БЫЛОЕ И КНИГИ

АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ

Жизнь и удивительные приключения Даниэля Дефо

В сегодняшней «Википедии» писатель Даниэль Дефо оттеснен на второе место актером Уиллемом Дефо, несмотря на то что Даниэль Дефо — «плодовитый и разнообразный писатель, он написал более 500 книг, памфлетов и журналов на разные темы (политика, экономика, криминал, религия, брак, психология, сверхъестественное и др.). Он был также основоположником экономической журналистики. В публицистике пропагандировал здравомыслие, выступал в защиту веротерпимости и свободы слова».

Уверен, что ни 500, ни тысяча книг не позволили бы Дефо удержаться в памяти человечества 300 лет, если бы не «Робинзон Крузо». И уж тем более известный переводчик Александр Ливергант не стал бы посвящать ему целую книгу «Даниель (так! — А. М.) Дефо: факт или вымысел» (М., 2024).

Однако эпиграф из Джонатана Свифта несколько ошарашивает:

«Один из этих писак, тот, что стоял у позорного столба, совсем забыл его имя… Автор „Чистокровного англичанина“. Чистокровный проходимец. Безграмотный писака…»

Ничего себе рубились классики!

Начало книги тоже настораживает: «Неуживчив — и это еще мало сказано. Скандалит, пьет, чуть что пускает в ход кулаки». Неужели и это тоже про Дефо?.. «Однажды избил до полусмерти своего младшего брата-недоумка: тот внес в дом миску соленой воды, а Селкерк, решив, что вода питьевая, ее выпил. За младшего, Эндрю, вступились отец и старший сын Джон — досталось и им, а заодно и невестке, жене Джона: не подворачивайся под руку».

Уф… Это, значит, не про Дефо, а про того его соотечественника, которого прежде неточно именовали у нас Селкирком, про моряка, проведшего несколько лет на необитаемом острове и тем подарившего Даниэлю Дефо идею его прославленного «Робинзона Крузо». Оказывается, и Селкерк был колоритным персонажем.

С юных лет бредил морем и дальними странствиями, а 27 августа 1695 года, когда он в который раз был призван попечителями и церковным старостой к порядку, он уже находился далеко за горизонтом. Шесть лет, наплевав на уговоры отца и мольбы матери, бороздит морские просторы, промышляет именем его величества короля Вильгельма разбоем, а на берегу отрывается пуще прежнего: пьет, буянит, по любому поводу лезет в драку, не пропускает ни одной юбки, — такой вот необузданный морской волк.

Оказывается, он и на необитаемом острове оказался не из-за кораблекрушения, как герой Дефо, а из-за своего бешеного нрава. Он поругался с капитаном и в порыве гнева объявил, что не желает оставаться с этим мерзавцем на одном корабле, а вместо этого останется на острове.

Потом он раскаялся, но было поздно. Пришлось как-то выживать.

Он соорудил из пальм две хижины, в одной спал, в другой кухарил. Добывал огонь трением, натирая, на индейский манер, щепки сухого перечного дерева. У него имелось кое-что из белья и одежды, а когда они износились, облачился в козью шкуру (говорят, по возвращении в Англию он по пьяному делу щеголял в ней в родном Ларго). А еще у него было кремневое ружье, фунт пороха, топор, нож, чайники и Библия. В которую он вряд ли прежде часто заглядывал.

А здесь в первые дни своего одиночества он думал о Боге неотступно, молился, вспоминал церковь, где раньше бывал, прямо скажем, редким гостем. Вспоминал и проповеди пастора, и родной дом в Ларго, и мольбы матери, заклинавшей сына не ходить в море.

Оставалось надеяться, что когда-нибудь он все-таки снова попадет к людям.

«Однажды он был очень к этому близок: на остров и в самом деле высадились испанцы, заметили Селкерка, погнались за ним, стреляли в него, но ему удалось скрыться».

Люди отнюдь не всегда друзья, государства вечно воюют друг с другом. А у холопов чубы трещат.

