ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Мария Тхоржевская

Счастье

Рассказ

Новый год был невеселый. Только мама, папа, тетя Таня и Люля. Елка стояла наряженная, и дед-мороз под ней, и всеми для всех были приготовлены подарки, ерунда, мелочь, что называется, «чисто символически»: помазок для папы, от тети Тани всем — монпансье, а ей ото всех — чай, для мамы Люля вышила салфетку, а мама ей, она это знала, сшила ночную рубашку. Но никакого ожидания праздника не было. На столе уже красовался чудный мамин пирог с капустой. Мама переодевалась за ширмой: синяя безрукавка, белая блузка, застегнутая у ворота эмалевой брошечкой с розой. Папа, как всегда, был безупречно элегантен, в белой накрахмаленной рубашке, с галстуком. Люля ушла в ванную, надела свое новое платье из темно-вишневого трикотажа, с бесчисленными мелкими пуговичками, из магазина «Смерть мужьям». За стол не садились, ждали Нового года. В полдвенадцатого пришел брат. Неожиданно. Он уже месяц жил у какой-то женщины. Люля предпочитала не знать у какой. Он пришел, не дожидаясь никого, налил себе рюмку водки, выпил — и сразу опьянел. Ходил по комнате, стучал протезом. Протез деревянный, тяжелый, держится на ремнях. У брата был в детстве полиомиелит, и одна нога так и не выросла. Мама умоляла его сесть, посидеть — когда он ходит, протез до крови натирает культю, но он продолжал ходить, как медведь с деревянной ногой, без десяти двенадцать сорвал с вешалки пальто и пошел к бывшей жене. Здесь — с пятого этажа спуститься, там — на третий подняться. Бедный, бедный, как ему больно! И зачем он пошел? Действительно, зачем… Жена его не впустила. Он стоял на площадке, колотил в дверь, а она кричала: «Пьяница! Уходи! Убирайся отсюда!» Сын плакал за дверью, а брат продолжал стучать, пока жена не приоткрыла дверь на цепочку и не прошипела: «Я милицию вызову». Тогда он ушел. Вернулся. Дома папа уже открыл бутылку шампанского, уже пенистая струя вылилась на скатерть, и мама сказала: «Ничего страшного, это к счастью», уже они чокнулись за новый 1959 год, уже пирог съели наполовину и студень попробовали. Брат звонил в дверь, чуть не оборвал колокольчик. К ним три звонка, а он звонил назло, наверное, раз восемь. Сел за стол, выпил еще водки. Встал, не удержался, зацепился за буфет, буфет чуть не опрокинулся, хорошо тетя Таня с папой успели удержать. Папа был белый, как бумага. Он ничего не может поделать, он сам инвалид. У него руки начинают дрожать, когда он видит брата таким. Только мама могла с братом справиться. Тот еще стучал кулаками по крышке рояля, еще кричал, но мама усадила его на тахту, и тогда он заплакал, и это значило, что буйство прошло и скоро он уснет. Стол отодвинули. Люля носила посуду в кухню, мыла, вытирала, приносила назад тарелки, ставила их в многострадальный буфет. Мама хлопотала над братом. Отстегнула протез, промыла раны марганцовкой, постелила чистые простыни, уложила его на Люлину тахту. Люле пришлось лечь с мамой. Какой ужасный Новый год! Как все горько, как отчаянно горько! Почему, за что ей такая нескладная жизнь… Люля плакала в мамино плечо, а та гладила ее по волосам и только повторяла: «Не плачь, моя девуленька, все будет хорошо, потерпи, потерпи, родная!» Когда оно будет — хорошо? Люля уснула, а мама так и пролежала всю ночь с открытыми глазами, слушала, как стонет во сне сын, как вздыхает горестно во сне дочка.

