесенским, Беллой Ахмадулиной, Робертом Рождественским (большинство из них упоминались в той же статье «Нью-Йоркера»). Фактическое уравнивание их (официально несопоставимых) статусов происходит не только в бытовом пространстве совместного дружеского времяпрепровождения[8], но и в публичном советском литературном поле — например, на сцене Коммунистической аудитории МГУ в июне 1966 года на вечере памяти поэтов, погибших на фронтах Великой Отечественной войны, где Бродский читает вместе с Юрием Левитанским, Беллой Ахмадулиной, Булатом Окуджавой и Евгением Евтушенко.[9]
Однако создаваемое радикальным несовпадением статусов Бродского неминуемое напряжение между этими социокультурными пространствами — приватным/кружковым (где статус Бродского необычайно высок) и более широким публичным/официальным (где он — в отсутствие публикаций на родине — стремится к нулю)[10] — становится основой для специфической литературно-биографической коллизии, которой предстоит сыграть в жизни Бродского в СССР не последнюю роль. Для самого поэта она восходит к периоду до суда и высылки, когда с подачи Ахматовой берет начало упоминавшаяся нами ранее тема его «соперничества» с молодыми звездами советской поэзии — прежде всего с Евтушенко и Вознесенским. И если до 1965 года, когда полное несовпадение жизненных траекторий и общественного положения «московских знаменитостей[11] и Бродского исключало их равноправное взаимодействие в литературном (и не только) быту, это соперничество носило скорее декларативный (со стороны Ахматовой) и умозрительный (для Бродского) характер, то после суда, обретения Бродским всемирной известности и первых западных публикаций оно стало все больше приобретать характер реального литературно-эстетического (а в советских условиях неизбежно и политического) противостояния.
Первоначальной биографической задачей, вставшей после высылки перед Бродским, была легитимация советской литературной системой его фактического (то есть признаваемого на кружковом и личностном уровне) равенства с лидерами молодой советской поэзии через формальное литературное признание — иначе говоря, социализацию в качества писателя. Необходимым и решающим шагом на этом пути был выпуск Бродским книги стихотворений в СССР.
2
Затянувшийся по сугубо бюрократическим причинам процесс освобождения создал у Бродского ложное впечатление безнадежности перспектив пересмотра его приговора — за три месяца до решения Верховного суда РСФСР он рассчитывает в лучшем случае на выход «по половинке» (по истечении половины срока) — через полтора года.[12] Тем острее — после неожиданного обретения свободы — требовали решения вставшие перед поэтом вопросы будущего жизнеустройства.
Андрей Сергеев вспоминает о совместной прогулке с Бродским по Москве вскоре после возвращения того из ссылки:
«На обратном пути из Донского (монастыря. — Г. М.) долго шли пешком, в приподнятом настроении, рассуждали, строили планы — насчет нас самих, насчет того, что будет. Как удастся прожить, просуществовать в условиях максимальной социальной и материальной несвободы, что удастся написать, перевести, сделать — без утопий».[13]
Начало этому «реалистическому» подходу к собственной литературной биографии, имеющему в виду не утопические, а реальные возможности социализации, предлагаемые системой, было положено еще в Норинской — об этом свидетельствуют и письмо в «Известия» о языке, и прямо заявленное нежелание печататься на Западе, и инициатива с публикацией стихов в коношской районной газете «Призыв», и — last but not least — автоцензурная редактура собственных текстов[14], которые отныне начинают рассматриваться с точки зрения их возможной официальной публикации в СССР и/или безопасности автора.
Поэтической манифестацией этой идеологии стало написанное Бродским в последние дни высылки программное стихотворение «Одной поэтессе» («Я заражен нормальным классицизмом…»). «Нормальный классицизм»
имплицирует здесь оппозицию «романтическому» бунту против мироустройства. Для истинного поэта Бродский манифестирует некий «третий путь», противопоставленный как «оппозиционности», так и восторженному сервилизму:
Один певец подготовляет рапорт,
другой рождает приглушенный ропот,
а третий знает, что он сам — лишь рупор,
и он срывает все цветы родства.
Образ «цветов родства» в этом тексте прямо связан с недавней принципиальной декларацией Бродского: «…мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!» («Народ», 1964). По мысли Бродского, лишь будучи «рупором» языка (= «народа»)[15], поэт, как выразился в известном письме Пушкину Чаадаев, «угадывает свое призвание», становясь «национальным»[16] — то есть обретая подлинные масштаб и славу («все цветы»).[17]
При этом в реализации своей литературной стратегии Бродский, разумеется, не готов и не собирается послушно следовать предписаниям властей: речь идет о создании им — с учетом советских реалий — органичных (для него) новых условий для осуществления в качестве литератора, об имеющем в виду биографическую «агентность» Поэта социальном творчестве, об идее которого мы говорили ранее. Воспринимая свои отношения с советской системой как (в его позднейшем определении) «поединок»[18], Бродский считает возможным и даже необходимым прибегать к различным тактикам.
Еще в сентябре 1964 года в письме Вигдоровой он формулирует:
«Вы пишете, что меня „должны освободить“. Нет, Фрида Абрамовна, не должны. И не только — в силу политической ситуации, а потому, что у этой страны нет долга передо мной: я чувствую очень сильно, насколько эта земля не связана с человеком. Поэтому я все буду сам. Нужно ее пересилить, вспахать, что ли, перехитрить».[19]
Попыткам «пересилить», а затем «перехитрить» советское мироустройство будет посвящено биографическое творчество Бродского с осени 1965-го до весны 1972 года.
3
Немедленно после приезда из Москвы в Ленинград 2 октября 1965 года[20] Бродский вступает на тот путь профессиональной социализации, от которого до высылки отказывался, — 7 октября члены секции художественного перевода Ленинградского отделения Союза писателей единогласно рекомендуют Бродского в члены групкома писателей.[21] 9 октября Бродский при поддержке члена бюро секции художественного перевода Б. Б. Вахтина подает заявление с просьбой о принятии в групком:
«В течение трех лет, начиная с 1962 года, я работаю в качестве поэта-переводчика. За это время был опубликован ряд моих работ (прилагаю список). Прошу принять меня в члены групкома писателей при местном комитете ЛО ССП РСФСР».[22]
26 октября Бродского приняли в групком — это исключало угрозу повторного преследования за тунеядство; «По-видимому он теперь для милиции недоступен», — заключала Л. К. Чуковская.[23] 29 октября Бродский получил «профсоюзный билет» — удостоверение члена групкома, в графе «профессия» значилось: «литератор».[24]
По сообщению Я. А. Гордина, подпись под заявлением Бродского о приеме в групком была поставлена Б. Б. Вахтиным, который «не добился должной реакции от Иосифа».[25] Сколько можно судить (в частности, по отмеченной Гординым непоследовательности), усилия по устройству в групком были плодом сознательного и в то же время болезненного для Бродского компромисса по принятию советских «правил игры» — еще несколько месяцев назад, работая фотокорреспондентом Коношского комбината бытового обслуживания, он категорически отверг предложение стать членом профсоюза: «Я свободный человек. Не хочу никуда вступать».[26] 16 октября, встретившись в Комарово с Чуковской, Бродский соглашается с ней в том, что для необходимого заработка переводческой работы недостаточно и «стало быть, надо хоть на первое время идти куда-то на службу»[27], — однако никогда так и не реализует этого намерения, принципиально настаивая на своем социальном амплуа поэта.
Среди сверстников — коллег и друзей Бродского — эта позиция воспринималась как уникальная: «Между тем в нашем нешироком кругу лишь Жозеф с самого начала достиг этой цели: он был свободным поэтом», — отмечал Дмитрий Бобышев[28], противопоставляя Бродского поэтам недавнего круга Ахматовой — себе самому, Найману и Рейну, — зарабатывавшим деньги параллельными писанию стихов занятиями (работа инженером[29], сценаристом, «профессиональным» переводчиком).
Как мы уже отмечали, эта коллизия была инвариантной для советской литературы и в виде поставленного Эйхенбаумом в 1927 году вопроса «Как быть писателем?» так или иначе коснулась всякого советского литератора, но особенно тех, чьи отношения с советской властью были проблемными, и кто, несомненно, воспринимался и самим Бродским, и его читательским окружением в качестве поэтов-предшественников — Ахматовой и Мандельштама.[30]
Немаловажным обстоятельством является здесь то, что — несмотря на различные политические позиции, занятые ими в послереволюционной реальности[31], — и Ахматова и Мандельштам принципиально сохраняют социальную идентичность в качестве литераторов, хотя периодически (в случае Ахматовой — с 1924-го до 1939 года) и не имеют возможности обеспечить свое материальное существование с помощью писательского труда из-за внелитературных (политических) обстоятельств. Для Бродского статус Поэта (безусловной персонификацией которого были для него Ахматова и Мандельштам) также не предполагал возможности посторонней литературе профессионализации: «Литературный труд является единственным источником моего существования и основным содержанием жизни», — подчеркивал он в июле 1968 года в программном заявлении в Секретариат Ленинградского отделения Союза писателей РСФСР.[32] Крайней мерой компромисса в области «частной экономики» (также «санкционированного», в частности, именами Ахматовой и Мандельштама) были для него переводы и/или (эпизодическая) сценарная работа.[33]
В рамках советского литературного этикета высшим маркером «нормальности» положения того или иного писателя служило издание отдельной книги. Оно обозначало два взаимосвязанных обстоятельства: лояльность автора по отношению к режиму и лояльность режима по отношению к нему. Так, первейшим следствием и сигналом изменения — по инициативе властей — положения Ахматовой в советской литературе в 1939 году явился оперативный выпуск сборника ее стихотворений.[34] Исключительно с публикацией новой книги стихов связывает в 1937—1938 годах свои надежды на политическую реабилитацию Мандельштам.[35] Выход книги был, с одной стороны, основанием для членства в Союзе писателей и — с другой — сопровождался серьезным денежным вознаграждением, позволявшим и в дальнейшем (в идеале — до новой книги) заниматься только литературным трудом.[36]
О значении выхода книги для литературной судьбы советского автора выразительно свидетельствует, например, письмо Евгения Рейна — поэта, биографически близкого Бродскому и находившегося в конце 1960-х — начале 1970-х годов с точки зрения литературной карьеры в СССР примерно в той же, что и Бродский, ситуации, — Давиду Самойлову, автору с, напротив, вполне благополучной публикационной историей:
«Для меня судьба этой книги <…> равна моей собственной судьбе. Двадцать лет я пишу стихи, из них пятнадцать нахожусь возле публикации. И вот все еще ничего, кроме нескольких третьесортных (по моему мнению) стишков, мне напечатать не удалось. Начинать сейчас мне, немолодому уже человеку, журнальные баталии — не под силу и поздно, да и на успех мало шансов. Остается одна надежда — книга».[37]
В силу гипертрофированной идеологичности коммунистический режим придавал особое значение и литературе как области трансляции идей и инструменту пропаганды, и книге как главной форме «материализации» литературного творчества. В системе литературы, в свою очередь, усиленному идеологическому контролю подлежали прежде всего область оригинального творчества и только затем переводы и разного рода метатексты (литературная критика и/или научные работы). Писатели, лояльность которых советскому режиму ставилась властью под сомнение, в рамках внедренной Сталиным и Горьким на рубеже 1920—1930-х годов идеологии «литературного мастерства» допускались к печати в роли «специалистов», «мастеров», способных повысить культурный уровень новой советской литературы, однако не имели доступа к печатному станку в качестве авторов оригинальных произведений.
Применительно к упомянутым нами (и модельным для Бродского) литературным биографиям Ахматовой и Мандельштама это означало разрешение на публикацию переводов, историко-литературных и/или литературно-критических работ, но полный запрет на выступления в печати в качества поэтов. В случае Ахматовой, на протяжении второй половины 1920-х и в 1930-е годы державшейся подчеркнуто дистанцированно от советского литературного мира, но в то же время не допускавшей никаких публичных проявлений нелояльности[38], этот запрет был снят Сталиным в 1939 году. На аналогичную меру по отношению к себе и своему творчеству мог — в гораздо более мягких в смысле политического климата обстоятельствах — надеяться после освобождения из высылки и Бродский.
4
Неверно было бы думать, что Бродский изначально игнорировал потенциальные возможности публикации своих текстов. Летом 1960 года он обратился с письмом к И. Г. Эренбургу:
«Уважаемый Илья Григорьевич,
здесь девять стихотворений. Два или три из них Вам, вероятно, показывал Борис Абрамович. Прошу Вас, если это не слишком трудно, сообщить мне, в какой мере возможно сделать с ними что-либо положительное.
Иосиф Бродский. Ленинград. 7. VI. 60».[39]
Упоминаемый в письме Борис Абрамович — это Слуцкий, первый из известных советских поэтов, с которым Бродский познакомился лично (в Москве, в апреле 1960 года[40]). В литературной судьбе молодого Слуцкого, испытывавшего в начале своей писательской биографии трудности с публикациями, Эренбург сыграл стандартную для советской литературной системы роль «патрона». Симпатизируя Слуцкому с начала 1940-х годов[41], 28 июля 1956 года Эренбург опубликовал в «Литературной газете» статью «О стихах Бориса Слуцкого»[42], открывшую дорогу к выходу первой книги его стихов («Память», 1957) и к принятию Слуцкого в январе 1957 года в члены Союза писателей.
Аналогичную схему вхождения в официальный литературный мир — в другом месте мы описывали ее на примере «союза» дебютанта Виктора Сосноры с ветераном советской поэзии Николаем Асеевым[43] — отчасти пробовал, судя по письму к Эренбургу, реализовать и Бродский. Номенклатурный вес Слуцкого был в 1960 году, очевидно, недостаточен для выполнения роли проводника в печать, и поэтому Бродский — по-видимому, при содействии самого Слуцкого — пытался воспользоваться для этой цели авторитетом и возможностями Эренбурга.[44]
Подобная схема предполагала, однако, изначальную готовность к компромиссам. Бродский же, судя по свидетельствам близких ему на рубеже 1950—1960-х годов людей, возможность редакторского вмешательства в свои стихи отвергал. О. И. Бродович вспоминает эпизод 1959—1960 годов:
«Каждый, кто писал, мечтал опубликоваться. Хоть маленькую книжечку для начала. И вот Осе кто-то нашел человека, готового обсудить вопрос с публикацией. Пока я сидела на занятиях, он сходил к этому человеку. Встретились потом, как всегда, под часами. Я спрашиваю: „Ну как?“ Он говорит: „Представляешь, они предложили мне переделать стихи. Не все, конечно. Кое-что. Нет, ты понимаешь? Мои стихи переделывать, как кто-то предлагает. Стихи-то мои“. Я: „Ну и?“ Он: „Что ну и? Публикации не будет“».[45]
Состоявшееся через год (летом 1961) знакомство с Ахматовой, отношения с которой быстро — и по инициативе самой Ахматовой — приобрели характер поэтического «преемничества», окончательно закрыло для Бродского тему стандартной для тогдашней литературной молодежи социализации через советскую писательскую номенклатуру.[46] Требовавшей неизбежных компромиссов установке на печатание Бродский предпочел принадлежность к воплощаемой Ахматовой линии независимой («несоветской») русской литературы. При фактическом статусе «живого классика» реальное положение Ахматовой в советском обществе, определенное ее принципиальным дистанцированием от установившегося в 1917 году режима, исключало какое-либо содействие с ее стороны по части официальной карьеры. Следствием этого выбора стало для Бродского и публичное обозначение ориентиров: уже в сентябре 1962 года сексот КГБ в окружении поэта фиксирует его слова: «…мне не нужно признание партийных ослов, у меня есть 50—60 друзей, которым нужны мои стихи». Словами (симпатизировавшего Бродскому) советского литератора его тогдашняя позиция описывалась как «неприспособленность к отлившимся формам общественного существования и предназначенность к страданию».[47]
Идея новой жизни «без утопий» требовала пересмотра этой позиции — уже в ноябре 1965 года Бродский в Ленинграде с успехом выступает в Союзе писателей на «семинаре молодых»[48] и в декабре—январе передает в Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» рукопись книги стихов «Зимняя почта».
5
«И вот „нарушитель спокойствия“, высокий худощавый юноша чинно сидит [перед моим столом] в кресле напротив меня и, слегка волнуясь, рассказывает о сборнике, [который предлагает нашему издательству] о том, какой видится ему его будущая книга.
— Я не включил в [книжку] сборник ничего из того, что было напечатано в книжке, недавно изданной в Штатах. Хочу, чтобы первая моя книжка, выходящая в родном городе, была [совершенно] оригинальной и самобы<тной>. Мне кажется, что выстроена она достаточно [разумно] стройно и представляет собой не просто сборник разных стихов, а нечто целое, дающее определенное представление об авторе и его стиле. А в общем, судите сами.
