НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

Переписка Леонида Борисова и Сергея Тхоржевского

 

Передо мной переписка моего отца, Сергея Тхоржевского, с Леонидом Борисовым. Я знаю, что читать чужие письма неприлично. Но читаю же я, не смущаясь, скажем, письма Цветаевой к Анне Тесковой или письма Лики Мизиновой к Чехову, или переписку Лили Брик с Маяковским. Значит, можно, если это переписка двух литераторов? А что, литераторы — не люди? Читая чужие письма, все равно лезешь в чужую жизнь, заглядываешь туда, куда тебя не приглашали. Что мы ищем в чужих письмах? И что движет нами? Наверное, любопытство: а как было на самом деле? И желание услышать живой голос, сохраненный в письмах. Живую речь, только освобожденную, очищенную от всяких «э-э», «в общем» и «так сказать». Передо мной переписка двух близких по духу людей, дающая возможность почувствовать атмосферу ушедшей жизни, ее дыхание. Когда я читаю письма отца, я слышу его живой голос, и от этого даже становится немножко не по себе.

Сергей Сергеевич Тхоржевский (1927—2011) — литератор, начавший писать на «хрущевской волне». Ему страшно повезло: его рассказ понравился Шолохову, и в издательстве с ним заключили договор «под чернильницу» — под честное слово, что обязательно что-нибудь напишет. Начал с небольших рассказов. Оттепель закончилась, пришли другие времена. Темы, близкие моему отцу, оказались под запретом, и он после долгих поисков нашел свою нишу — литературные биографии, в которых он между строк мог говорить о главном: о совести, свободе и достоинстве. И продолжал писать в стол воспоминания из лагерной и послелагерной жизни, безо всякой надежды когда-либо что-либо опубликовать. Но опять повезло: дожил до перестройки, и тогда вышли в свет две книжки: «Счастливый и везучий» и «Открыть окно».

В книге «Открыть окно» он рассказывал о людях, встреченных на жизненном пути. Леониду Борисову посвящена целая глава.

«Он именно сочинял, и к нему очень подходит старинное слово „сочинитель“. <…> Его лучшая вещь — „Волшебник из Гель-Гью“ — это повесть об Александре Грине, но вернее будет сказать, что это повесть о том, как бы вел себя Леонид Борисов, если бы в предреволюционном Петрограде оказался на месте Александра Грина. <…>

Мне доводилось иногда слышать от разных людей, что Леонид Борисов безнадежно устарел, потому что до конца жизни остался таким же наивным романтиком, каким был в молодые годы. Спорить с этим не берусь. Но стоит подумать о том, что всякая новизна преходяща и „последнее слово“ в искусстве быстро становится не последним. И в конце концов „я“ у всякого человека одно и не может меняться. Лицо у писателя, в сущности, тоже одно. А если у кого-то лицо меняется, это означает, что писатель наконец-то стер грим или же, напротив, спрятал под гримом свои морщины».

Год назад в «Звезде» печатали «Заздравный кубок» Борисова, последние главы «Волшебника…». Боюсь, что устарели те люди, которые говорили, что устарел Борисов. Я читала с таким увлечением, как когда-то в детстве «Робинзона Крузо» (тоже почему-то не устаревшего). В такие книги хочется погружаться, сидя в кресле перед горящим камином, укутавшись в плед. А за окном снег, и фонарь раскачивается, а рядом в кресле спит кот…

«Днем в писательском отделе книжной лавки часто собирался своего рода клуб. Здесь Борисов, не снимая пальто, садился в глубокое кожаное кресло и рассказывал всем, кто хотел слушать, какую-нибудь занятную, с перцем, историю.

Ему, вдохновенному фантазеру, нестерпимой была всякая скука и обыденность. Он любил интересных собеседников, а неинтересному мог сказать: „Ты хоть бы соврал что-нибудь“».

Зачем люди вообще пишут письма? Даже теперь бесконечные посты в социальных сетях — это письма, вложенные в бутылки, запечатанные, брошенные в океан, авось кто-нибудь выловит, остановится и прочтет. Пишут в поисках собеседника. В надежде, а вдруг отзовется?

Тогда, в 1969 году мы жили на даче в Краславе, маленьком латышском городке на берегу Даугавы. Городок был на правом берегу, а мы снимали дачу на левом. Через Даугаву ходил паром. Папа отчаянно скучал, будучи отправлен на дачу со мной, девятилетней, и с моей бабушкой, его тещей. Теща не отрывала носа от книг, я для серьезных разговоров не годилась, и папа писал письма Леониду Борисову, вероятно, продолжая начатый где-нибудь на Невском или в Лавке писателей разговор.

Мне кажется, у моего отца не было приятелей в младшем поколении. Младшие были веселыми прожигателями жизни. Они были богемой. Молодые люди любили девушек и ночные бдения. Девушки любили ночные бдения и молодых людей. У них за плечами были хорошие школы, университет. Они были послевоенным и послесталинским поколением. У них и у моего отца был разный жизненный опыт. Лагерная школа в Воркуте, работа лаборантом и чернорабочим на разных заводах, жизнь вдалеке от Ленинграда… Слишком разный опыт, слишком разные биографии, слишком непохожая жизнь. Со старшим поколением он проще находил общий язык — с Шефнером, Борисовым, Домбровским. И еще, может быть, причиной тому было сиротство, ему очень не хватало отца. Арестованный в 1930 году, Сергей Иванович Тхоржевский видел сына урывками, только приезжая в Ленинград в отпуск с Дальнего Востока, где он вынужден был жить после БелБалтлага, Беломорканала. Лишь один год они были вместе, Сергей Иванович вернулся в город перед самой войной и погиб от голода в блокадную первую зиму. Может быть, поэтому тянуло моего папу к людям, которые напоминали ему отца. Конечно, это не могло быть заменой. Но это были люди, одинаково с ним чувствующие время. Люди с похожей биографией — с блокадой, лагерями, опалой и ссылками.

Следующее лето после Краславы мы провели в Карпатах. Мне было уже десять лет, и мы с папой беседовали практически на равных. Как-то он посетовал, что надо написать письмо, а не знает о чем. Я посоветовала писать о чем попало, обо всем, потому что все интересно. Папа посмотрел на меня с сомнением.

И моему совету не последовал.

Мария Тхоржевская

 

 

 

1. Сергей Тхоржевский — Леониду Борисову

3. VI‑69

Поздравляю с днем рождения, дорогой Леонид Ильич! ^[1] Дай Бог Вам доброго здравия на долгие годы.

Догадываюсь, что Вы всё так же хaндрите, но, к сожалению, рецепты спасения от хандры давать легко, да проку от этих рецептов никакого. Пoтому что каждый дает советы, меряя на свой аршин и забывая, что аршин у всех разный.

Я укатил из города на лоно природы, но тут пока что природа не радует: пасмурно, прохладно, моросит дождь. Здесь красиво: река (Западная Двина) ^[2] в холмистых берегах, живописный лес, в городке — обилие сирени в садах и, слава богу, никакого дыма и никакого шума.

Надеюсь, что погода исправится и дочке моей здесь будет хорошо. Сам же я, вероятно, до приезда жены ^[3] (в конце июня) буду спасаться от скуки с помощью пера и бумаги.

Все-таки лишь те пейзажи милы нашему сердцу, с которыми связаны лучшие воспоминания молодых лет.