Это было в Новый год. А сейчас, 3 января, Люля спускалась с Троицкого моста. Лед на Неве был крепок. Падал снег. Вороны кружили над Марсовым полем. Люля шла в гости к своей подруге Верочке. С Верочкой они вместе работали в музыкальной школе. Оказалось, что они и консерваторию окончили у одного педагога, но Верочка на пять лет старше, и вот они познакомились, только когда Люля пришла преподавать фортепьяно. У Верочки чудесная улыбка, вьющиеся волосы, которым Люля втайне завидовала, очень добрые, огромные глаза, но она подслеповата. Вообще она какая-то нелепая, большая, сутулая. Мужа у нее нет, наверное, уже и не будет, все-таки ей уже тридцать шесть. Еще целый час. Люля специально вышла пораньше, доехала на трамвае до Марсова поля, хотела оттуда пойти пешком. Какой у нас удивительный город! От этой красоты тоже хотелось плакать, но по-другому. Самое страшное горе отступало ненадолго, когда Люля смотрела на решетку Михайловского сада, на казармы Павловского полка. Ритм колонн уводит в бесконечность. Переходит в небо, и нет границы между небом и снегом, между небом и Невой, только колонны, белые, белее снега, отрываются от земли, повисают в воздухе и, кажется, летят, и ты летишь с ними вместе. А бесконечный простор Марсова поля? И Вечный огонь посредине — зажженный в память жертв революции, а значит, в память убитого императора, и его детей, и еще миллионов замученных, а совсем не в память ее палачей, похороненных тут же. Повернешься — и дух захватывает: Инженерный замок! Яркой рыжей хурмой на снегу. Цепной мост! И цепей давно нет, а мост все равно не падает, взлетает над Фонтанкой. И наконец — в снегу, в инее — Летний сад. Зимний Летний сад. Никого в саду нет сейчас, и статуи стоят, спрятанные в деревянные футляры. Это правильно, иначе бы статуи замерзли, и нам было бы холодно смотреть на них, обнаженных, еле прикрытых прозрачными накидками. Их не видно, но они стоят в саду: здесь — Аврора, здесь — Истина, здесь — Красота, здесь — Милосердие, а дальше — дедушка Крылов, вот он мороза не боится, как не боятся Мартышка, Осел, Козел, Ворона, Мишка, Лиса. Все они ужасно родные и любимые. Снег под ногами скрипит, сумерки только начинаются, день уже прибавился на воробьиный нос, и солнце все уверенней заявляет о себе. Какой у нас дивный город, какой щемящей красоты… Люля решила пойти через сад. Прямо перед ней с ветки на землю упала шапка снега — и она загадала. Люля очень любила загадывать. Первые ягоды — можно загадать. Первый огурец, первое яблоко. Можно и самой придумывать, на что загадывать. Люля стряхнула варежкой попавший на плечо снег. Можно загадать на снежинку. Вот на эту, восьмигранную, со стрелками, кружевную, как воротничок от маминого гимназического платья. Люля загадала, потом языком сняла снежинку с варежки. Снежинка уколола язык и тут же растаяла. Люля прошла через сад, повернула назад по Фонтанке, потом налево по Пестеля, бывшей Пантелеймоновской. Мимо Пантелеймоновской церкви, мимо Преображенского собора. Когда шла мимо Преображенского, небо вдруг стало розовым, и Люля снова загадала.