— Ну, что ж, давайте [вашу] сюда рукопись. Постараюсь, чтобы ее побыстрее [у нас] прочитали и отрецензировали. Будем надеяться, что [все] ваши передряги наконец-то завершатся благополучным изданием книжки, — сказал я, [прощаясь с Бродским]», — писал в набросках воспоминаний главный редактор Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» в 1964—1968 годах М. М. Смирнов[49] (в квадратных скобках — зачеркнутое). Выпускник литературного отделения Государственного института истории искусств — последнего оплота формальной школы в советском литературоведении, разгромленного в 1931 году, — Смирнов с начала 1930-х был на редакторских должностях в ленинградских издательствах. В 1946 году в Лениздате Смирнов, несмотря на постановление Оргбюро ЦК ВКП(б), поставившее Ахматову и Зощенко вне советской литературы, довел до печати готовившийся сборник рассказов Зощенко, за что получил партийный выговор.[50] Судя по воспоминаниям, к Бродскому Смирнов, «добросовестный и образованный человек»[51], относился без предубеждения и, при условии соблюдения редакционной процедуры, был настроен на «конструктивную работу» с автором.
Планы будущей книги, сохранившиеся в ленинградском архиве Бродского, демонстрируют, что и он, готовивший в октябре—ноябре 1965 года сборник в сотрудничестве с опытным в редакционных делах поэтом и переводчиком А. И. Гитовичем[52], старался учесть возможные пожелания издательства. Приведенное в воспоминаниях М. М. Смирнова заявление Бродского
о том, что предлагаемая им книга по составу ни в чем не совпадает с изданными в США «Стихотворениями и поэмами», фактически неверно — очевидно, в таком виде в памяти мемуариста отложились слова Бродского, в которых тот счел нужным при сдаче рукописи в «Советский писатель» дистанцироваться от неавторизованного американского издания. Состав и композиция книги, первоначально состоявшей из пятидесяти шести стихотворений, менялись — Бродский сократил рукопись; представленный в издательство вариант открывался стихотворением «Народ».[53]
Протокол первого редакционного совещания по поводу рукописи Бродского, состоявшегося 26 июля 1966 года, демонстрирует, что все его участники отлично понимали особый статус Бродского в литературном мире и особое — не только литературное, но прежде всего общественно-политическое — значение, которое будет иметь выход книги его стихотворений. С тем большей настойчивостью редакторы «Советского писателя» (при общей благожелательности по отношению к книге) стремились представить ситуацию как рядовой эпизод рабочего процесса, проявляя осторожность и подчеркивая, что «мы не должны ставить Бродского в исключительное положение. Прохождение сборника должно быть обычным».[54] Целесообразность выпуска книги никем из участников обсуждения под сомнение не ставилась. Скрупулезное же следование стандартной редакционной процедуре для сотрудников издательства служило охранной грамотой в случае политических осложнений в связи с проблемным в прошлом (и потенциально — в будущем) автором.
В соответствии с принятыми правилами рукопись была отправлена на внутреннее рецензирование авторитетным ленинградским литераторам и критикам. В истории советской литературы хорошо известны случаи, когда отрицательные внутренние рецензии блокировали путь к печатному станку для книг авторов, находившихся в том, что и Бродский, положении ожидающих «литературной» реабилитации. Хрестоматийны здесь примеры со сборниками Мандельштама (отзыв П. А. Павленко) и Цветаевой (рецензия К. Л. Зелинского).[55] Случай Бродского оказался совершенно иным.
К началу ноября 1966 года у книги было два требуемых внутренних отзыва. Издательство попросило оценить рукопись известного советского поэта Всеволода Рождественского (начинавшего среди учеников Гумилева) и молодого филолога и критика, преподавателя Ленинградского педагогического института имени Герцена Владимира Альфонсова, только что выпустившего свою первую книгу.[56] И рецензия имевшего в либеральных писательских кругах репутацию (говоря в тогдашней терминологии) «догматика» Рождественского[57], и отзыв «прогрессиста» Альфонсова сходились в одном — книгу Бродского, пусть и в сокращенном виде, необходимо издавать. Осторожный Рождественский счел нужным подкрепить свою рецензию частным письмом от 10 октября 1966 года к главному редактору издательства Смирнову, где дополнительно мотивировал свою оценку солидарностью их взглядов на Бродского: «…человеку следует помочь выйти на здоровый литературный путь. Это важно для него и в общеморальном смысле. Судя по нашему с Вами разговору на эту тему, Вы в основном стоите на этой же точке зрения».[58]
12 ноября 1966 года состоялась встреча Смирнова с Бродским, во время которой, судя по письму Смирнова Бродскому от 12 декабря, тот — в соответствии с предложениями рецензентов — предложил поэту сократить рукопись «за счет поэмы „Исаак и Авраам“ и таких стихотворений, как „Садовник в ватнике…“, „Одна ворона…“, „Деревья в моем окне“, „Холмы“», и «дополнить сборник стихотворениями, в которых гражданские мотивы были бы так же отчетливо выражены, как в стихотворении „Народ“, открывающем сборник».[59]
Следующий разговор Бродского со Смирновым произошел, судя по дневнику Смирнова, 8 февраля 1967 года:
«Заходил Бродский. Принес рукопись и две книжки стихов, изданных за рубежом. Наш прошлый разговор не пошел ему впрок. Рукопись осталась почти в том же виде, что и в первый раз. Странный он человек — пишет, будто живет вне времени и пространства. Лучше бы занимался переводами. Разговаривали с ним на разных языках. Но ведет себя прилично».[60]
Как видим, требования издательства, стремившегося к унификации книги Бродского до стандартного уровня среднесоветской поэзии, начинали очевидным образом превышать ту меру компромисса, на которую поэт был готов пойти ради выхода своей книги. Пусть и небесконфликтный, рабочий процесс, однако, не нарушал корректной тональности общения Бродского с главным редактором издательства — и работа над сборником продолжалась.
По мере того как обозначались границы уступчивости автора, в издательстве становилось ясно, что выпуск книги Бродского (пусть даже в компромиссном для автора варианте) представлял известный риск для руководителей Ленинградского отделения «Советского писателя». В этой ситуации Смирнов стремился заручиться бо`льшим, нежели это предполагалось стандартной процедурой, количеством экспертных мнений о книге. Этим, по-видимому, объясняется тот факт, что в июне—июле 1967 года рукопись Бродского проходит второй круг рецензирования — на этот раз как минимум у трех авторитетных с точки зрения советской писательской иерархии авторов старших поколений: прозаика Веры Пановой и поэтов Вадима Шефнера и Семена Ботвинника.[61]
Результаты повторного рецензирования рукописи Бродского оказались благоприятны для автора. Как и первые рецензенты, Панова, Шефнер и Ботвинник приходили в своих отзывах к выводу, что при определенной редактуре книга Бродского может и должна быть издана. Еще один недатированный, но, судя по тексту, следующий за летними рецензиями отзыв принадлежит драматургу и прозаику Леониду Рахманову, члену правления ЛО СП РСФСР, долгие годы возглавлявшему ЛИТО при Ленинградском отделении издательства «Советский писатель». Он, подводя своего рода итог длительному обсуждению, содержит уже конкретные предложения по окончательному составу сборника:
«Основываясь на обсуждении рукописи в редакции, на мнении рецензировавших книгу В. Пановой, В. Шефнера, Вс. Рождественского, С. Ботвинника, С. Владимирова[62], В. Альфонсова, книгу стихов И. Бродского можно определить в следующем составе:
„Народ“, „Воспоминания“, „Воротишься на родину…“, „Письмо к А. Д.“, „Рождественский романс“, „В тот вечер возле нашего костра…“, „Другу-стихотворцу“, „Ты поскачешь во мраке…“, „Садовник в ватнике, как дрозд…“, „Большая элегия Джону Донну“, „Я обнял эти плечи…“, „В твоих часах не только ход, то тишь…“ (правильно „но тишь“. — Г. М.), „Надпись на книге стихов «Песни счастливой зимы»“, „Все чуждо в доме новому жильцу…“, „Обоз“, „Топилась печь. Огонь дрожал во тьме…“, „Ты выпорхнешь, малиновка,
из трех…“, „Деревья в моем окне…“, „Одна ворона (их была гурьба)…“, „В северном краю“, „Тебе, когда мой голос отзвучал…“, „В распутицу“, „Памяти Т. С. Элиота“, „Дни бегут надо мной…“, „Северная почта“, „Одной поэтессе“, „В деревне бог живет не по углам…“, „В коляску, если только тень…“, „Волхвы забудут адрес твой…“, „Новые стансы к Августе“, „Сумев отгородиться от людей…“, „Пророчество“, „Вечером“, „Заспорят ночью мать с отцом…“, „Замерзший провод жжет ладонь…“, „Постскриптум“, „Послание к стихам“ („До свидания, стихи. В час добрый…“), „Остановка в пустыне“».[63]
Заметим, что за время прохождения книги в издательстве некоторые из входивших в нее стихотворений уже появились в советской печати: в ноябре 1966 года был сдан в набор сборник «Молодой Ленинград» со стихами Бродского «Я обнял эти плечи и взглянул…» и «Обоз» («Скрип телег тем сильней…»)[64], в июле 1967-го — ленинградский «День поэзии 1967» с «Памяти Т. С. Элиота» и «В деревне бог живет не по углам…».[65] Эти сборники в качестве составителей и редакторов готовили, в частности, Вера Кетлинская[66], Татьяна Зубкова, Семен Ботвинник — все они на разных этапах участвовали в обсуждении рукописи Бродского в «Советском писателе» и давали ей положительные оценки.[67] Публикации в «Молодом Ленинграде» и «Дне поэзии» — причем в нестандартном для рядового участника объеме из двух и более текстов — были необходимыми в установившейся к середине 1960-х годов схеме «апробации» «молодого» автора шагами на пути к собственной книге. Бродский, как видим, благополучно прошел эту стадию — предполагалось, что следующей станет публикация отдельного сборника.[68] В апреле 1967 года поэт, по свидетельству Стэнли Кьюница, был настроен оптимистично: говоря о публикации в «Молодом Ленинграде», он заявил, что это «хороший признак».[69] «Бродский уверен, что скоро настанет день, когда будет выпущен и сборник его собственных стихов».[70]
К предложенной Рахмановым композиции книги Бродского относится, по-видимому, заключение редакционного совещания издательства от 26 декабря 1967 года: «По рукописи Бродского „Зимняя почта“ постановили в последнем составе прочитать по кругу».[71]
Результат — после двух- или даже трехэтапного положительного рецензирования — предсказуем. В январе 1968 года Смирнов и директор издательства Г. Ф. Кондрашов на очередной встрече с Бродским сообщили ему, что готовы наконец заключить договор на издание «Зимней почты».
6
Достоверным источником сведений о дальнейших событиях вокруг рукописи «Зимней почты» служат документы, принадлежащие перу самого Бродского, его письмо Д. А. Гранину от 19 февраля 1968 года и заявление в Секретариат Ленинградского отделения Союза писателей РСФСР от 11 июля того же года.
«19. II. 68 Ленинград
Уважаемый Даниил Александрович,
обращаюсь к Вам не столько как к Первому Секретарю нашего ЛОСП РСФСР, сколько как к члену редсовета издательства Советский Писатель, который одновременно является Первым Секретарем нашего ЛОСП РСФСР.
Дело в том, что книга моих стихов, находящаяся вот уже около трех лет в издательстве, насколько я теперь понимаю, издаваться не будет. Книга получила около восьми рецензий, все — положительные. В январе с. г. директор Ленинградского отделения Сов. Писателя уведомил меня, что в середине февраля издательство намерено со мной заключить издательский договор. Я приехал в Ленинград[72] и провел окончательные переговоры с главным редактором издательства М. М. Смирновым о составе будущей книги. Окончательные не только с моей точки зрения, но и по словам М. М. Смирнова. И вот неделю назад мне было заявлено — в весьма определенной форме, — что издательство в настоящее время заключать со мной договор не собирается. При этом главный редактор — в числе прочих туманных обстоятельств — ссылался на отрицательные мнения членов редсовета.[73]
Если последнее соответствует истине, то мне весьма бы хотелось иметь официальное заключение членов редсовета по данному поводу. Я не собираюсь устраивать ночь длинных ножей да и вообще поднимать гвалт вокруг этого дела. До сих пор я — так или иначе — но вполне обходился без изобретения Гутенберга. Амбиций не имею никаких. Но мне просто любопытно знать причины столь резкой перемены отношения к книге.
С искренним уважением
Ваш И. Бродский».[74]
Как видим, повод к отправке письма Гранину небанален. Им стало отсутствие внятного объяснения причин — неожиданного — отказа от издания книги. Судя по письму Бродского, его последняя встреча со Смирновым, во время которой ему было заявлено, что издательство отказывается от дальнейшей работы над рукописью, датируется 12 февраля 1966 года. Внезапная перемена отношения к сборнику была тем более удивительна для Бродского, что рукопись пусть и с задержками, но успешно прошла несколько стадий рецензионного утверждения и месяцем ранее директор и главный редактор издательства анонсировали скорое заключение договора с автором. Названная Смирновым причина не была для Бродского убедительной — и целью его обращения к Гранину было выяснение того, соответствуют ли слова Смирнова о негативном отношении членов редакционного совета «Советского писателя» к «Зимней почте» истине.
В письме Бродского адресат — не только писатель, но и советский бюрократ с опытом (с 1965 года Гранин был на руководящих должностях в Ленинградском отделении СП) — безошибочно выделил двойным подчеркиванием на полях место, в котором Бродский апеллировал к объективной (то есть процедурной) стороне дела — к наличию восьми положительных рецензий на рукопись книги. С бюрократической точки зрения этот факт действительно ставил под сомнение решение руководства издательства отказаться от дальнейшей работы над книгой. В свете стандартного прохождения рукописи такой отказ, очевидно, выглядел в глазах Гранина по меньшей мере немотивированным, что позволяло ему и другим членам редакционного совета вмешаться в ситуацию.
Более детально (но с некоторым нарушением хронологии[75]) события, происходившие до и после отправки письма Гранину (в феврале—мае 1968 года) получили отражение в заявлении Бродского от 11 июля:
«11 июля 1968 года
г. Ленинград
В Секретариат Ленинградского отделения
Союза Советских писателей
от Бродского И. А., члена групкома
литераторов при ЛО ССП
ЗАЯВЛЕНИЕ
Как уже, должно быть, известно Секретариату ЛО ССП, около трех лет назад мною в издательство Советский Писатель была сдана книга стихов. Книга получила более чем достаточное количество положительных рецензий и в январе этого года директором издательства Кондрашовым и его — издательства — главным редактором Смирновым мне было сообщено, что издательство намерено заключить со мной договор.
Спустя месяц я был вызван в издательство для окончательного утверждения состава книги. Главным редактором Смирновым и предполагаемым редактором книги Кузьмичевым мне было предложено снять некоторое количество стихотворений. В двух случаях я на это согласился, но предложил замену; в трех отказался и настаивал на купюрах. В конечном счете условия мои были приняты; во всяком случае главный редактор обещал поставить меня в известность о дате заключения договора.
Не получая до конца марта никаких известий, я решил сам справиться об этом. Главный редактор объяснил мне, что „пока“ издательство заключать со мной договор не намерено, и сказал, что я могу предложить свою книгу другому издательству. Тогда я забрал книгу.
Поелику прежде я не имел опыта сотрудничества с издательством Советский Писатель, я полагал, что с моей стороны могли быть допущены какие-либо ошибки, связанные со специфическими проблемами, стоящими перед оным издательством. Поэтому я обратился с личным письмом к Д. А. Гранину, являющемуся членом Редакционного совета издательства Советский Писатель, с просьбой разобраться в моем деле.
29 апреля с. г. я узнал, что три члена Секретариата ЛО ССП — Д. Гранин, О. Шестинский, В. Орлов — ознакомились с моей книгой и рекомендовали Директору издательства Кондрашову ее к напечатанию. Узнав об этом, я направился к Кондрашову, дабы узнать, намерено ли издательство печатать мою книгу. Кондрашов ответил, что нет, не намерено.
О причинах отказа я не осведомлялся, но главный редактор по своей инициативе объяснил мне, что в настоящее время сильно обострилась идеологическая борьба, из какового сообщения я, по-видимому, должен был сделать вывод, что моя книга несвоевременна.
В связи со всем вышеизложенным (изложенным, притом, весьма кратко), я считаю необходимым заявить следующее:
Волею судеб, я — русский поэт. И, как таковой, я имею право требовать в издательских делах — соблюдения литературных норм, а к себе лично — уважения. Литературный труд является единственным источником моего существования и основным содержанием жизни. Занимаясь им на протяжении 10 лет, я, полагаю, имею основания достаточно трезво судить о качестве своей работы. Я убежден, что все, что я делал и делаю, служит и послужит к пользе и славе русской культуры. Не думай я так, я бы не брался за перо вовсе. Поэтому я не желаю ставить судьбу своих произведений в зависимость от чьих бы то ни было амбиций и настаиваю на установлении между мной и публикой отношений, лишенных какого-либо посредничества, а именно: отношений между автором и его читателями.