В детстве мать отвозила меня и сестру мою на лето к своему отцу — моему дедушке. Дедушка — бывший донской помещик — в 1929 году был выслан на северный Урал, в 1932-м — вернулся, но не в родную Донскую область, а в соседнюю Воронежскую, в захолустный городок Павловск (на Дону), где деда моего никто не знал, и поэтому он благополучно избежал нового ареста, тихо скончался в 1940 году. Для меня это захолустье — Павловск и окрестные села по берегам Дона — осталось радужным воспоминанием о жарких летних месяцах, теплой реке, лодке, меловых горах и белой хате в глубине сада.

Когда я, уже в 1952 году, уехал с Крайнего Севера в город Каменск^[4]  (на Донце), этот город сразу понравился мне своей похожестью на те места, что я полюбил в детстве.

В Каменске я впервые в жизни видел весеннее цветение садов. В моей памяти это связано с тогдашней моей влюбленностью (влюбленностью несчастной, потому что любил я одну, а женился — с горя — на другой), и меня до сих пор особенно волнует цветение абрикосовых деревьев — сразу вспоминаю свою молодость. Сладковатый запах цветущих абрикос — это для меня не просто запах, но воспоминание. (Вы написали о запахах точно и тонко, и, думается, Вам стоило бы подробно развить эту тему, написать, как связаны запахи — цветов, духов, сена, чего угодно — с воспоминаниями о любви.)

Меня не привлекает природа северной России по той простой причине, что нет у меня связанных с этой природой дорогих воспоминаний.

По той же причине я равнодушен к черноморскому побережью Кавказа (был там однажды несколько дней — и сбежал, не выдержал).

Зато навсегда полюбил Карпаты, где мы — я и Люда — побывали уже трижды, и, если ничто не помешает, побываем еще не один раз.

Впрочем, если говорить о природе, — что может быть лучше Летнего сада и Лебяжьей канавки?

Не удивляйтесь, что я пишу это письмо так длинно и неинтересно. Я сижу в комнате, оставленной хозяевами для меня, дачника, а за окном — мокрая листва, потемневший от сырости заборчик, ни души не видно, небо затянуто серой пеленой, и я в ожидании хорошей погоды потягиваю сладенькое винцо, которое купил здесь, соблазненный этикеткой. На этикетке написано по-польски «Rycerskie», то есть «Рыцарское». Я думал: «Рыцарское» — значит, свирепое, способное свалить с ног рыцаря. Оказалось — всего 13 градусов, и не виноградное, а «owocowe», что означает не «овощное», как можно предположить, а «плодовое». У нас такие вина именуются «плодоягодными» (или, неофициально, «подлоягодными»).

В местных магазинчиках бутылки водки покрываются пылью. Должно быть, не выдерживают конкуренции с самогоном.

..........................^[5].

Продолжаю, опрокинув стаканчик «Рыцарского».

В Краславе есть две архитектурных достопримечательности: костел и дворец некоего магната XVIII века 6. Во дворце ныне школа, а костел остался костелом (католиков здесь больше, чем православных). Я пока не решился в него зайти, но еще зайду. Хотя я не католик, люблю послушать церковное пение, орган. Есть в этом нечто, возвышающее душу.

Простите мне мой скверный почерк. Привыкнув к пишущей машинке, я разучился писать пером. Машинка осталась в Ленинграде, приходится вернуться к старому способу писать письма.

От души желаю Вам всего доброго

Ваш СТхоржевский

---

1. Леонид Ильич Борисов (1897—1972) — прозаик, эссеист, биограф. Стихи печатал с 1916, успешным был его прозаический дебют — роман «Ход конем» (1927), высоко оцененный М. Горьким. Большим успехом пользовалась его повесть об Александре Грине «Волшебник из Гель-Гью» (1945). К началу публикуемой переписки с С. С. Тхоржевским, он известен как автор романов для юношества о Жюле Верне (1955) и Роберте Льюисе Стивенсоне (1957). В 1960 переиздан также «Волшебник из Гель-Гью». В 1960-е напечатаны повести о Н. Римском-Корсакове и С. Рахманинове. В 1967 вышла «Книга в моей жизни», в 1968-м — «Избранные произведения» (в 2 т.).

2. См. вступит. заметку.

3. Людмила Борисовна Контребинская (1928—2004) — преподаватель фортепьяно.

4. Каменск-Шахтинск, где после воркутинского лагеря, с 1952 по 1955, С. С. работал лаборантом и табельщиком на различных заводах — кирпичном, ликеро-водочном, Гундоровуголь (каменноугольный трест).

5. Отточие в письме.

6. Замок графов Плятеров из рода Бреле-Плятеров, известных в краславских краях с XV в.

 

 

2. Леонид Борисов — Сергею Тхоржевскому

5/VI‑69 г.

Спасибо за память, дорогой Сергей Сергеевич. Это, кстати сказать (а что это? — разве так начинают стилисты?), хорошо, что по началу житья на даче за окном мокропогодица и даже холодно. Яснее проступает в памяти все то, что оставил, а проступает, конечно же, только то, что любишь, с чем связаны провода воспоминаний. Мне очень по душе пришлись слова Ваши о том, что Вы когда-то удрали с благословенного юга: в тридцать втором году
я по путевке Литфонда прибыл в Коктебель (тогда еще был жив Волошин^[1] и Дом Творчества назывался, в другом доме, — Домом Писателя^[2]) в начале июля, и — ровно через неделю я сидел в вагоне «третьего класса», имевшего местом назначения Ленинград. Аминь.

Люблю Север. Псковщину, где бывал мальчиком, обожаю наши пригороды — в особенности Дудергоф^[3], так богатый мною, что там я могу потерять сознание от наплыва и горьких и мучительно-радостных припоминаний. Помню, Блок как-то говорил, что «нужно так жить, чтобы в старости было что и кого вспомнить»…^[4] Иначе говоря — по Гоголю: «нужно копить воспоминания, они утеха — в старости».^[5]

Еще раз, и два, и три — спасибо за память. Мне тяжко, дорогой мой, страшно одиноко и вот уже четвертый год не по себе. Кажется — старость ничем не тревожит, но — если бы она потревожила тем счастьем, которого не чувствовал! Ибо — оно и было со мною, это счастье, иначе нечто чувствовалось бы, а коль скоро так, значит оно и есть полное счастье. Это как здоровый орган в нашем теле.

Уже поздравляют меня по телефону, десятка три писем на столе — за вчера и сегодня, есть телеграммы — некий чудак поздравляет… с шестидесятилетием!!!

А что, если это сознательно, а? Намерен сделать меня моложе!!!

Привет и поцелуй в щечку Машеньке. Ежели прибудет скоро Людмила Борисовна — ей привет и поклон, если приедет недели через две-три — особо поклонюсь ей. Вам здоровья, равнодушия к пакости «ближних» и — радости хотя бы еженедельной.

Душевно — Л. Борисов

 

---

1. Максимилиан Александрович Волошин (1877—1932) — близкий к символистам поэт, живописец-пейзажист, критик.

2. В 1930 Максимилиан Волошин подарил дом своей матери Елены Оттобальдовны Кириенко-Волошиной в Коктебеле «для устройства Дома Отдыха для писателей». С тех пор Дом творчества разросся и известен под разными наименованиями.

3. Дудергоф (швед. Duderhof; фин. Tuutari; Красное Село; в 1950—2016 — Можайский) — район С.‑ Петербурга.