К Верочке пришла, когда свет уже стал лиловым. На столе был чай, и еще лежал альбом с фотографиями. «Это мой прадедушка», — показывала Верочка. «Это прабабушка. Это на Дону. А это мама маленькая с куклой, а кукла — вот она сидит». Кукла с фотографии действительно сидела на книжной полке, за стеклом. Фарфоровая, с пушистыми ресницами, темными глазами, с настоящими волосами, в нежно-голубом шелковом платье. Люля полюбовалась на куклу и снова принялась за фотографии. Какое удивительное лицо… «Кто это?» — «Это Сережа, мой брат». Глаза печальные и удивленные одновременно. А это тоже он, но сколько радости — светится, будто внутри фонарик зажгли. «Это когда его стихи напечатали в многотиражке, в Каменске. Он был ужасно счастлив тогда, и мы тоже». Хлопнула входная дверь, Верочка подняла голову: «Вот и Сережка». Дверь в комнату отворилась. Вошел Сережка. Увидел Люлю, нахмурился, буркнул что-то вроде «здрасте». Вера спросила: «Есть будешь?» — «Буду». Сел на диван. «Это Люля, моя подруга. Мы вместе работаем». Верочка вышла в кухню разогреть борщ. Разговор не клеился. Сережка сидел, уставившись в клеенку. А Люля сидела как раз напротив зеркала и рассматривала свое отражение — всё лучше, чем в клеенку уткнуться. Надо все-таки начать разговор, очень глупо сидеть молча. На рояле лежали только что вышедшие «Воспоминания» Чуковского. «Сережа, вы не дадите мне Чуковского почитать?» — «Я книг никому не даю!» И снова замолчали. Пришла Верочка с кастрюлей: «Подожди, я достану тарелку». — «Не надо тарелки, я так, некогда!» Он взял ложку и начал хлебать борщ прямо из кастрюли. Люля не знала, смеяться или «ошеломляться». Она никогда не видела вот таких… молодых людей. В первый раз она находилась в обществе мужчины, который не обращал на нее внимания. Книжку не дал почитать… Он был другой, ни на кого не похожий. Вокруг Люли толпой ходили хорошие мальчики — толстый рыжий Андрюша, гениальный пианист, в тридцать лет уже преподающий в консерватории, или Герка, уже первая виолончель Мариинского театра, и еще, и еще… Андрюша был толст, а Герка, наоборот, худ чрезвычайно, с длинным унылым носом. Хотя, быть может, нос был уныл оттого, что он догадывался — нет ему взаимности, нет и не будет. Или дипломат Коля Прожогин, в школе над ним подшучивали, называли «Николя Прожигонелли», говорили: «Будешь послом в Риме», а он действительно стал дипломатом и действительно оказался в Италии. Он ухаживал за Люлей по-старомодному, как-то пригласил на салют и пришел за ней в белых перчатках. Мама с трудом сдерживала смех, Люля стеснялась этих перчаток ужасно, и, только дошли до Невы, она сбежала от Николя к компании друзей, которые ждали ее на набережной и хором декламировали: «Есть на свете такие верблюды, отчего-то им нравятся Люды!» Они все были хорошие мальчики, талантливые, с отличием окончившие школу, университет, консерваторию, уже кое-чего добившиеся в жизни; можно было не сомневаться, что еще немного — и они получат ученые степени, кафедры, что жизнь с кем-нибудь из них будет надежной и правильной.

