ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ЕВГЕНИЙ КРЕМЧУКОВ

 

 

 

Адонаи

Поэма

Нине и Зое с любовью

 

Часть первая

1

Его попутчик сойдет глубокой ночью в Арзамасе. Простятся коротким рукопожатием, через три минуты поезд тронется. В одиночестве Петр наконец развернет на полке матрас и неторопливо, по-бурсацки аккуратно расстелет постельное белье. Он снимет подрясник и повесит его на плечики у двери. Припадая на правую ногу от покачивания, подрагивания несущегося сквозь ночь спального вагона и всего длинного состава, и насыпи под ним, да и самой сырой земли, по которой проложен его железнодорожный путь, Петр выйдет в коридор и похромает в уборную. По возвращении мягко захлопнет дверь купе, опустит защелку. Сядет с ногами на полку, заведет, как всякий раз перед отходом ко сну, наручные часы. Наружные — так вот оговоришься однажды и навсегда запомнишь. Нельзя, пока его самого не будет, нельзя, чтобы кончилось время здесь, снаружи — на границе двух сред, над поверхностью воображения. Нельзя, иначе распадутся в прах, иначе исчезнут скрепленные потоком минут образы и формы — и тогда очнешься утром в гулкой пустоте. Как в доме под снос, из которого все съехали и всё свезли.

Тебя одного забыли.

 

 

2

Подтверждая напоследок существование мира, отец Петр окинет взглядом тесное купе. Тусклый свет лампочки в изголовье, висящее у двери одеяние, большое зеркало, начищенные туфли на полу, чуть съехавшая салфетка на столике, телефон, две початые пластиковые бутылки с водой. На этих сваях ему воссоздавать все утром. Он вспомнит недавний разговор с молодым соседом. Юность резка и категорична в своем требовании ответов, для нее равно непотребны что софистика, что диалектика. Он и сам был таким же — тридцать лет тому назад. Или, как в фильме-сказке, триста. Коротая вечерние часы в купе вдвоем с батюшкой, о чем еще человеку потолковать с ним, как не о своем предназначении?

«Да вот, читаю, — скажет юноша, подняв глаза от телефона. — Книгу жизни — новости в каналах. Осуждаете?» Он усмехнется. «Ну так это о нашей жизни, о нашем времени хотя бы, а не об ископаемых ваших ценностях. С чего мне интересоваться написанным сто, двести, тысячу лет назад — другими людьми, в других вообще реалиях. Смыслы? Книги мертвых — макулатура, я хочу книгу живого».

Как он задорно пылок, этот мальчик.

Либо смысл есть во всем, либо ни в чем нет. Разве не так?

Вон птица летит за окном. Капли по стеклу стекают. И что?

Вон бутылка воды стоит — в чем ее смысл?

«Так не бывает, — добродушно подумает отец Петр. — Одна звезда не падает дважды. Но теперь что ж, можно и ответить. Или — спросить в ответ. Разве не в том, чтобы понять, что вода принимает форму пластиковой бутылки?»

Помедлив еще, отец Петр откинется на спину, ляжет, приноравливаясь к перестуку вагонных колес, привыкая к доступному ему пространству, устраиваясь. Будто бы пробуя заранее обжиться в недолгих оставшихся часах железнодорожного сна. Он попытается вытянуться на полке, так, чтобы каждая из шестисот с лишним — мудреное, конечно, устройство! — каждая из шести с половиной сотен мышц тела, от самой могучей до самой крохотной, полностью расслабилась. Однако геометрию не обманешь: ноги, как и всегда, не сойдутся в длине с полкой. Несколько чрезмерных сантиметров росту. Что ж, значит, он повернется набок, спиной к переборке. Отец Петр подумает о другом мальчике, таком же и совсем другом — вчера спозаранку стоявшем перед ним в сельской церкви. Может быть, и тот будет ехать куда-то нынешней ночью. К своей семье, к неизвестному своему будущему. Вдох, вдох, выдох. «Не убоишися от страха нощнаго. От стрелы летящия во дни. От вещи во тме преходящия. От сряща и беса полуденнаго». Гася свет, коротко щелкнет тумблер — и купе схлопнется в темноту, как раковина двустворчатого моллюска. «В руки твои предаю дух мой. Благослови и помилуй, и даруй жизнь вечную». Вдох, вдох, выход. Второй тьмой, мертвецкой, уже внутри, уже в глубине, опустятся веки.

 

 

3

Ночным скорым поездом отец Петр Вяхирев едет в Москву к матери своего сына.

Каждый год на протяжении последних десяти лет он на один день приезжает к Жене. Ежегодно — седьмого июля. Впрочем, даже не на день — на несколько часов, потому что тем же вечером уезжает обратно.

Однако в этот раз он едет в Москву в ночь на шестое. На шестое, на сутки раньше обычного.

 

 

4

Они встретились двадцать восемь лет назад. Петр учился на заочном отделении и приезжал в столицу на сессии. Конец июня выдался в том году прохладным. Он увидел ее на соседнем эскалаторе в метро, когда спускался на «Новослободскую». Она — невысокая, изящная, легкий загар, свежесть в распахнутом плаще — поднималась наверх. Он успел увидеть тогда лишь самый краешек ее облика, эскиз — думал о чем-то своем, а, вскинув глаза, ухватил уже только по касательной — профиль, затем русые кудряшки, ниспадающие на плечи. Перемахнуть бы ему через балюстраду, стремглав взлететь, обжигая пятки, за своим воображением! Но он — пока выворачивал голову, пока одна лампа, другая — сразу не решился. Спустившись вниз, Петр, конечно, тут же рванул на обратный эскалатор, прыгал через ступеньки, впопыхах вылетел в вестибюль, на улицу — а ее нигде не было.

Все мы прекрасно знаем, что после такого люди никогда уже не встречаются. Память, падчерица вымысла, некоторое время по инерции лелеет светлый, едва уловимый образ, но чем дальше, тем больше образ этот тускнеет, истаивая наконец до полной прозрачности и неразличимости. Мирно растворяется в забвении. Сколько всего не сбылось в нашей жизни, в скольких жизнях не сбылись мы сами.

Однако Петру довелось увидеть ее еще раз — спустя пять дней, в начале июля, перед самым своим выездом из общежития. Евгения, оказалось, жила неподалеку, и они столкнулись лицом к лицу на пешеходном переходе. Петр занемел, но не смолчал. Она ответила, что не знакомится с прохожими, тем более на проезжей части, тогда он повторил, что завтра уезжает домой, и спросил ее адрес. Машины объезжали их, раздраженно сигналя.

— Пишите до востребования, — рассмеявшись, сказала она и быстро продиктовала номер почтового отделения и фамилию.

Махнула рукой то ли ему, то ли зеленому человечку со светофора.

Петр слал письма до востребования на имя Евгении Гедеоновой целых полгода — ответных не было ни одного. Но возвратов тоже не было. А когда он написал, что в конце января приезжает на зимнюю сессию, и предложил ей встретиться, она согласилась.

Осенью они поженились. Перед свадьбой Петр рассказал невесте о том, что их отношения вообще-то на пять дней старше, чем она думает. Рассказал, разводя руками, о том, как он чуть было не потерял ее навсегда и как чудачка судьба снисходительно дала ему второй шанс.

— Петя, я тогда летала на юга, — Женя усмехнулась. — На две недели. И вернулась ровно в тот день, который мог стать последним в моей безумной жизни. В тот день один сумасброд никак не давал мне проходу по зебре и заставил стоять на дороге под красным светом.

После регистрации брака она уехала с мужем к нему в райцентр.

 

 

5

Петр был моложе Жени на четыре года. Семья приняла его избранницу настороженно: москвичка, старше мужа, себе на уме, легкомысленная. Вскоре они стали снимать квартиру. «Мир быстр, — думал Петр, — и едва уловим». Но теперь у них появился свой дом — это было хорошее место замедлить мир. А главное, мир теперь существовал лишь для них и менялся только с их участием: они сами обитали его, согревали его, осваивали. Петр устроился в школу преподавать историю и «общество»; Женя взяла английский сразу в двух. Плюс репетиторство. В городке было три школы и полторы стóящих англичанки, а Евгения Матвеевна оказалась ни много ни мало как выпускницей «Мглы имени Мориса Тореза». Диплом она имела обычный, синий — но диплом настоящий, купленный ею за кровь и за бессонные ночи. И омыт он был в свое время не шампанским, а ее горючими слезами.

По выходным Женя ходила на почту звонить маме.

— Письма — это вообще не мое, — сказала она сразу, — это какая-то лабуда, самодеятельная литература. Ну что я могу сочинить? Я жизнемечтатель, а не жизнеописатель.

На каникулы они уезжали в деревню в десятке километров от райцентра, жили там в старом, но еще крепком бабушкином доме. Места эти Петр знал сызмальства. Они подолгу гуляли по лесным тропкам, слушали птиц небесных, мчались волчатами домой к обеду, легко дремали, обнявшись. Что может быть на свете чудеснее объятий!.. Вечером вместе катались они на лошадях из соседской конюшни, что держал дядя Илья Аврамов. На закате бегали купаться на большой пруд, возвращаясь тишком под фатой поземного тумана.

Время останавливалось подле них, чтобы полюбоваться ими.

Бабе Уле невестка пришлась по сердцу.

— Енюша, лапушка, — говорила она тепло, — не сиди ты за полночь за книжками своими, береги ясны глазки.

Качала головой, глядя на входящую во двор после утренней пробежки Женю:

— Внук у меня богатырски давит топчан до обеда. — Баб Уля рассыпалась мелким смехом. — А внуча ни свет ни заря кобылкой по зеленым лугам скачет.

Любила гладить длинные, густые светло-русые Женины волосы:

— Ах, золотце, кабы от тебя досталась и моим правнукам этакая-то красота, а не жалкое их вяхиревское мелкотравье!..

Однажды ночью, тревожно проснувшись, Петр увидел за приоткрытой дверью, как бабушка молится в красном углу. Закрыл глаза, чтобы не мешать ее тихому предстоянию. Он понимал, что с самого начала кротко хотела ребенка и Женя. Безо всяких ее слов ясно видел он в ней смиренное, но упрямое ожидание материнства. Прошел год и другой, и третий. Ей было уже почти тридцать. Никак у них с этим не получалось.