Когда порох у него закончился, он начал гоняться за козами и, как ни удивительно, догонял их!

Ловил он и диких кошек. «Нет, кошек он не ел, они были нужны, так сказать, в мирных целях, чтобы отбиваться от крыс, которые по ночам грызли ему ступни».

Он проклинал свою злосчастную судьбу и даже не подозревал, что ему повезло больше, чем его обидчикам. «Не повезло ни „Пяти портам“, ни „Святому Георгу“. Первый потерпел кораблекрушение, и, хотя Стредлинг и несколько матросов спаслись, они попали в руки к испанцам; что с ними случилось, догадаться нетрудно».

А когда Селкерка наконец спасли англичане, он их удивил замкнутостью и полнейшим безразличием к своей судьбе. Но потом до него вдруг дошло, что он спасен, и он так возликовал, что лишился дара речи, только плакал и что-то бормотал, и было невозможно добиться от него, как он перенес одиночество и как справлялся с трудностями.

Перенесенные страдания, однако, не отвратили Селкерка от прежнего рода деятельности.

«В феврале 1709 года „Герцог“ и „Герцогиня“ подняли якорь, взяли курс на Британские острова и спустя два с половиной года, в октябре 1711-го, бросили якорь в Плимуте. Эти годы не прошли для доблестных пиратов и их судовладельцев даром; из ста семидесяти тысяч фунтов награбленного добра Селкерку (после спасения он получил место помощника капитана на „Герцоге“) досталось восемьсот; сумма по тем временам немалая».

Так что можно было наслаждаться жизнью и бахвалиться.

И вот тут уже дар речи вернулся к нему с избытком, Селкерк полюбил рассказывать свою диковинную историю, ощущая себя героем, которым, в сущности, он и был, и эдакий шотландский Хлестаков привирал, приписывал себе подвиги, которых не совершал. Или эти подвиги приписывали ему его собеседники?

Четырехлетнее одиночество на необитаемом острове не отучило Селкерка от вранья, хвастовства, рукоприкладства, брани, пьянства и сластолюбия. Так он и жил в свое удовольствие, как он это понимал: бездельничал, шатался по лондонским пивным и, напившись, во всех полувыдуманных подробностях в тысячный раз рассказывал, каково ему приходилось на острове. А когда ему было уже за пятьдесят, он устроился штурманом на фрегат «Веймут» и из плавания не вернулся. Зато в 1885 году, спустя 160 лет после смерти, Селкерку установили в Ларго бронзовую статую.

Нет, его диковинная судьба не осталась незамеченной.

«Про Селкерка, еще при его жизни, помимо книги Роджерса и очерка Стила, выходили и другие сочинения, многие с интригующими подзаголовками: „подлинная история“, „записано с его слов“, „написано его собственной рукой“. Не извольте, дескать, сомневаться, именно так все и было. Для пущей наглядности, достоверности, „научности“ один из авторов, Айзек Джеймс, в книге 1800 года „Промысл Божий“ снабдил свое повествование картой острова, где жил Селкерк, двадцатью четырьмя гравюрами, а также не поленился в этом же сочинении собрать и описать истории других моряков, волею судеб оказавшихся на необитаемом острове и проживших там долгое время в полном одиночестве».

Наивные люди и доныне считают документальность большим достоинством, которое, однако, не помешало этим «документам» погрузиться в непроглядное забвение. В отличие от полностью придуманного «Робинзона», полное название которого, если кто забыл, звучит так: «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки, близ устьев реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля кроме него погиб, с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написанные им самим».

Но историю Даниэля Дефо, написанную Ливергантом тем же изящным слогом, едва заметно тронутым тонкой иронией, пересказать нет никакой возможности — из приведенных цитат вы наверняка уже оценили и ее стиль, и ее увлекательность, и ее насыщенность событиями и фактами. Почему-то очень заманчиво погружаться в этот давно исчезнувший мир, узнавать, что в Эттоне, деревне на 100 домов, расположенной в пяти милях от Питерборо, в те годы крупного текстильного центра в графстве Нортгемптон на востоке Англии, проживало целых одиннадцать переселенцев из Фландрии, «непревзойденных мастеров ткацкого дела, протестантов, бежавших с континента еще в шекспировские времена по приглашению веротерпимой Елизаветы I». Причем все одиннадцать носили фамилию Фо и только записывали ее в церковных книгах по-разному: Foe, Faux, Vaux, Fooe.