Я хочу напомнить, что своей репутацией человека подозрительного образа мыслей я обязан людям и обстоятельствам, к литературе отношения не имеющим. И продолжающееся положение, при котором мои произведения, не будучи опубликованными, подвергаются заглазному охаиванию, а сам я — публичным поношениям, считаю и вредным, и оскорбительным. Мои книги выходят во многих странах мира, а в отечестве разнообразные лица и инстанции, преследуя неведомые мне цели, превращают меня в литературное пугало. Появление своих произведений за рубежом поэтому считать идеологической диверсией врагов моей родины я отказываюсь. Гораздо более вредным и нетерпимым является искусственное замалчивание чьего-либо творчества, ибо это создает удушливую обстановку подпольщины и скандала. Чем дольше существует такое положение, тем труднее от него избавиться не только его жертвам, но и его создателям.
Я не знаю и не желаю знать, какие именно эмоции вызывает мое имя у руководства Лен. отд. издательства Советский Писатель — мистический или просто шкурный страх; но во имя здравого смысла, во имя той пользы, которую, я уверен, принесут читателю поэзии мои произведения, во имя, наконец, добрых нравов литературы, я настаиваю на том, чтобы с существующим положением было покончено. Ответственность, лежащая на издателях, совершенно ничтожна по сравнению с той, которую берет на себя автор; ибо ему приходится отчитываться не перед Горлитом, а перед народом и перед настоящим и будущим временем.
Я не знаю, перед кем именно я на свете грешен, но перед русской культурой и перед своим народом я чист. Я пишу по-русски и, надеюсь, пишу неплохо. Я не особенно беспокоюсь, в конечном счете, о судьбе своих произведений: стихи — вещь живучая, почти огнеупорная. Пройдет время, и народ скажет о них свое слово. Но мне хотелось бы, чтобы эта возможность была предоставлена ему сегодня, ибо тем самым мне будет предоставлена возможность его услышать.
Я обращаюсь с этим заявлением — написанным в единственном экземпляре — в Секретариат ЛО ССП и прошу быстрого и внятного ответа по его содержанию.
И. Бродский».[76]
Этот текст, имеющий самое принципиальное значение и для понимания причин отказа «Советского писателя» от издания книги «Зимняя почта», и для реконструкции общественной позиции Бродского в период нахождения его в СССР, требует подробного комментария.
7
Судя по тексту заявления, до получения окончательного отказа у Бродского состоялись две встречи в издательстве: одна, датируемая (приблизительно) 12 февраля 1968 года и упомянутая ранее в письме Гранину, и другая — состоявшаяся, по логике изложения дела, перед ней — видимо, на рубеже января—февраля.[77] На ней Бродский вместе со Смирновым и предполагавшимся редактором книги И. С. Кузьмичевым обсудили состав сборника и, по словам Бродского, согласовали сокращения и замены в нем.
Две встречи описаны и в набросках писавшихся много лет спустя воспоминаний М. М. Смирнова:
«Разговор действительно предстоял трудный. Нужно было убедить автора не просто заменить несколько стихотворений, поправить какие-то <нрзб.>, а по существу пересоставить сборник так, чтобы он получил несколько иное звучание, чтобы в нем не [было] чувствовалось подчеркнутого безразличия к тому, что [окружает автора] <нрзб.> происходит в нашей жизни [к тому, что происходит в нашей стране].
— Вы заявляете, что любите свой родной город, улицу, на которой живете, вам дорога русская лит<ература>, — говорил я ему, — вот и дайте это почувствовать в вашей книжке, и тогда все встанет на [свои] место… <…>
Бродский с подчеркн<утым> вниманием слушал меня, не перебивал. Когда я кончил:
— Ну что же. Хорошо понимаю вас, вашу позицию <нрзб.>. Но ведь у меня своя позиция, свой взгляд на то, что требует от поэта время, что [он] поэт сам считает нужным сказать об этом. Тем не менее я подумаю над тем, что вы сказали. Пусть рукопись останется пока у вас, у меня есть второй экземпляр.
Через неделю Бродский позвонил и сказал, что зайдет за рукописью. Встреча была очень короткой.
— Сожалею, — сказал Бродский, — но замечания ваши принять не могу. Хочу видеть сборник таким, каким он сложился. Попробую предложить другому издательству. — Но попытка автора не увенч<алась> успехом. [Но с другим издательством у Брод] В Сов<етском> Союзе сборник так и не [увидел свет] вышел. А вскоре поэт и [уехал] вовсе покинул родину».[78]
Как видим, если в изложении «конструктивного» (в целом) характера первой встречи Смирнов совпадает со свидетельством из заявления Бродского, то в том, что касается передачи сути произошедшего на второй встрече, мемуарист с Бродским решительно расходится: содержащаяся и в заявлении Бродского, и в набросках Смирнова фраза о намерении «предложить [рукопись] другому издательству», в изложении Бродского произнесенная Смирновым, — в воспоминаниях Смирнова оказывается приписанной Бродскому. Мотив этой ретроспективной подмены ясен: целью Смирнова является сделать поэта инициатором прекращения работы над рукописью и избежать, таким образом, необходимости сформулировать внятную причину отказа в издании книги.
Представляется, что у М. М. Смирнова были причины до конца жизни настаивать на своей — входящей в очевидное противоречие с документами — версии событий. Они, как нам кажется, связаны с подлинными инициаторами запрета книги Бродского.
8
В череде нестандартных событий, сопровождавших рассмотрение рукописи «Зимней почты» в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель» в начале 1968 года, стоит отметить и появление еще одного — восьмого, если не считать отзывов Гранина, Шестинского и Орлова, — рецензента. Им стал ленинградский поэт Илья Авраменко.
Среди имен известных ленинградских литераторов, привлеченных издательством к рецензированию книги Бродского, имя Ильи Авраменко стоит особняком. Вершинные точки его литературной карьеры связаны скорее не с собственно литературными достижениями (сборники «Родине присягаю» (1941), «Дорога гвардии» (1944), «Синичьи заморозки» (1964) и др.), а с административными должностями, которые ему довелось занимать. Так, в 1958—1961 годах Авраменко, член партии с 1940 года, служил главным редактором Ленинградского отделения издательства «Советский писатель».
Авраменко уже приходилось обращаться к творчеству Бродского: 20 марта 1964 года на заседании Секретариата Ленинградского отделения СП РСФСР он советовал обратить особое внимание на переводы поэта:
«Из всех выступлений по крохам собрано политическое кредо этого человека (Бродского. — Г. М.). А не думали товарищи свидетели, защищавшие его (на суде. — Г. М.), что <…> эти переводы — может быть, это шпионские шифры? Не думали ли вы об этом, товарищи? Иногда прибегают к шифровке в переводах!»[79]
Столь специфический ракурс восприятия действительности был характерен и для поэзии Авраменко:
А сами, равнодушия чужды,
сопротивляясь нашему порядку,
приветствовали втайне лихорадку,
трепавшую партийные ряды.
Они бы смяли нас,
когда б могли,
их ненависть была необорима.
И, в сущности,
диверсию незримо
от сессии до сессии вели[80], —
писал он в автобиографическом романе в стихах «Дом на Мойке» (1957), говоря о «старой» университетской профессуре эпохи борьбы с внутрипартийной оппозицией второй половины 1920-х годов. Свое объяснение эта сфокусированность на теме диверсионной, агентурной и/или идейной борьбы с советской властью получает в свете репутации Авраменко в писательских кругах Ленинграда. Как о человеке, «состоящем в тесных сношениях с НКВД», упоминает о нем в дневнике Л. В. Шапорина.[81]
Написанная Авраменко рецензия (ее текст не датирован) была однозначно отрицательной. Из всех рецензентов «Зимней почты» он единственный категорически отказывал книге в праве быть опубликованной:
«Представим на миг рукопись изданной: на книге нет даты, и мы растеряемся — когда и где написана эта книга, какой заряд волнений и страстей нес в своем сердце поэт, и к какому народу принадлежал он сам? Слабые намеки приводили бы к догадкам. Работать в поэзии таким образом нельзя».[82]
В рецензии Авраменко упоминает, что знакомится с рукописью Бродского вторично — первый раз («несколько месяцев тому назад») он высказал свое отрицательное мнение о «Зимней почте» сотрудникам издательства устно. Напрашивается предположение, что, обращаясь к Авраменко на этот раз за письменным отзывом, издательство сознательно искало отрицательную оценку книги, чтобы иметь хотя бы один формальный повод прекратить работу над ней. Учитывая, что ранее издательство, предоставляя Авраменко возможность ознакомиться с рукописью, не нуждалось в его письменной оценке, а ждало ее совсем от других литераторов и вело себя соответственно характеру полученных от них рецензий (готовилось заключить договор с автором), нетрудно также предположить, что выбор Авраменко (как автора заведомо отрицательного отзыва) был навязан издательству третьей стороной, официально в процессе подготовки рукописи не участвовавшей.
Этой третьей стороной был Комитет государственной безопасности СССР.
На наш взгляд, функция поэта Авраменко в деле о неиздании «Зимней почты» идентична роли дружинника Лернера в деле о тунеядстве Бродского. И в том и в другом случае КГБ с помощью давно завербованного негласного агента решал задачи работы с объектом дела оперативного наблюдения. Как организованная Лернером по заданию КГБ кампания «общественного возмущения» мнимым тунеядством Бродского стала прелюдией к судебному процессу, призванному выселить его из Ленинграда, так Авраменко своим отзывом дал издательству формальный повод отказаться от книги Бродского, выход которой КГБ (а не издательство и Союз писателей) считал нецелесообразным. В обоих случаях «режиссерское» участие КГБ (и его цели) являлось — в соответствии с инструкциями о контрразведывательной работе — частью государственной тайны. И если в деле 1964 года это привело к неубедительной для общественности (и в итоге для проверяющих госбезопасность инстанций) публичной фиксации на «тунеядстве» Бродского, служившем лишь ширмой для преследования Бродского за «покушение на преступление» («измена Родине»), то в истории с запретом «Зимней почты» — к затруднительности для руководства издательства внятно и открыто сформулировать причины (навязанного ему КГБ) отказа от успешно прошедшей редакционную процедуру книги. (Именно поэтому М. М. Смирнов предпочитает представлять инициатором прекращения работы над книгой самого Бродского.)
Напомним, что по делу 1964 года Бродский реабилитирован не был. Неудачная (с точки зрения КГБ) операция по удалению его на пять лет из Ленинграда лишь усилила внимание к нему со стороны органов. Досрочное освобождение Бродского из ссылки никак не отменяло для КГБ оснований, по которым на него в 1962 году было, очевидно, заведено дело оперативного наблюдения («окраска „измена Родине“ (в форме бегства за границу)»). Теперь к давним прегрешениям прибавились статус жертвы политического преследования, мировая известность, публикации за рубежом и желание «объекта» выстроить литературную карьеру в СССР на своих условиях.
Последнее было категорически неприемлемо для не выпускавших Бродского из пристального внимания чекистов. Тем более что в этом своем желании Бродский был не одинок.
9
Из текста обращения Бродского в Секретариат правления ЛО СП РСФСР следует также, что после 29 апреля 1968 года у него была еще одна (третья) встреча с руководством издательства. Именно тогда — при окончательном отказе от рукописи — со стороны главного редактора ему было сказано, «что в настоящее время сильно обострилась идеологическая борьба». По словам Бродского, заявление это было сделано М. М. Смирновым по собственному почину — выразительная деталь, позволяющая реконструировать неловкую ситуацию, в которую было поставлено руководство «Советского писателя», когда — после очередного одобрения рукописи, на этот раз со стороны членов редакционного совета издательства Д. А. Гранина, О. Н. Шестинского и В. Н. Орлова, — не имея возможности прямо назвать истинную причину отказа от книги (запрет КГБ), оно вынуждено было прятаться за самые общие формулировки. В данном случае Смирнов прямо цитировал постановление очередного пленума ЦК КПСС, состоявшегося 9—10 апреля 1968 года.[83] Решения этого партийного собрания имели прямое отношение к ситуации, сложившейся в советской литературе весной 1968 года.
26 июня, незадолго до написания Бродским заявления и, возможно, его последней встречи с руководством Ленинградского отделения «Советского писателя» (очевидно, что она произошла между 29 апреля и 11 июля 1968 года), в «Литературной газете» была опубликована обширная редакционная статья «Идейная борьба. Ответственность писателя», подводившая итог продолжавшейся более года непубличной (то есть не получавшей до этого момента отражения в советских медиа) дискуссии о взаимоотношениях литературы и государства с участием Союза писателей, партийных и государственных органов СССР. Центром этой дискуссии было так называемое (по слову А. Т. Твардовского[84]) «дело Солженицына» — «как уже само собой обозначалось для краткости содержание длинного ряда узких, расширенных и широких заседаний в Секретариате»[85] Союза писателей с начала лета 1967-го до начала 1968 года.
Представляется, что запрет в Ленинграде книги Бродского прямо связан с данным государством через статью в «Литературной газете» ответом на поставленные «делом Солженицына» вопросы.
Статья «Идейная борьба. Ответственность писателя» с формальной точки зрения являлась редакционным комментарием «Литературной газеты» к адресованному газете письму А. И. Солженицына от 21 апреля 1968 года с протестом против готовящихся без согласия автора зарубежных изданий неопубликованного в СССР романа «Раковый корпус» — по-русски и в переводах. По сути же, редакционный комментарий «Литературной газеты», во много раз превышая по объему письмо Солженицына (последний текст, опубликованный им в советской печати до высылки), резюмировал обсуждение вопросов, поднятых ранее открытым письмом Солженицына IV съезду Союза писателей СССР.
В своем письме съезду, разосланном в мае 1967 года десяткам писателей и получившем беспрецедентную для столь критического по отношению к Союзу писателей документа поддержку членов СП[86], Солженицын ставил прежде всего вопрос о «том нетерпимом дальше угнетении, которому наша художественная литература <…> подвергается со стороны цензуры и с которым Союз Писателей не может мириться впредь».[87] В письме Солженицын указывал, в частности, на цензурные препятствия на пути к изданию законченных им произведений — романа «В круге первом», повести (в авторском определении) «Раковый корпус», сборника уже изданных в «Новом мире» рассказов и др.
Широчайший резонанс солженицынского письма — и внутри СССР, и особенно за рубежом — заставил власти инициировать в июне 1967 года процесс рассмотрения поднятых Солженицыным вопросов в Секретариате Союза писателей СССР: с июня по декабрь в Союзе писателей прошли несколько встреч с Солженицыным, на которых руководство СП, с одной стороны, и Солженицын — с другой — пытались прийти к взаимоприемлемому выходу из сложившейся ситуации.
Противоречия обозначились сразу: если для Солженицына принципиальными были публичное опровержение клеветы, допускаемой партийными пропагандистами в отношении его биографии, и публикация «Новым миром» «Ракового корпуса» (что предотвращало его неконтролируемое издание за границей), то для руководства СП, действовавшего в этой ситуации в тесной связи с партийным руководством страны и органами госбезопасности, первично было осуждение Солженицыным зарубежных изданий неопубликованных в СССР вещей и использования его текстов и имени в западной антисоветской пропаганде. Как откровенно сформулировал первый секретарь СП СССР К. А. Федин на заседании Секретариата СП 22 сентября:
«Не нужно искать искусственного повода для выступления. Какие-то слухи (о Солженицыне. — Г. М.) — недостаточный повод. Другое дело, если Солженицын сам найдет повод развязать возникшую ситуацию. Тут должно быть публичное выступление самого Солженицына. Но вы подумайте, Александр Исаевич, в интересах чего мы станем печатать ваши протесты? Вы должны прежде всего протестовать против грязного использования вашего имени нашими врагами на Западе. При этом, конечно, вы сумеете найти возможность высказать вслух и какую-то часть ваших сегодняшних жалоб, сказанных здесь. Если это будет удачный и тактичный документ — вот мы его и напечатаем, поможем вам. Именно с этого должно начаться ваше оправдание, а не с ваших произведений, не с этой торговли — сколько месяцев мы имеем право рассматривать вашу рукопись — три месяца? четыре? Разве это страшно? Вот страшное событие: ваше имя фигурирует и используется там, на Западе, в самых грязных целях».[88]
В системе ценностей мира советской литературы персональная присяга режиму и его идеологии с середины 1920-х годов априори ставилась выше литературных достоинств тех или иных художественных текстов. Для советской власти, рупором требований которой выступал (как руководитель Союза писателей СССР) Федин, приоритетна была публичная демонстрация Солженицыным — и любым другим «проблемным» автором — абсолютной лояльности советской власти и государству. Только после этого — и с позиции безусловного доминирования государственных интересов и требований — могли обсуждаться частные уступки и компромиссы, касающиеся текстов, не укладывавшихся в прокрустово ложе советской цензуры.