 

 

6

Однажды весной, в теплых сумерках возвращаясь из школы после второй смены, Петр вдруг обнаружил себя у недавно восстановленной церкви. Раньше в райцентре был только один действующий храм. Как отстраивали новый, Петр совершенно пропустил. Он решился заглянуть на огонек. Стоял чутко в тишине и в стороне, в полусвете, испытующе разглядывая здешнюю свечную и лампадную жизнь. Божьи люди и ангелы мягко смотрели на него со стен. К Петру вышел на амвон добродушный пожилой батюшка. Он долго и внимательно слушал гостя, изредка подсказывая, поддерживая разговор.

— Ты же за ответом пришел сюда, за советом? — ласково сказал наконец иерей. — Так ведь Господь снаружи советов не дает, только изнутри.

— Какой же тогда смысл в этом вот во всем? — с внезапной запальчивостью спросил Петр, обводя рукой пространство храма.

— Какой?.. — На миг батюшка задумался. — А ты в руку свою взгляни.

Петр опустил взгляд, в руке он держал литровую бутылку с водой.

— Это просто вода, — сказал он. — И что?

— Не вода, не вода, а бутылка, — поправил батюшка. — В ней какой смысл?

— Пфф, да никакого! Пластиковая бутылка из гастронома, — сказал Петр.

— Э, нет, друг мой! На привычном-то или на бегу мы все бестолочи. А откровение — оно неброское, очевидное. Ты глаза расщурь, остановись: смысл во всем есть — и тут есть. Такой в ней смысл, чтобы узнать, как всегда можно воду взять с собой.

От новой церковки до их дома было минут десять ходьбы. Петр брел, наверное, полчаса, не меньше. Проходя проулками, увидел вдруг, как ясное небо над пятиэтажками коротко расчертил метеор.

— Креститься нам с тобой надо бы, — сказал он тем вечером.

— Нам надо найти хорошего врача, — ответила Женя.

 

 

7

Они встали в очередь на ЭКО. Ждать пришлось долго. Первая процедура окончилась неудачно, и Женя записалась снова. Во второй раз что-то опять пошло не так, как планировали врачи. Все звезды наконец сошлись только с третьей попытки. Но беременность оказалась очень болезненной и трудной. Осложнения никак не давали вожделенного покоя, то и дело приходилось вызывать скорую. Петр подолгу пропадал в школе, трудный был год. Женя пропадала. «Не ошиблась ли я, — думала она, измученная, в очередной — который уже по счету — заход, лежа на сохранении в областном центре. — Какое же это уродливое слово — „плод“. Он забирает мою жизнь, он выворачивает меня».

Всю ту сырую и злую осень она безвыходно провела в больнице. Наконец в середине ноября ей сделали кесарево.

Сына они назвали Матвеем.

— Дар Божий — вот что это значит, — сказал Петр, когда обсуждал с женой имя малыша.

— Ладно, — ответила она. В тот день на УЗИ им сообщили, что Женя носит под сердцем мальчика. Заранее они как-то остерегались загадывать об имени. А в тот день — в машине по дороге домой — Петр представил своего ребенка и впервые назвал его. Матвей, дар Божий.

— Теперь все будет хорошо, никто и ничто сына у нас не заберет, — сказал он жене.

— Ладно.

 

 

8

После рождения ребенка Женя долго не могла понять, что же произошло. Тело наконец избавилось от тягости, но выяснилось, с ней Женя утратила и свободу. В одних тисках сжимали голову, в других — сердце. То ли ей казалось, что ее исподволь обманули, то ли казалось ей, что обманывает она сама. Всех: врачей и медсестер, мать и свекровь, золовок и деверя. Обманывает мужа и своего новорожденного сына. Все помогали ей, но она знала, что это делается не ради нее, нуждающейся в помощи, а ради малыша.

Дни проходили как в тумане. Она потерялась, блуждая в нем, она сама стала этим туманом — как будто все протягивали ей руки, но Жене больше нечем было держаться. К болезненному состоянию, к слабости и душевной усталости примешивалось чувство разочарования, ощущение того, что она потерпела какую-то чудовищную, самую главную в своей жизни неудачу и исправить уже ничего нельзя. Женя мечтала об одном и даже была готова отчасти к другому, но ей подсунули что-то третье, совершенно отличное от ее представлений и ожиданий. И она вынуждена была смириться с новыми формами дня и ночи, вынуждена была принять и играть назначенную роль.

Женя стыдилась своего равнодушия к младенцу. Она принуждала себя улыбаться ему и по-матерински переживать за него во время болезней. Старалась ни на мгновение не оставлять малыша без присмотра, когда они были наедине. Ее пугало то, как много вокруг них обнаруживалось возможностей его потерять, вдруг упустить что-то, где-то недосмотреть. Она очень боялась за ребенка, она оберегала его от себя самой.

Так начиналось ее материнство. Таким был первый год ее второй жизни.

 

 

9

Почти весь первый год жизни Матюша сильно болел. Он был крепок тельцем и неугомонно подвижен, когда здоров, но вот всякая дрянь цеплялась к нему, как к намагниченному: то ли отец, сам не болевший, приносил в семью вирусы из школы, то ли судьба, развлекаясь, пока не наскучит, испытывала терпение молодых родителей. Потом уже как-то стало полегче. Да и Женя почувствовала, что ее отношения с малышом понемногу, исподволь начинают настраиваться, словно некий сложный механизм или музыкальный инструмент. Она кормила грудью пятнадцать месяцев, больше не выдержала, сдалась.

Мальчик рос красивым, русоволосым, кудрявым, хорошо сложенным. С двух с половиной лет родители начали возить Матвея в деревню к бабушке Уле. Природная жизнь, казалось, стала для него каким-то единым чудом. С потешной для взрослых серьезностью изучал он своими серыми глазами деревенских людей, домашнюю живность, птиц небесных над полем и насекомых в огороде, деревья и кустарник в лесу, полевые цветы и растущую в бабином огороде рассаду.

— Они все одинаковые, баба, — малыш указывал старушке на россыпи ромашек у забора или на веселые анютины глазки. — Смотри, а каждый из них по-своему одинаковый.

Ульяна Леоновна души не чаяла в правнучатом своем птенце. Однажды, когда дядя Илья Аврамов в первый раз привел к ним в гости маленького сына Алешу, Матвеева ровесника, лишь полугодом старше, то Матюша так обрадовался, что бросился целовать руки новому другу. Баб Уля умиленно сложила сухие ладошки у сердца — и тихо плакала потом ночью.

 

 

10

— Это наш дом, здесь мы теперь всегда будем жить, — сказал Петр, когда они впервые пришли втроем в их новую городскую квартиру.

— Разве можно жить всегда? — удивленно спросил сын.

— Ну не всегда, наверное, — взглянув на мужа, ответила за него Женя, — но часто, счастливо и очень долго.

— По крайней мере, малыш, в этом доме все наше, — сказал Петр.

Мальчик задумался, сосредоточенно молчал, пока они раздевались и снимали обувь в большой прихожей, а затем произнес:

— Нет-нет, папа. Наше — нашее. А всё — всехнее.

Их новый дом был просторным, светлым, уютным. Они поделили комнаты — и каждому досталась своя. Матюше стало теперь привольно носиться сломя голову вдоль и поперек широко раскинувшихся владений, устраивать поселения игрушек в разных уголках квартиры, собирать пазлы, рисовать на стенах, которые Женя предусмотрительно догадалась покрасить, а не заклеивать обоями. Впервые увидав эти варварские росписи за дверью в детской, Петр рассвирепел и крепко отлупил шкодника. Женя смолчала. Эффект от порки оказался, впрочем, кратковременным — и в дальнейшем родители, обнаружив очередное художество сына, только кротко вздыхали и отправлялись в ванную за тряпкой и мылом. Они стали водить его в кружок живописи, отдали в школьный бассейн на плавание и в детскую театральную студию при Доме культуры. Двоюродная сестра Ася с любовью учила Матвея фотографировать то, что видимо человеческому глазу, и рисовать то, чего глаз обыкновенно не видит. Английским Женя занималась с ребенком сама.

Появились и новые игры у сына с отцом. Петр возвращался из школы, ужинал, и тогда-то Матюша, уже на последнем пределе терпения, наконец возглашал: «Итак, я хочу странствовать!» Ему плотно завязывали шарфом глаза, отец подхватывал ребенка на руки, и они вместе кружили по комнатам. Когда Петр останавливался, сын должен был угадать, в какой из комнат они сейчас находятся. Чаще он отвечал правильно, но иногда ошибался, однако, кажется, делал это нарочно — потому что весело.

Бывало, родители ругали его, когда он совсем уж перегибал с вольностью. Обижался. «Вот был бы я птичкой, — вздыхал удрученно, — улетел бы в другой дом и жил с другими родителями, которые всё мне разрешали бы».

Случалось-то всякое. Женя уставала: изо дня в день смотреть за сыном, гулять с ним, стирать, готовить, убирать, принимать дома учеников — все это выматывало ее; бывало, она долго не могла уснуть или необратимо просыпалась среди ночи и сидела в одиночестве в кухне. Их с Петром разговоры начали похаживать вдоль прозрачной границы спора и ссоры. Матвей же не выносил повышенных тонов: наверное, ему казалось, что раз голоса родителей подменили, то следом собираются подменить их самих. Всякий раз, чувствуя во взрослых раздражение, он сейчас же бросался спасать их общий маленький мир. То с простодушной хитростью пытался отвлечь папу или маму — вопросом, просьбой, любой приходившей на ум ерундой. То, приняв потешно серьезный вид, приказывал им немедленно остановиться и разойтись по своим комнатам.

— Ты настоящий мужчина, — говорил отец, — всегда маму защищаешь. Но муж и глава семьи здесь все-таки я.

— Ты мамин муж, — подтверждал Матвей. — А я ее рыцарь.

— Рыцарь как-то скудно. Ты мой маленький принц, — говорила Женя.

— Тогда уж, — уточнял отец, — ангельский царевич.

Они смеялись — и никто никуда не расходился.

Он рос миролюбцем и миротворцем, этот из Петра и Жени сделанный человечек.