Она встречала и других — таких, как ее первый муж, моряк. Эти были непохожи на ученых, музыкантов, врачей, но они тоже были понятными. У них были прямые, как палки, биографии. Мысли их тоже были прямыми, как лозунги из красного уголка. И перспективы их сходились в одну понятную точку у горизонта. Но при этом казалось, что их овевает романтика. Казалось, что море и соленый ветер — синонимы свободы. Как будто все они, моряки, одной ногой стояли на палубе «Испаньолы» и одной рукой поднимали паруса на фок-грот-бизань-мачтах. Зачем она выскочила замуж? Ну как зачем… Казалось, пора… Моряк… Не было в Ленинграде женихов завиднее. Порт, уходящие корабли, пропитанные солью морские волки. Настоящие мужчины. Они познакомились после концерта, когда Люля играла в училище, в Морском экипаже, концерт Грига с оркестром. Музыка невероятная, такой страсти и силищи, подросткам эту музыку слушать нельзя, глупостей потом наделают. Моряки, наслушавшись, все как один влюбились в Люлю, после концерта носили ее буквально на руках. Павел пошел ее провожать, оттеснив всех желающих, по пути купил ей корзину гортензий. Ушел в плаванье, вернулся — и сразу к Люле, точнее к маме с папой, просить руки. Наверное, она была немного влюблена, хотя совсем чужим человеком был Павел. А скорее ей казалось, что замужество — это спасение. Дома было совсем худо. Брат тогда женился, привез жену из деревни, где он был до того на практике. И начался ужас. Брат думал, что женился на скромной, милой деревенской девушке, а она оказалась чудовищем. Что ею двигало? Зависть, ревность, а скорее всего, классовая ненависть. Она попала к «барам» и их возненавидела. Ничего, что «баре» еле сводили концы с концами, перешивали одно и то же платье десять раз, пока из платья не получится безрукавка, потом юбка, потом жилетка, потом коврик перед кроватью; что «баре» боялись лишний раз на кухню выйти в коммунальной квартире, где по-пролетарски властвовала соседка, вернувшаяся из эвакуации и занявшая комнату, где раньше жил дядя, убитый на войне. Жену брата бесило все — от папиной стопочки водки вместо стакана до книг, занимающих все стенки. Зато она могла сидеть часами на кухне с пролетарской соседкой. Может, соседка ее и подучила, потому что эта дура начала писать на маму анонимки, что та заставляет ее делать аборты. Анонимки попали к следователю, который позвонил папе и сказал: «Ваша невестка — дрянь». Когда мама с папой сказали жене, что врать и анонимки писать — гнусность, она удивилась: откуда узнали ее авторство? Господи, какая стерва и дура! Кого бы еще мама могла заставлять делать аборты? Дворничиху Маню? Кстати, жена уже была беременна, родилась девочка, настоящий ангел, но смертельно больная. Врачи говорили, у нее сердце в дырочку, говорили, она не выживет. И ее мать, жена брата, стала вести себя, как животное. По законам леса, если детеныш не жилец, то его бросают, раз все равно жить не будет, пусть скорее помрет. Она и бросила. Перестала кормить. Мама заметила, не выдержала и забрала малышку. Мама стала мамой и для нее тоже. Две комнаты в коммуналке разменяли на две в разных. Брат со своей женой переехали, стали жить через три дома. Брат начал пить. Жена выгоняла его, кричала вслед: «Хромоногий!» Он приходил к маме пьяный — плакал; трезвый — все равно плакал. А у Люли — выпускные экзамены в консерватории. Кругом слезы, скандалы и маленький, тоненький, прозрачный ангел с огромными глазами и огромной любовью, от которой разрывается сердце. И Люля вышла замуж за Павла, переехала к нему в восьмиметровую комнатуху. Сколько они были вместе? Полтора года? Два? Нет, полтора, не больше. Оказалось, что он тоже пьет. Они с братом подружились на этой почве. Один раз, напившись, он Люлю избил. Приревновал к толстому Андрюше, а может, просто почувствовал, что она его не любит, не может любить, уважать не может, и избил — от бессилия. Это был конец. Люля вернулась домой, подала на развод и вычеркнула Павла из памяти. Не было его. Несколько строчек жизни, стертых резинкой, так что ни одного слова не разберешь. Страница — дыра. А дома — мама и папа с трагическими складками у губ, умирающий ребенок, превратившийся в сухой лепесток. Люля и мама сидели по очереди у кроватки ночами, вдыхали жизнь в уходящее тельце — сколько любви, сколько горя. Чем больше любви, тем больше горя. Тем страшнее зияющая, затягивающая пустота. После смерти их ненаглядной девочки мама, папа и Люля не знали, как жить. Держались друг за друга как за соломинку. В Новый год, когда они вместе с тетей Таней сидели за столом, каждый из них смотрел на пустой стульчик и на одинокого мишку в углу дивана. Люля рыдала ночью от неизбывного горя. И мама не спала, думая о своей ненаглядной девочке, о несчастных своих детях, о смерти.

У всех у них, у моряков и музыкантов, врачей, дипломатов, юристов жизнь шла по колее, даже война, даже годы террора не выбили их из на роду написанного пути.