И предок великого писателя, а также его тезка Даниель (так в книге. — А. М.) Фо, выделялся среди этих тружеников разве что диким нравом и пьянством. Плетением кружев не промышлял, больше занимался охотой и разведением охотничьих собак, которых потехи ради награждал именами полководцев времен тогдашней гражданской войны. Собаки были такими свирепыми, что к дому дедушки писателя лучше было не приближаться. Однако в завещании он кое-что уделил и церкви, «хотя наведывался в храм Божий нечасто: был пресвитерианином, власти англиканских епископов предпочитал власть пресвитеров — выборных старейшин, а церкви — молельный дом».

Про его сына Джеймса мы «начинаем знать», только когда он, закончив школу (какую — неизвестно), отправляется в Лондон и отдается в ученики мяснику, тоже, как и почти все лондонские торговцы, пресвитерианину Джону Левитту — сколь неожиданные, никому вроде бы не нужные и все-таки прелестные подробности порой сохраняет микроистория! А со временем, о чем имеется упоминание в приходской книге церкви Святого Джайлса в Крипплгейте, что в лондонском Сити, Джеймс и сам становится мясником и свечным торговцем, обзаводится домом на Фор-стрит, женой и детьми.

Но макроистория не оставляет в покое семейство Фо.

Детство отца пришлось на гражданскую войну, детство сына — на падение недолгой республиканской власти и возрождение королевской. Карл II Стюарт, сын казненного парламентом Карла I, много лет промыкавшись и на родине и на чужбине, при дворе стратегического противника Англии французского короля, высадился в Дувре 25 мая 1660 года.

Вряд ли маленький Дэнни, или как там его тогда называли, разделил всенародное ликование по поводу возвращения сравнительно недавно гонимого, а теперь желанного монарха. «Ликование ничуть не меньшее, чем когда его отцу сначала отрубили голову как „тирану и изменнику отечества“, а потом канонизировали как святого-великомученика».

Что-то слышится родное…

Правда, на новом «диалектическом витке» власть помазанника была существенно урезана.

Казалось бы, какое дело маленьким людям до исторических бурь, прокатывающихся у них над головами, однако, уже сделавшись взрослым, Даниель Фо обнаружил, что торговать мясом, чулками или свечами — это пожалуйста, а вот подниматься по общественной лестнице для религиозных нонконформистов, членов протестантских сект, отвергавших государственную церковь, крайне затруднительно, а если нарываться, то и опасно. Пятый пункт своего рода.

Так и на протяжении всей жизни его личная судьба всегда была вписана в катастрофы макроистории — чума, Великий лондонский пожар, во время которого сгорели тринадцать тысяч домов и более полутора сотен церквей, войны, политические смуты…

Тогдашнюю Англию с полным основанием можно было бы назвать «политизированным обществом». «Прислушайтесь к тому, что говорят на кухне кухарки и лакеи, — писал Дефо. — Они ругают друг друга почем свет стоит, и, если вы думаете, что речь идет о подгоревшей говядине или сыром пудинге, немытых кастрюлях или неубранной комнате, вы, увы, ошибаетесь; ваша челядь ведет политические споры. А что если на английский престол сядет папист, наследник Якова? А что если умрет королева?»

Те романтики, которые считают величайшим благом возможность заниматься политикой, принимать участие в управлении государством наравне с кухарками и лакеями, могут позавидовать создателю «Робинзона»: он нахлебался этого блага досыта. И вершинным его достижением в этой области стала, пожалуй, поэма «Гимн позорному столбу», в которой, стараясь обратить нужду в добродетель, он провозгласил, что «у позорного столба поставлен не за нарушение закона, а за честность и что для него великая честь стоять, вставив голову в деревянный ошейник так же, как до него стояли многие великие люди».