 

 

11

Прихожая в их новой городской квартире была размером с жилую комнату в однушке, которую они снимали раньше. Во время ремонта Петр для этой прихожей заказал в недавно открывшейся «ИКЕА» гигантский, от пола до самого потолка, шкаф с огромными зеркалами — во всю высоту дверец. В нем свободно размещалась верхняя одежда и обувь всей семьи, многочисленные коробки из-под бытовой техники, пылесос и всякая всячина помельче. Боковую стенку шкафа использовали вместо дверного косяка — на ней Петр отмечал гелевой ручкой рост сына. В шкафу этом, между коробок, укрываясь за свисающими куртками, плащами, пальто и собственными многочисленными комбинезонами, полюбил со временем прятаться Матюша. Здесь было его зазеркалье.

Когда сын пропал в первый раз, Женя всерьез испугалась. А после суматошных поисков по всей квартире, обнаружив наконец пропажу, сорвалась на сына, крича, что он, дрянь эдакая, своими безмозглыми прятками заставил маму так сильно нервничать.

— Но я не прятался, — сквозь слезы и всхлипы обиженно твердил мальчик. — Не прятался! Я ушел погулять. Я просто был, и всё. Глаза закрыл и гулял, я далеко там не уходил!..

Потом Женя, конечно, просила у Матюшки прощения. Она опустилась перед ним на колени и долго прижимала его к себе, так крепко и страстно, что мальчику, наверное, было неловко. Детское сердце судорожно трепетало в ее руках, будто она накрыла ладонями крохотного стрижа или горлицу.

— Никогда не уходи один! — горячо шептала Женя. — Никогда, ты слышишь, не уходи от меня далеко!..

 

 

12

Стриж, да. Стриж залетел к ним на балкон в начале августа. Они гостили у бабы Ули, но Петр в те дни готовил свой школьный кабинет к приемке. Жена и сынишка приехали с ним в город закупиться в магазинах и теперь ждали дома его возвращения, чтобы вместе отправиться в деревню. Стояла жара, окна были нараспашку. Любопытный и бестолковый птенец оказался в ловушке. Увидел его Матюша: «Мама, там птичка у нас на балконе прижилась!» Разбираться пришлось, как обычно, Жене. Незваный гость забился в угол балкона, лежал, беспомощно раскинув крылья и не шевелясь — только страшно зыркал на нее пугливым глазом. Она сбегала надеть кухонные латексные перчатки и с опаской протянула к стрижонку руку. Мальчик, прижимаясь, любопытно выглядывал из-за маминого плеча. Женя, конечно, слыхала, что стрижи не могут сами взлететь с земли или побежать из-за своих длинных крыльев и коротких лапок — назначенных им природой, чтобы цепляться за выступы и карнизы, а не для ходьбы. Вроде и знала, но все равно, конечно, побаивалась, трусиха. Она аккуратно взяла птенца сверху, сложив ему крылья, и посадила на другую ладонь.

— Хочешь погладить его? — сказала сыну. — Не бойся, золотце!

Матюша слегка коснулся крохотной головушки. Провел по ней кончиками пальцев, и еще раз. За далью лет не разобрать сейчас, чье сердце в тот миг колотилось отчаянней — мальчишечье или птичье. Они поскорее спустились во двор, и Женя, высоко подбросив стрижонка, радостно, как девочка, захлопала в ладоши. Запрокинув головы, они вместе следили, как пернатый малыш легко вспорхнул наверх, туда, где кружили его сородичи.

— Мам, а сколько крыльев у Бога? — спросил Матвей.

— Хм, я не знаю, — покачав головой, сказала Женя и усмехнулась. — Мне кажется, если честно, что этого вообще никто не знает.

— А вот и не так, я знаю.

— Прям-таки знаешь?

— Столько, сколько птиц на свете.

Вечером по дороге в деревню Петр рассказывал сыну, что стрижи живут и по десять, пятнадцать, двадцать лет. Что скоро их стайки улетят зимовать в далекую сказочную Африку, причем пересекут в полете весь этот континент с севера до самого юга. А следующей весной, в мае, говорил он, стрижи вернутся к нам, и тот малец, которого вы с мамой спасли, тоже прилетит обратно. И каждый год будет возвращаться. Вот ты, представь, окончишь сначала свою подготовишку, пойдешь в школу, вырастешь, выпускной вечер отгуляешь, а твой крылатый братец так и будет ежегодно прилетать сюда на каникулы.

Маленькое перышко, которое он нашел, прибирая балкон на зиму, Петр сберег, убрав в жестяную коробку из-под чая, где уже хранились выкупленные феей Матюшины молочные зубки. Прядь светло-русых волос. Ленточка и бирка из роддома.

 

 

13

С тех пор как они начали укладывать Матюшу на ночь одного в детской, мальчик соглашался засыпать только с отцом. Слушать книги он наотрез отказывался: ни сказки, ни чужие приключения, ни стихи его не интересовали. Поэтому Петр сразу запахивал шторы, выключал верхний свет, оставляя только тусклый ночник, покорно ложился рядом с сыном и нескладно скрючивался, пытаясь уместить свое крупное тело в детской кровати. Обнявшись — что может быть в мире чудеснее объятий! — они долго шептались, двое окруженных сумраком огромного мира детей. Так переговариваются, постукивая бортами на волне, лодки у причальных мостков на этом берегу ночи.

Чем взрослее становился сын, тем все дольше и дольше он не хотел засыпать, ерзал, ворочался с боку на бок, крутился. То локтем ненароком двинет Петра по ребрам, то коленкой в живот, то пяткой. «Мне спать скучно», — глубоко вздыхая, отвечал он на раздраженные вопросы отца. Петр сердился, отчитывал сына, ему хотелось поскорее уложить ребенка и идти заниматься своими делами: отправиться в спальню к Жене или читать, или проверять тетради. Матюша прижимался к нему щекой, говорил: «Папа, обними меня, а то лежишь, как бабай», — потом целовал его, целовал лоб и щеки и горячо гладил его руки маленькими ладошками — как будто чувствовал, что скоро пройдет время их нежной близости.

Прикрыв глаза, мальчик улыбался, как будто все еще продолжал говорить с отцом. «Не сердись, папа, ну куда ты спешишь? У нас же есть еще срок позасыпать вместе».

Петр, осторожно высвободившись из-под закинутой на него ножки, вставал, гасил ночник, выходил из детской, притворяя за собой дверь. Матюша спал на боку, свернувшись, поджав колени к груди и обнимая их руками.

 

 

14

В воздухе кружились крупные снежинки. Мальчик бегал за ними по двору. Если запрокинуть голову, сразу воображалось, как наверху, в матовой мгле озорная небесная малышня сообща, всею святой ватагой обдувает необозримые поля студеных одуванчиков. Матвей смеялся, декламируя нараспев: «Ах ты, снег ты мой, снежок! Ты веселый, как сапог!» — и безуспешно пытался ухватить то одну, то другую пушинку, но холодок тут же уносил их от него. «Три! Два! Один!» — громко выкрикивал сын, будто пересчитывая остаток дней до своего дня рождения.

«Надо просто раскрыть ладонь», — подсказала Женя.

Это пятничным вечером было, Петр стоял тогда в очереди к кассе в супермаркете. До Нового года оставалось еще полтора месяца, но полки уже заполнялись елочными украшениями, подарочными наборами, масками, свечами, мягкими игрушками, безделушками.

«Сердце, что тут поделаешь, требует чуда», — думал он. Как доказательства, поощрения, помощи. Но всегда забывает при этом, что оно вообще-то уже живет посреди чудес, в самом что ни на есть их средоточии. Как минимум три можно называть, даже не задумываясь. Сколько мысленных пальцев нужно еще загнуть, на сколько мерцающих диковин нужно указать, чтобы мы уверовали в чудесное? Десять, тридцать, триста? Хватит и на столько, и даже сверх того останется.

Он вспомнил, как утром Матюша капризничал. Не хотел отпускать отца в школу, отказывался надевать новую футболку, которую Женя, не удержавшись, подарила ему заранее.

— Не хочу, зачем? — канючил сын.

— Ну ты же примерял ее вчера. — Женя терпеливо уговаривала упрямца. — Помнишь, как тебе хорошо было, ты радовался, какая она красивая, помнишь?

— Зачем мне красивая в обычный день?

— Обычных дней не бывает, — сказала Женя.

«Желания — это одно и внутри, а чудеса — другое и снаружи. И они не равны, — думал Петр, — они даже не соположены друг другу».

Прямо сейчас чудо окружало его — если не спешить, всмотреться — по счету уже четвертое. Сейчас, ноябрьским вечером.

В очереди к кассе.

Как много красивых людей.

 

 

15

В лето, когда Матюша вышел из подготовительного нулевого класса и готовился идти в настоящий — первый, Петр, как обычно, отправил сына с женой в деревню. Его самого в том году назначили директором школы. Было, разумеется, очень лестно стать самым молодым директором во всей области, однако это назначение принесло ему не только уважение и почет. Появилось множество прежде не знакомых Петру обязанностей и административно-хозяйственных хлопот. Поэтому теперь он приезжал в бабушкин дом только переночевать, а с утра пораньше садился за руль и возвращался в райцентр. Целиком он проводил с семьей одни воскресенья, и Женя иногда тихонько роптала. Невесело — впрочем, и не слишком зло — подкалывала мужа насчет долгих вечерних педсоветов с молоденькими училками. Сама она после декрета брала только репетиторство на дому.

Понетверг, вторница, среббота сменяли друг друга в окошечке на циферблате наружных часов. Петр мотался в деревню и обратно в город. Женя готовила еду для мужа, сына и бабушки, читала в саду и слегка бездельничала. Постаревшая баб Уля по заведенному ею испокон веков порядку копошилась в хозяйстве. Матвей, дав обет за околицу строжайше ни ногой, пропадал целыми днями с Алешей Аврамовым.

 

 

16

Случилось во вторник, седьмого июля. Петр навсегда запомнил тот день и красный телефон в учительской на столе у Раисы Анатольевны. Он помнил, как осматривал ход ремонта в спортзале, горячо споря с замысловатым прорабом о дополнительных работах, снова и снова появлявшихся в смете подрядчика, помнил, как едва разобрал сквозь шум инструментов «Там вас, что-то срочное» — и будто впервые в жизни по-настоящему увидел тот старенький красный телефон в учительской. Красный телефон с черными кнопками. Выслушав, дождавшись коротких гудков, аккуратно положив трубку, кто-то умер — и уже мертвым рванулся — со второго этажа по лестнице — распахивая двери — двери — и еще одни — на улицу — через дорогу — к стоянке — где припаркована машина. Проезжавший мимо школы таксист хоть и сбросил немного скорости перед знаком, но, ясное дело, не ожидал, что какой-то здоровенный мужик бросится на проезжую часть прямо ему под колеса.