Несмотря на принципиальный характер противоречий между требованиями СП и Солженицына, руководство Союза писателей какое-то время надеялось выработать компромисс, ожидая от Солженицына (согласившегося на некоторые редакторские сокращения в «Раковом корпусе») дальнейших уступок. 12 декабря 1967 года секретари правления Союза писателей СССР К. В. Воронков и С. В. Сартаков, подчеркивая, что «эта проблема имеет ряд очень сложных аспектов и является не внутрилитературной, а общеполитической, государственной, мы крайне нуждаемся в советах о характере и тактике ее решения», информировали ЦК КПСС:
«Дело в том, что уже после обсуждения <…> в Секретариате, редакция „Нового мира“ заключила с А. Солженицыным договор и считает повесть „Раковый корпус“ подготовленной к печати. Тем самым снимается ряд наших серьезных аргументов об установлении взаимоотношений А. Солженицына с органами печати на определенной основе. Существенно меняется позиция редакции „Нового мира“, солидаризировавшейся отныне с позицией автора романа.
В то же время есть основания предполагать, что сейчас А. Солженицын склонен пересмотреть некоторые свои позиции. В частности, очередное его письмо в Секретариат <…> спокойнее по тону, чем предыдущие и локальнее по содержанию, хотя значительная часть приведенных в нем утверждений также не соответствует действительности.
Учитывая вышесказанное, быть может, следует еще раз попытаться добиться от А. Солженицына печатного осуждения фактов использования его имени зарубежной печатью в антисоветских целях. Быть может, следует еще раз пригласить его для беседы и сделать соответствующие рекомендации, разъяснив, что только такой путь даст ему право рассчитывать на встречные шаги со стороны писательской организации».[89]
Планы Союза писателей в отношении Солженицына корректировались, однако, позицией КГБ СССР.[90] Дело в том, что в сентябре 1965 года органы госбезопасности изъяли при обыске у московского знакомого Солженицына В. Л. Теуша его тайный архив, содержавший написанные в лагере радикально антисоветские тексты (в частности, пьесу «Пир победителей»). После конфискации архива писателя КГБ 5 октября направляет в ЦК КПСС отчет о конфискованных рукописях и специальный «Меморандум по оперативным материалам о настроениях писателя А. Солженицына»[91] — стенограмму частных разговоров Солженицына, полученную с помощью так называемого «слухового контроля», а проще говоря подслушивающих устройств, установленных КГБ в квартире Теуша. Из данных прослушки становятся ясны бескомпромиссно антисоветские взгляды Солженицына и его планы по написанию «Архипелага ГУЛаг». С этого момента вопрос о Солженицыне существует для в КГБ не в литературной, а исключительно в политической плоскости. Органы госбезопасности и с их подачи государственные структуры с конца 1965 года придерживаются в отношении Солженицына позиции, сформулированной позднее Ю. В. Андроповым на заседании Секретариата ЦК КПСС 10 марта 1967 года (за два с небольшим месяца до назначения его председателем КГБ СССР):
«Вопрос о Солженицыне не укладывается в рамки работы с писателями. Он написал конкретные вещи, такие, как „Пир победителей“, „Раковый корпус“, но эти произведения имеют антисоветскую направленность. Надо решительно воздействовать на Солженицына, который ведет антисоветскую работу».[92]
Для госбезопасности результатом этого воздействия должно было стать безусловное публичное отречение Солженицына от своей антисоветской позиции — наиболее органичными, с точки зрения властей, способом и формой такого отречения стали бы заявление писателя с осуждением появившихся на Западе его текстов, не опубликованных в СССР, и его протест против использования его имени в западной пропаганде, направленной против Советского Союза.
Такого рода «заявления-отречения» являлись одним из ритуализованных к концу 1960-х годов элементов советской общественно-политической жизни. Только пройдя через ритуал идеологического «самоочищения» (сколь бы формальным он внутренне ни был для того или иного автора), «провинившийся» перед режимом писатель мог рассчитывать на продолжение существования в системе советской литературы. Е. Г. Эткинд так описывал этот феномен советской культурной жизни:
«Сошлюсь (отдавая себе отчет во всех различиях между авторами) на трагическое заявление Б. Л. Пастернака с отказом от Нобелевской премии и с отказом уехать заграницу; на письма Б. Окуджавы, В. Шаламова, братьев Стругацких, А. Твардовского… Они обычно порождены необходимостью сохранить право на активность внутри своей страны. Это горько — плюнуть в лицо самому себе, но каждый из названных мною шел на это последнее унижение, надеясь писать и публиковать дома, надеясь не потерять своего читателя, свой язык, свою культуру. <…> Покаянные заявления, о которых я веду речь — слабые попытки писателей оградить себя от всемогущего государства-монополиста, использовать ненадежные, постоянно нарушаемые правила игры, чтобы отстоять свои и своих читателей интересы».[93]
Механизм обязательного «покаяния» был запущен властью уже в момент возникновения «дела Пильняка и Замятина» в 1929 году и запрета бесцензурных зарубежных публикаций живущих в СССР авторов — причем поведение двух писателей в сложившейся вокруг них ситуации сразу обозначило своего рода развилку, перед которой оказывался впоследствии всякий из советских авторов, чьи неопубликованные в СССР вещи печатались за рубежом.
Как точно отмечает А. Ю. Галушкин, «в ходе „дела“ (Пильняка и Замятина. — Г. М.) была оформлена и предложена советскому писателю особая модель поведения и взаимоотношения с властью. <…> В ходе „дела“ была апробирована такая структура управления литературной жизнью, которая предполагала безукоснительное подчинение по горизонтальной (центр/провинция) и вертикальной (руководство организации/ее члены) линиям. Эта структура, аналогичная партийной модели управления, позднее и легла в основу деятельности Союза советских писателей».[94]
И Пильняк и Замятин написали «объяснительные» письма в «Литературную газету». Письмо Пильняка, выражавшего несогласие с предъявленными ему обвинениями и с их тоном («чувствую себя в атмосфере травли»), содержало однако ритуальную формулу присяги советской литературе («…будучи одним из зачинателей советской литературы, издав первую в РСФСР книгу рассказов о советской революции, — я хочу и буду работать только для советской литературы, ибо это есть долг каждого честного писателя и человека»[95]). Замятин же, полемизируя с предъявленными идеологическими обвинениями, избежал выражений политической лояльности и, более того, позволил себе публичный протест — заявил о своем выходе из Всероссийского союза писателей («…состоять в литературной организации, которая хотя бы косвенно принимает участие в травле своего сочлена, — я не могу, и этим письмом заявляю о выходе своем из Всероссийского союза писателей»[96]). И если Пильняк смог продолжить свою писательскую деятельность в СССР, то Замятин оказался полностью отрезанным от литературной жизни и возможности оплачиваемого литературного труда.
«…Сделано было все, чтобы закрыть для меня всякую возможность дальнейшей работы. Меня стали бояться вчерашние мои товарищи, издательства, театры. Мои книги запрещены были к выдаче из библиотек. Моя пьеса („Блоха“), с неизменным успехом шедшая во МХАТе 2-м четыре сезона, была снята с репертуара. Печатание собрания моих сочинений в издательстве „Федерация“ было приостановлено. Всякое издательство, пытавшееся печатать мои работы, подвергалось за это немедленному обстрелу, что испытали на себе и „Федерация“, и „Земля и фабрика“, и особенно — „Изд<ательст>во писателей в Ленинграде“», — писал Замятин Сталину в июне 1931 года.[97]
Любопытно, что именно К. А. Федин, в 1929 году входивший в руководство Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей, тогда же в дневнике исчерпывающе сформулировал смысл проявившейся в «деле Пильняка и Замятина» государственной политики в отношении писателей и их объединений:
«Три дня назад — общее собрание Союза писателей, перед тем — заседание Правления с москвичами… <…> Все было сделано, как надлежало: Правление спорило, выходило из терпения — но не вышло, — общее собрание ничего не поняло… <…> Правление высекло себя, дало себя высечь. Поступить как-нибудь иначе, т. е. сохранить свое достоинство, было невозможно. Все считают, что в утрате достоинства состоит „стиль ЭПОХИ“, что „надо слушаться“, надо понять бесплодность попыток вести какую-то особую линию, линию писательской добропорядочности. Смысл кампании против Союза — в подчинении его директивам руководителей пролетарских писателей <…>; в лишении его иллюзии внутрисоюзной демократии; в лишении его „права молчания“. <…> Писательство <…> должно будет выдавать чужие слова за свои. Мы должны окончательно перестать думать. За нас подумают».[98]
Предполагавший «сохранение достоинства» компромиссный вариант в «деле Солженицына» — с выходом набранных в декабрьском номере
«Нового мира» за 1967 год первых восьми глав «Ракового корпуса» и не упреждающей, а одновременной публикацией в журнале письма Солженицына, возражающего против неавторизованного издания романа на Западе[99], — органы госбезопасности не устраивал. Через своего агента Виктора Луи[100] в начале 1968 года КГБ передает на Запад текст романа, что, в свою очередь, заставляет редакцию эмигрантского журнала «Грани» объявить о начале публикации «Ракового корпуса», окончательно блокируя таким образом выход его в «Новом мире».[101]
Написанное в этой обстановке 21 апреля 1968 года Солженицыным письмо протеста против западных публикаций «Ракового корпуса», в котором писатель — несмотря на нажим Твардовского[102] — демонстративно избегает советских пропагандистских штампов, обозначающих политическое размежевание с Западом, и сосредоточивается на проблемах аутентичности публикуемого без ведома автора текста, не соответствовало советскому стандарту «покаяния». Убедившись, что заставить Солженицына «отмежеваться» от Запада не удастся и дальнейшие переговоры с ним бессмысленны, руководство Союза писателей — в лице того же Федина[103] — 10 июня 1968 года посылает на согласование в ЦК КПСС текст редакционной статьи «Идейная борьба. Ответственность писателя».
Провозгласивший (на фоне событий Пражской весны и общественных выступлений против политики ресталинизации в самом СССР) тезис об «обострении идеологической борьбы» апрельский Пленум ЦК КПСС окончательно взял внутриполитический курс на противостояние «попыткам подорвать социалистическое общество изнутри». В борьбе с «вражеской идеологией» особое место традиционно отводилось литературе:
«…непримиримая борьба с вражеской идеологией, решительное разоблачение происков империализма, коммунистическое воспитание членов КПСС и всех трудящихся, усиление всей идеологической деятельности партии приобретают особое значение, являются одной из главнейших обязанностей всех партийных организаций. Их долг состоит в том, чтобы вести наступательную борьбу против буржуазной идеологии, активно выступать против попыток протаскивания в отдельных произведениях литературы, искусства и других произведениях взглядов, чуждых социалистической идеологии советского общества».[104]
В полном согласии с этими тезисами статья в «Литературной газете» демонстрировала — на примере Солженицына — неприемлемость для Советского государства сколь-нибудь независимого от партийных установок писательского существования, ставя точку в начатом было обсуждении поднятых Солженицыным в письме съезду писателей вопросов всевластия цензуры и абсолютной подчиненности СП государству.
«Мы полагаем, что статья, которая помогла бы читателям составить верное представление о ведущихся из-за рубежа идеологических атаках на литературном фронте, о подлинной роли советских писателей в этой борьбе, о позитивной работе Союза писателей СССР, на фоне которой недостойные поступки отдельных литераторов выглядели бы как нечто совершенно чуждое общей атмосфере нашей творческой и политической жизни — такая статья была бы весьма своевременной», — писал, посылая текст статьи в ЦК, Федин.[105]
Объявляя Солженицына «совершенно чуждым» советской жизни, статья «Литературной газеты» закрывала вопрос о его возможных публикациях в СССР и фактически предваряла (уже с лета 1967 года лоббируемое «сталинистской» фракцией в СП[106]) решение об исключении его из Союза писателей.
10
Столь подробный экскурс в историю развития и разрешения «дела Солженицына» не покажется странным, если учесть, что с точки зрения КГБ СССР и «дело Солженицына» и «дело Бродского» — при всей несопоставимости их тогдашнего общественного веса и литературного статуса — имели явные черты типологической общности.
И в том и в другом случае для КГБ речь прежде всего шла о гражданах СССР, на которых в результате оперативных мероприятий были получены данные, свидетельствующие об их антисоветских настроениях. В случае Бродского это были показания Шахматова и самого Бродского относительно планов угона самолета (покушение на «измену Родине») в 1961 году, изъятый в результате обыска у Бродского 29 января 1962 года дневник с антисоветскими записями, а также материалы оперативного наблюдения за ним, подтверждавшие его нелояльность существующему режиму. В случае Солженицына — материалы изъятого осенью 1965 года при обыске у В. Л. Теуша тайного архива и результаты прослушки квартиры Теуша, где Солженицын вел антисоветские разговоры. Претензии лишившихся доверия органов госбезопасности граждан, какими в результате полученных данных оказались для КГБ и Солженицын и Бродский, на участие в официальной литературной жизни СССР — притом что произведения и того и другого публиковались с середины 1960-х годов (пусть и без их ведома) в русских эмигрантских изданиях — могли быть удовлетворены только при условии их полного «разоружения перед партией», то есть публичного отказа от своих антисоветских убеждений. Принципиальное для властей значение имели формы и выражения, в которых этот отказ формулировался, — усиливая унижение кающегося, он должен был, безусловно, включать в себя маркеры советского идеологического «новояза».
С конца 1920-х годов никакие компромиссы в крайне идеологизированной в СССР области официальной художественной (в том числе литературной) жизни были невозможны. Если в годы сталинского террора любая нелояльность грозила уголовным преследованием с последующим физическим уничтожением или долгим лишением свободы, то хрущевская оттепель вернулась к «вегетарианским» стандартам 1920-х годов, когда публичное покаяние — как это (отчасти) было в «деле Пильняка и Замятина» — позволяло художнику остаться на свободе и продолжить работу. Вновь опробованные в «деле Пастернака» 1958 года[107], эти требования неукоснительно выполнялись все следующее десятилетие.
Бескомпромиссность Советского государства в вопросе обязательности писательского (само)осуждения в тексте «Литературной газеты» была напрямую увязана с краеугольным для коммунистического режима вопросом его «всенародной» поддержки, исключающей любые формы оппозиционности:
«Писатели, дорожащие своим добрым именем и честью Родины, писатели, глубоко убежденные в том, что их творческая деятельность не может быть отделена от интересов народа, партии, идей социалистического общества, эти писатели, когда становятся невольными объектами враждебной пропаганды, дают достойный отпор своим непрошенным зарубежным радетелям. <…>
За последнее время участились случаи, когда отдельные высказывания советских писателей грубо фальсифицируются. Участились и такие случаи, когда рукописи советских писателей, еще не готовые к печати, жульническими путями добываются и публикуются ради все той же цели: выставить авторов в роли политических оппозиционеров. Естественно, что все это вызывает со стороны советских писателей решительный протест».[108]
Политическая логика неуклонного преследования нарушителей запрета на несанкционированные публикации на Западе ранее — уже через месяц после обнаружения и конфискации госбезопасностью архива Солженицына — была эксплицирована в направленной в ЦК КПСС записке председателя КГБ В. Е. Семичастного и генерального прокурора СССР Р. А. Руденко:
«…как свидетельствуют имеющиеся материалы, за последние годы во многих капиталистических странах получили широкое распространение произведения советских авторов, передавших их для публикации по нелегальным каналам. Как правило, это различного рода политически вредные литературные „труды“ с закамуфлированной или же прямо выраженной антисоветской тематикой. <…>
Книги этих авторов, изданные массовыми тиражами, активно используются пропагандистскими центрами противника в антисоветской обработке общественного мнения стран Запада, в распространении так называемой „правды об СССР“, а также засылаются в Советский Союз с враждебным умыслом. Подобного рода литература весьма ценится нашим идеологическим противником, что видно на примере неослабевающего стремления искать все новых авторов среди политически сомнительных советских граждан.
Эти устремления заслуживают внимания, т. к. среди подобной категории лиц противник пытается устанавливать личные, вплоть до агентурных, контакты <…>, а авторы, занимающиеся изготовлением и распространением политически вредных произведений, как показывает практика, не преминут случаем напечатать их за рубежом и получить от этого моральное, а нередко и материальное, удовлетворение <…>. К тому же некоторые известные писатели не дают отпора и не протестуют против публикаций своих произведений в откровенно антисоветских изданиях и использования их (этих публикаций) в антисоветском плане. <…>
Вызывает также известные опасения наличие у некоторых писателей весьма серьезных антисоветских произведений, публикация которых, по нашему мнению, в СССР невозможна, а проникновение к ним зарубежных издателей может принести заметный ущерб политическому престижу страны. <…>
Подавляющим большинством писателей подобные действия некоторой части литераторов или близких к этому кругу лиц не одобряются. Однако, с тем чтобы еще раз привлечь внимание писательской общественности к такого рода политически нездоровым проявлениям в творческой среде и добиться более острого реагирования на факты, порочащие звание советского писателя, представляется необходимым провести среди творческой интеллигенции, наряду с принятием некоторых административных мер, достаточно широкую разъяснительную и профилактическую работу».[109]
В «юбилейном» (50 лет Октябрьской революции) 1967 году усилия, направленные на то, чтобы «добиться более острого реагирования» на западные публикации, резко интенсифицировались. В качестве «образцового» статья в «Литературной газете» приводила поведение советских писателей Анатолия Кузнецова, Владимира Тендрякова, Галины Серебряковой и Валентина Катаева, печатно протестовавших против использования на Западе их произведений или высказываний, — причем трое последних сделали это в конце 1967-го — начале 1968 года».[110]
11
В перечень «Литературной газеты» не попал однако еще один — конфликтный, в отличие от перечисленных выше, — сюжет, связанный с использованием западными медиа текста советского писателя и демонстрирующий модельное для советских властей разрешение коллизии, в которую оказались вовлечены Союз писателей СССР с одной стороны, и один из его членов — с другой.