4. Источник цитаты не установлен.

5. Источник цитаты не установлен.

 

 

3. Сергей Тхоржевский — Леониду Борисову

10. VI‑69

Грустно читать Ваше письмо, дорогой Леонид Ильич. Конечно, семьдесят два года — почтенный возраст, но ведь по сравнению со столетними старцами Вы еще молодой человек! Все относительно! И, насколько я знаю, Вы — самый неутомимый пешеход города Ленинграда, что свидетельствует о Ваших далеко не старческих силах. Пусть завидуют Вам пятидесятилетние чинуши с толстыми загривками, неспособные передвигать свой зад иначе как на сиденье легковой машины… А если верить утверждениям некоторых ученых, что художественное творчество — это сублимация половой энергии, то в Вас этой энергии — целый пороховой склад.

Если б я был религиозен, я бы посоветовал пойти в церковь, но такого совета я никому не даю не потому, что сам в церковь не хожу. В русской церкви ныне, как Вы знаете, молятся почти одни только старики и старушки, и невольно думаешь: это страх смерти привел их сюда. И вот я, русский, крещеный по православному обряду, — заглядывая в русские церкви, испытываю одну безысходную тоску. Другое дело — карпатские гуцульские церкви и польские костелы, где молодежи можно видеть не меньше, чем стариков, — там на меня волной налетало ощущение легкости душевной.

Во всякой религии есть догматическое начало, оно меня отталкивает, но я совсем не твердолобый атеист и смутно ощущаю некую высшую силу. Я готов поверить, что голос совести — это голос Божий (я уже казался этой темы в неопубликованной повести^[1]). Мне думается, что русский народ, в недавнем прошлом променяв веру в рай небесный (пусть несуществующий) на веру в пришествие рая земного, в итоге остался на бобах, ибо ныне веры у него нет никакой, а сегодняшний день — слишком бесцветен, слишком безвоздушен, чтобы можно было жить одним только сегодняшним днем. «…Пустая страница — былого и будущего граница». Эти слова из стихотворения Игоря Нерцева^[2] (кажется, я показывал Вам эти стихи) — по-моему, очень характерны для современного ощущения времени.

Не случайно всех так затронуло стихотворение Евтушенко «Возрастная болезнь^[3]. При всех огрехах творчества этого поэта, есть у него одно подлинное, несомненное достоинство — камертонность, обостренное чутье момента. Очень личное у него вдруг оказывается очень общим. Меня однажды вот так же поразили его строки: «Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в мелкой суете разнообразные не те»^[4]. Тоже, казалось бы, сугубо личное («со мною вот что происходит») — но вместе с тем какое общее, сокровенно общее…

Мне кажется, человеку необходимо ощущение, что события вокруг нас бегут, как бы обгоняя течение нашей собственной жизни. Ужасно тяжко ощущение противоположное: твоя жизнь бежит, а время вокруг словно бы остановилось.

Кажется, я начал письмо — во здравие, а кончаю — за упокой. Но что-то ничего веселого в голову не приходит.

Я здесь развлекаюсь поездками на автобусе по окрестным городкам. Когда приедет сюда моя жена, попрошу ее сделать снимки многих живописных мест (она фотографирует отлично, а я в фотографии оказался полной бездарностью).

Люблю сидеть на траве на берегу реки, среди полной тишины, и думать о своем. Но прожить всю жизнь в провинции — по доброй воле — я бы не мог. И не без некоторой растерянности чувствую пропасть между собой и местными жителями, для которых вся жизнь — это работа в поле, огород, корова, это весна, лето, осень и зима, и все повторяется из года в год…

Впрочем, разве полоть огород — скучнее, чем сидеть на собраниях в Союзе писателей?

От души желаю Вам хорошего настроения, дорогой Леонид Ильич.

Крепко жму руку

Ваш  СТхоржевский

 

---

1. Повесть «Счастливый и везучий» впервые была напечатана в 1990.

2. Игорь Нерцев (наст. имя Евгений Михайлович Шадров; 1933—1975) — ленинградский поэт; в 1960-е – оператор «Ленфильма». Единственный сборник стихов — «Дневной свет» (Л., 1974). Цитируемое стихотворение:

 

Идешь черновою тетрадью, листая,

— И вдруг ослепляет страница пустая.

 

Тебя ослепляет пустая страница,

Былого и будущего граница.

Здесь дышит сегодня. Здесь линия фронта,

Мятеж, канонада, всё pro и всё contra!

 

Удержишь? Отступишь? Пробьешься вперед?

Пустая, а оторопь душу берет!

 

3. Стихотворение Евгения Александровича Евтушенко (1932—2017) «Возрастная болезнь» («Я заболел болезнью возрастной…», 1968).

4. Стихотворение Евгения Евтушенко «Со мною вот что происходит…» (1957). У Евтушенко — «в праздной суете».

 

 

4. Леонид Борисов — Сергею Тхоржевскому

13/VI — 69 г.

Ваше письмо, дорогой Сергей Сергеевич, взбодрило меня мыслью, присутствием того элемента, который ныне отсутствует даже в криках о помощи. Спасибо, спасибо! Мне так тошно, скучно, моя публика уезжает под Лугу во вторник 17-го, и я остаюсь один. Впрочем — одному не придется долго побыть: на старости годов моих стали набиваться ко мне «на дом на минутку» читатели моих сочинений; один такой читатель (женского рода, тридцати семи лет) уже был у меня, специально прилетел из Киева на одни сутки. Другой читатель — красивейшая женщина в глубоком прошлом (вместе служили в Смольном в 1918 году^[1]) задержала меня на Невском в постоянном уже облике старухи и, шамкая, обещала прибыть вот-вот на днях. В свое время она для меня в отсутствие мужа (он был в командировках) задирала трижды платье, и я катался на островах Любви. А сейчас… — страшно, что делает с человеком Время — господи, неужели и про меня возможно сказать этакое?.. Третий гость вот-вот прибудет, пишет, что остановится у меня дня на три, везет с собою полудюжины посудин с четырьмя звездочками (Армения!!!) и три коробки красной икры. Четвертый гость звонил вчера по телефону и спрашивал: «А можно ли ей прибыть ко мне в субботу 21 после семи?» Голос младой, выпуклый, бюстоватый, сообщил мне он (голос), что ошалевает от радости, читая меня вот уже десять лет. Ежели предположить, что десять лет назад читателю этому было 20, сегодня, следовательно, визит вполне терпим. Аминь.

Новостей нет. Приятно уже то, что заключили договор с Натаном Альтманом^[2], рисунки которого к моему «Волшебнику» и «Спящей красавице» (сделаны в1946 году…) приняты «Худож<ественной> литерат<урой>», и Альтман хвастал мне, что получил авансом полторы тысячи рублей. Это только аванс за двадцать рисунков! Жду, когда кликнут по поводу договора и меня. В Лениздате с рукописью моей, сданной 3 месяца назад (воспоминания)^[3], — тишина; боюсь и тревожить заседателей-чиновников: можно нарваться на ту неприятность, которая омрачит более-менее ощутимую не совсем черную печаль мою.

Погодка у нас теплая с хладными ветрами. Прочел отличный роман Келлермана о гибели «Титаника» — «Голубая лента»^[4]. Перевод на тройку с минусом, но и в таком переводе чувствуется подлинный, большой писатель. Вы его, конечно, читали — «Туннель», «9 ноября», «Пляска смерти» и другие романы^[5].