Неделю Петр провел в реанимации без сознания. Врачи не давали прогнозов по выходу из комы, и, разумеется, ждать его возвращения никто бы не стал. Матюшу похоронили на третий день на деревенском кладбище — настояла на этом Ульяна Леоновна, а Жене было все равно — рядом с могилой его прадеда. Петр так никогда больше и не увидел тела своего мальчика.

Седьмого июля, во вторник. Около половины одиннадцатого дети втроем убежали купаться на пруд — Матвей, Алеша Аврамов и Ваня Никонов, сын почтальонши. Мальчики потом рассказывали, что Матя сам их позвал. Ваня плавать не умел совсем, поэтому, когда увидел, что Матя стал тонуть, с криком бросился в деревню за помощью. Алеша, только что выйдя с мелководья, в ту минуту сидел на берегу и то ли растерялся, то ли окаменел от ужаса.

Пруд был неглубоким, плавать Матвей умел хорошо. Но на дне пруда били холодные водоносные ключи, и над одним из них у мальчика, судя по всему, судорогой свело мышцу. Он испугался, он коротко вскрикнул от боли. Захлебнулся, запаниковал, стал барахтаться, вдохнул воды и навсегда потерял сознание. В возрасте шести лет и почти восьми месяцев.

Спасти его было некому.

 

 

 

Часть вторая

17

После похорон Женя очень изменилась. Как будто бы кто-то, спохватившись, наконец вспомнил о ней и заменил севшие около полудня седьмого июля батарейки в ее груди на абсолютно новые из только что вскрытого блистера. От черного горя, от депрессии и сухой апатии не осталось ни малейших следов — утро десятого явило миру деятельную, спокойную, уверенную в себе и сухо ценящую себя молодую женщину.

Преображение ее началось с того, что она ускользнула из деревни в райцентр. Или с того, что она возобновила утренние пробежки, хотя теперь они давались ей с большим трудом и одышкой. Или с того, что она окружила лежащего в больнице Петра такой убедительной заботой и любовью, которая казалась невозможной ей самой. Женя выглядела оживленной, но оживлена она была так неуклюже и неудачно, что на самом деле вся эта ее активность напоминала густые румяна на щеках покойника. Она потеряла сына и едва не потеряла мужа, которому предстояло сначала хотя бы просто оклематься, а затем долго еще восстанавливаться — врачи воздерживались оглашать сроки его возвращения к прежней жизни. Она потеряла время. Да, она попыталась. Но кого, кроме себя, она могла бы теперь обмануть своим энтузиазмом? На сколько могло ее хватить?

Дни становились всё короче. Осенью Женя бросила работу и целую зиму безвылазно просидела дома, перебирая оставшиеся от их семьи воспоминания. Прикуривая одну сигарету от другой, она подолгу пересматривала мемориальный сайт, который сделала в Интернете Ася в память о братике. Его фотографии, рисунки, короткие истории из маленькой жизни в формате «говорят дети». Так двоюродная сестра хотела продлить свою любовь к Матюше. Но для Жени эта цифровая усыпальница — сколько она ни заставляла себя посещать ее — была пуста.

С наступлением весны Женя уехала к матери в Москву.

 

 

18

Той весной листва на деревьях распустилась желтой. Можно было бы списать это на дальтонизм, сдвинувший его зрение после черепно-мозговой травмы. Или принять подобный сдвиг как знак, что мир необратимо постарел. Так будет теперь всегда, понимал Петр. Ведь смерть не в землю кладут и не в печи сжигают — подшивают ее к сердцу того, кто живой остался.

Понемногу — на взгляд близких и знакомых, коллег-учителей и соседей — да, понемногу возвращаясь к жизни, в действительности он все время возвращался в один и тот же дом, которого у него больше не было.

«Не случается ли так, — думал Петр, — что человеку выпадает очень много счастья ровно перед тем, как судьба заберет у него все? Не должен ли он был насторожиться, когда купался в озере сыновней любви, и в Жениной близости, и в собственном благополучии? Если бы он тревожился о них, если бы он больше беспокоился о родных, если бы не оставлял их одних. Если бы еще и Женя получше, ответственней приглядывала за ребенком. Если бы баб Уля держала правнука при себе поближе. Все они должны были быть рядом, должны были держаться вместе. Но все они, взрослые, поглощенные своими будничными заботами, бросили малыша одного в этом полном опасностей мире».

Горький упрек, молчаливый укор поначалу был у Петра всегда наготове для каждого. Затем это осталось только для самых близких.

Первое время к ним с Женей иногда заглядывали, приезжая в райцентр, Аврамовы. Они никогда не говорили о дне седьмого июля — только о том, что там у них нового в старой деревне. Алеша был молчалив и подолгу сидел в детской, где Матюшины вещи оставались на своих последних местах. Он неторопливо перебирал игрушки друга, разглядывал его рисунки и поделки. Однажды он попросил разрешения взять себе что-нибудь на память о Мате — отец было одернул его, но Петр спокойно сказал, что Алеша может взять все, что захочет. Мальчик чинно поблагодарил и выбрал один из рисунков.

Тот, на котором возле дома с высокой трубой стоят на пригорке, держась за руки, человечки, двое побольше, один поменьше — папа, мама и сын. Волосы у них у всех смешно торчат в разные стороны, и сами они хохочут, оттого, наверное, что оставили дома свои зонтики, а из проплывающих над их головами великих туч вовсю льет дождь.

 

 

19

— Где же ты теперь странствуешь, мой милый? — шепотом спрашивал Петр, просыпаясь зимней ночью, иногда с еще не выветрившимся хмельком, и подслеповато глядя на люминофорные стрелки наружных часов.

Ответа он и не ждал, но все же смутно надеялся почувствовать, как, может быть, однажды что-то шевельнется в груди.

— Пусть там у тебя будет хотя бы светло. Пусть будет уютным твой нынешний дом.

Каждый день, передвигаясь под низким безнебьем, он гадал, какие еще могут выпасть ему испытания. Но никаких испытаний для него у судьбы больше не было.

Они с Женей подали заявление о расторжении брака по взаимному согласию супругов. «В связи со смертью», — сказал он ей, когда они выходили из закса. В сущности, да, в ту минуту Петр был уже мертв. Дальше пройдут долгие годы его жизни, ровные и размеренные, без радостей и горестей, пройдут еще десятилетия — и ничего больше никогда не случится. Вот что понял он в тот день. Стрéлки будут крутиться, будет сжиматься и толкаться сердце — но все это вхолостую, в неуязвимой своей неизменности. Впереди было теперь одно только прошлое — неподвижное, пустое и гулкое, как заброшка, как ожидающий сноса дом.

И тогда он пошел к новому отцу своего сына.

 

 

20

Перезвон колоколов глубже всего слышен в тонком и прозрачном, как хрусталь, морозном воздухе. В середине зимы Петр начал посещать ту самую, с давних пор заветную для него церковь. Подобно невидимым стенкам чудесного сосуда, обряд помогал обрести форму тому существу веры, что мало-помалу росло внутри него. Веры без каких-либо надежд. Старый батюшка, сказали Петру, умер лет пять назад, и теперь в храме служил новый иерей, отец Иоанн, с которым они оказались ровесниками. Священник встретил его по-дружески, сердечно — история молодого директора школы в маленьком городке была, конечно, известна всем. На Сретение, быв трижды с головой погружен отцом Иоанном в воду во имя Отца, во имя Сына, во имя Духа Святого, Петр принял таинство крещения и заново наречен в честь преподобного Петра Молчальника.

В мае он написал в школе заявление об увольнении. А летом пришел к своему духовнику с просьбой благословить на поступление в семинарию.

По окончании второго курса семинарии он был рукоположен в сан диакона, после третьего — в сан иерея. Обучение отец Петр завершил превосходно, с дипломом по первому разряду. Ему предлагали принять постриг в Благовещенском монастыре или же, памятуя о его учительском и директорском прошлом, остаться в епархиальном отделе по делам молодежи. Однако он, склонив голову, смиренно просил митрополита назначить ему для пастырского служения любой свободный сельский приход. Прошение его было удовлетворено с переводом в соседнюю епархию.

Приход, в который он получил назначение, состоял из небольшого села и совсем мелких деревушек, разбросанных брызгами по округе на расстоянии нескольких километров, в целом в пешей доступности. Легко обустроившись, обжившись в отведенном ему месте и полюбив свою надежную общину, отец Петр понял, что именно сюда и вел его Бог. Здесь делал он то самое — как сказал ему на прощание отец Иоанн — свое единственное дело, важное для него самого и, может быть, нужное еще двоим-троим людям на свете. Здесь, осреди мира, не высоко и не низко, не далеко и не близко от родных мест, он наконец оказался со своими. Здесь совершалось его ежедневное усилие. Усилие очищать, промывать, обрабатывать, возгонять.

И очень редко, лишь раз в году, испросив дозволения у благочинного и оформив отпуск на несколько дней, выезжал он из своего неказистого домишки при храме. Выезжал каждый раз с неохотой, скрепя сердце.

Потому что все дороги на свете вели в будущее.

 

 

21

Однако в этом году, признавался себе отец Петр, он едва ли не сбежал из своего прихода, сорвавшись и уехав на день раньше, для чего ему даже пришлось обменять билеты на московский поезд. Потребовалось внепланово раскошелиться — свободными к тому времени оставались только места в СВ, в котором он не ездил ни разу в жизни. Впрочем, теперь, завтракая в бистро на Казанском вокзале после тягостной железнодорожной ночи, он обнаружил, что сердце его уже остыло, и с сожалением подумал, что торопиться-то было и ни к чему. По зрелом размышлении он решил пойти к Жене, как обычно, назавтра, а сегодня остановиться где-нибудь неподалеку от ее дома и отдохнуть. У него начинала глубоко болеть голова и тягуче разнылась голень, после аварии так и не сросшаяся по-человечески.

Он отыскал по картам недорогой мини-отель поблизости.