Отстоял Дефо у позорного столба три дня подряд, по часу в день, причем в самые жаркие дни и в самых густонаселенных кварталах Лондона. При этом его руки и голова были зажаты в укрепленные на шесте колодки, и, пользуясь его беспомощностью, зрители могли его избивать, плевать в лицо или отводить душу, как им вздумается. Но для Дефо позорный столб сделался чем-то вроде маленького триумфа.

«Многие здесь же, у столба, пили за здоровье автора „Простейшего способа“, бросали ему цветы, украшали столб гирляндами, хором декламировали „Гимн позорному столбу“. Пели и кричали: „Слава чистокровному англичанину!“».

Так что он еще легко отделался: «Могли ведь и розгами высечь, или поставить на лбу клеймо, или, того хуже, — уши отрезать, а то и голову отрубить: за подстрекательскую, клеветническую деятельность смертной казни предавали нередко».

Читать об этом и увлекательно и поучительно, и все-таки вряд ли автор стал бы добывать все эти сведения из Леты, если бы всеми этими бурями не был захвачен творец «Робинзона», чья жизнь не раз и не два оказывалась под реальной угрозой.

Тем не менее, в какой бы тяжелой ситуации Дефо ни находился, не писать он не мог.

А вот издателя для своего шедевра Дефо нашел далеко не сразу, пришлось долго обивать издательские пороги, пока наконец некий мистер Уильям Тейлор, специализировавшийся главным образом на издании религиозной литературы, не оценил потенциал удивительной истории моряка из Йорка.

«Переиздавался „Робинзон“ с такой скоростью, что его приходилось печатать не в одной, а в нескольких типографиях одновременно. Второе издание „Робинзона“ выходит полуторатысячным тиражом уже через 17 дней после первого, третье — через 25 дней, четвертое — через три месяца после первых трех, в августе того же года. Пиратские издания, как правило сокращенные, также не заставили себя долго ждать, равно как и подражания».

А вскоре романом Дефо зачитывалась вся Европа.

Любопытно, что в третьей части своего романа Дефо утверждает, что иносказательно изобразил в нем собственную жизнь: «Разве я, как Робинзон Крузо, не претерпел за последние двадцать восемь лет такие тяжкие житейские бури, какие только выпадали на долю человека?» Ему, по его словам, приходилось сражаться с куда более безжалостными дикарями и людоедами, принимать участие в хитросплетении самых невероятных событий, сталкиваться с чудесами почище истории про Илию и ворона, терпеть всевозможные нападки и подвергаться неправедным гонениям. «В своей судьбе испытал я неисчислимые взлеты и падения, попадал в рабство, куда более тяжкое, чем турецкое <…>, взмывал на волнах и вновь погружался в пучину чаще, чем любой до меня. Сколько же раз становился я жертвой кораблекрушений — и не на море, а на суше! Иначе говоря, нет ни единого эпизода в этой вымышленной истории, которая бы не соответствовала реальной истории моей жизни».

Возможно, и так. Но если бы Дефо изобразил все свои взлеты и падения в реалистической манере, мог бы получиться увлекательный политический детектив, наверняка давным-давно забытый, но никак не один из символов мировой культуры.

Ибо любая борьба с безжалостными политическими конкурентами всегда останется мелкотравчатой в сравнении с борьбой с безжалостной природой. Бесконечно более могущественной и беспощадной. Ибо это не преходящий социальный враг, но непреходящий экзистенциальный, а экзистенциальное всегда будет выше социального.

История Робинзона Крузо в стотысячный раз обнажает буржуазную пошлость марксизма, возводящего на вершину вопросы экономики, — людей могут захватить лишь вопросы жизни и смерти. Она же, эта история, демонстрирует безнадежность усилий советской власти сделать захватывающими производственные романы. История Робинзона — типичный производственный роман с подробнейшим перечислением инструментов и технологий, да вот только герой борется за жизнь, а не за количество и качество продукции.