Чтой-то с левым глазом — гвоздик попал и беспокоит. Спасский впереди Петросяна^[6] на два очка — для завоевания чемпионата ему нужно еще только одно очко; для того, чтобы Петросяну остаться чемпионом, необходимо набить три очка. Я за Спасского — почему так, и не знаю: ничего не понимаю ни в шахматах, ни в футболе и не люблю этих состязаний, но — живут во мне симпатии и антипатии к игрокам. Так, мой отец любил и не любил… членов Государственного Совета!!!?? Столыпин^[7] ему не нравился, но Коковцов^[8] и Семенов-Тянь-Шанский^[9] были по душе — даже о жизни их разузнавал. Может быть, это так потому, что отец мой, портной, шил что-то им?

Привет и поклон Птахам, ежели они обе подле Вас. Будет желание и досуг — пишите мне, пожалуйста!

Душевно — Л. Б.

 

---

1. В 1918 Л. И. Борисов служил в Смольном (где видел в том числе В. И. Ленина) переписчиком на машинке.

2. Натан Исаевич Альтман (1890—1970) — художник; иллюстрировал, в частности, книгу Л. И. Борисова «Волшебник из Гель-Гью» (Л., 1971). «Спящая красавица» была опубликована лишь в 2023 (Звезда. № 8).

3. Возможно, речь идет о воспоминаниях «Праздник памяти» (Звезда. 2023. № 5).

4. Бернхард Келлерман (Kellermann; 1879—1951) — немецкий писатель, оставшийся жить в нацистской Германии. Роман «Голубая лента» (1938) вышел по-русски в 1968 (пер. Н. Аверьянова).

5. Романы Келлермана «Туннель» (1913), принесший ему мировую известность; «9 ноября» (1920) — антивоенный; «Пляска смерти» (1948) — о жизни в гитлеровской Германии.

6. Борис Васильевич Спасский (1937—2025) — шахматист, чемпион мира, стал им в 1969, обыграв предыдущего чемпиона Тиграна Вартановича Петросяна (1929—1984).

7. Петр Аркадьевич Столыпин (1862—1911) — русский государственный деятель. Председатель Совета Министров Российской империи (1906—1911), убит террористом.

8. Владимир Николаевич Коковцов (1853—1943) — русский государственный деятель. Председатель Совета Министров Российской империи (1911—1914).

9. Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский (1827—1914) — путешественник, государственный деятель.

 

 

5. Сергей Тхоржевский — Леониду Борисову

18. VI. 69

Вы «болели» за Спасского, дорогой Леонид Ильич — и вот он уже чемпион мира. Я тоже отдавал ему свои симпатии, просто потому, что легко мог себе представить, каково будет бедняге, если он и на этот раз не пробьется на заветный чемпионский пьедестал. У меня спортсмены вообще вызывают сочувствие, так как в жизни этих людей существует (и сравнительно рано устанавливается) отчетливый верхний предел. Вот он, Спасский, — чемпион мира. Ну, а дальше что? А дальше ничего, в лучшем случае удастся надолго застрять на месте, ибо путь с вершины один — вниз, под гору.

Слава богу, литература не спорт, и невозможно представить себе истинного литератора, пишущего ради того, чтобы перещеголять своих коллег. Только тщеславие может сделать литератора похожим на спортсмена. Ничего общего со спортивными вершинами не имеют вершины духа, в этой области нет таких вершин, выше которых невозможно подняться, нет потолка, а есть бесконечность, неопределимая, как Бог; если угодно, ее можно даже обозначить математическим знаком бесконечности — ∞ — но, обозначенная, она не станет определенней.

Хотя достижения спортсменов — результат огромного труда, но цель их эфемерна. Мы не можем измерять ценность достижений только степенью трудности. Укусить себя за локоть труднее, чем долететь до Луны, но первое из этих достижений мы не поставим выше второго.

Вспоминаю одного акробата-чеха, я видел его на Воркуте^[1], он выступал в концерте нашей лагерной самодеятельности. Этот акробат обладал феноменальной гибкостью позвоночника и на глазах у публики горбился, горбился — и засовывал бритую голову в свои штаны, после чего эффектно застегивал брючную пуговку у себя на затылке. Хотя штаны у него были нарочно широченные и, должно быть, еще растягивались вширь на резинке, тем не менее зрелище это производило сильное впечатление. Думаю, что он был в своем роде чемпион. Но я не хотел бы оказаться на его месте.

Впрочем, спортивные зрелища могут быть прекрасным, хотя и кратко действующим, лекарством от хандры. Например, футбол. Почему бы Вам в один из воскресных дней не махнуть на стадион?

Здесь погода становится по-настоящему летней. Я уже купался в Двине, нашел первые грибы — маслята.

В одну из своих поездок по округе я решил посмотреть старую Динабургскую крепость (на окраине Двинска), где когда-то сидел в каземате Кюхельбекер^[2]. Оказалось, что внутрь крепости проникнуть нельзя: там не музей, а военные казармы, и я смог только обойти вокруг. Невысокие стены сложены из гранитных валунов, кругом — во рву и по его склонам — густая трава, кусты, чья-то рыжая корова привязана к колышку длинной веревкой, медовый запах цветов окружает стены крепости. Я представил себе камеру Кюхельбекера, куда в летние дни ветер доносил запах свежескошенного сена. Не знаю, в какую сторону смотрело окошко камеры: внутрь, во двор или наружу, но, если бедный Кюхля мог сквозь решетку, в открытую форточку, видеть траву, цветы, чью-нибудь корову, — каким милым зрелищем было это все для него…

Сейчас иду на почту отправлять письма.

Моя жена приедет сюда через неделю.

Дочка моя гоняет на велосипеде и играет в индейцев, втыкая в свои волосы вороньи перья. Неугомонное создание. Нежность у меня к ней — ни с чем не сравнимая.

Будьте здоровы, дорогой Леонид Ильич.

Всего Вам доброго.

Ваш СТхоржевский

 

---

1. Имеется в виду воркутинский лагерь, самый крупный «остров архипелага». Лагерь был организован в 1938, количество заключенных достигало 73 000. Заключенные работали в шахтах на добыче угля и в шахтном строительстве. С. С., арестованный в 1944, осужденный на 6 лет по 58-й статье (арестован несовершеннолетним), работал там в химической лаборатории.

2. Фортификационные сооружения в Даугавпилсе (Динабурге, Двинске); строительство началось в 1810; с 1827 четыре года здесь содержался декабрист Вильгельм Кюхельбекер.

 

 

6. Леонид Борисов — Сергею Тхоржевскому

20/VI‑69 г.

Дорогой Сергей Сергеевич, спасибо за необыкновенно интересное письмо Ваше — рассуждение о спортивных достижениях, сравнение максимума достижений с вершинами в литературе (там они попросту обыкновенны: ежели я писатель, я стараюсь работать все лучше и лучше, иначе и быть не может), коротенькая новелла об акробате — все это написано великолепно! Убедительно прошу — продолжайте тренировать свое бесспорное писательское (художническое, точнее) умение в письмах к нижеподписавшемуся!