Речь идет о разворачивавшемся одновременно с нарастающим давлением на Солженицына летом—осенью 1967 года скандале вокруг письма Андрея Вознесенского в газету «Правда».
16 июня 1967 года руководство Союза писателей (по указанию ЦК КПСС) отменило запланированную на конец месяца поездку Вознесенского на Летний фестиваль искусств в Линкольн-центре в Нью-Йорке. Официальная версия связывала эту отмену с обострением советско-американских отношений, вызванных Шестидневной войной Израиля и арабских государств (5—10 июня)[111], американская печать — с независимым поведением Вознесенского во время его предыдущей поездки по США в апреле—мае 1967 года, когда поэт «открыто отказывался служить инструментом советской пропаганды».[112] Причиной отмены — без согласования с Вознесенским — была объявлена неожиданная «болезнь» поэта. Эта ситуация вызвала протест Вознесенского, пославшего 22 июня (на следующий день после несостоявшегося в Нью-Йорке чтения) письмо главному редактору «Правды» М. В. Зимянину (с копией в отдел культуры ЦК КПСС):
«Почему за все это время никто из руководства Союза не пригласил меня, не объяснил, в чем дело, или хотя бы, какова официальная версия моего невыезда. <…>
Дело не во мне, дело в судьбах советской литературы, в ее чести, в ее мировом престиже. До каких пор мы сами себя будем обливать помоями? До каких пор подобные методы будут продолжаться в Союзе писателей?
Видно руководство Союза писателей не считает писателей за людей. Подобная практика лжи, уверток, сталкивания лбами — обычна. Так обращаются со многими моими товарищами. <…>
Мне стыдно, что я состою в одном Союзе с такими людьми», — писал Вознесенский Зимянину.[113]
2 июля на 200-м представлении спектакля «Антимиры», поставленного по его стихам в Театре на Таганке, Вознесенский выступил с речью и прочитал развивающие мотив стыда из его письма Зимянину новые стихи («Нам, как аппендицит, / поудалили стыд. // Бесстыдство — наш удел» и т. д.).[114] Тогда же текст письма Вознесенского в «Правду» оказался в распоряжении западных журналистов, начал транслироваться вещающими на Советский Союз радиостанциями[115], а также был издан отдельно — в виде листовок, распространяемых среди советских граждан издательством НТС «Посев». В конце года он был опубликован в журнале «Грани».
5 июля 1967 года — немедленно после появления в западных медиа — письмо Вознесенского Зимянину стало предметом разбирательства на заседании Секретариата Союза писателей; объявлено было о «резком порицании поведения А. Вознесенского».[116] 6 сентября 1967 года в «Литературной газете» появился анонимный материал, озаглавленный «Письмо А. Вознесенскому». Он представлял собой перевод обращенного к советскому поэту стихотворения из органа американских коммунистов-ортодоксов — еженедельника коммунистической партии США «The Worker», главный редактор которого Джеймс Джексон ранее жаловался в Москву на поведение Вознесенского в США.[117] Редакционное вступление сообщало:
«Поэт Андрей Вознесенский направил в две московские организации письмо. <…>
Но вот что странно: письмо Андрея Вознесенского, допустившего грубую бестактность по отношению к своим товарищам-литераторам и Союзу писателей в целом, непонятным образом оказалось в редакциях ряда западных газет и радиостанций. Они тут же использовали его для очередных антисоветских клеветнических вылазок».[118]
Подписанное криптонимом «С. А.» («S. A.») стихотворение «американского поэта» откликалось и на публикацию письма в «Правду», и на чтение стихов «о стыде» в Театре на Таганке («Вы писали в газету „Правда“, / но, по сути дела, ваше послание предназначалось / для Соединенных Штатов… / Вы декламировали ваши стихи на Востоке, / но ваш микрофон — пылавший от стыда, / <…> / был обращен на Запад»). Текст заканчивался строками:
Оставайтесь дома, мой неустойчивый друг,
Не вам тягаться с Мэдисон-авеню;
Америка сильна в подкупах,
коррупции и совращении невинных младенцев.
Как ни грустно мне расставаться с вами таким образом,
но, дорогой поэт Вознесенский,
я должен сказать, что, когда я читал ваши стихи,
на меня пахнуло душком Светланы.[119]
Последняя строка имела в виду недавнюю сенсацию тамиздата — только что вышедшие на Западе мемуары дочери Сталина Светланы Аллилуевой, в марте 1967 года попросившей политического убежища в США.
5 октября, выступая в Ленинграде, главный редактор «Правды» Зимянин коснулся положения дел в советской литературе в связи с тем, что «в западной печати усиленно муссируются имена некоторых наших литераторов, выступления которых льют воду на мельницу наших врагов».[120] Зимянин говорил по преимуществу о Солженицыне («мы не можем его печатать»), но упомянул и случай с письмом Вознесенского:
«День проходит, другой (после получения письма. — Г. М.). Вознесенского все нет. Вдруг узнаю, что Бибиси передавало письмо Вознесенского в „Правду“. Через неделю только он объявился. Оказывается, отсиживался на даче под Москвой. Пригласили его к себе. Отрицает, что передал письмо западным корреспондентам.
Я сказал ему, что на первый раз, может быть, пожурят его и тем ограничатся. Но если еще случится подобное, то его в порошок сотрут. Я сам позабочусь, чтобы от него мокрого места не осталось.
Некоторые считают, что надо было бы опубликовать его письмо и дать ему ответ. Но к чему всю эту грязь выносить на всеобщее обсуждение?»[121]
Однако согласно стандартному сценарию ЦК КПСС — КГБ, от Вознесенского помимо оправданий на частном уровне ожидалось публичное осуждение «выпадов буржуазной пропаганды», использовавшей его письмо Зимянину. Об этом недвусмысленно напоминала публикация «Литературной газеты» от 6 сентября: «А. Вознесенский имел полную возможность ответить на выпады буржуазной пропаганды. Он этого не сделал».[122]
Развитие ситуации внушило оптимизм обозревателю «Нового русского слова» М. М. Корякову:
«…письмо нью-йоркской шавки перепечатала „Литературная газета“ в Москве. Поразительно то, что они забывают, на кого кидаются. Андрей Вознесенский — человек не тридцатых, а шестидесятых годов. Поэт, как и миллионы его читателей-сверстников, это — люди, детство которых было освещено заревом великой войны. У них другой душевный и духовный опыт, они по-другому видят мир, им иначе представляется будущее России, у них нет психологических навыков и привычек, сложившихся за десятилетия сталинщины. Это — новые люди. Их травят, их пытаются повернуть на старые дороги. Но вряд ли московским псам и нью-йоркским шавкам удастся это».[123]
Надо однако отметить, что к осени 1967 года Вознесенский хорошо усвоил советские «правила игры». 17 января 1967 года в «Известиях» было опубликовано его стихотворение «Монолог с примечаниями», в котором поэт по требованию отдела культуры ЦК КПСС оскорбительно отозвался об английском издателе его стихов Алеке Флегоне (О. В. Флегонте), выпустившем в 1966 году на русском языке (без ведома автора) сборник Вознесенского под названием «Мой любовный дневник» (London, 1966).[124]
Через двадцать дней после выступления Зимянина в Ленинграде «Литературная газета» опубликовала фрагменты новой поэмы Вознесенского «Зарев», где, по словам редакционной вводки, «лирические строки о любви, о неразделенности с судьбой Родины перемежаются со строками ненависти к ее врагам». Одна из частей поэмы носила заглавие «Зарев раздраженный». В ней поэт писал:
Я вчера увидал брошюрку
с НТСовским бланком-клеймом,
с комментированным письмом.
Не пытайтесь меня прощупывать,
провокаторы из НТС,
занимающиеся алхимией,
ни судьбу мою, ни стихи мои
в ваши святцы вам не занесть!
«Мол, Вознесенский — начеку,
он — преемник Колчаку,
вождь стиляг, скопивший желчь,
он Россию хочет сжечь,
служит джазу и царю
и, конечно, ЦРУ…»
Облегчите ваши души,
куда следует изливши.
К комментариям из лужи
комментарии излишни.
Недостатки по-маяковски
я лупил и буду лупить.
И не вам учить маньяковски,
как мою Россию любить!
Я — советский поэт от века,
а не ваша марионетка.
Цель моя —
оттереть, свести
тень, пусть пятнышко волосиное,
с ветрового стекла России,
чтобы было светло в пути.[125]
При этом ни в «ответе» «Литературной газеты» Вознесенскому, ни в его опубликованных газетой стихах ни слова не было сказано о содержании его письма Зимянину и о сути его конфликта с Союзом писателей.[126]
На фоне разворачивающегося «дела Солженицына» попытка «бунта» и последующее покаяние Вознесенского были восприняты как еще одна демонстрация госбезопасностью модели «правильного» писательского поведения. На следующий день после публикации стихов Вознесенского А. Т. Твардовский записал в дневнике:
«Вчера в городе — поганец Возн<есенский> со своим „Заревом“ в „ЛГ“ <…>. Лирическое притворство вокруг пойманного вдруг словечка, не говоря уже об „ответе“ ЦРУ в форме саморекламы, который вполне устраивает „человеков-невидимок“ <…>, руководящих литературой, и которое как бы подсказка Солженицыну — что ему делать. Но тот знает, что ему делать».[127]
Дальнейшее развитие «дела Солженицына» продемонстрировало обоснованность этого противопоставления (Вознесенский vs Солженицын): летом 1968 года действие годами налаженного механизма писательских покаяний было впервые публично сломано отказом Солженицына соответствовать советскому поведенческому канону.
Есть однако все основания предполагать, что такой же — оставшийся непубличным — слом синхронно произошел и в деле с запрещением книги Бродского.
12
Текст заявления Бродского в Секретариат Ленинградского отделения СП РСФСР недвусмысленно свидетельствует о том, что требования, аналогичные требованиям, адресованным Солженицыну, были предъявлены и Бродскому — очевидно, по требованию КГБ издание книги стихотворений было в итоге поставлено в зависимость от его публичного протеста против западных публикаций.[128] Именно этим объясняется немотивированное, на первый взгляд, упоминание Бродским об отказе «считать идеологической диверсией» свои зарубежные публикации. Повторим этот фрагмент:
«Я хочу напомнить, что своей репутацией человека подозрительного образа мыслей я обязан людям и обстоятельствам, к литературе отношения не имеющим. И продолжающееся положение, при котором мои произведения, не будучи опубликованными, подвергаются заглазному охаиванию, а сам я — публичным поношениям, считаю и вредным, и оскорбительным. Мои книги выходят во многих странах мира, а в отечестве разнообразные лица и инстанции, преследуя неведомые мне цели, превращают меня в литературное пугало. Появление своих произведений за рубежом поэтому считать идеологической диверсией врагов моей родины я отказываюсь».
Как видим, Бродский, как и Солженицын, протестует против вмешательства «не имеющих отношения к литературе» лиц и инстанций — то есть прежде всего КГБ — в его литературную судьбу. Как и Солженицын, закончивший свое письмо съезду писателей утверждением:
«Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы — еще успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение ее я готов принять и смерть. Но может быть, многие уроки научат нас наконец не останавливать пера писателя при жизни?
Это еще ни разу не украсило нашей истории».[129]
Бродский также настаивает на независимости своей творческой судьбы от внешних обстоятельств (отметим попутно идею о «подсудности» Поэта исключительно «народу», восходящую к одноименному стихотворению):
«Я не особенно беспокоюсь, в конечном счете, о судьбе своих произведений: стихи — вещь живучая, почти огнеупорная. Пройдет время, и народ скажет о них свое слово. Но мне хотелось бы, чтобы эта возможность была предоставлена ему сегодня, ибо тем самым мне будет предоставлена возможность его услышать».
Бродский, несомненно, был знаком с письмом Солженицына съезду писателей, разошедшимся в самиздате и быстро ушедшим в тамиздат. При совпадении принципиальных позиций писателей в отстаивании своей независимости и в отказе от выполнения унизительных ультиматумов со стороны государства — именно подчеркнутым дистанцированием от позиции Солженицына, намеренно способствовавшего широкому распространении своего письма, объясняется сделанная Бродским оговорка: «Я обращаюсь с этим заявлением — написанным в единственном экземпляре — в Секретариат ЛО ССП…»
Письмо Солженицына съезду писателей и вызванные им в 1967 году многочисленные (открытые или ставшие таковыми) письма[130], а также непосредственно предшествовавшая заявлению Бродского «эпистолярная» кампания в защиту фигурантов «процесса четырех»[131] в январе—феврале
1968 года[132] создавали определенный социополитический контекст, попадания в который Бродский хотел избежать. Тиражируя свое обращение, делая его факто(ро)м общественной жизни, адресант неизбежно (а в случае Солженицына сознательно) становился политическим актором. Для Бродского — с его идеей «надполитической» субъектности и автономности Поэта — это было неприемлемо.
«Я поэт, а не мятежник. Политических стихов я не пишу», — подчеркнул он в разговоре со Стэнли Кьюницем в апреле 1967 года.[133] Упоминание в заявлении в ЛО СП РСФСР «удушливой обстановки подпольщины и скандала» — сделанное после недавнего «процесса четырех» и продолжавшейся всю весну 1968 года истерической кампании в советской прессе[134] против авторов (и самой практики) писем в защиту осужденных — также призвано было сигнализировать о неприятии Бродским не только репрессивного давления государства, но и складывающихся в СССР форм политического/общественного сопротивления этому давлению.
При заметной общности поэтики писем Солженицына и Бродского их прагматика остается различной: свою коммуникацию с властью Бродский, сознательно избегая любой — советской или антисоветской — «коллективности» или «партийности», изначально выстраивает как персональную, отражающую его частную позицию (что получит потом подтверждение в двух его письмах — неотправленном (1970) и отправленном (1972) — Л. И. Брежневу). На фоне многочисленных общественных протестов (основным инструментом которых были открытые письма) против ширящихся в СССР репрессий инакомыслящих (в числе которых были знакомые Бродскому люди[135]) принципиальным для него остается нежелание пополнять ряд героев этих политических кампаний — в этом контексте следует понимать сказанное им Сергееву:
«Андрей Яковлевич, запомните, если меня снова посадят, прошу, чтобы за меня никто не хлопотал. Так всем и говорите, такова моя воля, это мое персональное дело».[136]
Именно здесь истоки данной в Нобелевской лекции 1987 года автохарактеристики Бродского как «человека частного, и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего».[137]
В соответствии с этими предпочтениями заявление Бродского в Ленинградское отделение Союза писателей РСФСР, будучи выразительным свидетельством общественной жизни СССР второй половины 1960-х и принципиальным документом эволюции литературной позиции самого Бродского, осталось неизвестным даже близкому кругу его друзей и впервые полностью публикуется на этих страницах.
13
Из истории прохождения в издательстве рукописи «Зимней почты» понятно, что с начала 1968 года позиция Ленинградского отделения Союза писателей РСФСР и позиция Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» относительно книги стихотворений Бродского расходятся. Судя по привлечению издательством к рецензированию рукописи связанного с органами госбезопасности поэта Авраменко, в деле запрета «Зимней почты» КГБ работал с «Советским писателем» напрямую, минуя руководство ЛО СП.
Именно неинформированностью о позиции КГБ руководства ЛО СП — в лице первого секретаря Д. А. Гранина и его заместителя О. Н. Шестинского — объясняется, на наш взгляд, факт положительной оценки ими рукописи Бродского — после получения Граниным личного письма Бродского от 19 февраля 1968 года с информацией об отказе издательства от дальнейшей работы над книгой. О поддержке книги Бродского членами ЛО СП РСФСР после его обращения к Гранину свидетельствуют и данные, приведенные А. Успенской:
«…на заседании правления ЛО Союза писателей А. В. Македонов говорил, что его творчество — „явление, получившее большой и даже международный резонанс, об этом нельзя молчать“; на редсовете 6 марта 1968 года Л. Н. Рахманов поднял вопрос, почему книга выпала из плана выпуска 1969 года…»[138]
В январско-февральском выпуске польского эмигрантского журнала «Kultura» за 1968 год появилось хроникальное сообщение, датированное 10 декабря 1967 года: «Знаменитый молодой русский поэт Иосиф Бродский снова арестован в Ленинграде».[139] Переводчик Бродского Джордж Клайн вспоминает, что на самом деле речь шла не об аресте, а о «допросе» Бродского в КГБ.[140] Если считать заметку в польском издании не вовсе безосновательной, то, на наш взгляд, речь идет не о допросе, а об искаженной информации о так называемом «приглашении в органы КГБ»[141] для беседы, во время которой перед Бродским и мог быть поставлен вопрос о необходимости публичного осуждения зарубежных публикаций.