Долговязая администраторша с большим родимым пятном на щеке и рыбьими глазами беззастенчиво разглядывала батюшку как некую диковинную в ее мире штуку. Она все пыталась увязаться за отцом Петром, проводить его до номера, помочь донести рюкзак. Ему казалось, что голос у этой женщины такой же вогнутый и волглый, как взгляд. Перед ним была пустота, полое ничто, воплотившееся на несколько минут, необходимых, чтобы оформить его заселение, принять оплату и указать, за какой из многочисленных дверей в лобби лестница, ведущая на второй этаж.

В скудно обставленном номере отец Петр сразу выпил три таблетки анальгина. Потом он — уже в полудреме — сходил в коридор заново наполнить из кулера свою опустевшую на жаре бутылку. После этого разулся, сбросил рясу, лег на неразобранную постель и тут же канул в глубину сна.

 

 

22

Он спал крепко и так долго, что проснулся в темноте. В первые секунды, на ленточке пробуждения отцу Петру показалось, что он слышит какие-то размеренные, короткие, но гулкие стуки, которые повторялись через равные промежутки времени. Придя в себя и насторожившись, он понял, что стук теперь слышался тише, но не переставал, раздаваясь из-за неплотно прикрытой двери в санузел. Там, судя по всему, протекал смеситель. Капли падали медленно, тяжело долбя по металлическому поддону в душевой кабинке. «Неужели я во сне ходил в душ?» — удивился отец Петр. Нет, он лежал, как и лег, в подряснике. Волосы и борода были сухими. В номере стояла вязкая духота, хотя створка окна была откинута. Ему захотелось встать и включить свет, но невидимое прикосновение остановило его.

Они были здесь.

Привыкнув к темноте, глаза различили в ней множество легчайших светлых отпечатков. Каждый из них был полон тусклого, едва уловимого, рассеянного мерцания, которое заполняло всю доступную форму. Краткий стук упавшей капли, как дуновение ветерка, подталкивал их, и все они, всколыхнувшись, начинали медленно плыть во взгляде, оживленно и крохотно кружиться с изнанки тишины — перемешиваясь, совпадая, вновь разделяясь и наконец замирая в воздухе влажными оттисками до следующего всплеска. Отец Петр провел ладонью по груди.

Нет, это не подрясник был сейчас на нем — это саван, догадался он. Сердце его дрогнуло — и вдруг забилось с неизъяснимым ликованием. До этой минуты, как ни странно, он никогда не понимал, что сходства и различия могут быть одним и тем же. А сейчас, вслушиваясь, он узнавал у каждой капли ее собственный, неотличимый и непохожий звук, ее цвет, облик, ее собственный и общий смысл. Отец Петр осторожно поднялся с кровати и — между каплями — в несколько легких шагов сквозь мириады мерцающих бликов — оказался у двери. Дверь была крепко затворена, но замок на ней, оказалось, открыт. Сам ли он о нем позабыл или нет, выяснить теперь уже не представлялось возможным.

Дома, перед тем как укладываться с Матюшей, он всегда на всякий случай проверял замки на входной двери. Однажды обнаружилось, что оба замка открыты, хотя Петр точно помнил, что, вернувшись с работы, он закрывал их на ночь — каждый на три оборота. Недолгое расследование установило, что это дело рук сына.

— Зачем, зачем ты так сделал?! — ругал Петр мальчишку. — Ты на улицу уйти хотел, что ли, когда мы уснем? Это же крайне опасно!..

— Всё по-другому, папа, — перебил его тогда сын. — Ну прости меня. Я думал, что так ночью к нам ворвутся воры. А ты спасешь нас с мамой. Ты же могучий, ты нас обязательно спасешь.

 

 

23

Не включая свет, отец Петр стоял перед зеркалом в тесном закутке прихожей. Он почувствовал, как опять заныла нога. Слишком многое рухнуло на него за последние двое суток. Ему придется еще пожить с этой горечью и с этой благодатью. И как же надо жить? По-разному, как еще. Каждый одноразовый божий день по-разному. Каждый обычный день.

Но всегда неизменно так, как будто сегодня шестое июля.

Как будто завтра всегда будет седьмое.

 

 

24

Наутро он на скорую руку собрался, сдал номер дежурной и отправился в ближайший храм к литургии. На карте церковь находилась недалеко от приютившей его гостиницы, однако отец Петр вышел заранее, с большим запасом. Он не слишком доверял московским картам, и, кроме того, ему хотелось познакомиться с местным иереем и перемолвиться с ним до службы, может быть, испросить совета.

Небо нависало над столицей в болезненной тягости, неподвижный воздух даже в такой ранний час был уже пеклым и спертым. Дышалось с трудом. По дороге вдруг пробудился ветер, его крепкие порывы и препятствовали, и одновременно подгоняли — зонтика в рюкзаке у отца Петра не было. Когда он, запыхавшись, достиг церковной ограды, ворота были еще закрыты. И ровно в эту минуту громыхнуло — вспорото, раскатисто, страшно. Покрутив головой, отец Петр обнаружил широкий навес, под которым сидел, устроившись прямо на земле, мужичонка неясного происхождения и назначения. Его рубашка-гавайка была заправлена в джинсы без ремня, на ногах сланцы. Он призывно помахал рукой.

— Глянь, накрапывает уже, — кивнув куда-то в сторону, сказал снизу вверх мужичок, когда отец Петр стал рядом. Неопределенно повел рукой, усмехнулся. — Так и наша жизнь.

Он умолк. Не дождавшись продолжения, отец Петр рассеянно переспросил, больше из вежливости:

— Что наша жизнь?

Сосед по укрытию молчал, будто не услышал. Взгляд его был сдвинут.

— Не знаете, во сколько открывают? — спросил священник, указав на калитку.

— Ну вы же тут батюшка — не я. Вам это лучше понимать.

Было неясно, к какому из вопросов отца Петра это относилось.

— Я бы и рад понять, да вы темно как-то говорите.

— Так куда уж яснее, — лениво сказал мужичок. — Накрапывает вон, капля по капле, скоро, глядишь, ливанет. Зальет тут все к едрене фене. Потом в водостоки уйдет, в очистные, по Време́нь-реке в Москву, а там и в Оку, значит. В Волгу и Дон, в соответствующие оным моря. Ну и в Мировой океан. Целая, вишь, наука, если я ничего не путаю.

— Ну и что? — не сдержав улыбки, сказал отец Петр. — В смысле, жизнь — это круговорот воды в природе?

— За природу я не скажу, не изучал вопроса. Только за людей. Есть сведения, об этом много теперь говорят, будто люди — что твои насекомые. Но я соображаю, тык скыть: какие ж из нас насекомые, когда мы все одинаково подсекомые? Вот и думай. Круги пошли — значит, булькнуло. Где след, там и нога — это тебе аксиома. Где люди, там и Богá. Ну и все, стало быть, в этот светлый омут канут: кто был и кто пребывает, и кем сердце успокоится. Так вот именно, слышь, и собираются: из воды — во́ды, из снега — снегá. Сумма едина — а число множественное, капелька по капельке. Та чистая, та говнистая.

— Это метафорически, что ли, иносказательно?

— Я что здесь, сижу какой-то на сочинителя похожий? — уязвленно и резко откликнулся чудаковатый сосед. — Где мне с человечьими душами шутки, какие иносказания? Тут всё прямо по азимуту. Тут не накручивай лишнего, брат, будь проще, без петель и кривляний.

— Тебе водички набрать не надо? — спросил он вдруг, доставая из лежавшей рядом сумки две пустые пластиковые полторашки. — Можно уже выставлять, дождевая — самое то. Сегодня вдругорядь пекло обещают.

 

 

25

Осенив себя крестным знамением, отец Петр отер мокрое лицо мокрым же рукавом рясы и вошел в храм. Бог един, и дом у Него один: здесь все было таким же, то есть, сказать по сути, было тем же самым, что и двое суток назад в его собственной сельской церкви за шесть сотен километров отсюда. Как и сейчас, тогда он, по обыкновению, пришел задолго до службы: время в одиночестве помогало ему собрать себя в мыслях и отрегулировать сердце к литургии. Но у запертых дверей его уже ждали двое — женщина средних лет и молодой мужчина, видимо, желавшие исповедоваться перед утренней службой. Женщина, Анна, была его прихожанкой. Она овдовела позапрошлой зимой и теперь жила одна. Негромко о чем-то говорившего с Анной человека отец Петр раньше не видел — ни у себя в церкви, ни вообще в селе. Он поздоровался и пригласил ожидающих с собой. Облачившись, подошел, прихрамывая, к аналою.

Первой он исповедовал Анну. Она каялась в том, что вчера, когда пришли к ней в гости старые подруги, надела нескромное платье и накрасилась сверх меры. Сейчас она видела в этом соблазн: думала о телесной красоте, а не о душевной. Хотелось, говорила Анна, чтобы видели подруги, что она еще не стара и пока хороша собой. Хотелось, говорила, возвыситься в этом над ними и так утешить себя. И затем, говорила, прошлой ночью искушалась во сне, а спозаранку хоть и вспоминала о том со стыдом и отчаянием, но горевала, что давно она одна, что Господь забрал мужа, и теперь некому согреть ее лаской. И в какой-то дерзкий миг упрекнула Господа в сердце своем, говорила Анна.

Отец Петр отпустил ей грехи и жестом пригласил к аналою ожидавшего в стороне незнакомца. Тот медленно подошел и стал рядом.

— Батюшка, я некрещеный, — сказал он шепотом, — мне можно исповедоваться?

— Конечно, можно, — ответил отец Петр. — Господь знает тебя. Как имя твое?

— Алексей.

Священник кивнул и привычно, быстро заговорил:

— Господи, прими ныне по свойственному Тебе человеколюбию раба Твоего Алексия, кающегося в содеянных им прегрешениях и просящего прощения своих неправд и беззаконий. И как величие Твое ни с чем несравнимо, так и милость Твоя безмерна. Тебе, Господу кающихся, славу воссылаем, Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Отчитав молитву, он тут же обратился и к пришедшему:

— Сыне, не передо мной ты стоишь, здесь перед тобой невидимо Господь, принимающий исповедь твою. Не опускай глаз, не стыдись, не бойся, не помышляй скрыть что-либо от меня, а Господу и так все открыто. Я, иерей, отец твой духовный и свидетель для свидетельствования пред Господом обо всем, что ты скажешь мне. Помни, что пришел ты в лечебницу и не для того же пришел, чтобы выйти из нее неисцеленным. В чем каешься ты?