Писал ли я Вам, что меня вдруг пригласили в Гослитиздат («Худ<ожественная> лит<ература>» — иначе) и заключили договор на предмет издания «Волшебника» в одной книге со второй частью — «Спящей красавицей», с рисунками Натана Альтмана: есть среди них очень интересные…^[1]

С Альтманом договор был заключен двумя неделями раньше. Вчера я встретил Натана Исаевича (ему уже за 80…) на Невском, и он пригласил меня в забегаловку «вспрыснуть» наши достижения. Минутой позже то же предложил бы и я, но он «прибежал первым»… Зашли в коньячное заведение на Невском, что супротив Публ<ичной> б<иблиоте>ки, заказали два раза по сто на сто (коньяк плюс шампанское), за неимением лимонов (вдруг исчезли вот уже больше недели) дали нам по конфетке. Отошли в сторонку, к стенке, чокнулись и «в это время» услыхали голос:

— Два великих общаются с простыми людьми. Привет и милльон пожеланий!

То произнес Горбовский^[2] — он располнел, мордэ́ его округлилась весьма приметно, весь он словно прибавился в росте и был на дальнем взводе. Мы угостили и его, но он начал всякое такое говорить, что нас уже окружила толпа человек в пятнадцать. Мы наскоро выпили наши порции и, пожелав Горбовскому всего хорошего, удалились.

— Боюсь я в забегаловках общаться с пьяными, — сказал мне Альтман. — Трезвые в таких местах усердно прислушиваются.

Оно, конечно, верно, но — жаль Горбовского — он остался и, видимо, что-то повествовал тем, кто только что окружали нас.

Польское издательство «Искры»^[3] запросило меня, не хочу ли я дать предисловие для польского перевода моих «Родителей, наставников и поэтов»^[4], книжка уже переведена и в конце лета идет в набор. Я ответил, что никакого предисловия давать не намерен, поблагодарил за честь и признание. Аминь. А кстати — так наша книжная посылка в Прагу несколько лет назад (пять-шесть?) и упала в неизвестность?^[5] Непонятно, странно и неправдоподобно даже!

В последнем номере «Лит<ературной> газеты» прочтите статью Нины Денисовой о Катаеве: начало будущих сражений…^[6] В номерах пятом и шестом «Звезды» рекомендую Вадима Андреева^[7] — воспоминания об эмигрантских его скитаниях. Интересно написано о Белом, Ремизове… Сынок Леонида Андреева пошел в отца!

Привет и поклон жене и дочери.

Вас обнимаю и жажду эпистолярии.

Душевно — Л. Б.

 

---

1. См. примеч. 2 к письму 4.

2. Глеб Александрович Горбовский (1931—2019) — поэт.

3. «Iskry», существует с 1952.

4. Борисов Л. Родители, наставники и поэты. М., 1969.

5. О чем идет речь, установить не удалось.

6. Валентин Петрович Катаев (1897—1986) — советский писатель. Имеется в виду статья: Денисова Н. Необычайные метаморфозы в трех измерениях // Литературная газета. 1969. 28 июня. С. 15.

7. Вадим Леонидович Андреев (1903—1976) — ​русский литератор, после революции оказался вместе с отцом в части России, отошедшей к Финляндии. В 1948 принял советское гражданство, но продолжал жить за границей. Начиная с 1957 часто бывал в СССР, где вышли его книги: «Детство», «Дикое поле», «История одного путешествия». Сохранилось его новогоднее поздравление Л. И. Борисову 31 декабря 1970 из Женевы:

 

«Дорогой Леонид Ильич!

Поздравляю Вас с наступающим Новым годом, желаю Вам здоровья и новых успехов в Вашей работе.

Спасибо за Вашу книжку. Прочитал ее с большим интересом и вспомнил четверостишие, некогда мною написанное:

 

Не часто, но у книг бывает иногда

Свой тайный звук, своя, совсем простая нота:

Казалось бы прочитана, и навсегда,

А звук звенит. Нет не для всех — ​лишь для кого-то.

Душевно Ваш Вадим Андреев».

 

 

7. Сергей Тхоржевский — Леониду Борисову

27. VI. 69

Я несколько смущен, дорогой Леонид Ильич, усмотрев в письме Вашем, что мои письма воспринимаются как сочинение, а то, что я рассказал по памяти об одном акробате, Вы восприняли как коротенькую новеллу. В письмах я ничего не сочиняю, я только не забываю: литератору ни в каких случаях не пристало писать левой ногой.

Не удивил меня Ваш рассказ о встрече с Глебом Горбовским. Я видел его последний раз незадолго до отъезда своего из Ленинграда и тоже обратил внимание, как он растолстел. Сразу подумалось, что он толст от пьянства. Я грустно спросил: «Пьешь?» Он ответил: «Нет, что ты, не пью». Поговорили минуту или две, а затем он улыбнулся криво и сказал, что вот беда — не на что похмелиться, — и я дал ему рубль.

А ведь он уже лечился от алкоголизма в больнице Бехтерева^[1].

Мне говорили: он теперь пьет потому, что без водки ему не пишется. Может быть, и так, но, во всяком случае, эта причина не единственная. Достаточно прочесть в его сборнике «Тишина»^[2] стихи, обращенные к дочке^[3], чтобы понять, как ему горько от разлуки с детьми — оттого, что они не с ним, а с отчимом. Его бывшая жена — Лида Гладкáя^[4] — худая, нервная, издерганная до предела — «как будто ей душу облили бензином» (эти слова написал о ней сам Горбовский)^[5].

Жаль, что я уже год (или дольше) не видел его новых стихов (о напечатанных не говорю, ибо, как правило, в печать попадают его старые стихи, уже переставшие отпугивать редакторов остротой и непривычностью). Он обойден критикой по вполне понятным причинам: его мироощущение весьма далеко от казенного оптимизма, он никогда не рифмует цитаты из передовых статей. Его стихи никак не попадают в струю, услаждающую нюх журнальной критики.

Из современных поэтов (о стихотворцах говорить не приходится) самый чуждый для Горбовского — Андрей Вознесенский^[6]. В этой нелюбви нет зависти. Хотя Вознесенский ярко одарен, но он весь — в метафорах, в пиротехнике, а стержня, насущности — лишен. Поэтому-то его легко смог однажды припугнуть Хрущев^[7] — нет у Вознесенского твердой внутренней опоры.

В этом смысле он похож на Катаева, и статья Денисовой в «Лит<ературной> газете», на мой взгляд, справедлива (я бы написал резче). В последних вещах Катаева разителен контраст между высоким уровнем мастерства и духовной убогостью автора. Это зажравшийся сноб! А его «мовизм»^[8] — фиговый листок, ибо ничего нового в его манере нету. Вспомним хотя бы «Ни дня без строчки» Олеши^[9]. Но там фрагментарность не была искусственной.

Воспоминания Вадима Андреева в «Звезде» непременно прочту. Я с интересом читал его «Детство» и «Дикое поле». А его отец меня всегда чрезвычайно интересовал как личность, но никогда — как писатель.

Сейчас, сидючи на даче, я никакой художественной литературы не читаю. Газеты просматриваю по диагонали. С одним примечательным литературным произведением я здесь познакомился на старообрядческом кладбище. Это произведение — надпись, высеченная на могильном камне:

 

 

Пoследние слова этой надписи, на мой взгляд, пострашнее рассказов Леонида Андреева. Как холодно от мысли, что на земле мы только в гостях…

Прочтешь такое и думаешь: а не напиться ли? Не сбегать ли в магазин за водкой?