По воспоминаниям А. Я. Сергеева, весной 1968 года — синхронно с подготовкой заявления в ЛО СП РСФСР — Бродский посещает в Москве отдел культуры ЦК КПСС, встречается с помощником секретаря ЦК П. Н. Демичева[142], ранее уже участвовавшего в его судьбе[143], и договаривается о приеме у него, однако в последний момент, несмотря на то что «был предельно нацелен на визит»[144], от встречи с Демичевым отказывается (по словам Сергеева — под его нажимом). В тогдашних условиях — когда аудиенции у Демичева искали многие деятели советской культуры[145] — подобное действие неизбежно должно было ощущаться как демарш.
Попытка Бродского отклониться от модельной к концу 1960-х годов советской практики и отстоять некоторую автономию писателя от государства воспринималась охранительными инстанциями режима — даже при условии отсутствия у автора чуждых системе в политическом смысле высказываний — как враждебная. Отказ Бродского от ритуального осуждения собственных зарубежных публикаций, уклонение его от роли просителя на (несостоявшемся по его вине) приеме у секретаря ЦК, постоянные контакты с иностранцами[146] — сумма этих факторов сигнализировала для КГБ о потенциальной опасности предоставления Бродскому возможностей «официального» советского писателя, открываемых отдельным изданием его стихотворений. В идеологической атмосфере 1968 года заявление Бродского в ЛО СП РСФСР окончательно сделало появление его книги невозможным.
В условиях брежневского консервативного поворота, официально обозначенного на апрельском Пленуме ЦК КПСС 1968 года, готовящегося разгрома Пражской весны и оккупации Чехословакии обсуждавшаяся Бродским и Андреем Сергеевым три года назад — в иной общественно-политической ситуации — жизнь «без утопий» требовала компромиссов, которые, по словам Солженицына (уместным здесь не в последнюю очередь потому, что при всей эстетической далекости друг от друга[147] и его и Бродского уже в этот период объединяет ощущение избранничества и в высшей степени осознанное отношение к своему жизненному тексту), «порочили <…> биографию»[148] автора.
Ситуация требовала создания новой — и в историко-культурной ретроспективе как раз утопической — модели литературного существования.
1. Эдельман О. Процесс Иосифа Бродского // Новый мир. 2007. № 1. С. 167.
2. ГА РФ. Ф. Р‑8131. Оп. 31. Д. 99617. Л. 199.
3. Там же. Л. 204. Рабочим в совхозе «Даниловский» Бродский работал до 28 июня 1965 (Там же. Л. 200); окончание срока высылки он провел в качестве «разъездного фотографа» в Коношском комбинате бытового обслуживания (Васильев Ю. Ссыльный, а выдвинулся // Огонек. 2005. № 36. 11 сентября. С. 22).
4. См.: Записные книжки Анны Ахматовой (1958—1966) / Сост. и подгот. текста К. Н. Суворовой; вступ. ст. Э. Г. Герштейн. М.—Torino, 1996. С. 667. К середине сентября слухи об освобождении Бродского распространились в литературной среде: «Наша земля полнится всякими слухами. Например, о том, что Бродский, наконец, выпущен и находится на свободе», — записал в дневнике П. Г. Антокольский 17 сентября 1965 (Антокольский П. Г. Дневник. 1964—1968 / Сост., предисл. и коммент. А. И. Тоом. СПб., 2002. С. 40).
5. 20 сентября 1965 датировано посвященное Ахматовой стихотворение «Под занавес» — заглавие обозначает конец периода высылки. Задержка с получением документов была связана с тем, что бумага из Верховного суда РСФСР была 9 сентября по ошибке отправлена не в Архангельскую, а в Ленинградскую область (см.: Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания / Сост. Е. Ц. Чуковская. М., 2010. С. 259).
6. Сергеева Л. Жизнь оказалась длинной. М., 2019. С. 156—157.
7. Бродский И. Тракторы на рассвете («Тракторы просыпаются с петухами…») // Призыв (Коноша). 1965. 14 августа; Он же. Осеннее («Скрип телег тем сильней…») // Там же. 1965. 4 сентября. Это первые публикации стихов Бродского в СССР (не считая детских стихов в «Костре» в 1962). Воспоминания С. И. Ереминой, редактора газеты «Призыв», об обстоятельствах их публикации см.: Васильев Ю. Указ. соч. С. 228; см. также: Забалуев А. Коношский период поэта // Иосиф Бродский: Размером подлинника / Сост. Г. Ф. Комаров. Таллинн, 1990. С. 154.
8. Тем не менее разница общественного положения неминуемо грозила превращением человеческих и литературных симпатий в оскорбительную для Бродского покровительственность, порождая отношения, «подкрашенные» (по проницательному суждению С. Д. Довлатова в письме к А. Т. Гладилину от 23 декабря 1980) «социальным чувством» — «Все те же комплексы. Чувства мальчика без штанов по отношению к мальчику в штанах. <…> Поразительно, что и Бродский, фигура огромная, тоже этим затронут. Достаточно увидеть его с Аксеновым» (Из переписки Анатолия Гладилина с Сергеем Довлатовым / Публ. М. Гладилиной, Е. и К. Довлатовых; вступ. зам. и примеч. А. Арьева // Звезда. 2024. № 8. С. 222). Именно здесь следует искать истоки осложнений (и дальнейшего разрыва) личных отношений Бродского и с Евтушенко (см.: Морев Г. Поэт и Царь: Из истории русской культурной мифологии (Мандельштам, Пастернак, Бродский). Изд. 2-е, доп. и испр. СПб., 2023. С. 91), и с Аксеновым (см.: Из архива Василия Аксенова / Публ., вступ. текст и коммент. В. Есипова // Вопросы литературы. 2011. № 5. C. 9—37; Есипов В. М. О конфликте Василия Аксенова с Иосифом Бродским // Вопросы литературы. 2013. № 3. C. 461—463).
9. См.: Чупринин С. Оттепель. М., 2020. С. 989—991. Контраст между известностью Бродского в интеллигентских кругах и отсутствием у него какого-либо официального статуса и, соответственно, кредита доверия у руководителей советских (научных и творческих) институций, где ему случалось выступать, зафиксирован мемуаристом; речь идет о выступлении Бродского весной 1966 в Фундаментальной библиотеке общественных наук (ФБОН) в Москве: «Особенно запомнился вечер Иосифа Бродского, приехавшего в Москву после архангельской ссылки. В Белом зале собралось „пол-Москвы“. На подобного рода мероприятиях библиотечное начальство всегда присутствовало, занимая первый ряд. И вот когда Бродский, в свойственной ему манере чтения, возопил: „Мимо ристалищ и кладбищ…“, руководство наше встревожилось, стало нервно переглядываться и перешептываться: „Кто такой? Кто его пригласил?“ Тревогу вызывало еще и то, что Белый зал, все проходы и подступы к нему были забиты до отказа, причем в значительной степени людьми, не имеющими к библиотеке никакого отношения. Но потом тревога улеглась, и все обошлось» (Жук Э. Н. «Нас здесь стояло» // ФБОН-ИНИОН: Воспоминания и портреты: Сб. ст. / Сост. И. Л. Беленький. М., 2017. Вып. 2. С. 136). О контексте, в котором начальство ФБОН воспринимало выступающего, см.: «Периодически (в ФБОН. — Г. М.) проводились встречи с молодыми тогда поэтами Андреем Вознесенским, Евгением Евтушенко, Робертом Рождественским, Наумом Коржавиным, Булатом Окуджавой. Однажды такой вечер был у нас с Иосифом Бродским, который три часа читал свои стихи при заполненном до отказа зале» (Там же. С. 189—190).
10. Ср. свидетельство А. Я. Сергеева, относящееся к московским литературным кругам 1965—1966: «Общество бывало разное. Когда про Иосифа говорилось „великий“, кого-то это скандализировало» (Сергеев А. Omnibus. Роман, рассказы, воспоминания. М., 1997. С. 436). «Хотя имя Бродского широко известно западному миру, советская публика его почти не знает», — констатировал Стэнли Кьюниц, встретившийся с Бродским весной 1967 (Американский поэт Куниц о Бродском // Новое русское слово. 1967. 22 августа. С. 2).
11. «Московские знаменитости» — посвященная визиту в Ленинград в начале 1960-х Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной и Окуджавы глава из воспоминаний тогдашнего друга Бродского Дмитрия Бобышева — характерный пример ресентиментного взгляда молодого ленинградца на московских поэтов, демонстрирующий болезненное для автора социальное неравенство между ними, препятствовавшее полноценному общению; см.: Бобышев Д. Я здесь (Человекотекст). Ч. 4. М., 2003. С. 273. Негативные оценки Бродским Евтушенко и Вознесенского (в противовес высокой оценке Арсения Тарковского и Давида Самойлова) в апреле 1963 зафиксированы Ральфом Блюмом: Blum R. Freeze and Thaw: The Artist in Soviet Russia-III // The New Yorker. 1965. Sept. 11. P. 203—207.
12. Письмо к А. Я. Сергееву от 14 мая 1965: Сергеев А. Omnibus. С. 428.
13. Там же. С. 434.
14. Так, например, Бродский просит Раду Аллой исключить при перепечатке из рукописи написанного в ноябре 1964 «Письма в бутылке» строки, иронически цитирующие знаменитый
финал «Манифеста Коммунистической партии» (1848) Маркса и Энгельса (см.: Аллой Р. Веселый спутник. СПб., 2008. С. 26). По сообщению В. П. Полухиной, из машинописных экземпляров текста «Петербургского романа» (1961) удалена в этот период упоминающая о вызове автора в КГБ по делу «Синтаксиса» глава 7, «а (содержащие политические мотивы. — Г. М.) гл. 8—9 даны в значительно сокращенной редакции» (Полухина В. Бродский глазами современников. СПб., 1997. С. 27).
15. Ср. в стихотворении Бориса Слуцкого «М. В. Кульчицкий» (1952—1956), послужившем вероятным подтекстом стихотворения Бродского: «Слова, слова. / Он знал одну награду: / В том, чтоб словами своего народа / Великое и новое назвать». О связи текстов Бродского и Слуцкого см.: Сичинава Д. В. К описанию скользящей рифмовки у поэтов ХХ века // Труды Института русского языка им. В. В. Виноградова. 2022. № 3 (33). С. 156.
16. Оригинал по-французски: «Enfin, vous voilà poète national; vous avez enfin deviné votre mission» (П. Я. Чаадаев — А. С. Пушкину, 18 сентября 1831: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 17 т. Т. 14. Переписка 1828—1831 / Общ. ред. Н. В. Измайлова. М., 1941. С. 228).
17. Ср. также об этом стихотворении: Ранчин А. Риторика и «классицизм» в стихотворении Иосифа Бродского «Одной поэтессе» // Он же. Контекст и интерпретации: этюды о русской словесности. М., 2019. С. 323—337.
18. Венцлова Т. О последних трех месяцах Бродского в Советском Союзе // Новое литературное обозрение. 2011. № 6 (112). С. 269.
19. Цит. по: Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. В 3 т. М., 1997. Т. 3. С. 479. Об освобождающем ощущении удачной «игры» с реальностью Бродский говорит позднее, в конце 1969-го. Е. А. Кумпан, упоминая о зимней Ялте, где возникает иллюзия отсутствия советской власти: «Понимаешь, Софья Власьевна рассчитана на зиму, а там, в Ялте, — зимы нет. Не чувствуется. И ты как будто всех обманул. Обвел. Вынырнул из этой передряги. И так хорошо!» (Кумпан Е. Ближний подступ к легенде. СПб., 2005. С. 287; запись слов Бродского может служить своего рода автокомментарием к написанному тогда же, в декабре 1969-го, стихотворению «Конец прекрасной эпохи»).
20. «2 октября серым петербургским утром мы вместе с Яковом Гординым встречали его на перроне Московского вокзала» (Мейлах М. Три поездки к Бродскому: По записям того времени // Иосиф Бродский в ссылке / Авт.-сост. М. И. Мильчик. СПб., 2013. С. 97).
21. Клименко А. Д. Поэтическое наследие И. А. Бродского: история публикации и проблемы текстологии. Автореф. дис. … канд. филол. наук. СПб., 2017. С. 25. Об истории и цели создания так называемых групкомов писателей см. в записке ЦК профсоюзов работников культуры в ЦК КПСС от 5 сентября 1957: «Вопрос о создании горкома профсоюза литераторов <…> неоднократно поднимали литераторы, не состоящие членами Союза писателей и литературного фонда. Необходимость создания такого органа объяснялась тем, что большая группа людей, занимающихся литературным трудом, но нигде постоянно не работающих и не имеющих данных для вступления в Союз писателей, никем не обслуживалась (соцстрах, профсоюз и т. д.)» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953—1957: Документы / Сост. Е. С. Афанасьева и др. М., 2001. С. 699).
22. ОР РНБ. Ф. 1333. Ед. хр. 18. Л. 1.
23. Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания. С. 264.
24. Бродский и о Бродском. В 2 т. / Сост. А. Конасов. СПб., 2021. Т. 1. С. 237.
25. Гордин Я. Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: о судьбе Иосифа Бродского. М., 2010. С. 71.
26. Там же. С. 190.
27. Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания. С. 262.
28. Бобышев Д. Я здесь. С. 334.
29. Ср. автоироническую, но в то же время реальную самоаттестацию в новогоднем поздравлении Ахматовой (1961): «Ваши инженеры Бобышев и Рейн» (цит. по: Тименчик Р. Ахматова и т. н. «сироты» // Новое литературное обозрение. 2025. № 2 (192). С. 224).
30. Об «ученичестве» Бродского у Ахматовой и его роли поэта-«преемника» см.: Морев Г. Иосиф Бродский: Пути литературной легитимации // Новое литературное обозрение. 2024. № 6 (190). С. 173—187; с начала 1960-х — после личного знакомства в 1963 — Н. Я. Мандельштам и устно и печатно утверждает применительно к Бродскому формулу «младший Ося» (Мандельштам Н.
Воспоминания. М., 1999. С. 230).
31. Подробнее об этом см.: Морев Г. Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920—1930-е годы). М., 2022. С. 60—64.
32. ОР РНБ. Ф. 1333. Ед. хр. 20. Л. 2. Ср. также: «Иосиф очень тяготился тем, что мало зарабатывает литературным трудом — другого источника заработка он себе не представлял» (Никольская Т. Спасибо, что вы были… СПб., 2014. С. 76).
33. Характерно, что эта позиция Бродского воспринималась старшими современниками с оглядкой на поведение Мандельштама: «Бродский талантлив, умен, на границе гениальности, но всегда будет нищ и мало любим и неудачлив — как О. Э. [Мандельштам. — Е. Ч.], потому что он <…> не идет ни на какую другую работу, кроме поэзии, переводы — способ зарабатывать — делает неохотно. Он совсем не литератор и очень мало человек — он только поэт, и это не сулит благополучия», — записывает 1 января 1969 Л. К. Чуковская (Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания. С. 273). Очевидные параллели с Ахматовой деактуализируются Чуковской, по-видимому, в силу гендерных стереотипов, приписывавших роль «добытчика» мужчине.
34. Из шести книг: Стихотворения Анны Ахматовой. Л., 1940. Подробнее о книге см.: Рубинчик О. Анна Ахматова и советская цензура: Статья первая // Печать и слово Санкт-Петербурга: Сб. науч тр. / Петербургские чтения, 2004. СПб., 2005. С. 189—191.
35. См.: Морев Г. Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920—1930-е годы). С. 161 и сл.
36. О гонорарной политике в советской литературе см.: Антипина В. Повседневная жизнь советских писателей. 1930—1950-е годы. М., 2005. С. 80—94; Жирнов Е. «Ведет писателей к непомерному обогащению» // Коммерсантъ-Власть. 2008. № 36. 15 сентября. С. 74—76.
37. Письмо Е. Б. Рейна к Д. С. Самойлову от 26 сентября 1971 // Самойлов Д. Мемуары. Переписка. Эссе / Сост. Г. Медведева. М., 2020. С. 131.
38. «Безропотность» существования в советских условиях явилась одной из центральных линий эффективной защиты Ахматовой в письме Пастернака к Сталину от 1 ноября 1935 (после ареста Н. Н. Пунина и Л. Н. Гумилева); подробнее см.: Морев Г. Поэт и Царь: Из истории русской культурной мифологии. С. 33—35.