А Сережа… Его жизнь не щадила. И дорогу ему никто не прокладывал. Он был… лагерник. Это бросалось в глаза. Он носил куцый серый пиджак. Такие же пиджаки были на дяде Леве и на Михал Степаныче, когда они вернулись. Дядя Лева тоже был неуемным и неуютным. А Михал Степаныч был бесприютный и очень несчастный. Жена, директор школы, не впустила его в дом, испугалась. И он пришел к маме. Сидел на сундуке в прихожей с вещмешком. В сером пиджаке. Все всегда к маме приходят.

Видно, что Сережа неуемный, он должен торопиться, должен наверстывать украденное у него время. Ему только тридцать, а за плечами шесть лет лагерей, восемь лет скитаний-мотаний по стране. Что он видел? Что он пережил? Он ни на кого не похож. У него в волосах ветер. А волосы — как ковыль. Он угловат, он жаден до жизни. Он талантливый, это видно, это на лбу написано, он…

Он выхлебал борщ прямо из кастрюли, встал и ушел, не прощаясь. «Побежал на собрание молодежной секции Союза писателей. Он пишет. И стихи, и переводит», — словно извиняясь, сказала Верочка. Люле ужасно хотелось о нем поговорить. Но Верочка вздыхала и говорила только, как ей Сережку жалко, как они с мамой за него волнуются. Он был женат, но развелся. Как говорится, не сошлись характерами, а на самом деле просто говорить было не о чем. Она хорошая, добрая, но Сережка другой. Он умный. Нет, я не говорю, что его жена глупая была. Она была хорошая. Но ему нужна совсем другая женщина. Он пытался ухаживать за двумя Верочкиными подругами, но они испугались. «Почему?» — «Он… неустроенный. У него ничего нет… кроме биографии, да и та… неладная. Наверное, только очень храбрая женщина согласится стать его женой…» Люля думала: «Я совсем не храбрая. Я мышей боюсь и крыс, в блокаду они были страшнее голода. Я не храбрая, но Сереже я бы, не думая, сама сделала предложение, только боюсь. Какие они дуры, что испугались! И как хорошо, что они испугались, и у него сейчас никого нет. Потому что женщина, которую он полюбит, будет очень-очень счастлива. Если я…» Но она запрещала себе думать дальше; есть вещи, которые даже думать нельзя, чтобы не сглазить.

Потом они сидели за роялем, играли в четыре руки, пока не пришла с дежурства из больницы Верочкина мама. Вместе попили чаю. Еще фотографии смотрели. Теперь Люля шла домой пешком. Шла и улыбалась. Не чувствовала мороза, хотя один раз поскользнулась, упала в сугроб, снег набился в ботик. Снег падал густо. Люля ловила ртом снежинки и загадывала. «Мороз градусов двадцать пять тонким льдом покрывает мостовую, мы с тобою потому и ловим поцелуи ртом», — что-то пелось, хотя никаких поцелуев еще и в помине не было. Дома даже маме не рассказала, про что загадывала. Скажешь — не сбудется. Загаданное даже себе самой нельзя повторять. Пусть оно живет там, где живут все желания, сбывшиеся и еще несбывшиеся. Всем придет свой черед, всем.

В школе через два дня Верочка сказала, что Сережа передавал привет. Люля подумала, что он, Сережка, просто не знает, что и как надо делать. Что он не умеет ухаживать, ходить в гости пить чай, дарить цветы. Даже книгу не дал почитать! Но если он не умеет, то Люля сама. Потому что она не может больше ждать. И не хочет. А хочет снова видеть его лицо.