Но — прочь мрачные мысли! Тем более что сюда приехала моя жена, чему я ужасно рад. Мы оба шлем Вам сердечный привет и надеемся видеть Вас в Ленинграде у нас дома.

Будьте здоровы и благополучны.

Ваш СТхоржевский

 

---

1. Национальный медицинский исследовательский центр психиатрии и неврологии им. В. М. Бехтерева в Ленинграде.

2. Горбовский Г. Тишина // Л., 1968.

3. Стихотворение «Дождик»: «Среди объемистых игрушек, / среди шкафов, среди столов — / ходила тоненькая Нюша, / роняла теплый дождик слов. / И существо мое теплело, / и увлечен я был игрой. / Ходила Нюша, пряча тело / под крепдешиновой корой» (1968).

4. Лидия Дмитриевна Гладкая (1934—2018) — поэт, переводчик, училась в Горном институте, посещала ЛИТО Глеба Семенова, в 1956 вышла замуж за Горбовского. В том же году написаны ее стихи о венгерских событиях: «Там красною кровью / Залит асфальт. / Там русское „стой“, / Как немецкое „хальт“…»

5. Имеется в виду заключительная строчка стихотворения «Тому улыбнется, другого обнимет…» (24 августа 1962) из цикла «Якутские семистишия».

6. Андрей Андреевич Вознесенский (1933—2010) — поэт, художник, один из лидеров «шестидесятничества».

7. Во время встречи Хрущева с творческой интеллигенцией в Кремле 7—8 марта 1963 Вознесенский выступил с речью, которую начал так: «Я, как и мой учитель Владимир Маяковский, не член Коммунистической партии», чем немедленно вызвал негодование и яростную отповедь Хрущева: «Я горжусь тем, что я член партии и умру членом партии!» Дальше больше: «Сотрем, сотрем! Я не могу спокойно слышать подхалимов наших врагов! Ишь ты какой! Теперь уже не оттепель, не заморозки, для вас мороз. Да, для таких будут самые жестокие морозы». Далее шли обвинения в антисоветчине и предложение убираться из страны. На что Вознесенский отвечал: «Простите меня. Простите меня. Я не представляю себе своей жизни, своей поэзии и каждого своего слова без коммунизма. У меня антисоветского нет. Никита Сергеевич, я русский человек. Я не представляю своей жизни без Советского Союза».

8. Мовизм — термин, придуманный В. П. Катаевым, от французского слова «mauvais» («плохо») — «плохописание», «малоизящность». «Когда все пишут хорошо, почему бы не попробовать писать плохо?» — сказал Катаев и написал роман «Святой колодец».

9. Юрий Карлович Олеша (1899—1960) — прозаик. «Ни дня без строчки» (1965) — книга мини-зарисовок на автобиографическом материале.

 

 

8. Леонид Борисов — Сергею Тхоржевскому

30 июня 69 г.

Очевидно, я дурно выразил мою мысль, и Вы, дорогой Сергей Сергеевич, имели право на ту обиду, которая тоже так стереоскопично, так кратко по-писательски (как и письма Ваши) изложена в только что полученном мною письме. Я не имел в виду сказать, что Вы сочиняете свои письма, т. е., иначе говоря, выдумываете! И я вовсе не воспринимаю Ваши письма как сочинения — спаси и помилуй! Просто-напросто письма Ваши очаровывают как талантливое сочинение некоего очень и очень талантливого автора. «Тонкое рассказательство на толстом языке», — говорила моя бабушка, когда не умела выразить свою мысль по поводу того или иного явления: и понимает, в чем суть, а — дать формулировку не может.

Вот так и я.

А Вы читали в газетах о трагедии на Рейне?^[1] Что погибла рыба — это еще не все точки над «и», или, как говорят теперь, не все сто процентов трагедии. Трагедия придет спустя две-три недели, когда начнут гибнуть люди, напившиеся воды из Рейна. И люди, и собаки, и коровы… <…> Вы представляете, что получается?

В нашем доме умер очеркист С<…>, потеря эта не более, как только семейная, литература со смертью этого псевдонима ничего не потеряла, конечно. А что Катаев обожравшийся, как Вы сказали, так с этим я согласен на все сто! Недавно я попробовал заявить группе литераторов наших о согласии моем со статьей умной Дамы^[2] в газете по поводу подражания катаевского и Прусту, и Сартру, и Джойсу и прямо и четко заявил, что Катаеву нечего сказать, что он ест хлеб, сидя на полу, ибо сидя за столом он уже ЕЛ когда-то…

Заявил я этакое, и на меня накинулись, подобно своре собак на зайца! Едва отбоярился, заявив, что ужо погодите, голый король еще и сам ручками своими яйца прикроет!

А Вы читали в «Звезде» сочинение Вадима Андреева о французском Сопротивлении?^[3] Напечатано было в прошлом году, и — очень интересно. Мне обещают знакомство с Вадимом Леонидовичем — я ему такое расскажу, что он меня, наверное, к себе в Женеву увезет! — ведь родная сестра его отца была женой двоюродного брата моего отца крестного архитектора Андрея Андреевича Оль^[4], — этот Оль построил знаменитую дачу Леониду Андрееву, и этот Оль «в свое время» (мне тогда было 8—9 лет) «представил» меня Л. Н. Андрееву, и ему я читал свои стишонки. Ясно помню, как страшно-сильно пьян был в тот день Л. Н., как пахло от него водочным перегаром (до сих пор ПОМНЮ этот запах!), и — мы играли в городки с Вадимом, я «обставил» его трижды, одной палкой сразу выбив что-то не менее семи-восьми рюшек. Я сообщу Вадиму Андрееву о том, что у вдовы Оль (она живет на Кировском пр., дом 26/28) хранятся письма его отца в количестве не менее сотни экз., и вдова ни за что не желает напечатать их, а Холопов^[5] мне предлагает предать их тиснению в «Звезде» с моим коротким вступлением^[6].

Обо всем этом я поведаю Вадиму Леонидовичу да покажу ему фотографию, где он, Оль, мой отец крестный, и я сидим в лодке (моторной), а писатель Леонид Андреев вот-вот столкнет лодку в залив и сам прыгнет на свое сиденье у руля.

Может все это заинтересовать Вадима Андреева? Полагаю, что очень и очень может.

Еще раз горячо рекомендую Вам его воспоминания в номерах пятом и шестом «Звезды»^[7] — интересно очень, — там Вы найдете и Белого, и Ремизова, и моего друга Венуса, погибшего во вторичной ссылке (в 1937 г.).^[8]

Надпись на кресте «Вы в гостях, а я дома» видел я во множестве на Смоленском кладбище — эти слова потрясали меня еще в отрочестве, знаменитая эта «надпись» вошла в стихи Гарнишевского^[9]:

 

И наконец-то в земле я, дома,

       А Вы надолго в гостях?..

 

И в заключение моей болтовни — еще раз видел я Горбовского; он облобызал меня, наговорил крайне лестного по поводу моего пения, и, когда я предложил ему на выпивку, он замахал энергично руками и — отказался, заявив, что деньги у него есть и даже очень много…

В номере шестом журнала «Север» напечатаны интересные воспоминания Игнатия Ивановского о Лозинском и Ахматовой^[10] — мало, страниц 8, не больше, но интересные весьма. Ивановский переводчик с английского, мне он подарил (лет шесть-семь назад) сборник «стихов для детей» Стивенсона (в своем переводе).