39. Бродский и о Бродском. Т. 1. С. 54.
40. Апрелем 1960-го датировано стихотворение Бродского «Лучше всего / спалось на Савеловском…» с упоминанием Слуцкого: «До свиданья, Борис Абрамыч. / До свиданья. За слова спасибо».
41. Подробнее см.: Горелик П., Елисеев Н. Борис Слуцкий и Илья Эренбург // Новый мир. 2009. № 7. С. 128—136.
42. О своем юношеском впечатлении от этой публикации («я на этом очень „завис“») Бродский вспоминает в разговоре с Е. Б. Рейном (1988): Бродский И. Книга интервью / Сост. В. Полухина. М., 2007. С. 427.
43. Морев Г. Иосиф Бродский: Пути литературной легитимации // Новое литературное обозрение. 2024. № 6 (190). С. 178—179.
44. К этому же времени относятся попытки Бродского опубликовать свои стихи в ленинградской литературной периодике: в беседе с Е. Б. Рейном (1988) он вспоминал, что «два или три раза приносил стихи в журнал „Звезда“ — там был такой человек, Бернович Михаил, который вышел ко мне с бутербродом красной икры и сказал: „Стихи ничего, но взять мы их не можем“» (Бродский И. Книга интервью. С. 433; речь идет о поэте, секретаре литературной консультации при ЛО СП РСФСР М. П. Берновиче).
45. Бродович О. Ося // Звезда. 2019. № 1. С. 185.
46. Судя по переписке Бродского с Д. С. Самойловым, с которым он познакомился во второй половине 1961-го, их отношения строятся — в «практическом» плане — уже исключительно вокруг публикации переводов, а если речь и заходит о «помощи» со стороны московского поэта, то Бродский демонстративно ведет речь не о себе, а о всей литературной группе, к которой он тогда принадлежал (Бобышев, Найман, Рейн), что явным образом переводит разговор из практической плоскости в область литературных деклараций: «Если Вам когда-нибудь представится возможность и придет в голову помочь нам — помогайте всем вместе» (И. Бродский — Д. Самойлову. 14 января 1962 // Самойлов Д. Мемуары. Переписка. Эссе. С. 125).
47. Запись в дневнике Д. С. Самойлова от 26 сентября 1962 // Там же. С. 122.
48. Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания. С. 264.
49. Клименко А. Д. Материалы И. А. Бродского в Рукописном отделе Пушкинского Дома // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2014 год / Отв. ред. Т. С. Царькова, Н. А. Прозорова. СПб., 2015. С. 566.
50. Виноградова Е. В. Смирнов Михаил Михайлович. Фонд 858 // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2002 год / Отв. ред. Т. С. Царькова. СПб., 2006. С. 594.
51. Эткинд Е. Записки незаговорщика. London, 1977. С. 183.
52. См.: Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания. С. 264.
53. Клименко А. Д. Поэтическое наследие И. А. Бродского: история публикации и проблемы текстологии. С. 29.
54. Реплика М. И. Дикман, редактора «Советского писателя» («Зимняя почта»: К 20-летию неиздания книги Иосифа Бродского / [Публ. С. Дедюлина] // Русская мысль. 1988. 11 ноября. Литературное приложение № 7. С. IV). Материалы впервые опубликованы в редактировавшемся С. В. Дедюлиным и В. Б. Кривулиным ленинградском самиздатском журнале: К истории невыхода в свет сборника стихов Бродского «Зимняя почта» // Северная почта. Журнал стихов и критики. 1980. № 6. Без паг.
55. Павленко П. О стихах О. Мандельштама [1938] // Нерлер П. Слово и «Дело» Осипа Мандельштама: Книга доносов, допросов и обвинительных заключений. М., 2010. С. 98; Зелинский К. Отзыв о сборнике стихов Марины Цветаевой [1940] // Марина Цветаева в критике современников. В 2 ч. М., 2003. Ч. 1. С. 499. По сообщению Д. В. Бобышева, в результате отрицательного внутреннего рецензирования не была принята к печати и поступившая в Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» незадолго до книги Бродского книга стихотворений А. Г. Наймана «Сентиментальный марш».
56. Альфонсов В. Слова и краски: Очерки из истории творческих связей поэтов и художников. М.—Л., 1966.
57. См. о нем: «…примерно, с начала 30-х годов В. А. (Рождественский. — Г. М.) стал вести себя так, что от него отшатнулись все те, кто его когда-то знал. Он стал выступать официальным обвинителем многих Ленинград<ск>их поэтов и литераторов на закрытых процессах. Разумеется, этим он спас свою жизнь, но имеем ли мы право так легко амнистировать людей нашего круга, которые принимали участие в гибели наших друзей, родных, близких, которые вольно или невольно содействовали террористическому режиму душегуба Сталина, подрывали веру в человека, человечность, издевались над этикой? К числу этих продажных нигилистов примкнул и Всеволод Рождественский, талантливый поэт, наш товарищ, прапорщик 1917 г., человек лично близкий в свое время лучшим людям Петербурга периода 1914—1918 гг.» (Ю. Г. Оксман — Г. П. Струве. 20 ноября 1962 // Флейшман Л. Из архива Гуверовского института // Stanford Slavic Studies. 1987. Vol. 1. Р. 27).
58. Клименко А. Д. Материалы И. А. Бродского в Рукописном отделе Пушкинского Дома. С. 568.
59. «Зимняя почта»: К 20-летию неиздания книги Иосифа Бродского. С. V.
60. Клименко А. Д. Материалы И. А. Бродского в Рукописном отделе Пушкинского Дома. С. 569.
61. Редактор издательства И. С. Кузьмичев утверждает, что идея повторного рецензирования сборника Бродского (в частности, у Шефнера) принадлежит ему (см.: Огрызко В. Дневник резидента. М., 2023. С. 184).
62. Текст отзыва критика и театроведа С. В. Владимирова (пока) неизвестен.
63. «Зимняя почта»: К 20-летию неиздания книги Иосифа Бродского. С. V.
64. Молодой Ленинград / Отв. ред. В. Кетлинская. М.—Л., 1966. С. 120—121.
65. День поэзии 1967 / Сост. С. В. Ботвинник и П. Н. Ойфа. Л., 1967. С. 134—135.
66. См. запись в дневнике Чуковской от 1 декабря 1965: «На днях он (Бродский. — Г. М.) с успехом выступал в Союзе на семинаре молодых; все хвалили; Кетлинская <…> в восторге и обещает напечатать стихи» (Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания. С. 264).
67. См.: Успенская А. О первом неопубликованном сборнике стихов Бродского // Иосиф Бродский и мир: Метафизика, античность, современность / Сост. Я. А. Гордин. СПб., 2000. С. 332.
68. Отметим также (не касаясь темы переводов), что на протяжении 1966-го Бродский трижды публикует детские стихотворения в журнале «Костер» (№ 1, 10, 12).
69. Американский поэт Куниц об Иосифе Бродском. С. 2.
70. Там же.
71. Клименко А. Д. Поэтическое наследие И. А. Бродского: история публикации и проблемы текстологии. С. 39.
72. В начале января 1968-го Бродский был в Литве.
73. Судя по дате (около 10 февраля) беседы со Смирновым, непосредственным толчком к изъятию «Зимней почты» из планов издательства было доносительного характера письмо членов литературной секции клуба «Россия» при Ленинградском обкоме ВЛКСМ В. Щербакова, В. Смирнова и Н. Утехина, направленного в Отдел культуры и пропаганды ЦК КПСС, Отдел культуры Ленинградского ОК КПСС и в Ленинградский ОК ВЛКСМ. Подписавшиеся доносили о состоявшемся в Доме писателя 30 января 1968 якобы «хорошо подготовленном сионистском художественном митинге». Имелась в виду «Встреча художественной молодежи» в Доме писателя, Белый зал которого был переполнен. Единственная достоверность письма — сам факт. С чтением своих произведений выступили: Т. Галушко, А. Городницкий, С. Довлатов. Е. Кумпан, В. Марамзин, В. Попов, В. Уфлянд. Последним выступал Бродский. Его чтение «Остановки в пустыне» имело исключительный успех. У ВСЕХ участников чтений на тот или иной срок был отрезан доступ к публикациям в ленинградских издательствах. Представляется, что первым кандидатом на эту карательную акцию не мог не быть Иосиф Бродский. Примеч. ред.
74. ЦГАЛИ СПб. Ф. 107. Оп. 4. Д. 108. Л. 1. © Фонд по управлению наследственным имуществом Иосифа Бродского.
75. Если следовать хронологии событий в изложении Бродского, то можно предположить описку в дате его письма Гранину — 19 февраля вместо 19 марта 1968 (в машинописи дата обозначена вписанной от руки римской цифрой).
76. ОР РНБ. Ф. 1333. Ед. хр. 20. Л. 1—2. © Фонд по управлению наследственным имуществом Иосифа Бродского.
77. Если принимать за верную дату письма Гранину 19 марта, то, соответственно, вторая встреча датируется приблизительно 12 марта, а первая — рубежом февраля—марта 1966-го.
78. Клименко А. Д. Материалы И. А. Бродского в Рукописном отделе Пушкинского Дома. С. 569.
79. Шнейдерман Э. Круги на воде (Свидетели защиты на суде над Иосифом Бродским перед судом ЛО Союза писателей РСФСР) // Звезда. 1998. № 5. С. 189.
80. Цит. по: Тименчик Р. Из именного указателя к Записным книжкам Ахматовой // «…Как в прошедшем грядущее зреет…»: Полувековая парадигма поэтики Серебряного века. М., 2012. С. 293.
81. Шапорина Л. В. Дневник. В 2 т. / Вступ. ст., подг. текста, коммент. В. Н. Сажина. М., 2011. Т. 2. С. 124. Запись от 8 апреля 1949.
82. «Зимняя почта»: К 20-летию неиздания книги Иосифа Бродского. С. VI.
83. «Пленум отмечает, что современный этап исторического развития характеризуется резким обострением идеологической борьбы между капитализмом и социализмом» (Об актуальных проблемах международного положения и борьбе КПСС за сплоченность мирового коммунистического движения // Правда. 1968. 11 апреля. С. 1). В конце апреля партийные собрания, посвященные итогам пленума, прошли в отделениях творческих союзов в различных городах СССР — и в частности, в Ленинграде. Тезис об обострении идеологической борьбы занимал в обсуждении центральное место. Ср.: «С докладом об итогах апрельского Пленума ЦК КПСС выступила секретарь Ленинградского обкома партии З. Круглова. Она уделила особое внимание борьбе идеологий в современных условиях, высокой ответственности художника в деле воспитания в советских людях коммунистической убежденности» (Сплоченность и единство: Партийные собрания творческой интеллигенции // Литературная газета. 1968. 1 мая. С, 3).
84. Из письма Твардовского к К. А. Федину от 7—15 января 1968 (цит. по: Солженицын А. Собр. соч. В 6 т. 2-е изд., доп. и испр. Т. 6. Frankfurt/Main, 1973. С. 100).
85. Там же.
86. «…Около ста писателей поддержало меня, — 84 в коллективном письме съезду и человек пятнадцать — в личных телеграммах и письмах (считаю лишь тех, чьи копии имею). Это ли не изумление? Я на это и надеяться не смел! Бунт писателей!! — у нас! после того, как столько раз прокатали вперед и назад, вперед и назад асфальтным сталинским катком!» (Солженицын А. Бодался теленок с дубом: Очерки литературной жизни. М., 1996. С. 166).
87. Солженицын А. Собр. соч. В 6 т. Т. 6. С. 9.
88. Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 608.
89. Кремлевский самосуд: Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне / Сост. А. В. Коротков, С. А. Мельчин, А. С. Степанов. М., 1994. С. 64—65.
90. В условиях закрытости архивов госбезопасности до сих пор обнародованы лишь материалы КГБ о Солженицыне, отложившиеся в партийных архивах. Тем ценнее свидетельства контроля КГБ над развитием ситуации с «делом Солженицына»: так, 22 декабря 1967 А. Т. Твардовский фиксирует в дневнике рассказ секретаря Правления СП СССР К. В. Воронкова о «звонке из КГБ» относительно ситуации с предполагавшимся печатанием «Ракового корпуса» в «Новом мире» (Твардовский А. Новомирский дневник. В 2 т. / Подг. текста, предисл., коммент., указ. имен В. А. и О. А. Твардовские. М., 2009. Т. 2. 1967—1970. С. 108). Именно после этого звонка позиция Союза писателей изменилась в невыгодную для Солженицына сторону.
91. Кремлевский самосуд: Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне. С. 8.
92. Там же. С. 40.
93. Эткинд Е. Записки незаговорщика. С. 202—203. См. также примеч. 1 на с. 188.
94. Галушкин А. Ю. «Дело Пильняка и Замятина»: Предварительные итоги расследования // Е. И. Замятин: Личность и творчество писателя в оценках отечественных и зарубежных исследователей. Сб. ст. / Сост. О. В. Богданова. СПб., 2015. С. 44—45.
95. Пильняк Б. Письмо в редакцию // Литературная газета. 1929. 2 сентября. С. 1.
96. Замятин Е. Письмо в редакцию // Там же. 7 октября. С. 4. Характерно, что письмо Замятина было опубликовано спустя две недели после написания — лишь с помощью М. Горького (см.: Галушкин А. Ю. «Дело Пильняка и Замятина». С. 36) — и, в отличие от письма Пильняка, не на первой, а на последней странице «Литературной газеты», и снабжено редакционным примечанием, указывающим на то, что «Е. Замятин, несмотря на все происшедшее, отделывается хронологией и отказывается сказать по существу о творчестве писателя и политике».
97. Замятин Е. Сочинения / Сост. Т. В. Громова, М. О. Чудакова. М., 1988. С. 492.
98. Художник и общество (неопубликованные дневники К. Федина 20-х‑30-х годов) / Публ. Н. К. Фединой, Н. А. Сломовой; примеч. А. Н. Старкова // Русская литература. 1992. № 4. С. 169. Запись от 25 сентября 1929.
99. Солженицын — в отличие от других своих произведений — не передавал на Запад текст «Ракового корпуса» (см.: Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 201).
100. См. о нем, в частности: Кеворков В. Виктор Луи: Человек с легендой. М., 2010; Хреков А. Король шпионских войн: Виктор Луи — специальный агент Кремля. М., 2010.
101. См.: Солженицын А. Письмо Секретариату СП СССР [18 апреля 1968] // Он же. Бодался теленок с дубом. С. 618. Провокаторскую роль отдела культуры ЦК КПСС, намеренно идущего на обострение ситуации с Солженицыным, предполагал и А. Т. Твардовский. «Солженицын для них враг № 1, — заметил А. Т., — и они заинтересованы в его полной дискредитации. Может быть, они даже рады такой телеграмме (из „Граней“ о публикации „Ракового корпуса“. — Г. М.). Может быть, они даже думают о том, чтобы его выслать, хотя это будет чистым безумием», — записал разговор с Твардовским 12 апреля 1968 его заместитель в «Новом мире» А. И. Кондратович (Кондратович А. Новомирский дневник. М., 1990. С. 213). Политика ЦК КПСС по отношению к Солженицыну определялась информацией и рекомендациями КГБ.
102. См.: Там же. С. 220—223. Запись от 16 апреля 1968 года.
103. В частном разговоре Федин дал понять Твардовскому, что решение ситуации с Солженицыным от него не зависит: «„А что я могу сделать?“, как он ответил мне на мое: „Помирать-то будем, К. А.“, сказанное ему на ухо во время главного заседания, когда он всячески пытался меня завербовать на свою сторону» (Твардовский А. Новомирский дневник. Т. 2. С. 117).
104. Об актуальных проблемах международного положения и борьбе КПСС за сплоченность мирового коммунистического движения // Правда. 1968. 11 апреля. С. 1.
105. Огрызко В. Что таят архивы о Солженицыне: Где искать неизвестные документы // Литературная Россия. 2018. № 14. 13 апреля.
106. «Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он по существу открытый и злобный антисоветский человек. И в том и в другом случае Солженицыну не место в рядах ССП. Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза советских писателей исключить», — писал, например, 8 сентября 1967 в Секретариат СП М. А. Шолохов (Шолохов М. А. Письма / Под ред. А. А. Козловского, Ф. Ф. Кузнецова, А. М. Ушакова, А. М. Шолохова. М., 2003. С. 390).
107. См.: Пастернак Б. В редакцию газеты «Правда» // Правда. 1958. 6 ноября. С. 4. Текст, подписанный Пастернаком, был подготовлен в ЦК КПСС и опубликован «в обмен» на обещание возможности продолжения переводческой работы; см.: «А за мною шум погони…»: Борис Пастернак и власть. Документы, 1956—1972 / Под ред. В. Ю. Афиани и Н. Г. Томилиной.