Посетитель, кажется, робел и никак не решался начать. Наконец он достал левой рукой из нагрудного кармана рубашки сложенный вчетверо листок и протянул священнику — вот. Отец Петр взял его и тут же, не взглянув, трижды разорвал бумагу.

— А теперь не бойся, посмотри мне в глаза, — спокойно произнес он. — Эти записи для тебя самого были. Не для меня и не для Господа, Он-то их и без бумаги знает. Раскаиваешься ли ты в своих грехах, что на этом листке были тобой изложены?

— Раскаиваюсь.

— Есть ли еще какой-то у тебя грех на сердце, который здесь не записан?

Алексей коротко кивнул. Потом громко сказал:

— Есть.

— О нем и говори. — Священник пристально смотрел на стоящего перед ним человека. Правая рука у того почему-то была в перчатке. — Если тяжело, все равно говори. Помни, что писал преподобный Исаак Сирин: «Нет греха непростительного, кроме греха нераскаянного».

Посетитель взглянул на него и сказал:

— Батюшка Петр, я Алеша. Алеша Аврамов.

 

 

26

— Отец не знал точно, где вас искать, — торопливо рассказывал Алексей, — да я особо и не обсуждал с ним это. Спрашивал в городе, в епархии, там мне сообщили, где вы служите. Я вообще-то сначала думал послезавтра приехать, но мне посоветовали не откладывать, сказали, вы в отпуск уходите.

— Как там папа? Я вот как раз скоро… — Отец Петр ласково коснулся Алешиного предплечья и осекся. Под рукавом рубашки оказался протез.

— Что с тобой случилось?

— Да вот, — смутившись, небрежно ответил Алексей, — повоевал.

— Там?

— Ну да.

— Это мне недавно поставили. Теперь уже не искупаешься, его мочить вообще нельзя, — с усмешкой неожиданно добавил он.

Они помолчали. Стояли вдвоем перед аналоем в тишине и смотрели друг на друга, хотя время шло и надо было готовиться к литургии.

— Знаете, я ведь давно вас искал, — сказал наконец Алексей. — Давно хотел прийти к Богу и… как-то чтобы всё заново.

— И почему ты пришел не к Господу, а ко мне? Его дом везде один.

Отец Петр сам не понял, зачем он вдруг это спросил. И ответ услышал не сразу.

— Я планирую жениться, — ответил Алексей. — Встречаемся давно. Хочу создать семью, ребенка. Детей. Но я боюсь, что если Бог меня не простил, то… может случиться что-нибудь плохое. Не со мной даже — вот что я имею в виду.

Отец Петр кивнул.

— Я понимаю. И вот что скажу тебе, сын мой. Ты болел, но теперь выздоравливаешь. Если и был за тобой долг, теперь ты по нему расплатился. И все в твоей жизни будет заново. Люди помогли, — сказал он, движением головы указав на протез, — поможет и Господь, не оставит.

— Простите меня, — сказал Алексей. — Ведь это я виноват в смерти Матвея.

Исповедник должен быть прозрачным. Но в то мгновение отец Петр почувствовал, как на вдохе сердце набухло большой безнадежной опухолью, как тело его уплотнилось и стало быстро расти над самим собой, оттесняя все, целиком заполняя внутреннее пространство храма. Нет — всех храмов на свете: и его собственной сельской церквушки, и этой незнакомой ему прежде московской, и тысяч, тысяч прочих.

— Не вини себя, — произнес отец Петр. — Ты все равно ничем не смог бы помочь ему… Матюше. Ты был таким же ребенком.

Ему казалось, что его негромкий голос исходит отовсюду — от окон и икон, из-за входных дверей и царских врат, снизу от земли и сверху из-под небесного купола. Голос этот, легче воздуха и тоньше утреннего июльского света, просачивался, тек к нему, свиваясь и сливаясь невидимыми струями, и оказывался в его гортани.

— Ты чувствуешь вину из-за того, что на самом деле что-то было иначе, чем вы в тот день рассказывали?.. — спросил он. — Это не Матвей предложил идти купаться на пруд?

— Нет, — сказал Алексей. — Да, это я позвал. Я сразу хотел рассказать тогда, когда спрашивали. Но Ванька влез зачем-то поперек. Назвал вперед, что это Матя нас с ним подбил. Не знаю. Он думал, может, что меня выручает, а я… А я опешил — и всё. Просто подтвердил. Но дело не только в этом, дядя Петр. Дело совсем не в этом.

 

 

27

Рядом с отцом Петром у аналоя стоял Алексей, но говорил за него семилетний мальчик, чья речь была оживленной и сбивчивой. Или, может, они рассказывали вместе.

— Мне, — говорил Алеша, — очень стыдно от моего страха, потому что хотелось закрыть или отвести глаза, и одно только усилие воли удерживало взгляд. Страх шибанул меня, когда я увидел, когда я понял, что происходит, понял, что Матя тонет. Я испугался, не мог сделать ни шагу, и просто встать не смог, я так же сидел, где мы бросили нашу одежду. И даже не поднялся на ноги. Я сидел и… видел. Дядь Петя, я ведь всегда любовался им. Искренне, всем сердцем гордился, что мы с ним друзья. Наверное, — говорил Алеша, — я был в него почти влюблен, по-детски чисто и беззаветно. Искренне восхищался им — тем, какой он красивый и сильный, и как много он умеет. И какой он добрый. И да, счастливый. Я таких никогда раньше не видел и потом не видел, таких вообще не бывает на земле. Не должно быть, понимаете? И его семьей, вашей семьей, я тоже всегда восхищался, мне очень хотелось, чтобы и у меня была мама… не такая, как тетя Женя, нет, совсем необязательно. Любая. Просто чтобы была мама, — говорил Алеша, — чтобы она была с нами. И там, на пруду, когда я увидел, что… Увидел, что происходит, то я вдруг весь задрожал. Не от страха на самом деле. Я ведь теперь за два года санитаром всякой смерти насмотрелся. И за ленточкой, и в тылу. Случайной и быстрой, и долгой — всякой. Это иначе совсем, иначе. А тогда было чувство, как будто на моих глазах умирает высшее существо. И оно должно умереть. Должно умереть. Я был возбужден и заворожен одновременно. И, кроме меня, никто этого не видел. А я не мог отвести взгляда. Я что, хотел этого?.. Если разобраться, — слышал отец Петр, — наверное, я чувствовал тогда не мой собственный страх — а его последний, мгновенный ужас, Матвея. Он был таким сильным и полным жизни, таким прекрасным и беспомощным. А я как будто целиком совпал с ним — точно некая сила взяла и вложила нас друг в друга. Несколько секунд там, на пруду, происходило что-то очень… очень человеческое — и неземное. Чудовищное и чудесное, вы меня понимаете? Да, это завораживало, и мне захотелось умереть — ведь, умирая, человек навсегда остается в мире своего последнего мига. А через несколько секунд на воде никого не было. И вернуть хоть что-нибудь было уже невозможно. Почему вы не задаете вопросов? — сказал наконец Алексей.

— А что я мог бы спросить у вас… у тебя?

— Не знаю. Может быть… что я чувствовал потом? Может быть, говорил ли я отцу о том, что произошло со мной на пруду? Нет, я не говорил никогда. Или каково мне было жить с этим столько лет? Спросите же хоть что-нибудь, батюшка!..

Но отец Петр исчез.

— Мы ведь не на интервью, ты здесь ради покаяния, — сказал он. — И я здесь, чтобы разрешать, а не тешиться пустым любопытством.

Он покрыл Алешину голову епитрахилью.

— Господь наш благодатью и щедротами человеколюбия своего да простит тебе, Алексий, сын мой, все прегрешения твои. И я, недостойный иерей, властью Его, мне данной, прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Посетитель, задержавшись на секунду, будто вспоминая, что надо делать дальше, перекрестился и коснулся губами Евангелия. Отец Петр крепко обнял Алексея и почувствовал, как тот прижался к нему горячей щекой. Осторожно отстранившись и опустив глаза, батюшка с нежностью взял в ладони руку, которую когда-то целовал его сын.

 

 

 

Часть третья

28

Дверь ему открыла незнакомая женщина. От неожиданности отец Петр даже отступил на шаг. Он решил было, что к Жене пришли какие-то гости и она, хлопоча, например, в кухне, попросила открыть кого-то из подруг. Но, вглядевшись, он обнаружил в облике стоявшей в дверном проеме женщины неуловимо близкие черты, сохранившиеся от давно исчезнувшей жизни. Глаза, легкий наклон головы, осанка.

— Привет, Петя, — просто сказала она. Женя очень изменилась и похорошела за минувший с их прошлого свидания год. Даже голос ее стал глубже и звонче. Подтянутая, стройная, уверенная в себе, с невесомыми воздушными крыльями за спиной — и не скажешь, что жизнь ее подходила уже к середине шестого десятка.

Да он и сам, конечно, изменился с той встречи — и всего сильнее за последние два дня. Теперь ему надо было вспоминать ее, заново собирать ее в своем сердце по крохотным частицам. «Ежегодно встречаясь седьмого июля, они, — думал отец Петр, — неизменно отправлялись в одно и то же прошлое». Это оказывалось, в сущности, несложным: прошлое всегда было неподвижным, располагалось в единственном месте на их с женой внутренних картах. Неподалеку от их молодости, надежд и начала века. Маршрут и сейчас оставался таким же, как всегда. Но теперь, похоже, им предстояло пройти по нему другими ногами. И вообще другими.

 

 

29

Он, собственно, не вел подсчетов их с Женей свиданиям, складывалось как-то само. В первый раз он приехал к ней в Москву на другое лето после того, как получил назначение на приход. Тогдашней весной вдруг решилось в его сердце, что увидеться в этот день будет важно им обоим, и он поехал. Незваным, без предупреждения.

Еще была жива теща, и за трапезой с принесенной им бутылкой вина они сидели втроем. Вышло излишне церемонно и сдержанно, холодно, как между чужими. Коротко и плохо вышло. Отец Петр сказал себе тогда, что впредь он такой ошибки не совершит, больше он ни ногой. А на следующий год испросил у благочинного в епархии отпуск и поехал снова.