Видели мордэ́ Гора и его интервью в последнем номере «Лит<тературной> газеты»?^[11] Милый человек, но — он все может, черт его дери! Не люблю таких, которые все могут! Не все умел и не все мог даже Леонардо да Винчи.

Привет и поклон Птахам Вашим.

Душевно — Л. Б.

 

---

1. Заражение вод Рейна инсектицидом тиодан 19 июня 1969. Погибла рыба. Население было предупреждено об опасности, использовать воду и купаться было запрещено.

2. См. сноску 6 к письму 6.

3. Вероятно, имеется в виду роман «Дикое поле», печатавшийся в «Звезде» (1965. № 7, 8, 9).

4. Андрей Андреевич Оль (1883—1958) — петербургский архитектор, построивший для Л. И. Андреева деревянную дачу в стиле северного модерна (Райвола, 1908, не сохранилась). Был женат на младшей сестре писателя Римме Николаевне.

5. Георгий Константинович Холопов (1914—1990) — прозаик, с 1957 по 1989 — главный редактор «Звезды»; с 1973 по 1976 — председатель ЛО СП СССР.

6. Ни письма Л. Н. Андреева, ни заметки к ним Л. И. Борисова в «Звезде» напечатаны не были.

7. Андреев В. Возвращение в жизнь // Звезда. 1969. № 5, 6.

8. Георгий Давыдович Венус (1897—1939) — прозаик, участник Первой мировой войны, георгиевский кавалер; задержан в 1917 как офицер, после чего вступил в добровольческий Дроздовский полк; ранен, эвакуирован в Константинополь; с 1922 жил в Берлине; вместе с Вадимом Андреевым и Брониславом Сосинским входил в литературную группу «4 + 1». По собственному прошению был реабилитирован ВЦИК, примкнул к «сменовеховцам», печатался в советской периодике. В 1925 вернулся с семьей в Ленинград, где вскоре напечатал роман «Война и люди» (1926), несколько раз переиздававшийся. В 1935 вместе с семьей сослан на 5 лет в Иргиз, но благодаря хлопотам А. Н. Толстого и К. И. Чуковского оказался в Куйбышеве (Самара); 28 января 1938 арестован и умер в заключении 8 июня 1939. В дате смерти Л. И. ошибается.

9. Д. А. Гарнишевский — писатель и журналист, сотрудник журнала «Родина» (1910-е).

10. Игнатий Михайлович Ивановский (1932—2016) — поэт, переводчик. Имеются в виду его воспоминания «О двух мастерах (М. Лозинский и А. Ахматова)» (Север. 1969. № 6).

11. Геннадий Самойлович Гор (1907—1981) — прозаик-фантаст.

 

 

9. Сергей Тхоржевский — Леониду Борисову

4. VII. 69.

Дорогой Леонид Ильич, мне хочется поведать Вам один случай.

Третьего дня моя жена и я катили в автобусе из Друи в Браслав (оба эти городка — недалеко от Краславы, но уже на территории Западной Белоруссии). Когда мы вошли в автобус и заняли места, мы обратили внимание на сидевших как раз перед нами троих мужчин. Один из них держал в руках большой лист бумаги с текстом, отпечатанным на машинке. Я глянул через его плечо на этот лист и поразился, увидев, что текст написан по-латыни. В углу листа увидел дату и пометку: «Warszawa». Внизу была оттиснута печать — бесцветная, вдавленная, с крестом посредине. Перед подписью — от руки начертан крестик.

Меня сразу заинтересовали эти трое. Прислушался к их разговору — они говорили по-польски, причем тот, кто держал в руках официальную бумагу из Варшавы, по всей видимости, переводил своим собеседникам ее текст с латинского языка на польский (или не переводил, а комментировал). Должно быть, этот человек приехал из Польши с некоей миссией от польской католической церкви. Его спутники в автобусе раскрывали перед ним тонкие книжицы — наподобие записных — с крестом на обложке. Оба они, конечно, местные ксендзы.

Похоже на то, что ксендзы в западной Белоруссии не просто поддерживают контакт с Варшавой. Варшава посылает сюда, на советскую (бывшую польскую) территорию своих представителей — то ли инспекторов, то ли инструкторов…

«Это же сюжет!» — подумал я.

Кто он, этот приезжий из Варшавы? Интеллигентного вида мужчина лет сорока. Коротко подстриженные светлые волосы с проседью, роговые очки, строгий черный костюм, белая накрахмаленная рубашка. Несколько женственное лицо, тонкие губы. Он сидел прямо, с видимым сознанием собственного достоинства. Я подумал, что он, должно быть, честолюбив и надеется, что успех его нынешней миссии будет способствовать его карьере.

Местные ксендзы выглядели иначе. Оба — лет под шестьдесят, маленького роста, в старых соломенных шляпах, одетые как люди, глубоко равнодушные к своей внешности. У одного были припухшие веки (и, наверное, больные почки), красные прожилки на носу другого выдавали его пристрастие к спиртному. Наверное, оба — несчастные, помятые жизнью неудачники, одинокие люди (ксендзам нельзя жениться), у обоих в костелах бедный и малочисленный приход, а в их домашних холостяцких хозяйствах нет, конечно, ни коровы, ни другой живности. Разве что имеется сад, ульи… Быть может, приезд варшавского гостя пробудил в них надежды на будущее. Быть может, богатая католическая Варшава окажет им материальную и прочую поддержку…

Короче говоря, в мыслях моих уже начал вырисовываться новый рассказец, и я решил: сойдем с автобуса в Браславе — непременно попытаюсь познакомиться с этими тремя. Сожалея о слабом своем знании польского языка, я уже готовил несколько первых фраз по-польски, которые я скажу ксендзам, выйдя с ними из автобуса; авось польская вежливость не позволит им сразу дать мне от ворот поворот.

Но мы еще не доехали до Браслава, как на пути возникло какое-то село с двумя острыми башенками костела, — варшавянин подхватил свой шикарный черный чемодан, автобус остановился, и все трое вышли… Не тащить же мне было жену вслед за ними, не имея ни малейшей уверенности в том, что мое знакомство с ними может здесь состояться…

Вот Вам и конец маленькой истории о моем рассказе, который так и останется ненаписанным.

Но ничего не написать об этом вообще — не смог. Вы поймете этот литераторский зуд (слово это неточное, но другого сейчас не нахожу)…

Всего Вам доброго, дорогой Леонид Ильич!

Ваш СТхоржевский

P. S. Воспоминания Вадима Андреева и Игнатия Ивановского прочту по приезде в Ленинград: здесь нужных номеров журнала не достать.

 

 

10. Леонид Борисов — Сергею Тхоржевскому

6/VII‑69 г.

В той истории, которую Вы рассказали мне, дорогой Сергей Сергеевич, я усмотрел несколько подтекстов — и основной, от самой ситуации, и тот, что наблюдательно открыт Вами, и — еще нечто, чего не боятся персонажи рассказа Вашего…

А вот забавный случай: 5-го сего июля почтальон принес мне четвертый номер «Нового мира», а номер пятый — сегодня, 6-го июля… В этих двух номерах немало типично-новомирского — и письма М. И. Цветаевой — Ахматовой, Брюсову, Пастернаку, Ходасевичу, Горькому — интересно вот как! И стихи Анны Андреевны. И повесть Альбера Камю — «Падение», и автобиографическая повесть М. Исаковского, и зубоскальская проза Фазиль Искандера и — короче говоря, номера лакомые, изготовлены без патоки, на чистом сахаре, сдобренном чистым, хорошо выдержанным спиртом (коньячным)^[1].