М., 2001. С. 177. Характерно, что впоследствии жертвой этой ритуальной партийной практики стал и Н. С. Хрущев, в 1958-м грозивший Пастернаку высылкой: 10 ноября 1970 Комитет партийного контроля добился от бывшего Первого секретаря ЦК КПСС подписи под заявлением о том, что его готовящиеся к выходу в США воспоминания являются «фальшивкой» «буржуазной печати» (Хрущев Н. Заявление // Правда. 1970. 17 ноября. С. 4; см. также: Хрущев Н. С. Воспоминания. В 2 кн. М., 2016. Кн. 2. С. 345).
108. Идейная борьба. Ответственность писателя // Литературная газета. 1968. 26 июня. С. 5.
109. Записка председателя Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР В. Е. Семичастного и генерального прокурора СССР Р. А. Руденко. 2—4 октября 1965 г. (цит. по: «Палата № 7» // Вопросы литературы. 1996. № 2. C. 297).
110. А. В. Кузнецов в 1960 протестовал против французского издания его романа «Продолжение легенды» (Кузнецов А. Литературный разбой // Литературная газета. 1960. 2 июля. С. 6) и под давлением властей инициировал судебный процесс против французского издателя (см.: Клеветников — к ответу! // Известия. 1961. 3 января. С. 2). В. Ф. Тендряков опровергал изложение своего выступления в Англии в специальном интервью «Литературной газете» (О «свободе личности» и свободе фальсификации // Литературная газета. 1967. 22 ноября. С. 9). Г. И. Серебрякова в письме в «Литературную газету» осуждала выход в польском эмигрантском издательстве «Kultura» во Франции своего романа «Смерч», объявив его незаконченным (Серебрякова Г. Еще раз о «свободе творчества» // Там же. 1967. 27 декабря. С. 5; 11 декабря фрагменты «Смерча» стали публиковаться в «Новом русском слове»). В. П. Катаев письмом в «Литературную газету» отказывался от своих слов, приведенных в статье английского журналиста Александра Верта (Позднее раскаяние Александра Верта // Там же. 1968. 10 января. С. 9). В дальнейшем подобного рода «протесты» опубликуют в «Литературной газете» А. Т. Твардовский (1970. 18 февраля. С. 9), В. Н. Войнович (1970. 14 октября. С. 9), В. Т. Шаламов (1972. 23 февраля. С. 9), А. Т. Гладилин и Б. Ш. Окуджава (1972. 29 ноября. С. 9), А. Н. и Б. Н. Стругацкие (1972. 13 декабря. С. 9). См. также: Бит-Юнан Ю. Г., Пащенко Д. О. Протестное письмо в «Литературной газете» как форма управления советским литературным процессом // Вестник РГГУ. Серия «Литературоведение. Языкознание. Культурология». 2016. № 8. С. 9—21.
111. Из выступления редактора «Правды» [М. В.] Зимянина в Доме печати в Ленинграде 5 октября 1967 года // Солженицын А. Собр. соч. В 6 т. Т. 6. С. 91.
112. Handler M. S. Soviet Poet Voznesensky Cancels His Visit Here // The New York Times. 1967. June 20. P. 5. Об осторожном поведении Вознесенского, уклонявшегося от советского пропагандистского ракурса в освещении актуальных тем, свидетельствовал, описывая выступление поэта в рамках весеннего американского турне, автор «Нового русского слова»: «Вознесенский ответил на ряд вопросов, касающихся творческой деятельности его самого и его коллег в Сов. Союзе. На все вопросы, касающиеся войны во Вьетнаме и отсутствия свободы слова в СССР, Вознесенский отвечал корректно и дипломатично. Так, например, на вопрос о том, что он написал о Вьетнаме, последовал ответ, что в своих работах он уделяет много места человеческим страданиям» (Недрига Н. Поэт Вознесенский в Боффало // Новое русское слово. 1967. 3 мая. С. 4). Отметим, что в июне 1967, незадолго до отмены выступления Вознесенского, ответственный ЦК Коммунистической партии США за вопросы печати, председатель партийной комиссии по международным связям, главный редактор партийной газеты «The Worker» Джеймс Джексон (James E. Jackson) жаловался в ЦК КПСС на «беззубость» выступлений Вознесенского в США, его отказ отвечать на вопросы о Вьетнаме и т. д. (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1965—1972: Документы / Отв. сост. С. Д. Таванец. М., 2009. С. 375). Ср., однако, в тексте фельетониста той же газеты Аргуса (М. К. Айзенштадта-Железнова), обращенном к председателю Совета министров СССР А. Н. Косыгину, находившемуся в США на чрезвычайной сессии Генеральной ассамблеи ООН в связи с арабо-израильской войной: «…одним из главных устроителей этого выступления является „Центр поэзии“ при „Ассоциации еврейских молодых мужчин и женщин“. Как могло Ваше правительство, тов. председатель, разрешить Вознесенскому при нынешних обстоятельствах выступление на вечере, устраиваемом еврейской организацией!» (Аргус. Обращаюсь к вам, товарищ Косыгин! // Новое русское слово. 1967. 24 июня. С. 2).
113. Письмо А. Вознесенского в редакцию газеты «Правда» // Грани. 1967. № 66. С. 169.
114. См. запись в дневнике А. К. Гладкова от 2 июля: «[слушает по радио „Голос Америки“ об инциденте с Андреем Вознесенским], которого не пустили в США и кот<торый> где-то в театре произнес речь о запретах и цензуре» (Гладков А. Дневник / Публ., подгот. текста, вступ. ст. и коммент. М. Михеева // Новый мир. 2015. № 6. С. 131).
115. 12 августа А. К. Гладков записывает: «Заграничное радио муссирует письмо Андрея Вознесенского в „Правду“» (Там же. С. 136). Накануне письмо Вознесенского и прочитанные им на Таганке стихи были опубликованы в «Нью-Йорк Таймс» (Voznesensky Letter and Part of Poem // The New York Times. 1968. Aug. 11. P. 14) и (только письмо) в «Монд» (L՚Union ne prend pas les écrivains pour des êtres humains // Le Monde. 1967. Août 11. P. 2).
116. Вознесенский А. Аксиома самопоиска. [М.], 1990. С. 181.
117. Letter to Voznesensky // The Worker. 1967. Sept. 3. P. 7. Публикация в «The Worker» подверглась критике в американских левых медиа как рецидив «старого сталинизма» (Kennedy J. Left-wing McCarthyism // New Left Notes. 1967. Vol. 2. No. 32. Sept. 18. P. 4). См. также: Saunders G. ‘Lies Are Written On Fat Faces’ // Young Socialist. 1967. Vol. 11. No. 1 (79). Oct. P. 10. В отделе культуры ЦК КПСС перепечатка «ЛГ» из американской газеты была отмечена в качестве реакции на июньскую жалобу главреда «The Worker» Джексона на поведение Вознесенского в США (см.: Аппарат ЦК КПСС и культура. 1965—1972. С. 376).
118. Письмо А. Вознесенскому // Литературная газета. 1967. 6 сентября. С. 9.
119. Там же.
120. Из выступления редактора «Правды» [М. В.] Зимянина в Доме печати в Ленинграде 5 октября 1967 года. С. 90.
121. Там же. С. 92.
122. Письмо А. Вознесенскому // Литературная газета. 1967. 6 сентября. С. 9.
123. Коряков М. Листки из блокнота: Травля Андрея Вознесенского // Новое русское слово. 1967. 14 сентября. С. 3.
124. Вознесенский А. Монолог с примечаниями // Известия. 1967. 17 января. С. 4. См. справку сотрудника отдела культуры ЦК КПСС Н. М. Чернова от 2 марта 1967: «В беседе с поэтом Вознесенским А. А. достигнута договоренность, что он публично опротестует действия издателя Флегона» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1965—1972. С. 289). 8 января 1967 Вознесенский написал секретарю ЦК КПСС П. Н. Демичеву письмо с осуждением действий Флегона
(Там же. С. 290—291). 3 марта в специальной справке отдела культуры ЦК КПСС реакция Вознесенского была квалифицирована как «достойная отповедь» (Там же. С. 292). При позднейших перепечатках стихов из «Известий» (получивших название «Строки Роберту Лоуэллу») в сборниках поэта упоминание Флегона было из текста исключено. В мемуарном эссе «Хамящие хамелеоны» (1990), посвященном инциденту с Флегоном и истории с письмом в «Правду», ни о посещении отдела культуры ЦК КПСС, ни о письме Демичеву Вознесенский не упоминает.
125. Вознесенский А. Зарев // Литературная газета. 1967. 25 октября. С. 7. «Сегодня в „Литер. газете“ цикл невероятно-скверных стихов А. Вознесенского „Зарев“. В одном из них он отмежевывается от своих заграничных друзей», — записал в дневнике 25 октября 1967 А. К. Гладков (Новый мир. 2015. № 6. С. 146). Впоследствии текст «Зарева» публиковался Вознесенским под названием «Осеннее вступление»; фрагмент, посвященный письму в «Правду», автором более не перепечатывался. В эссе «Хамящие хамелеоны» Вознесенский не упоминает также и о публикации покаянных стихов в «Литературной газете».
126. Эта ситуация отразилась в дневнике А. Т. Твардовского: пересказывая ход встречи с Солженицыным в Секретариате СП СССР, он писал 23 сентября 1967: «У меня сорвалось предложение <…> опубликовать письмо Солженицына, чтобы читатель знал, о чем речь, чтобы не было, как в случае с Вознесенским, — ответ на неизвестный читателю „вопрос“» (Твардовский А. Новомирский дневник. Т. 2. С. 88).
127. Там же. С. 104. «Но ведь С<олженицын> не Галина Серебрякова и не Андрей Вознесенский», — замечает в письме к отцу от 10—11 февраля 1968 Л. К. Чуковская (Чуковский К., Чуковская Л. Переписка: 1912—1969 / Вступ. ст. С. А. Лурье, коммент, и подгот. текста Е. Ц. Чуковской, Ж. О. Хавкиной. М., 2003. С. 489).
128. Помимо выпущенной Струве и Филипповым книги «Стихотворения и поэмы» в 1964—1967 стихи Бродского (не считая переводов и газетных публикаций в «Русской мысли» и «Новом русском слове») трижды печатались в «Посеве» (1964, № 21; 1965, № 8, 9), дважды — в «Гранях» (1964, № 56; 1965, № 58) и в альманахе «Воздушные пути» (1965, вып. IV; 1967, вып. V).
129. Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 600.
130. Мы имеем в виду письма А. Т. Твардовского и В. А. Каверина — К. А. Федину, П. А. Антокольского — секретарю ЦК КПСС П. Н. Демичеву, а также письма-отклики в адрес IV съезда писателей от Д. Я. Дара, В. В. Конецкого, Г. Н. Владимова, В. А. Сосноры и др. Из самиздата они быстро попали в зарубежную печать и собраны в 6-м томе Собрания сочинений Солженицына. Отметим, что ранее, в 1966, коллективными письмами «двадцати пяти» (14 февраля, Л. И. Брежневу) и «тринадцати» (25 марта, в Президиум ЦК КПСС), протестующими против набирающей силу политики ресталинизации, была начата продлившаяся до рубежа 1970-х так называемая «эпоха подписантства», когда открытое (коллективное или индивидуальное) письмо стало одним из значимых факторов общественной жизни в СССР.
131. Состоявшийся в январе 1968 суд над арестованными годом ранее четырьмя москвичами (А. И. Гинзбургом, Ю. Т. Галансковым, А. А. Добровольским и В. И. Лашковой), обвиненными
в составлении «Белой книги» по делу Синявского и Даниэля, в подготовке общественно-литературного альманаха «Феникс‑66» и передаче этих и других материалов за границу. Имя Бродского фигурировало в обращениях защитников обвиняемых: «Этот процесс свидетельствует о том, что его устроителей ничему не научил политический опыт процессов Бродского, Синявского и Даниэля, [В. А.] Хаустова, Буковского и др. Снова нашлись следователи, прокуроры и судьи, которые дают нашим противникам желанные аргументы, а у наших друзей возбуждают колебания, разочарования и возмущение», — писал в Секретариат ЦК КПСС 27 февраля 1968 Л. З. Копелев (Процесс четырех: Сборник материалов по делу Галанскова, Гинзбурга, Добровольского и Лашковой / Сост. и коммент. П. Литвинова. Амстердам, 1971. С. 329).
132. В ней приняли участие и литераторы и ученые из круга общения Бродского (Я. А. Гордин, Б. Б. Вахтин, Вяч. Вс. Иванов, А. М. Пятигорский, Н. Е. Горбаневская, В. П. Аксенов, В. Р. Марамзин, В. П. Голышев, Л. К. Чуковская, Т. Венцлова и др.), отправившие личные (или подписавшие коллективные) письма в защиту осужденных. Проблему «так называемых коллективных писем» как острую поднял весной 1968 в своей речи на XIX Московской городской партконференции секретарь СП СССР С. В. Михалков (см.: Михалков С. Всем сердцем с партией! // Литературная газета. 1968. 3 апреля. С. 2). «…Подобного рода письма и заявления дают пищу нашим идейным врагам. Их публикация органами буржуазной пропаганды направлена к тому, чтобы дезинформировать общественное мнение за рубежом, выдавая политических проходимцев Гинзбурга и Галанскова за писателей», — говорилось в отчете о посвященном открытым письмам московских литераторов заседании 17 апреля Секретариата правления Московского отделения СП (Литературная газета. 1968. 24 апреля. С. 3).
133. Американский поэт Куниц об Иосифе Бродском. С. 2. В конце 1968 неудачей окончилась попытка Бродского прямо откликнуться в стихах на советскую оккупацию Чехословакии — стихотворение «За Саву, Драву и Мораву…» осталось неоконченным (фото черновой машинописи см.: Иосиф Бродский и Литва: Воспоминания и размышления / Сост. Р. Катилюс. СПб., 2015. С. 440).
134. Ее многочисленные материалы собраны в кн.: Процесс четырех: Сборник материалов по делу Галанскова, Гинзбурга, Добровольского и Лашковой. С. 399—444.
135. Во второй половине 1960-х среди преследуемых властями были люди, с которыми Бродский был знаком лично (А. И. Гинзбург, Ю. Т. Галансков, Н. Е. Горбаневская), или люди одного с ним круга общения (В. К. Буковский, П. М. Литвинов).
136. Сергеев А. Omnibus. С. 446.
137. Бродский И. Сочинения. В 7 т. СПб., 2003. Т. 6. С. 44.
138. Успенская А. О первом неопубликованном сборнике стихов Бродского. С. 331.
139. Kultura. Paris. 1968. № 1—2 (243—244). S. 235.
140. Хэвен С. Л. Человек, первым открывший Бродского Западу: Беседы с Джорджем Клайном / Пер. с англ. С. Силаковой. М., 2024. С. 36.
141. Контрразведывательный словарь / Отв. ред. В. Ф. Никитченко. М., 1972. С. 229 (издание с грифом «Совершенно секретно»). В отличие от «вызова» «приглашение» не влекло за собой «обязательной доставки приглашенного лица к месту приглашения», каковым могло быть помещение КГБ или «других организаций».
142. Это мог быть помощник П. Н. Демичева по вопросам культуры в 1965—1968 И. Т. Фролов.
143. В августе 1965 к Демичеву с просьбой о скорейшем разрешении дела Бродского обращались члены руководства ЛО СП РСФСР М. А. Дудин и Д. А. Гранин, и он «при них звонил в Верховный Суд РСФСР с просьбой ускорить дело» (Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания. С. 255); тогда же, после удаления издательством переводов Бродского из готовившегося сборника «Мы из XX века: Стихи друзей: Поэты Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши, Румынии, Чехословакии, Югославии» (Пер. под ред. и предисл. Е. Винокурова. М., 1965), Демичеву писала Л. К. Чуковская — переводы Бродского были восстановлены в книге (Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания. С. 257—258).
144. Сергеев А. Omnibus. С. 447.
145. Осенью 1965 (после захвата КГБ архива писателя) А. И. Солженицыну в приеме у Демичева было отказано (Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 130).
146. Любое ужесточение внутренней политики в СССР влекло за собой усиление шпиономании — в любом западном туристе или участнике научного и культурного обмена КГБ видел потенциального шпиона. В июне 1968 сотрудники КГБ дважды встречались (в Ленинграде и Киеве) с Джорджем Клайном; по свидетельству Клайна, «большая часть их вопросов касалась моих контактов и разговоров с Бродским» (Хэвен С. Л. Человек, первым открывший Бродского Западу. С. 58).
147. Уже в апреле 1963 Бродский говорил Ральфу Блюму, что язык Солженицына напоминает «язык [тысяча] девятьсот тридцатых [годов]», и что Солженицын «строит на могиле мертвого литературного языка»: Blum R. Freeze and Thaw: The Artist in Soviet Russia-III. P. 203.
148. «Моя несчастная слава начинала втягивать меня в придворно-партийный круг. Это уже порочило мою биографию» (Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 85).