Его забрали в сорок четвертом. С тех пор в Ленинграде его не было. А теперь вдруг появился. Свалился в этот город откуда-то с неба. У него здесь не осталось ни друзей, ни даже знакомых. Половина родных погибла в блокаду. Оставшиеся в живых чувствовали себя при его появлении неловко. Его стерег­лись, отходили в сторону: неизвестно, чего ждать от такого невоспитанного, неуемного. Где он был? Воркута? Ухта? Сибирь большая, лагерей не счесть. Откуда он взялся? Из донецких шахт, из степи? Он нес с собой запах железных дорог, теплушек, степи, он уже столько пережил, что хватило бы на две жизни. Кроме пережитого, у него ничего нет за душой. Стихи, переводы, несколько рассказов, трудовая книжка, где каждые два месяца новое место работы. Основательность? Нет. Положение? Нет. Достаток? Какое там, даже зарплаты нет. Тетрадь стихов и рассказов, аттестат зрелости лагерной вечерней школы с тройкой по русскому языку. А внутри светится, горит огонь. Французы называют это sacré feu. Он не знает рамок, он не знает, что такое приличие. Он не умеет вилку правильно держать. И это все неважно. Важно, что он искренний, настоящий. И невероятно свободный.

Если он не умеет, надо самой. От Сережки не дождешься, чтобы он ее пригласил хотя бы в кино. У него и денег нет. Он совсем не знает, что и как надо делать. А Люля знает.

В День снятия блокады, 27 января, Люля устроила дома вечеринку. Мама с папой ушли к тете Тане. А в гости пришли двоюродные братья с невестами, две подруги с женихами, одна без и, конечно, рыцарь Андрюша. Через Верочку Люля послала приглашение Сереже. Верочка сказала, что танцевать не умеет и не придет, а Сережка пришел.

Танцевали весь вечер. Как и где они помещались — уму непостижимо. В комнате стояли: буфет, новый холодильник «Саратов», страшно урчащий и пугавший Люлю ночью своим хрипом и трясом, пока она к нему не привыкла, Люлина тахта, книжная полка, впрочем, за тахтой тоже книги, их становится все больше и больше — это папа покупает взамен сожженных в блокаду, — потом окно, папин письменный стол, рояль, полки с книгами за роялем, окно, горка, окно, затем торцом туалетный стол с зеркалом, а за зеркалом кровати папы с мамой. Кровати огорожены ширмой и шкафом. Да, еще печка! Огромная, кафельная. И этажерка. А посередине комнаты еще круглый дубовый стол и три кресла, и стулья. Между стульями можно танцевать. На папином столе — патефон. Танцевали фокстрот. Для фокстрота места совсем не нужно, это вам не вальс. Шаг вперед, шаг в сторону, шаг назад. И всё. Почти на месте. Когда пластинки закончились, Андрюша сел за рояль. Пили чай, хохотали, Сережка читал стихи, и подруги, пришедшие с женихами, тут же в него влюбились. Часов в десять вернулись папа с мамой. Гости начали расходиться. Люля представила Сережу. Он долго тряс мамину руку, а перед папой почему-то расшаркался. Люля вышла в прихожую проводить гостей. Последним остался Сережа, все не мог уйти, долго возился, влезая в рукава своего черного тяжелого пальто, потом вдруг развернулся и притянул Люлю к себе. И она, почувствовав его тепло, обмякла, потом стала на цыпочки, почти выдохнула «Сережик!», искала впотьмах с закрытыми глазами его губы. Сколько они стояли так, прижавшись, вцепившись друг в друга? Было страшно оторваться, разойтись — а вдруг все исчезнет, и снова настанет пустота и ужас одиночества. Пока они могут стоять вместе и держаться друг за друга — какое счастье! Счастье, счастье, счастье стоять в темной прихожей под вешалкой, дышать, шептать «Я тебя нашел, нашел, нашла, нашла…» Только когда соседка, прошипев «Люди спят давно!» и пнув ногой сундук, прошла мимо них в уборную, он отпустил Люлю. Стащил с вешалки кепку и вышел на лестницу.

В комнате мама с папой сидели за столом и ждали. Люля вошла, ничего не сказала. Потому что и так все понятно. А мама сказала: «Люленька, по-моему, Сережа очень хороший человек».

А папа встал, подошел, обнял ее, благословил незаметно и шепнул ей на ухо: «Ты знаешь, а я сегодня загадал!»

Был январь пятьдесят девятого. Год возвращения надежды.