У Валентины Трофимовны^[2] есть интереснейшая повесть Станислава Лема — «Высокий холм»^[3] — нечто не в его постоянной манере; переводы восточных поэтов Анны Ахматовой (ее переводы)^[4], роман племянника Марке́ о дяде-художнике, с иллюстрациями^[5]; много стихов; среди них хорошая книжка Яворской…^[6] Немало беллетристики, и — что-то еще, о чем следует просить Марину Ивановну^[7].

Чегой-то у меня зачесалось внутри, сочинять снова охота пришла, пробую сочинять — все погребально получается… Чем дальше от того дня, когда умерла моя Елизавета Ивановна^[8], тем все тяжелее и тяжелее мне, Сергей Сергеевич. Тоска, какой я еще не ведал за все мои 72 года. Изнуряющая, дергающая, как зуб с обнаженным нервом, и — ничто не утишает, да я и не хочу такого лекарства, которое мне помогло бы, нельзя тут помогать, надо терпеть. И так-то мне недолго топать по асфальту осталось, вряд ли я проживу еще лет десять… А ежели и проживу, так эти десять лет ветром пролетят. Аминь.

Скучно без Наташки^[9], она там, под Лугой, бабочек ловит, но не сачком, для сего специально купленным, а руками, пальцами, а сачок — так, для устрашения насекомых. Поймав бабочку или какого жука, Наташка долго (так мне передают) рассматривает жертву, а потом отпускает на волю:

— Мне такого не нужно. Я думала о другом, а его тут нету, вот жаль!

…Н‑да, — прожито много, жилось долго, и так много непрожитого, не сделанного, о чем мечталось, чего хотелось, — сделано что-то такое, чего и не хотелось, — другие как-то так подсунули!..

Привет и поклон Птахам Вашим.

Душевно — Л. Б.

 

---

1. Письма Марины Цветаевой опубликованы ее дочерью Ариадной Эфрон (Новый мир. 1969. № 4). В № 5 напечатаны: Фазиль Искандер. Три рассказа; Анна Ахматова. Стихи разных лет; Альбер Камю. Падение. Повесть. Пер. Л. Григорьян; начало «Автобиографических страниц» Михаила Исаковского «На Ельнинской земле», продолженных в следующих номерах.

2. Валентина Трофимовна Данченко (род. в 1937) — библиограф.

3. Станислав Лем (Lem; 1921—2006) — польский писатель, футуролог, философ. Книга «Высокий замок» («Wysoki zamek», 1969) названа по центральной части Львова, где Лем родился.

4. Ахматова А. Классическая поэзия Востока: Из древнеегипетской поэзии. Из индийской поэзии. Из китайской поэзии. Из корейской поэзии. М., 1969.

5. Марке М. Марке. М., 1969.

6. Яворская Нора. Движение. Л., 1968.

7. Марина Ивановна Подрядчикова, заведующая Книжной лавкой писателей в Ленинграде с 1962 по 2003.

8. Елизавета Ивановна Борисова (1900—1966) — жена Л. И. Борисова.

9. Внучка Л. И. Борисова Наталия Александровна (род. в 1966).

 

 

11. Сергей Тхоржевский — Леониду Борисову

12. VII. 69

Дорогой Леонид Ильич!

Горькое ощущение Ваше, что «так много непрожитого», мне очень понятно, и утешение тут вижу я одно: непрожитого много не по нашей вине. Существуют, черт бы их побрал, обстоятельства, существуют закономерности, от которых зависит наша жизнь и смерть.

Веря в закономерности, я убежден, что Вам (да и мне тоже) никакая нелепая случайность не грозит, ибо жизнь писателя, долгая или короткая, есть некий сюжет, который не может быть оборван случайно, и писатели умирают не от болезни и не от пули, а от завершенности жизненного сюжета, зависящего от условий эпохи, страны, истории.

Я не верю, что судьба наша подобна игральной карте. Убежден: так называемая прихоть судьбы — это лишь неразгаданная закономерность.

С досадой и даже с раздражением прочел я на днях в «Литгазете» стихи Евтушенко «Спасибо»^[1] — читали? Что за постная поза! Ручки, моленно прижатые к подбородку! Многословная размазня! И неужто так-таки за все надо говорить спасибо? А если тебя «мордой в кровь о камни»^[2] — тоже надо благодарить? И кого?.. Евтушенко написал, в сущности, вариацию на тему лермонтовского «Благодарю»^[3], но сравнение двух стихотворений получается крайне невыгодным для Евтушенко. Я просто огорчен, что после отличных стихов, напечатанных в «Новом мире»^[4], он не удержался на том же высоком уровне.

В Ленинграде я появлюсь 16-го июля, так что отвечать мне на это письмо не надо, сам приеду вслед за письмом.

Кабы не кончился мой отпуск в «Костре»^[5], да кабы с деньгами мог я обращаться свободнее — махнул бы я еще в турне куда-нибудь, люблю путешествовать.

Всего Вам доброго, дорогой Леонид Ильич!

Ваш СТхоржевский

 

---

1. Стихотворение с такими, например, строками:

 

Быть живым — пусть биту или гнуту, —

но в потемках плазмы не пропасть,

как зеленохвостую минуту

с воза мироздания украсть.

 

Вхрупывайся в радость, как в редиску,

смейся, перехватывая нож.

Страшно то, что мог ты не родиться,

даже если страшно, что живешь.

 

2. Из стихотворения Евтушенко «Возрастная болезнь» — «…мордой — в кровь — о камни».

3. Скорее всего, С. С. имеет в виду не стихотворение Лермонтова «Благодарю» («Благодарю!.. вчера мое признанье…», 1830), а более известное «Благодарность» («За все, за все тебя благодарю я…», 1840).

4. Евтушенко Е. Новые стихотворения // Новый мир. 1969. № 3.

5. «Костер» — детский литературно-художественный журнал, издавался в Ленинграде; в 1960-е главным редактором был Владимир Торопыгин; Тхоржевский занимал должность редактора.

 

 

12. Сергей Тхоржевский — Леониду Борисову

29 <12. 1969>^[1]

Дорогой Леонид Ильич!

Поздравляю Вас с Новым годом и от души желаю здоровья, вдохновения, нечаянных радостей!

Пусть Высокая Поэзия витает над Вашим письменным столом и пусть во`рон стучится к Вам в окно и приносит таинственные письма от всех, кто Вас любит.

Ваш СТхоржевский

 

---

1.Открытка с изображением Ф. И. Шаляпина работы В. М. Кустодиева (1923).

 

 

13. Сергей Тхоржевский — Леониду Борисову

13. VII. 72^[1]

Дорогой Леонид Ильич!

Моя жена и я шлем Вам сердечный привет из Кракова.

Надеемся по возвращении видеть Вас в добром здравии и в наилучшем настроении.

Обнимаю Вас крепко

СТхоржевский

 

---

1. Открытка из Кракова с изображением королевского замка Вавель (Wawel).

 

 

 

Публикация Веры Борисовой и Марии Тхоржевской

 

 

Редакция благодарит Олега Николаевича Дмитриева за помощь в подготовке этой публикации.