Жениной мамы уже не было на свете. Сама Женя, постаревшая за год на два десятка лет, тоже почти исчезла. При встрече в ней не было ни тепла, ни холода, ни даже крохотного огонька смысла. «И жить дальше незачем, и умирать почему-то не хочется», — сказала она ему. Оставшись совсем одна, Женя просто сидела затворницей в своей то ли светелке, то ли пу́стыни, экономно проживая оставшиеся от матери сбережения. Она отказалась и от мира, и от любого времени, кроме прошедшего. Только прошлое шевелилось в ней, не отпускало, держало ее сердце. «Пруд — ты же слышал, каким страшным было то слово, Петя, — тихо покачивая головой и не глядя на бывшего мужа, говорила она как во сне. — Почему мы не понимали раньше? Пруд, труп, гроб. Это кто вообще и зачем придумал такие жуткие слова?»

 

 

30

В следующие годы Женя исподволь осваивалась в пустой жизни, и лишь сердце ее, видел отец Петр, было по-прежнему мертво. Она понемногу вернулась к репетиторству, но занималась с учениками только дистанционно — обнаружив для себя этот удобный формат задолго до того, как он стал широко распространенным и почти общепринятым в пандемию. Через год-другой она открыла собственную онлайн-школу иностранных языков, которая довольно быстро стала популярной. Число учеников росло, и Жене пришлось нанять еще нескольких педагогов, а затем еще. В последние года три она сосредоточилась почти исключительно на администрировании учебного процесса, оставив у себя лишь две группы с самой высокой оплатой. Индивидуально она соглашалась заниматься только по какому-то совсем уж заоблачному прайсу, но немалое число желающих и тут находилось, к ее удивлению, необычайно легко.

При всем при том Женя, омытая только мертвой водой, по-прежнему не особенно следила за собой, не интересовалась красивыми вещами, не читала книг, не посещала театров или выставок, не путешествовала, и вообще не позволяла себе отпуска. Казалось, работа подменила ей жизнь. И Женю это устраивало целиком и полностью, потому что позволяло ей не притворяться живой, а честно быть той биомеханической куклой с единственной программой или чем-то подобным, нейросетью-директрисой, которой она сама себя ощущала.

 

 

31

Встречи с бывшим мужем не трогали Женино сердце, она просто отзывчиво и вежливо помогала ему раз от разу переживать заново ту утрату, то горе, что когда-то давно разбило вдребезги их жизнь. Возможно, для нее эти их ежегодные короткие свидания за совместной трапезой с бутылкой красного сухого вина были чем-то вроде бесплатного занятия. Или бескорыстного пожертвования, не слишком для нее обременительного.

 

 

32

— Ты изменилась, — осторожно сказал отец Петр в прихожей, разуваясь и снимая еще влажную рясу.

— Да, — легко ответила Женя.

— Я помню тебя такой… но смутно. И тем моим воспоминаниям, наверное, триста лет. Или тридцать. А совсем недавно ты была другой, очень другой.

— Так и есть.

— Что-то случилось? — Отец Петр помялся. — Если в твоей жизни… если у тебя появился мужчина, я лучше уйду и, конечно, больше не буду сюда приезжать.

Женя молчала. Ему показалось, будто уголки ее губ дрогнули, сдерживая улыбку, но, может быть, это ему только почудилось из-за тусклого света в прихожей.

— Надо было просто предупредить, — сказал он. — А то глупо как-то. За тебя я очень рад. Видно, что тебе по-настоящему стало легче. И слава богу.

— Изменилось все, но не это, Петя. — Теперь она и правда улыбнулась. — У меня никого нет. Впрочем, — добавила Женя, помолчав, — теперь у меня есть я. Идем, соберу на стол, а ты посиди со мной. Ну или поможешь.

— Расскажи уж тогда, что произошло, — попросил отец Петр.

И Женя рассказала.

 

 

33

Это могло случиться раньше или позже. Собственно, так же, как этого могло бы и не случиться никогда. В сентябре к ней в младшую группу записали девятилетнего мальчика. Звали его Ванечкой. Ребенок был смышленым, но очень замкнутым. Он схватывал все на лету, так что, похоже, говорила Женя, ему нужны были не столько теория или упражнения, сколько живая языковая практика — поэтому родители и привели сына в ее онлайн-школу. Когда Женя впервые услышала его голос, она чуть не сошла с ума. У Ванечки был голос Матвея. «Мать не может ошибиться, — сказала она, — даже через десять, двадцать, тридцать лет мама узнает голос своего ребенка из тысячи других». Ванечка рассказывал ей домашнее задание и говорил с ней голосом Матвея. Женя увеличила его окошко на мониторе — нет, тут даже и говорить не о чем, внешнего сходства не было абсолютно никакого. Тогда она поспешно переключила звук с колонок в наушники, закрыла глаза и слушала, как сын рассказывает ей топик о перелетных птицах. Ошибиться было невозможно. И мальчик не ошибся ни в одном слове.

В декабре Ваня пропустил у нее два занятия подряд. Женя, как делала всегда в таких случаях, связалась с родителями — выяснилось, что ребенок попал в больницу и сейчас в реанимации. Инга, мама мальчика, извинилась перед ней, что забыли предупредить. Просто совсем измаялись, написала она, совершенно из головы вылетело, состояние тяжелое.

В тот зимний вечер Женя впервые пошла в церковь. Посмотрела по картам самую ближнюю к своему дому и пошла. Молитв она не знала, поэтому распечатала те, которые нашла на скорую руку, и читала их по листочку перед иконами. Перед правильными иконами или нет, ей было неизвестно — и все равно. Посчитав, что ее, некрещеную, скорее всего, никто не услышит, она также оставила для священника заказную записку о здравии раба Божия Иоанна.

Через несколько дней она опять справилась о Ванечкином здоровье. Его мама ответила, что состояние, кажется, стабилизировалось, и сердечно поблагодарила за то, что наставница так беспокоится об ученике. «Если нужна будет какая-то помощь, обращайтесь», — написала ей Женя. Она знала, что написанное не сбывается. Но помощь вскоре потребовалась.

Недели через две, рассказывала Женя, Ванина мама прислала ей ссылку на сбор средств через благотворительный фонд на оплату операции и лечения для Ванечки. Семья мальчика не бедствовала, но даже для них сумма расходов выглядела совершенно неподъемной. Проговорив с Ингой почти целое утро, Женя пообещала как помочь сама, так и распространить информацию среди родителей учеников онлайн-школы. Сразу после этого она связалась с фондом, где был открыт сбор, выяснила подробности и предложила внести всю сумму, которая оставалась до необходимой, при условии сохранения своей анонимности.

Вот, собственно, и вся история, говорила Женя, лечение благополучно завершилось в мае, Ваня уже вернулся к занятиям, а она сама с начала года наконец-то занялась собой.

 

 

34

— Мы с тобой оба жили со смертью, Петя, — сказала Женя, расставляя на столе тарелки для салата и второго. — Так и жизнь с ней прошла. Потом как-то горе прошло, потом и сама смерть тоже — а любовь-то, оказывается, нет.

— А у тебя есть записи? — спросил отец Петр.

— Какие записи?

— Занятий ваших. Этого мальчика послушать.

— Конечно, мы всегда записываем занятия, — ответила Женя. — Но записи доступны только для участников группы.

Увидев, как Петр собирается что-то возразить, она усмехнулась.

— Это же вроде медицинской тайны. Или как у вас тайна исповеди.

— Ладно.

Отец Петр вздохнул, поднялся и грузно двинулся к окну. Он долго стоял перед ним, молча разглядывая старый московский дворик с припаркованными новыми иномарками. Женя, видимо, решила, что он обиделся.

— Прости, — мягко, почти ласково сказала она, — просто я правда не хочу нарушать свои собственные правила.

— Бог простит, — машинально ответил отец Петр и обернулся. — Ты крестилась?

Женя посмотрела на него с удивлением.

— Нет, конечно. Зачем?

— Но ведь ты просила, и просьба твоя была услышана. Состояние мальчика стабилизировалось — или как ты там сказала.

— Перестань! — Она небрежно отмахнулась. — Ты же историк, ты логику еще не забыл? «После не значит вследствие». Я была тогда в отчаянии, и мое так называемое паломничество помогло только мне самой, а не Ване.

— А ребенку кто тогда помог?

— Люди, кто же еще. Если один человек помогает другому — при чем здесь твои высшие силы? Сначала врачи помогли, потом волонтеры, кто деньги собирал, и те, кто переводил, потом опять врачи.

— А свел-то всех этих людей кто?

— Ну хватит, Петя, перестань!.. Ладно, если уж тебе так хочется, наверное, я тоже помогла. Ты же знаешь, написанное не сбывается. Это всегда работает. И я заговорила смерть. Да, заговорила, записала. Когда после церкви, через день или два, сочинила рассказ о смерти ребенка. Короткий, совсем как жизнь, рассказ. Я успела. Другой мальчик, рожденный моим вымыслом, умер там, в мире, созданном моим воображением. Вот так. И спас Ваню — здесь. И мы успели.

В эту минуту запищал таймер на ее телефоне.

— Иди садись уже, все готово, сейчас только салат заправлю, — сказала Женя, надевая фартук. — Я запекла рыбу с картошкой.

 

 

35

«Нет никаких, никаких, — я тебе повторяю, — высших сил, кроме любви». Даже в споре она говорила невозмутимо и уверенно, без запальчивости. Отец Петр подумал, что с такой же, наверное, интонацией Женя рассказывает своим ученикам о сложных случаях в английской грамматике.

«Ты вот все ищешь что-то там, — говорила она, указывая пальцем в потолок, — а надо искать здесь, — и обводила рукой с бокалом вина просторную гостиную. — Между людей надо искать. Ты уверял меня, это горе послано нам, чтобы испытать наши сердца и крепость нашей веры. Какое испытание, Петя, ты вообще о чем? Это пари какое-то, что ли, ставки где-нибудь принимали? Нет никакой твоей высшей силы. Или ей нет до нас никакого дела, что, в сущности, одно и то же. Смерть Матвея — просто несчастный случай. И думать, будто в ней, как ты любишь говорить, есть некий „смысл“ для нас — значит унижать память о Матвее. Не было в том, что он погиб никакого смысла. В жизни его — был, но не в смерти. Он появился здесь, чтобы любить мир, чтобы дать ему еще одну капельку любви. Но случилось несчастье.

А ты думаешь, — говорила Женя, — вот „его смерть в моей судьбе“… Это твоя, значит, судьба совершается в центре мироздания. О ней радеют вышние силы, ей посылаются испытания, на нее — смотрят. Стойкость веры твоей им надо проверить, куда-то там тебя привести, ага. А ребенок шестилетний — так, просто инструмент, вспомогательный персонаж, роль второго плана. Его жизнь — только расходник, чтобы твою страницу распечатать для книги судеб. Ну и моя тогда, наверное, тоже. Да?

Твое „я смиренно принимаю собственную участь“, — говорила она, — это все та же спесь и та же самая гордыня, только в другом фантике. Нет ни участи, ни испытаний. Есть только люди и природа, хоть как ты ее называй — Богом или судьбой. А в природе все работает на популяцию, ей нет никакого дела до единицы, понимаешь? Ее заботит лишь приумножение суммы. И единичкам самим приходится выкручиваться, тянуться друг к другу и одной другую как-то выручать своей любовью. Думаешь, это в порядке вещей? Нет, оно совсем не в порядке вещей, наоборот, вопреки природному порядку — чудо любви.

Ты вот наверняка говоришь себе, что приезжаешь меня утешить. Но на самом деле, даже самому себе не признаваясь в этом, ты приезжаешь, чтобы напомнить мне о нашем горе. Открыть запись, нажать на „воспроизведение“. Чтобы я пережила ту боль еще раз. Чтобы ты сам пережил ее снова, разве нет?»

Отец Петр слушал Женю молча. Он знал ответ еще до того, как позвонил в домофон на двери ее подъезда. «Может быть, ты права, — подумал он теперь. — Наверное, раньше так и было. Но не в этот раз, не сегодня».

 

 

36

Сегодня утром, несколько часов назад, обменявшись приветствиями со здешним диаконом, отец Петр прошел по столичному храму к большому, на сотню-полторы свечей кануну. Ряса его вымокла и липла к телу, туфли болотно всхлюпывали. Подсвечники на поминальном столике были еще пусты, перед распятием теплилась одна лампадка. Отец Петр поднял глаза.

«Я пришел к тебе, — сказал он, — и я привел тебя с собою. Гляди, я держу тебя за руку, как тогда, когда мы гуляли вдвоем. Однажды весной мама болела, и мы, помнишь, пошли с тобой в магазин за продуктами, я держал твою руку. В каком году это было? В любом году, да? Где-то за углом позади нас громко залаяла собака, твои пальцы сжались крепче. И я вдруг узнал — то есть вспомнил, то есть узнал — свою ладонь в отцовской. Маленькая ладонь в большой — это самое лучшее, что случается в жизни. Лучшие минуты, которые бывают с человеком, подумал я тогда. С обоими из нас. С маленьким и с большим.

Я пришел к тебе, — говорил он, — потому что только живым видел я тебя. Руки мои не укладывали тебя, безмятежно спящего, в домовину. Никогда я не касался тебя в последний раз. И не может быть такого, что тебя нет. Но почему тогда я иду сюда через наш мир, а мир пахнет, как рыбный отдел на рынке? И если ты жив, почему я взываю к тебе, а ты не слушаешь меня? Я стою перед вами, а вы смотрите сквозь меня.

Бог моей семьи, мне ведомо, — говорил отец Петр, — одергивая себя, торопливо перебивая, — мне ведомо, — повторял он, — что молитва моя — не прошение. Ведь мы молимся не затем, Бог всех нас, чтобы услышали, а чтобы привстать на цыпочки над самими собой. Время не обмануть, мы распадаемся, разбиваемся брызгами — но ведь затем отчего-то совпадаем опять. И опять ты крепко держишь мою руку, а я твою.

Мы с мамой так сильно любили тебя.

Разве может исчезнуть столько любви?»

 

 

37

После литургии он зашел в магазин купить бутылку вина. В прежние годы он всегда испытывал неловкость у стеллажей и на кассе, когда приходилось покупать здесь алкоголь перед их с Женей свиданием. Ему казалось, что этим он пятнает, что ли, свой сан, и отец Петр всегда, выходя из магазина, инстинктивно осматривал рясу, не испачкал ли он ее. Но сейчас его мысли были заняты совсем другим.

Он вспоминал и Алешин рассказ, и данное ему благословение, и свою прошлую ночь, и мужичка под навесом у церкви с его странной проповедью. «Капли — это вода, — думал отец Петр, незряче разглядывая этикетки на бутылках, — но вода — это не капли». В голове проносились стремительные бесформенные образы грозового и грозного Бога — но вместе и Бога утоляющего и омывающего от скверны, орошающего землю, поящего ее и творящего жизнь на ней, взращивающего ту же самую жизнь также и в глубине собственных вод. Что-то было между ними, что связывало все эти капли между собой. Всегда разное, разные — и всегда одно. Как любовь, что несхожа даже утром и вечером одного и того же дня. Вместе они были не множеством, но и не единством. Они становились не «нечто», но и не «ничто»; что же это такое, что не является чем-то и не является ничем, снова и снова повторялось в его голове? «Возможно, это „всё“», — думал отец Петр. Вернее, он чувствовал, стоя в очереди к кассе и не замечая глазевших на него соседей, он чувствовал, как эта мысль мерцает в нем импульсами стробоскопа, но никак, самую малость, не успевает оформиться до конца. Такими же краткими, выхваченными из тьмы вспышками всегда являлась ему в сценах воспоминаний собственная прошедшая жизнь.

И только в раздвижных дверях магазина, уже выходя из охлажденного напряжением кондиционеров помещения в пекельную духоту июля, он вдруг услышал внутри ответ и основание. Отец Петр замер ровно в самом проеме, не подозревая, что этим не позволяет фотоэлементам вновь сдвинуть двери, и улыбнулся себе, и повторил свое доказательство вслух.

«Человек кончается, но любовь не исчезает».

 

 

38

От Жени он поехал прямиком на вокзал. Поезд уходил вечером, а наутро уже прибыл на конечную станцию. Перебравшись с железнодорожного на расположенный по соседству автовокзал, отец Петр доехал на рейсовом автобусе до родного своего райцентра, а оттуда — на маршрутке в деревню. К обеду он был на месте.

В последние годы за бабушкиным домом присматривал по возможности дядя Илья Аверин. Ключ отец Петр нашел в привычном месте над крылечком, в щели между старыми досками. Он прошел в дом и, на скорую руку перекусив купленными на автовокзале сэндвичами, лег спать. И проспал он без сновидений до следующего утра, что после двух железнодорожных ночей и ночи в мини-отеле для его возраста было совсем неудивительным.

 

 

39

Утром отец Петр, прихрамывая, побрел на деревенское кладбище. Перелесок вдалеке напоминал отдыхающее на земле изумрудное облако. Птицы и стрекозы восстанавливали мир, латая образовавшиеся в нем за ночь прорехи.

«Природа округла, — думал отец Петр, сворачивая с дороги и поднимаясь по тропинке на взгорье, к кладбищу. — А человек прям. Но человечество, как ни странно, тоже округло».

На погосте никого не было. Всех своих он принес с собой. Теперь здесь ждал его дед, которого он по годам вроде бы и застал еще на свете, но помнил не вживую, а только по нескольким фотографиям в тонком бабушкином альбоме. Одна из тех фотографий смотрела сейчас на него из овала на потемневшем памятнике. Рядом с дедом — баб Уля. И вместе со стариками ждал этой редкой июльской встречи Матюша.

У его невысокого надгробия лежали сейчас шесть подвянувших, но все же пока крепких гвоздик. Рядышком с ними, укрываясь за их махровыми белыми лепестками, стоял оловянный солдатик в шлеме и бронежилете.

Помолившись над родными могилами, отец Петр, то и дело отирая лицо от пота, с пылким тщанием продергал густую траву внутри оградки, устало поправил чужие живые гвоздики у сына и старые искусственные цветы на тумбе дедова памятника и возле деревянного креста-голубца, установленного в ногах у бабушки.

Выпрямившись, он открыл лицо распахнутому перед ним простору. Он стоял так долго, как свет, и прозрачно, будто время позабыло о нем. Был человек — и нету. То ли умер, то ли домой зашел. Отчитав еще раз заупокойную литию, отец Петр смог наконец взглянуть в глаза Матвею. Шестилетний мальчик улыбался и смотрел на него ласково, точно понимал оттуда изнутри, что теперь мама с папой тоже знают ответ и основание, давным-давно известные их сыну. Человек кончается, но любовь не исчезает, значит, Бог есть.

 

* * *

Пруд теперь словно бы шире и глубже, чем тогда, когда четверть века назад, в пятой главе книги живого, они вечерами купаются здесь с Женей. Глубже и шире, чем тем летним погожим днем главы шестнадцатой, в котором мальчишки, сверкая пятками, несутся сюда из деревни. Он так же велик, как в собственном Петином детстве, где еще нет никаких глав и баб Уля расстилает в тени старое покрывало, а внук, наплававшись вдоволь, лопает теперь яйцо вкрутую, захрумкивая свежим огурцом. С любопытством мальчик изучает, как, оплывая, тают солинки в его глубоких надрезах.

Повторяясь, он садится на том же месте. Но повторение — не возвращение, не бывает никаких возвращений. Свет из детства не меркнет, но мерцает. Отец Петр садится и не спеша рисует зеленым штрихом плакучие ивы на том берегу, и травы у самой воды, и стрелки осоки, и чуть поодаль случайные кляксы ряски на зеркальной глади. Отсюда невидимо видны ему все водоносные ключи на дне пруда. Среди них не найти ключей к прошлому, да в нем и нет больше нужды.

Редкие птичьи трели похожи на шкодливые быстрые струи из брызгалки его собственного детства. Их свежие росчерки, кажется, подчеркивают полуденный зной. Поднявшись, отец Петр снимает наперсный крест и облачение, разувается и расстегивает ремешок часов. Вещи его остаются аккуратно сложенными под кустом. Он поправляет на шее нательный крестик и обручальное кольцо на цепочке. И осторожно входит, как в жизнь, в отрадно парную воду, подгребая ладонями, ступает медленно, ногой то и дело пробует дно — и вот уже плывет. Сделав всего несколько гребков, Петр останавливается. Он лежит на поверхности воды, раскинув руки в стороны. Выдох, вдох, вдох. Так совпадают все отпечатки. И рыбы, медленно кружа, парят над ним. И белая горлица возносится к нему из глубин.